II

В Сибири

«Ты редкий человек, один из таких, каких надо России. Вышел ли бы из тебя при иных обстоятельствах ученый в полном смысле этого слова — сомневаюсь… Но ты поразительно хорош и без учености…»

Из письма Александра Кропоткина брату

«Наконец-то навсегда выбрался я из Петербурга. Пора, давно пора» [1], — этими словами начал Петр Алексеевич свой дневник по пути в Москву 24 июля 1862 г.

Дней на десять заехал он к родным в Никольское, а оттуда через Владимир, Нижний Новгород, Казань, Пермь, Екатеринбург, Тюмень — все дальше и дальше в Сибирь, пока через полтора месяца не прибыл наконец в Иркутск.

Ехал он тем же путем, по которому шли на каторгу сотни лучших русских людей. Но для Кропоткина дорога в Сибирь стала дорогой в новую, лучшую жизнь.

Столица Восточной Сибири — Иркутск — поразила его простотой отношений и свободомыслием в чиновной и офицерской среде. «В 1862 году высшая сибирская администрация была гораздо более просвещенной и в общем гораздо лучше, чем администрация любой губернии в Европейской России» [2]. Не без основания приписывал он заслугу такой постановки дела бывшему генерал-губернатору Н.Н. Муравьеву, получившему за присоединение к России Амура титул графа Амурского. «Ему удалось отделаться почти от всех старых чиновников, смотревших на Сибирь как на край, где можно грабить безнаказанно, и он окружил себя большею частью молодыми, честными офицерами» [3].

После отставки графа пост генерал-губернатора занял Михаил Семенович Корсаков. К нему по прибытии в Иркутск и явился Петр Алексеевич. Сам генерал-губернатор и его окружение понравились Кропоткину. Особенно благоприятное впечатление на него произвел начальник штаба Восточносибирского военного округа Кукель, к которому назначен он был чиновником особых поручений. «Восхитительная личность, — написал о нем Петр Алексеевич в своем дневнике, — он всегда говорит, напр[имер], одну из своих любимых мыслей: „Всякое насилие есть мерзость, давайте свободу“» [4].

Кружок, сгруппировавшийся вокруг Кукеля, Кропоткин назвал «вполне либеральным». Особенно поразило его регулярное чтение «Колокола», «который получается очень исправно, не разрозненными нумерами, а всем годом».

Восхитили Петра Алексеевича и библиотеки города. «Браво, Иркутск! Какая здесь публичная библиотека! Очень порядочная в журнальном отношении, здесь получается до 50 журналов и газет русских, польских, французских и немецких… Кроме этой публичной, есть еще частная, откуда берутся журналы и книги для чтения» [5].

Но долго задержаться в Иркутске Кропоткину не пришлось. Кукель, временно занимавший в ту пору должность губернатора Забайкальской области, выехал к месту службы в Читу.

Столица Забайкальской области была невелика. Пять–шесть двухэтажных домов в центре да вокруг несколько улочек. Петра Алексеевича устраивало как читинское общество, так и предполагавшаяся деятельность. Мечты его работать в Сибири над подготовкой реформ, казалось, осуществились. Кукель назначил Кропоткина секретарем двух комиссий, занимавшихся реформами тюрем и всей системы ссылки и проектом городского самоуправления. С энтузиазмом принялся Петр Алексеевич за дело. Весной 1863 г. проекты реформ были отправлены в Петербург, где вместе с другими подобными же документами легли под сукно. Не то настало время. Восставшая Польша напугала правительство.

18 февраля 1863 г. Александр Алексеевич писал брату: «Я просто не опомнюсь от радости, что ты в Сибирь вышел… Это я только четыре дня тому назад постигнул. Ведь всю гвардию … услали усмирять Польшу. Прочие войска тоже стягиваются. Ты бы, конечно, не поднял руку за насилие. Перейти за границу невозможно или необыкновенно трудно, притом очень неприятные последствия. Осталось бы тебе либо самому убить себя, либо попросить, чтобы тебя расстреляли» [6].

Мысль о возможном участии в подавлении восстания даже не приходила в голову Петру Алексеевичу, а потому в ответном письме брату он говорил лишь о проблеме своего участия на стороне восставших поляков. «Что же до Польши, то при всем моем сочувствии я не поехал бы туда». Далее он излагал причины такого решения: «…Восстание ее довольно серьезно. Если бы поднялся народ, то, и одними косами вооруженный, он что-нибудь бы да сделал. Ему не надо драться, нечего лезть под картечь да под пистолетный выстрел, а надо рвать мосты, из-за каждого куста и камня стрелять и при первом приближении войска бежать в леса» [7].

Серьезность и зрелость этих размышлений о тактике народной войны, удивительно правильная оценка восстания в Польше, не ставшего подлинно народным, делали честь молодому казачьему офицеру.

Однако неверно полагать, что высказывания эти свидетельствуют о революционных воззрениях Петра Алексеевича. Не революция, а реформы в это время еще увлекали его. «Знаешь что, по-моему, самое честное, самое нужное в настоящее время — это учить и воспитывать народ» [8] — пишет он в том же письме брату.

Участие в подготовке нового законодательства, совместная работа с Кукелем, казавшимся Кропоткину «образцовым воспитателем народа», давали в этот период ему надежду на возможность преобразований в стране с помощью реформ. Однако отстранение от дел Кукеля, связанное, как выяснилось позднее, с обвинением его в сочувствии и помощи бежавшему из ссылки незадолго до этого М.А. Бакунину, приезд нового губернатора, прекращение деятельности комиссий по составлению проектов реформ создали такую обстановку, что Кропоткин с удовольствием принял предложение ехать со сплавом на Амур.

