III

Наука и революция

«Кто испытал раз в жизни восторг научного творчества, тот никогда не забудет этого блаженного мгновенья… Ему досадно будет, что подобное счастье выпадает на долю немногим, тогда как оно всем могло бы быть доступно в той или другой мере, если бы знание и досуг были достоянием всех».

П.А. Кропоткин. Записки революционера

Лето 1867 г. Петр Алексеевич провел у отца в Никольском. Контраст между его сибирской жизнью и бытом дворянского поместья был разителен.

«В Калуге меня поразил наш дом, — писал он Александру, — барство, барство — слово, которое я сотни раз повторяю с тех пор, как в Москве опять попал в этот подлый круг. Всё напоказ, ничего для себя в обыденной жизни… Полинька [1] — дура и скверная дура… целый день ничего не делает (неразвита, необразованна)…

Все глаза выпучили, как это я сам умывался, сам сапоги снял. Полинька тоже. Заниматься мешают» [2]

Занятия же Петр Алексеевич, как всегда, умел находить. Он редактировал свой отчет о последней экспедиции, с молотком и мешком за плечами путешествовал по окрестностям, собирая образцы геологических пород. «Ноги действительно нужны геологу. Вчера исходил верст около десяти, да все по оврагам. Мужики крайне удивляются — как это я с мешком за спиной… как мужик хожу… чуть не за шального считают» [3]

О том, что еще в январе он подал в отставку, Кропоткин не сказал отцу, а лишь намекнул ему о подобном намерении.

«— Так ты думаешь оставить военную службу? — удивился старый князь, не представлявший себе жизни без военного мундира.

— Не знаю, ничего не решил еще, вот в августе приедет Корсаков, ну да и вы, может быть, будете против этого, — так дипломатично отвечал Петр Алексеевич.

— Нет, отчего же, — неожиданно сказал отец, — если ты в себе чувствуешь наклонности быть ученым, твое дело, — профессором будешь, прославишься» [4]

Если бы знал отец, какая слава ждет его сына! Впрочем, если бы и знал, то вряд ли что-либо понял. Отца и сына разделяли теперь не только годы — между ними стояла преграда социальная и интеллектуальная.

«Не век же учиться», — заявил как-то старый князь, услышав о желании 24-летнего Петра слушать лекции в университете. Но сам Петр Алексеевич продолжал учиться и тогда, когда достиг возраста своего отца.

На регистрационной карточке Дмитровской городской библиотеки сохранились его ответы на следующие анкетные вопросы: «Сколько лет? — 76. Где учился? — В Петербургском университете. Где учится? — У себя дома и в жизни» [5]

На математическое отделение физико-математического факультета Петербургского университета Петр Кропоткин был зачислен осенью 1867 г. Основательное знание математики он считал единственным солидным фундаментом для всякой дальнейшей работы. Одновременно, по желанию отца, его зачислили на службу в Министерство внутренних дел с откомандпрованием для занятий в Центральный статистический комитет, возглавляемый его хорошим знакомым П.П. Семеновым. Служба эта была номинальной и по существу ничем не стесняла Петра Алексеевича.

В Петербурге братья Кропоткины поселились на Екатерининском канале в квартире на шестом этаже. Некоторое время с ними жила и старшая сестра Веры Себастьяновны — Софья Николаевна Лаврова, уехавшая затем учиться в Цюрих и примкнувшая там к кружку бакунистов. Александр посещал Военно-юридическую академию, Вера — педагогические курсы. В первые годы [6] Кропоткиным приходилось довольно трудно. Отец не предлагал им никакой помощи. Основным источником дохода стал литературный труд: корреспонденции Петра в «Петербургские ведомости» и совместные переводы. Характерен выбор книг — «Основы биологии» Спенсера и «Философия геологии» Пэджа. «Занятия в университете и научные труды поглотили все мое время в течение пяти следующих лет» [7], — писал впоследствии Кропоткин.