Лишь несколько лет назад берега Амура заселились казаками да отбывшими срок наказания каторжниками. Они с трудом отвоевывали у тайги небольшие пашни, которые не могли еще прокормить их. Ежегодно по Амуру и Шилке шел сплав барж, груженных главным образом мукой и солью. Караван барж числом до полутораста делился на отряды под командованием казачьих офицеров. Один из таких отрядов и возглавил Кропоткин.

В середине июня выехал он из Читы. Плавание было трудным. Через несколько дней его постигла первая крупная неудача. Баржа дала течь, часть груза погибла. После 17 июля в дневнике появилась запись: «Не знаю дня, ни числа. Ну первый блин комом, первая попытка сплава неудачна» [9].

Дальше дело пошло лучше. До Благовещенска доплыли без особых приключений. Останавливаясь в казачьих селениях, Кропоткин с интересом приглядывался к крестьянской жизни, внося в свой дневник сведения о быте, одежде, домах.

За исключением нескольких станиц, хлеба недоставало повсеместно. «Пайка на 20 дней только хватает [из месяца] — ну на 10 дней покупать должен, — приводит он рассуждения одного крестьянина. — А после-то пни одолели, ну и копаешь, это, себе пашню промежду пней лопатой. А скоро ли ее выкопаешь… Кабы было хлеб где сеять… не то бы было. Ходили, это, вовнутрь искать — тундра, болота, а то лес» . «Уж так-то плохо, так-то скучно здесь, не знаешь что делать, — записал он рассказ другого переселенца. — Хлебушки уж, видно, не дождаться своего» [10].

Из Благовещенска Кропоткин плыл вместе с начальником сплава Малиновским в большой крытой лодке. По пути им стало известно о гибели целого каравана барж во время бури на Амуре. Приехав на место происшествия, они обнаружили лишь обломки. Около сорока барж со 120 тыс. пудами муки погибли. Крестьянам грозил голод. Тогда Малиновский отправился в Николаевск (в устье Амура), с тем чтобы попытаться закупить хлеб в Японии, а Кропоткин — с докладом в Иркутск.

Сначала на лодке, затем на попутном пароходе, а потом верхом по узким горным тропам добирался Петр Алексеевич до Читы, откуда поспешил в Иркутск. Но и здесь не пришлось ему задержаться и отдохнуть после нелегких странствий.

Корсаков решил послать именно его курьером в Петербург с докладом о гибели барж. Расчет сибирского генерал-губернатора был прост. Князю Кропоткину, недавнему петербуржцу и пажу самого императора, поверят в столице. Другой же посланец может не иметь успеха. И действительно, когда через двадцать дней отчаянной скачки на перекладных Петр Алексеевич рассказывал в Петербурге о случившемся, многие сановники выражали сомнение.

«Mais, mon cher…» [11] — сказал мне один из них, — возможно ли, чтобы, например, на Неве погибли сорок барж и чтобы никто не поспешил спасать их?» [12]. Однако граф Н.П. Игнатьев, занимавший тогда должность директора Азиатского департамента Министерства иностранных дел, а до этого несколько лет работавший в Сибири, сразу же и вполне понял Кропоткина.

Завершив благополучно свои служебные дела, отправив очередные корреспонденции о положении в Сибири в «Московские ведомости», Петр Алексеевич вскоре выехал из Петербурга и уже в середине февраля 1864 г. снова был в Иркутске.

Здесь он получил новое поручение: отправиться с экспедицией в Северную Маньчжурию. Цель экспедиции состояла в том, чтобы разведать кратчайшую дорогу к плодородным, но мало заселенным еще долинам Амура и к самой реке.

Кропоткин решил, что поедет под видом торговца, с караваном товаров, дабы не возбуждать любопытства местных жителей. Помимо него, в состав экспедиции предполагалось включить четырех казаков, двоих переводчиков: монгола и тунгуса, — четырех служителей, а товары (плис, сукно, позументы, галантерейную мелочь) — везти на трех тележках; кроме того, взять с собой на продажу 40 лошадей. Официальным лицом для ведения всех переговоров с местными властями назначался казачий урядник Софронов, Кропоткин же, не обнаруживая себя, должен был провести топографическую съемку дороги, выяснить условия продвижения по ней. «Командировка, как видишь, в высшей степени интересная, — писал он брату, — тем более что всякое сведение драгоценно, но нельзя будет выдать себя, а потому надо быть очень осторожным… запасусь коробкой товаров, буссоль за пазуху, барометр в карман — и марш. Одежда простого казака, буду приторговывать» [13].

В Маньчжурии, совсем неизученной стране, побывали до того времени только два иезуита, которые, по словам Кропоткина, дошли с юга до Мергена и определили его широту. Весь же громадный район к северу, который должна была пройти экспедиция, шириной верст 750 и длиною 900, оставался совершенно неисследованным.

Ничего не знали об этих краях и китайские географы. Их карты, которыми пытался руководствоваться Кропоткин, оказались никуда не годными. Литературы по Маньчжурии, естественно, тоже не существовало. Все это осложняло положение Кропоткина, мало еще знакомого с географией, геологией и ботаникой.

«Важно определить строение гор, — писал он брату. — А как я определю? Я шифера не отличу от гранита или почти так. Растительность — как я ее опишу? Срисую? Как?» [14].

Весна 1864 г. ушла у Петра Алексеевича на подготовку к путешествию. Он с величайшим увлечением штудировал «Азию» Риттера, пополнял свои знания в области геологии. Первая научная экспедиция в неизведанную страну, первое важное, ответственное и самостоятельное дело вызвали большой энтузиазм у 22-летнего молодого человека. Опасность, которой он, казачий офицер, подвергался, путешествуя под видом купца, ничуть не смущала его. Напротив, он с огромным удовольствием входил в нужную роль. Помог опыт, приобретенный в любительских спектаклях, где он нередко играл купцов в пьесах Островского. «Теперь, — вспоминал он, — выпадал случай сыграть купца не на сцене, а в жизни.

— Присаживайтесь, Петр Алексеевич, — говорил мне капитан Буксгевден, когда на столе почтовой станции в станице появлялся пыхтевший самовар.

— Покорно благодарим-с, и здесь посидим! — говорил я, садясь вдали на кончик стула и принимаясь пить чай совсем по-московски. Буксгевден надрывался от смеха, глядя, как я, выпучив глаза, дул на блюдечко и грыз кусочек сахару, с которым выпивал три–четыре стакана» [15].

Закончив сборы и подготовку к путешествию, вооружившись паспортом, выданным «иркутскому второй гильдии купцу Петру Алексееву с товарищами», Кропоткин в апреле выехал в Читу. Путь экспедиции лежал через Цурухайтуй — последний населенный пункт на русской территории — и далее через тайгу, горы и пади Северной Маньчжурии вплоть до Амура.

Петр Алексеевич, одетый, как и все остальные казаки, в синий бумажный халат и монгольскую шапку, ничем не отличался от них. Но молва о том, что предстоит появление какого-то «князя Рапотского», уже распространилась. «Я приехал сюда (в Цурухайтуй. — Н.П.), чтобы и здесь слыть за купца, — пишет он брату, — напрасная мечта, узнали, что я князь; проклятая кличка везде пакостит» [16]. Чтобы слухи о неизвестном князе не помешали осуществлению всего замысла, экспедиция спешно перешла границу и продолжала двигаться по Маньчжурии, ища старую заброшенную дорогу на Мерген. Шли по течению реки Ган, не встречая никого на своем пути. Оседлого населения вообще не было в этих местах. Изредка забредали сюда охотники-орочоны, бродившие по западным склонам Большого Хингана, далее на восточном склоне стали попадаться селения монгольского племени дауров.

На пятый день караван нашел старую дорогу на Мерген. Она вилась бесчисленными изгибами среди падей, густого леса, камней и скал, заросших цветущим багульником. Постепенно путники поднимались всё выше и выше, растительность редела, и неожиданно для себя они очутились на перевале Большого Хингана, который оказался обширным нагорьем, имевшим небольшой окраинный хребет. Дальше следовал спуск по склонам, покрытым богатой растительностью. Здесь росли дубы, березы, орешник — незнакомые сибирским казакам и поразившие их воображение.

До Амура теперь не было никаких природных препятствий. Восторг охватил всех участников похода. «„Отсюда реки текут уже в Амур! В Амур!“ — восклицали казаки. Постоянно они слышали от стариков рассказы про великую реку, по берегам которой растет в диком виде виноград и тянутся на сотни верст степи, могущие дать богатство миллионам людей. Казаки слышали про далекий путь до нее, про затруднения первых засольщиков и про благосостояние родственников, поселившихся в верховьях Амура. И теперь мы нашли к его берегам короткий путь!» [17].

В городе Мергене путешественников с любопытством разглядывали жители, впервые увидевшие людей с белыми лицами, местное же начальство встретило их вежливо, но с холодной настороженностью. Не получив разрешения на продажу своих товаров, они двинулись дальше и вскоре достигли отрогов Илхури-Алина.

Тут Кропоткин открыл новую, неизвестную географам вулканическую область, расположенную в 2 тыс. км от морских берегов. Открытие это вносило серьезные коррективы в теорию вулканизма, ибо геологи тогда непосредственно связывали извержения вулканов с действием морских вод.

После двухнедельного спуска с перевала экспедиция добралась до берегов Амура. Здесь, в городе Айгуни, недалеко от границы, Кропоткин часто бывал раньше. Теперь, чтобы избежать опасной встречи со знакомыми, ему пришлось сказаться больным. Весь обвязанный, лежал он в телеге, пока не подошла лодка для переезда на другой берег Амура.

14 мая 1864 г., спустя месяц после выхода из Цурухайтуя, экспедиция завершилась. Кроме новой вулканической области, открыто было нагорье на Большом Хингане, установлена дорога через него, снят буссолью и описан прямой путь на Амур (использованный в дальнейшем для строительства железной дороги к Тихому океану).

Подробное описание Маньчжурии с массой не только географических, но и этнографических деталей, с полным отчетом о ходе экспедиции Кропоткин представил несколько позднее Сибирскому отделению Географического общества [18], членом которого он стал накануне экспедиции.

Еще в Иркутске мечтал Кропоткин совершить путешествие не только по Северной Маньчжурии, но и по реке Сунгари. Работая тогда в архивах Иркутска, он установил, что сведения об этой реке появились в русских актах уже в XVII в., когда забайкальские казаки утвердились на Амуре. Казачьи атаманы не раз плавали мимо устья Сунгари, не раз пытались подняться вверх по реке, но успеха в этом не имели. В то же время католические миссионеры, проникнув на берега реки, успели составить несколько географических описаний ее бассейна.

Петру Алексеевичу теперь хотелось все увидеть самому. Успешное завершение первой экспедиции разожгло его желание продолжить исследования. Но генерал-губернатор М.С. Корсаков не очень спешил с отправкой новой экспедиции и с утверждением ее состава. Наконец, 2 июля из Николаевска-на-Амуре Петр Алексеевич смог сообщить брату о прекрасно прошедшем приеме у Корсакова:

«Корсаков вдруг говорит мне:

— Вы знаете, ведь вы у нас историограф.

— Не знаю.