Огромный материал, собранный им в Сибири, требовал анализа. Гипотезы, высказанные им в отчетах, нуждались в доказательствах. Кропоткин стремился выявить «руководящие черты строения нагорной Азии и основные законы расположения ее хребтов и плоскогорий». Личные наблюдения убедили его в ложности как существующих карт, так и «обобщений Александра Гумбольта, который после продолжительного изучения китайских источников покрыл Азию сетью хребтов, идущих по меридианам и параллельным кругам» [8]. Но, чтобы обосновать орографическую схему Сибири, Кропоткин должен был дополнить данные, собранные во время путешествий, данными, добытыми за письменным столом.

В течение двух лет он собирал все барометрические наблюдения, сделанные прежними путешественниками, и на основании их вычислил сотни высот и нанес их на карту. «Наконец, — пишет он, — всё разом внезапно осветилось и стало ясно и понятно. Основные хребты Азии тянутся не с севера на юг и не с запада на восток, а с юго-запада на северо-восток… Одни только второстепенные хребты убегают на северо-запад. Далее, горы Азии отнюдь не ряды самостоятельных хребтов, как Альпы, но окаймляют громадное плоскогорье — бывший материк, который направлялся когда-то от Гималаев к Берингову проливу. Высокие окраинные хребты вырастали вдоль его берегов и с течением времени террасы, образованные позднейшими осадками, поднимались из моря, увеличивая основной материк Азии в ширину» [9].

Таков был главный вывод Кропоткина по орографии Сибири [10]. 28 января 1869 г. Петр Алексеевич доложил результаты своих исследований на заседании Отделения физической географии Русского географического общества. Отчет об этом заседании опубликовал «Правительственный вестник».

«Секретарь Отделения князь Кропоткин представил Отделению составленный им каталог барометрически определенных высот в Восточной Сибири…

Сообщения кн. Кропоткина вызвали оживленные прения относительно степени точности барометрических определений высот вообще… Результаты работы кн. Кропоткина при весьма значительном количестве собранных им данных представляют большой научный интерес и несомненно выясняют весь характер пластического строения южной полосы Восточной Сибири” [11].

Одновременно с занятиями по своей главной теме Петр Алексеевич продолжал изучать ледниковый период [12], участвовать в деятельности Русского географического общества, членом которого был избран весной 1868 г. (В 1870 г. он стал секретарем Отделения физической географии.)

Конец 60-х — начало 70-х годов были эпохой интенсивных географических исследований и блестящих открытий. В Географическом обществе Кропоткину пришлось работать вместе с крупнейшими учеными-путешественниками, замечательными людьми, такими, как Николай Николаевич Миклухо-Маклай — широко известный этнограф, географ, антрополог, исследователь Новой Гвинеи, напечатавший, по словам Петра Алексеевича, «лишь самую незначительную часть своих поистине драгоценных наблюдений» [13]; выдающийся зоолог, талантливый географ и один, как говорил Кропоткин, «из самых умных людей, которых я когда-либо встречал», Николай Алексеевич Северцев. Хорошо знал Кропоткин знаменитого исследователя Центральной Азии Николая Михайловича Пржевальского.

Особое внимание Географического общества привлекал в то время Крайний Север. В связи с зтим была создана комиссия для подготовки плана полярной экспедиции. Кропоткину, избранному секретарем, поручалось в короткий срок (около трех недель) подготовить обширный доклад о программе предстоящих работ. Положение его осложнялось тем, что он недостаточно разбирался в таких вопросах, как зоология морских животных, приливы, земной магнетизм и т.д.

Засев за работу и буквально сутками не выходя из-за стола, Петр Алексеевич познакомился с результатами конкретного изучения Ледовитого океана и при свойственном ему широком обобщающем и анализирующем взгляде на все физические явления пришел к выводу, что к северу от Новой Земли должна существовать другая земля, лежащая под более высокой широтой, чем Шпицберген. «На это, — писал он, — указывали неподвижное состояние льда на северо-запад от Новой Земли, камни и грязь, находимые на плавающих здесь ледяных полях, и некоторые другие мелкие признаки. Кроме того, если бы такая земля не существовала, то холодное течение, несущееся на запад от Берингова пролива к Гренландии… непременно достигло бы Нордкапа и покрыло бы берега Лапландии льдом точно так, как это мы видим на крайнем севере Гренландии» [14].