— Разве вам уже не сказали?

— Нет.

— Вы историограф Сунгарийской экспедиции.

Я от души поблагодарил Корсакова за это назначение. мне так хотелось на Сунгари» [19].

Однако с отправкой экспедиции продолжали медлить. Кропоткин тем временем наблюдал жизнь местного населения — гольдов, казаков-переселенцев. Видел, как и везде, массу горя и нищеты, и порой мысли о страшной социальной несправедливости, о ненужности голодным и разоренным людям географических исследований и новых путей одолевали его.

Запись в дневнике: «Уссури. 21 стан, 15 июля.

…Больно мне, нехорошо. Но жизнь кругом, увлекаешься, беспрестанная перемена места, скорбь, жалобы их; тут пьем чай с сдобными булками, они подходят, смотрят, особенно ребята. Что они думают в эти минуты?.. Что делать? Не то я делаю, что бы нужно. С кем переговорить? Саша — и его нет, да и знает он мало.

Вздор. Работать, идти на Сунгари теперь, прокладывать путь — неужели для новых переселенцев, для новых мучений? Нет, это немыслимая чушь. Жара так невыносима, что писать не могу. Прощай. Кто?» Этот удивительный образец диалога с самим собой Петр Алексеевич продолжил на следующий день: «Где та польза, которую я мог бы приносить? И что же мои мечтания? Бесполезны? Бесплодны, по крайней мере. И с каждым днем, с каждым разом, как я встречаюсь с этим народом, с его жалкой нищенской жизнью… — боль, слезы просятся. Как помочь, где силы? Не хочу я перевернуть дела, не в силах, но я хотел бы тут, вокруг себя, приносить хотя микроскопическую пользу им — и что же я делаю, чем приношу?» [20].

Мысли эти, впоследствии определившие жизнь и судьбу Петра Алексеевича, пока еще накапливались и не мешали его научным занятиям, практическим делам.

20 июля 1864 г. долгие, но бестолковые сборы были завершены. «Завтра отправляемся на Сунгари, — писал Кропоткин брату, — лубочнее экспедиции трудно себе вообразить. Идем на одном пароходе с баржой. Помещения нет, далеко не достаточно для 28 человек: 6 чиновников, 2 офицеров и 20 солдат *. Не только заниматься будет негде, но и спать-то где, не знаю, разве сидя».

На пароходе «Уссури» условий для работы действительно не было никаких, и тем не менее как Кропоткин, так и его товарищи — астроном Усольцев, ботаник и метеоролог Конради и два топографа Васильев и Андреев — задачу свою выполнили. В итоге плавания, продолжавшегося около месяца, была составлена глазомерная карта реки, описаны ее берега и их население [21].

23 августа Кропоткин возвратился в станицу Михайлово-Семеновскую на Амуре, откуда началось путешествие. Через несколько дней он смог отправиться на пароходе вверх по Амуру и 11 октября добрался до Иркутска, где его уже давно с нетерпением ждал брат.

Александр Алексеевич не без труда добился назначения в Иркутский казачий полк. Привязанность братьев друг к другу с годами ничуть не ослабла. У Александра она по-прежнему носила характер более пылкий. Совместная жизнь, совместная работа, постоянное интеллектуальное общение с братом казались ему верхом блаженства.

4 сентября 1864 г., уже находясь в Иркутске, он записал в своем дневнике: «Желаю только одного: чтобы ни я, ни Петя не полюбили и не женились, чтоб не стала между нами женщина. Если станет… прощай мечта!» [22].

6 октября: «Скоро Петя приедет, дней через пять. Наконец-то исполняется одно из самых главных желаний наших. Мы будем жить вместе, мы пойдем в жизни рука об руку и долго… долго будем так идти. Я заранее ощущаю какое-то внутреннее спокойствие. Счастлив, счастлив человек, чувствующий близ себя друга, друга верного, любящего до самоотречения, способного на все откликнуться, друга умного, образованного, подобно тебе самому.

Нечего и говорить, что мы будем порою ссориться, как бывало в Москве и в Петербурге в былое незабвенное время. Но что ж из того? Над всеми этими минутными раздорами все же будет царить согласие, которое неизбежно при однородности вообще наших склонностей, при нашей гуманности, образованности, наконец, любви взаимной. Не думаю, чтобы эта жизнь вместе не принесла пользы и мозгам нашим. С нашей страстной любовью к истине мы не можем не вести довольно часто серьезных разговоров, а так как благодаря всевышнему у нас ум не вычитанный, а и свой найдется, то придется друг от друга непременно новые мысли выслушивать, придется друг друга возбуждать… А сколько добра принесет эта жизнь вместе в разные житейские минуты!» [23]

Но вот долгому ожиданию Александра Алексеевича пришел конец. 16 октября он записал в дневнике: «Наконец Петя приехал 11-го, часов около 12 дня… Живем пока ладно; ни разу еще не ссорились, что довольно удивительно, ибо Петух мой не очень-то деликатного характера»[24].

Следующие страницы дневника Александра Алексеевича содержат разные сведения об их совместной жизни в Иркутске. Так например, Александр записывает: «Были в Собрании… Охотники танцевали, танцевал и Петя, — по поводу чего я вспомнил отцовские слова: „Я любовался, как он порхает по паркету, и сердце мое радовалось, что я имею такого ловкого сына“, - ну а я скажу: „брата“. С ним все разговаривали, и видно, что его любят и уважают» [25].

Петр Алексеевич действительно обладал всеми качествами, способными внушить любовь и уважение окружающим, — веселостью, умом, добротой, энергией и просто молодостью. Привлекательна была и его внешность: серые глаза, большой лоб, довольно правильные черты лица, каштановые волосы и традиционная для того времени борода. Его постоянное участие в любительских спектаклях и танцевальных вечерах делали его незаменимым для иркутского общества.