Доклад Кропоткина показался Географическому Обществу весьма убедительным. Его программа океанографических, геофизических, ботанических и зоологических наблюдений, анализа взаимодействия теплых и холодных течений, гипотеза о существовании неоткрытой земли не вызвали возражений. Общество предложило ему возглавить полярную экспедицию.

Но интересы подлинной науки не совпадали с интересами правительства. Министерство финансов отказалось финансировать экспедицию. А два года спустя земля, которую Кропоткин провидел сквозь полярную мглу, была открыта Пайером и Вейпрехтом — австрийскими путешественниками — и названа ими Землей Франца-Иосифа.

Летом 1871 г. Географическое общество направило Петра Алексеевича в Финляндию и Швецию для ознакомления со строением длинных наносных гряд, известных под названием озов. Теория ледникового периода Кропоткина нуждалась в обосновании, поэтому он с удовольствием отправился в новое путешествие.

Часть пути Кропоткин проделал в обществе двух других ученых: профессора Горного института Г.П. Гельмерсена и академика геолога и палеонтолога Ф.Б. Шмидта. Втроем они исследовали гряду Пункахарью. Далее Кропоткин отправился один. Он наносил на карту Финляндии все новые озы, устанавливая повсеместное распространение ледниковых отложений.

В середине июля Петр Алексеевич добрался до Швеции. Из Стокгольма, где ему нужно было встретиться с рядом коллег, он писал брату: «Из ученых я нашел здесь… только Норденшильда, молодого шпицбергенца и представителя радикальной партии… Славный парень” [15].

Адольф Эрик Норденшильд — известный исследователь полярных стран, открывший восемь лет спустя Северный морской путь (кратчайший путь, соединяющий Атлантический океан с Тихим), в вопросах социальных склонен был к весьма крайним воззрениям. Недаром семь лет назад установились у него дружеские отношения с жившим тогда в Швеции М.А. Бакуниным. «Знаешь, чье влияние на нем сильно заметно и о ком он вспоминает с большим увлечением, — сообщал Кропоткин брату, — Бакунина… и Герцена” [16].

Из Стокгольма Петр Алексеевич снова отправился в Финляндию, где прошел по трассе строящейся по берегу Финского залива железной дороги. «Я прихожу к иным воззрениям, чем принято», — сообщал он 6 августа Александру Алексеевичу. Авторитетные геологи утверждали, что валуны были разнесены льдинами во время наступления моря на Северную Европу. Кропоткин же доказывал, что море в четвертичном периоде не распространялось на эти территории (как не было его и в Сибири, по его мнению) и что следы на скалах, борозды рельефа, сглаженные гранитные «бараньи лбы», гряды наносов в виде морен и озов — всё это результат материкового оледенения [17].

Образно и поэтично описал Кропоткин впоследствии процесс складывания в его сознании величественных обобщений. Всматриваясь в холмы и озера Финляндии, он видел, «как в отдаленном прошлом, на заре человечества, в северных архипелагах, на Скандинавском полуострове и в Финляндии скоплялись льды. Они покрыли всю Северную Европу и медленно расползлись до ее центра. Жизнь тогда исчезла в этой части северного полушария и жалкая, неверная отступала всё дальше и дальше на юг перед мертвящим дыханием громадных ледяных масс. Несчастный, слабый, темный дикарь с великим трудом поддерживал непрочное существование. Прошли многие тысячелетия, прежде чем началось таяние льдов и наступил озерный период. Бесчисленные озера образовались тогда во впадинах; жалкая субполярная растительность начала робко показываться на безбрежных болотах… и прошли еще тысячелетия, прежде чем началось крайне медленное высыхание болот, и растительность стала надвигаться с юга» [18].

В своем итоговом труде «Исследования о ледниковом периоде» (опубликован только первый из двух томов) Кропоткин воссоздал картину древнего оледенения, условия образования материкового льда, выяснил причину и границы его движения. Он показал, как мощный ледник, спускаясь со стороны Скандинавии, наступал на Европейскую Россию, видоизменяя рельеф ее поверхности. Таким образом, впервые была создана стройная, обстоятельная и оригинальная ледниковая теория, конкретно приложенная к условиям Европейской России и Сибири.

Разработка Кропоткиным ледниковой гипотезы заставила большинство геологов отказаться от гипотезы плавающих льдин [19]. И хотя сама гипотеза высказывалась ранее, по свидетельству В.А. Обручева, именно наблюдения и выводы Кропоткина определили ее победу [20].