Надо сказать, что страсть к театральным представлениям Петр Алексеевич сохранил в течение всей своей жизни. По мнению его старшей сестры Елены Алексеевны, эту черту он унаследовал от их деда, князя Гагарина, женившегося к ужасу всей светской Москвы на артистке Екатерине Семеновой.

«Действительно, — вспоминала впоследствии племянница Кропоткина Половцева. — П.А. [был] неподражаемо хорош, изображая или передразнивая кого-нибудь. Излюбленными темами были: немецкий пастор, говорящий у гроба сапожника, русский купчина, старающийся надуть покупателя, еврей, уличенный в мошенничестве, томная дама-аристократка… провинциальная барышня, играющая на рояле… и множество других» [26].

Но если в последующие годы нелегкая судьба Кропоткина редко дарила ему случай предаться увлечению, то в молодости он с восторгом тратил на это часть своего свободного времени.

Однажды оба брата играли в пьесе А.Н. Островского «Бедность не порок», а вечером, после представления, ужинали в доме ссыльного поляка Себастьяна Иосифовича Беринда-Чайковского. «Кстати о Чайковских, — записал в своем дневнике 2 декабря 1865 г. Александр, — я недавно с ними познакомился. Мать… баба, по-видимому, без затей — славная одно слово. Девчонки… первые самые мои впечатления… были красивые обе, и какая лучше — не знаю. Потом, с первого же дня знакомства я смутно отдал предпочтение во всем Верочке. После того, ну, два–три раза уже был там и окончательно решил: девчонки обе славные, не кривляются, простые, оч[ень] неглупые и даже… умеющие мыслить и говорить умно, просто (особенно Верочка), что так редко даже в мужчинах» [27].

В общем Александр влюбился в 16-летнюю Верочку — Веру Себастьяновну. Через год они обвенчались.

Жили братья по-прежнему вместе дружной и веселой семьей. Вера Себастьяновна учительствовала в приюте; Александр занимался делами двух сотен казаков и размышлял над задуманной им книгой «Бог перед судом разума»; Петр много и разносторонне работал.

Первая экспедиция в Маньчжурию положила начало новой полосе в его жизни. Овладевшая им жажда открытий заставила его именно на этой области сосредоточить свои помыслы. Но недостаток знаний не давал ему необходимого для исследователя чувства простора и уверенности. Упорно изучая геологию, Кропоткин не оставлял и других интересующих его областей науки. Биология, ботаника, этнография, математика, физика — все влекло его. «Мучительно хочется заняться, изучить вопрос о физических силах, о перемещениях частиц в телах, подвинуться и подвинуть на палец решение вопроса о внутреннем строении тел etc.» [28] — это запись из дневника от февраля 1865 г.

Но научными занятиями, к сожалению, Петр Алексеевич не мог заполнить все время, будучи вынужденным служить.

С деньгами стало особенно туго с тех пор, как он начал собирать средства для путешествий.

Следующую экспедицию летом 1865 г. с целью определения ледниковых отложений в Иркутской губернии он организовал и провел за свой счет; естественно поэтому, что снаряжение, питание и одежда были по меньшей мере убоги. Весь путь Кропоткин проделал, не имея даже палатки, которую удалось ему приобрести лишь в конце экспедиции «за непомерную цену — 11 руб.». Питался он почти исключительно сухарями. Единственная буссоль сломалась в самый ответственный момент. «Съемка невозможна, исправить нельзя, нечем вывинтить сломанного штифтика, — жаловался он брату, — приехал домой, горюю. Пробую вывинтить руками, нельзя, клещей нет, вспомнил в эту минуту об отвертке для пистонов, приложил, как раз пришлось, и штифтик вывинтил… Кратер действительно нашел, даже 2… везу шлаки и пр. Определил высоту, срисовал и вернулся» [29].

Кропоткин обследовал территорию в 1300 км по круговому маршруту. Верхом, в сопровождении одного казака, он отправился из Иркутска на запад по долине Иркута, затем прошел на восток до Окинского караула в Восточных Саянах и, следуя дальше в этом же направлении, достиг Великого сибирского тракта, по которому и вернулся в Иркутск.

Во время этого путешествия у Кропоткина сформировались идеи о рельефе Сибири и о ледниковых явлениях, получившие полное развитие позднее, через восемь лет. Тогда же, в мае 1865 г., он писал брату:

«Поездкой я доволен. Вот так гольцы довелось посмотреть!.. На них для меня ясны следы ледников. Большие плоскости, совершенно гладкие, и борозды — некоторые указания на бывшие здесь когда-то ледники. Материалов для обоснования ледниковой гипотезы накопляется много — преимущественно геологических» [30].

Кропоткина заинтересовала связь между Саянами, Тункинскими Альпами и горными системами Центральной Азии. «Сравнительное геологическое изучение верховьев Иркута, Китоя, Оки и Белой, — пишет он, — приведет к решению многих существенных вопросов об образовании горных систем Центральной Азии» [31].

Весной следующего 1866 г. Петр Алексеевич отправляется в новое путешествие. На этот раз экспедиция выглядела более солидно. Всему предприятию помогало совпадение научных и практических целей. Район, намеченный Кропоткиным для исследования, располагался между Ленскими золотыми приисками и Читой. Местность эта была белым пятном на географических картах. Лишь водные пути связывали прииски с городом. 1200 км тайги, каменистых гор и падей считались непроходимыми. Последние пять лет Географическое общество предпринимало неоднократные попытки разведать столь нужный людям путь, но тщетно. Никто не смог преодолеть бесчисленные горные хребты.

В противоположность своим предшественникам Кропоткин решил прокладывать путь не с юга на север, а наоборот. Для этого нужно было сначала плыть вниз по Лене до приисков, а оттуда уже пробираться на юго-восток в сторону Читы.

Организовало экспедицию Географическое общество, деньги же на нее дали золотопромышленники, более других заинтересованные в открытии сухопутной дороги.

В состав экспедиции вошли, кроме Кропоткина, еще двое научных работников: зоолог и ботаник И.С. Поляков и топограф П.Н. Мошинский. Плавание по реке Лене заняло 17 дней. 27 мая экспедиция прибыла в Киренск, откуда Петр Алексеевич сообщал брату: «Здесь страшная дороговизна, решительно жить нечем, да и платье плоховато. Одним словом, в деньгах крайняя нужда» [32]. Нужда заставляла Кропоткина и в этой весьма сложной обстановке, в условиях, подчас совсем неподходящих (на привалах после утомительных переходов), переводить. Впрочем, Петр Алексеевич не только переводил, он не прекращал и других занятий. «Настрочил листах на 3-х письмо в Отделе[ние], исправил остатки Пэджа [33] и написал на 6-ти листах письмо для «Биржевых ведомостей». Но на умственном труде далеко не уедешь, а на физический, кажется, и подавно плоха надежда» [34].

Реальные и очень нужные средства просто отсутствовали. С Тихонозадонского прииска перед выходом в тайгу, в дорогу, которая в лучшем случае могла продлиться два месяца, Петр Алексеевич писал брату: «Высылай вещи в Читу… Не забудь сапоги и калоши, а то мои совсем разорвались, вообще истаскался, штаны и те единственные дерутся» [35].

Постоянное безденежье, однако, не мешало братьям Кропоткиным мечтать об отказе от отцовского наследства. Подобную акцию они задумали в агитационных целях. «И неужели уже нет и не будут плодиться в России подобные отказы от чужой собственности? Если нам, не передовым людям, могла прийти в Сибири эта мысль, могло развиться омерзение от пользования незаработанным, то неужели в кругу российских баричей еще не найдется десятков, сотен подобных же не передовых людей и неужели передовые не сделают того же?» [36]

Поводом для размышлений о труде и частной собственности послужила картина страшнейшей эксплуатации, увиденная Кропоткиным на Тихонозадонском прииске, в самом центре «маслопузского владычества», как он называл владения золотопромышленников. «Управляющий работает часа 3 в день, ест прекрасную пищу от хозяев, рабочий в разрезе стоит в дождь, холод и жар, с 4-х часов утра до 11 и с часа до восьми, итого, следовательно, 14 часов в день на самой тяжелой, мускульной работе… получая гроши» [37].

Внимание к людям, мысли о возможных средствах борьбы за улучшение их жизни всегда волновали Кропоткина. Вот и сейчас на прииске он думал о том, что мог бы сделать для освобождения людей. Его смущало то, что он оказался «нахлебником у этих маслопузов» и живет на «их краденом хлебе».

«Теперь такая работа нужна, — писал Петр Алексеевич, — которая подрывала бы значение капитала, а не то, что приносила бы ему пользу, хотя бы то и была грошовая польза… А где может быть подрыв — в пропаганде создания общественных капиталов или в основании капиталов, предназначенных для этой пропаганды, наконец, в подрыве прямым путем при помощи ассоциаций» [38].

Об этом «прямом пути… ассоциаций» Кропоткин прочел у Прудона. Идею же о деятельности, направленной на подрыв капитала, нашел он у Э. Кине, которого читал во время экспедиции. «Кине в книге о революции ту же мысль отчасти высказывает, когда говорит о необходимости подрыва религии и экономического переворота. Если люди будут готовы совершить этот подрыв, тогда только революция принесет большую пользу» [39].

Отношение Кропоткина к революции начало приобретать положительный характер. Путь реформ практически разочаровал его, путь просвещения вызывал сильные сомнения. Если в 1863 г., всего три года назад, он видел главную цель в том, чтобы «учить и воспитывать народ», то теперь недоумевал: «Неужели ждать равномерного распространения образования в народе, коли все учреждения мешают этому уравниванию?» [40]

Однако с началом решительного этапа экспедиции все сомнения, все размышления об общественных вопросах отступили на второй план. 2 июля 1866 г. экспедиция в составе 12 человек вышла с Тихонозадонского прииска. Снаряжение экспедиции Кропоткин считал «богатым». «Богатство» это состояло в абсолютном отсутствии всякого лишнего предмета, в крайне ограниченном количестве одежды, крупы, масла, мяса. «Но зато ржаных сухарей, спирта и подков у нас было вдоволь». Общий вес багажа составлял две с половиной тонны (из них больше половины приходилось на сухари — 1300 кг [41]), и везли его 50 вьючных якутских лошадей.

В определении маршрута Кропоткину очень помогла примитивная карта на бересте, найденная у местного охотника-тунгуса, который и стал одним из вожаков каравана.

Глухая, нетронутая тайга стояла сплошной стеной, не было ни «тунгусских» (охотничьих), ни звериных троп. Нередко без топора не удавалось продвинуться ни на шаг. Тогда Кропоткин решил вести караван на гольцы.

По склонам падей выбирались люди и лошади к вершинам гор, шли по гольцам, иной раз и по каменистым осыпям; затем спускались в новую падь и поднимались на новые вершины. Но дадим слово самому Кропоткину: «Безлесные скалистые вершины, покрытые желтыми пятнами ягелей и ослепительно белыми снеговыми полями, перемежаются с глубокими падями, сплошь заросшими хвойными лесами… Бурелом и валежник на каждом шагу преграждают путь. В такой тайге не водятся даже животные и птицы… На вершинах гольцов Ленско-Витимского водораздела, имея перед глазами панораму диких серых голых скал, путник чувствует, как его поглощает неодушевленная природа — мир безмолвных, диких и однообразных скал… Самая буря не в силах поднять здесь шум, и безмолвный ветер давит, теснит своим напором» [42].