Ко времени путешествия Кропоткина в Финляндию авторитет молодого ученого стал столь велик, что Географическое общество предложило ему занять место генерального секретаря. «Но в эту пору другие мысли и другие стремления уже овладели мною и, серьезно обдумав мое решение, я телеграфировал в ответ: „Душевно благодарю, но должность принять не могу“» [21]. Под «другими мыслями» подразумеваются революционные мысли.

Однако здесь мы вынуждены внести коррективы. Мемуары, написанные спустя несколько десятков лет, редко бывают точными в передаче моментов идеологических. Обычно автор освещает прошлое с позиций своего мировоззрения зрелого возраста, опускает «мелочи», порой подгоняет факты под некую схему. Но это вообще о мемуарах. Что же касается «Записок революционера», то при всей их правдивости в главном, при всей художественной достоверности в изображении эпохи и людей, они пронизаны концепцией, сложившейся у автора позднее. В этом свете естественным нам кажется порой неточное изложение тех или иных фактов личной биографии. Что касается вопроса о должности секретаря Географического общества, то дело тут было не в «других мыслях», ибо они и раньше, еще в Сибири достаточно прочно овладели сознанием Кропоткина. «Насчет слов Семенова (Тян-Шанского. — Н.П.), — писал он брату… — только скажу одно, что если они в самом деле прочат меня в секретари Географического общества, то ошибаются. Я не пойду. Ос.-С. [22] прав, когда пишет, что нельзя обречь себя на всю жизнь на игру в дрязги и на побегушки. А может ли обойтись Общество с высочайшим председателем [23] и с унижающимся вице-председателем [24] без массы дрязг. Если речь идет о редакторстве в Статистическом комитете, то об этом можно еще подумать» [25].

18 сентября Кропоткин сообщал брату: «Вчера вечером я получил от О.-С. телеграмму: „Литке, я и другие желают вас секретарем Общества. Согласитесь, освободите меня из затруднительного положения“. Отвечать вечером было поздно. Я написал ему письмо, которое пошлю сегодня утром с изложением мотивов, а сегодня утром телеграфировал: „Очень благодарю за предложение, но не могу принять. Ответное письмо получите сегодня“… Не знаю, хорошо ли я сделал, но вечно бегать, суетиться для того, чтобы смазывать во всех министерствах и у всяких персонажей машину, и даже не двигая ее — и именно эту машину, — скучно» [26].

***

Итак, Кропоткин отказался от места генерального секретаря. Значило ли это, что он целиком посвятил себя революционной деятельности? Нет, не значило. Но мысли о том, как лучше приложить свои силы и знания, чтобы быть полезным людям, все больше волновали его.

Как-то в ноябре 1867 г., размышляя над концепцией О. Конта, он записал в своем дневнике: «…И всякий, кто умственные силы свои, которые бы могли быть обращены на настоятельно необходимые услуги человечеству, посвящает на умозрения и исследования, без которых можно было бы обойтись, достоин порицания, как человек, мало заботящийся о человечестве. Но кто в состоянии (положительно) сказать, чтобы умозрение, руководимое правильными научными методами и касающееся предметов, действительно доступных человеческим способностям, могло не быть полезным?» [27].

«Умозрение» полезно — это Кропоткин понимал, однако еще в Сибири думал он и о другой настоятельно необходимой деятельности, направленной к освобождению людей. «Авось, пригодимся на что-нибудь» — эти слова из письма к брату (август 1866 г.) говорили именно о надежде пригодиться в революционном деле.

Но в Петербурге в 1867 г. даже демократические круги были слишком далеки от стремления к активным освободительным акциям. Сам Кропоткин довольно точно описал общественные настроения того времени: «Правилом прогрессистов на ущербе стало „довольствуйся, что жив“, или, точнее, „радуйся, что выжил“. Вскоре они, как и та безличная толпа, которая десять лет тому назад составляла силу прогрессивного движения, отказывались даже слушать „про разные сантименты“…

… Их кодекс житейской философии заключался теперь в пословицах: „Сила солому ломит“, „Лбом стены не прошибешь“ и тому подобных, которых, к несчастью, так много в русском языке. „Мы кое-что уже сделали, не требуйте больше от нас“ или: „Потерпите, такое положение вещей долго не продержится“. Так говорили нам» [28].