После страшно утомительного дневного перехода ночевать спускались на дно падей, к ручьям или рекам. Об одной из стоянок через девять дней похода Петр Алексеевич рассказывал брату: «Как-то рано пришли на привал, а горных пород я не собрал, писать почти нечего, я мог приняться за Сегена, с полчаса читал среди разговоров в палатке — какое тут чтение. К тому же разные мелкие неудовольствия, топограф ворчит что-то, другие тоже… Теперь я принялся сам развьючивать коней, ставить палатку и пр. Все же облегчение конюхам, да и другие меньше ворчат и немного больше делают. Поляков зато — утешение, единственный человек наш, поговорить с ним можно иногда, когда у него дела меньше». В этом же письме с берегов Витима, жалуясь на однообразие таежной жизни, на отсутствие возможностей умственной работы, Кропоткин продолжал: «Крепко обнимаю вас, ребята, и завидую вам, тридцать раз вспомнишь, что вот-де в Иркутске живут, занимаются вдоволь, потом вспоминаю, ведь надо же кому-нибудь прокладывать новые пути, а если пройдем, то и для географии и для промышленности будет польза, и успокоишься» [43].

Переправившись через Витим, экспедиция вступила в новую полосу бесконечных каменистых падей. Но вот после очередного ущелья, по которому с огромным трудом удалось пробраться каравану, измученные люди увидели широкую зеленую долину реки Муи с непугаными зверями и птицами, с лиственницами, кедрами и покрытыми цветами лесными полянами. Отдохнув здесь несколько дней, экспедиция двинулась дальше, пересекла горный хребет, названный Кропоткиным Южно-Муйским, и продолжала путь по плоскогорью, которое получило название Витимского.

С Витимского нагорья путешественники направились в сторону Яблонового хребта. 19 августа они впервые встретились с людьми на прииске Задорном. Далее шла торная дорога. 8 сентября экспедиция вступила в Читу. где ее с удивлением встретили обыватели, не слыхавшие о существовании Олекминских приисков.

Для складывавшейся в сознании Кропоткина орографической схемы Восточной Сибири Олекминско-Витимская экспедиция дала чрезвычайно много. Геологические наблюдения, которые он вел в течение последних трех лет, завершились. И на Патомском нагорье он не нашел никаких следов древнего моря, но обнаружил следы ледника, покрывавшего землю в четвертичном периоде. Лично проведенное измерение высот убедило его, что Сибирь от Урала до Тихого океана не является обширной равниной, как изображали ее на картах, а представляет собой громадное плоскогорье, прорезанное горными хребтами. Выводы, сдеданные на основе исследований в период экспедиции, и детальное описание самого путешествия Петр Алексеевич дал в «Отчете об Олекминско-Витимской экспедиции», представленном Географическому обществу и опубликованном несколько позднее [44].

Научное и практическое значение открытий Кропоткина было велико. Русское географическое общество за Олекминско-Витимскую экспедицию присудило ему золотую медаль. В.А. Обручев, спустя 30 лет путешествуя по пути, проложенному Кропоткиным, назвал его именем горный хребет между истоками Витима и Лены. Именем Кропоткина названа и вершина между истоками рек Олекмы и Нерчи. Геологическое описание изученной Кропоткиным области ускорило поиски новых месторождений золота, а прямой путь, открытый им, способствовал экономическому развитию Ленских золотых приисков.

Кропоткина интересовали по-прежнему не только географические теории, не только научные проблемы. Еще в разгар экспедиции, 27 июля, он писал брату: «Пора все это бросить и в Питер. Быть может, общественные вопросы займут меня настолько, что оторвут от физики, — пусть, к ним все же больше моя душа лежит, чем к геологии или этнографии, которыми занимаешься в экспедициях. Впрочем, экспедиция тем отчасти хороша, что не дает времени задумываться о своем положении» [45].

Никакого пренебрежения к геологии пли этнография Кропоткин, конечно, не испытывал, а, напротив, как мы видели из всего сказанного выше, с огромным увлечением погружался в исследования, с энтузиазмом добивался создания новых экспедиций. Но общественные вопросы всегда тревожили как его, так и брата. Читали они много, «обсуждали все философские, научные и социалистические вопросы дня, — пишет Петр Алексеевич, — но оба мы жаждали умственной жизни, которой не было в Сибири» [46].

Поводом, заставившим братьев поторопиться с решением об оставлении Сибири, явилось восстание ссыльных поляков на Кругобайкальской дороге. Еще не завершив экспедиции, 22 августа 1866 г. «здесь (на прииске Серафимовском. — Н.П.) мы узнали о польском возмущении за Байкалом… тебя не посылали ли? — писал Петр Алексеевич с большой тревогой брату. — Скверность могла выйти. Этакая мерзость. Здесь же прочли циркуляр царя о нигилистах — мешкать дольше нечего, авось пригодимся на что-нибудь» [47].

«Скверность» действительно могла выйти. Сотню, в которой служил Александр, двинули против поляков. Но командир, хорошо знавший настроение Кропоткина-старшего и хорошо относившийся к нему, заменил его другим офицером. В противном случае Александр Алексеевич, по свидетельству его жены, твердо решил либо перейти на сторону восставших, либо застрелиться [48].

Вернувшись в Иркутск, Петр Алексеевич познакомился со всеми подробностями происшедших событий. Посещая заседания военно-полевого суда, он посылал корреспонденции о ходе дела в «Биржевые ведомости” [49] вызвав тем самым большое недовольство со стороны местного начальства.

После казни пяти руководителей восстания атмосфера в Иркутске стала мрачной, а для братьев Кропоткиных просто непереносимой.

Вот запись из дневника Петра Алексеевича от ноября 1866 г.: «Противно сознавать, что видишься с людьми, говоришь с ними как с порядочными, в то время как они плевка не стоят, и чувствуешь себя не в силах, не вправе плюнуть им в рожу, когда сам ничем не лучше их, носишь ту же ливрею, выделываешь те же штуки, чем же я лучше, где основание, на котором я мог бы действовать, сам несамостоятельный человек, к тому же мало развитой? Не менее утопичным становится толчение воды в виде службы…» [50]

Понимание недостаточности своего образования (хотя и сильно преувеличенное), стремление «к общественным вопросам», наконец, невозможность дальнейшей службы в армии, ибо мундир офицера обязывал к участию в действиях, идущих против их убеждений, — всё это заставило братьев Кропоткиных принять решение об уходе в отставку и продолжении образования в Петербурге.

Однако уехать было не так просто, особенно Александру Алексеевичу, связанному семьей. Но здесь помог случай. В декабре 1866 г. ему предложили сопровождать в Петербург в качестве помощника начальника караван с золотом и серебром, которое отправлялось с Кабинетских приисков в Дворцовое ведомство.

В начале января, поместившись вместе с женой в одной из кибиток, хорунжий Александр Кропоткин покинул Иркутск, как думалось ему тогда, навсегда.

Младший брат еще на некоторое время задержался в связи с делами последней экспедиции и устройством сейсмического аппарата. Последнее он задумал с целью регистрации колебаний почвы, довольно часто наблюдавшихся в Иркутской губернии.

Но вот «16 апреля, — писал он, — в пасхальную ночь, выехал… из Иркутска в Петербург, прощаясь с Сибирью под выстрелы пушек (Пасха), когда мы проезжали Ангару» [51].

Примечания

1. Дневник П.А. Кропоткина. М.; Пг., 1923. С. 3 (далее Дневник).

2. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. С. 174.

3. Там же.

4. Дневник. С. 45.

5. Там же. С. 44.

6. Петр и Александр Кропоткины. Переписка. М.; Л., 1933. Т. 2. С. 80 (далее Переписка).

7. Переписка. Т. 2. С. 92.

8. Там же. С. 93.

9. Дневник. С. 115.

10. Там же. С. 138, 139, 143.

11. Но, мой дорогой… (франц.).

12. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 192.

13. Переписка. Т. 2. С. 148.

14. Там же.

15. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 196.

16. Переписка. Т. 2. С. 162.

17. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 198.

18. См.: Две поездки в Маньчжурию в 1864 г. кн. П. Кропоткина // Записки Сибирского отдела императорского Русского географического общества. Иркутск, 1865. Кн. VII.

19. Переписка. Т. 2. С. 168.

20. Дневник. С. 180–181.

*В подлиннике письма (ГАРФ. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 97, л. 354–355): «для 8 человек чиновников, 2 у[нтер]-офицеров и 20 солдат». Выправленный по рукописи текст письма см. здесь.

21. См.: Экспедиция по Сунгари (из дневника П. Кропоткина) // Известия Русского географического общества. 1865. Т. IV.

22. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 1. Ед.хр.36, л. 27.

23. Там же, л. 39, 40.

24. Там же, л. 41.

25. Там же, л. 42.

26. Отдел рукописей Государственной библиотеки им. В.И. Ленина (РОБЛ). Ф. 520 (Б.П. Козьмина). Ед.хр. 87. Воспоминания Е.Н. Половцевой, л. 8–9.

27. ЦГАОР. ф. 1129. оп. 1. ед. хр. 36. Дневник А.А. Кропоткина, л. 80.

28. Дневник. С. 194.

29. Переписка. Т. 2. С. 181.

30. Там же. С. 179.

31. Кропоткин П.А. Поездка в Окинский караул // Записки Сибирского отделения Русского географического общества. Иркутск, 1867. Кн. IX. C. 31.

32. Переписка. Т. 2. С. 187.

33. «Письмо в Отделение» — это отчет в Отделение Географического общества о пройденной части пути. Пэдж — автор «Популярной геологии», которую переводил Кропоткин.

34. Переписка. Т. 2. С. 187.

35. Там же.

36. Там же. С. 191.

37. Там же. С. 189–190.

38. Там же. С. 194.

39. Там же. С. 194–195.

40. Там же.

41. См.: Анисимов С. Путешествия П.А. Кропоткина. М.; Л., 1943. С. 92.

42. Там же. С. 96.

43. Переписка. Т. 2. С. 197.

44. Кропоткин П. Отчет об Олекминско-Витимской экспедиции. СПб., 1873. (Записки Русского географического общества по общей географии; Т. III).

45. Переписка. Т. 2. С. 192.

46. Кропоткин П.А. Записи революционера. С. 208.

47. Переписка. Т. 2. С. 199–200.

48. РОБЛ. Ф. 410 П.А. Кропоткина. Дневник В.С. Кропоткиной.

49. Кропоткин П.А. Полевой военный суд, учрежденный в Иркутске по делу о возмущении преступников на Кругобайкальской дороге // Биржевые ведомости. 1866. Октябрь. Перепечатано в сб.: Памяти Петра Алексеевича Кропоткина. Пг.; М., 1921.

50. Дневник. С. 261.

51. Переписка. Т. 2. С. 202.