Все это относилось, конечно, к старшему поколению, но в среде молодежи дело обстояло не лучше. Вот что пишет по этому поводу другой современник. «Старые традиции революционных движений успели почти совсем вымереть — людей от них тоже почти не осталось. Приходилось или каждому в одиночку рыться в книгах… или искать всего этого в собраниях живых людей, одинаково в этом заинтересованных. Масса людей не имела под ногами даже чисто эмпирической почвы, концы не были сведены с началами… Вот почему это время было временем всевозможных программ, формулировок, конспектов» [29].

С такими кругами первые два–три года Кропоткин почти не имел контактов. В университете он невольно держался особняком. Слишком велика была разница в развитии и образе мыслей между ним и его юными товарищами. Однако Кропоткин не переставал интересоваться как общественными вопросами, так и революционным движением на Западе.

С особенно пристальным вниманием следил он за скудными известиями, мелькающими в печати о Международном Товариществе Рабочих. Свое стремление познакомиться лично с деятельностью Интернационала и с состоянием рабочего движения в Западной Европе он смог осуществить лишь в начале 1872 г.

4 февраля по Министерству внутренних дел Кропоткин получил заграничный отпуск на 28 дней и решил ехать в Швейцарию — центр русской революционной эмиграции, а также студенческой молодежи. Остановился Кропоткин у Софьи Николаевны Лавровой, которая уже два года как училась в университете Цюриха [30] и была большой поклонницей М.А. Бакунина. Здесь он встретился и с другой активной бакунисткой — Надеждой Николаевной Смецкой, познакомился с организатором русской колонии в Цюрихе — Михаилом Петровичем Сажиным (Арманом Россом), с Замфиром Константиновичем Арборе-Ралли и другими сторонниками Бакунина. Чтобы войти в курс дела, Петр Алексеевич решил прочесть всю социалистическую литературу, выпущенную за последние два года.

«Я читал целые дни н ночи напролет, и вынесенное мной впечатление было так глубоко, что никогда ничем не изгладится. Поток новых мыслей, зародившихся во мне, связывается в моей памяти с маленькой чистенькой комнаткой на Оберштрассе, из окна которой видно было голубое озеро, высокие шпили старого города» [31]. Новый, незнакомый мир вставал перед глазами Кропоткина, но то, что он узнал из книг и брошюр, а также почерпнул в цюрихском кружке бакунистов, не удовлетворило его. «Выжавши из нас всё, что только было возможно и что мы могли ему дать, — вспоминал М.П. Сажин, — и заручившись у нас кое-какими указаниями и адресами, он отправился сначала в Женеву… а потом в Невшатель» [32].

В Женеве Кропоткин стал прежде всего посещать заседания секции Международного Товарищества Рабочих, беседовать с ее членами. Энтузиазм, с которым рабочие после тяжелого трудового дня шли на свои заседания, самоотверженность, с которой несли они столь тяжело заработанные деньги для того, чтобы основать газету, помочь товарищам, поддержать свою секцию, вызывали восторг и безграничное уважение Кропоткина. «Я все больше и больше проникался любовью к рабочим массам, — писал Кропоткин, — и я решил, я дал себе слово отдать мою жизнь на дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы — я буду с ними» [33]. Но если мир простых рабочих людей раз и навсегда привлек сердце и мысли Кропоткина, то с теми, кто пытался руководить движением, отношения сложились иначе.

Одним из главных деятелей Женевской секции Интернационала был Николай Исаакович Утин — человек крайне честолюбивый, прибегавший нередко к интригам, фальсификации и политиканстау как к естественным формам борьбы с политическими противниками. Впрочем, и с единомышленниками он не всегда вел честную игру. Свидетелем одного весьма неэтичного поступка Утина и стал Кропоткин.

Суть дела состояла в том, что на многотысячном собрании работников Утин предложил резолюцию против подготовлявшейся стачки строительных рабочих. Когда Кропоткин в недоумении попросил его объяснить, в чем дело, Утин ответил, что стачка гибельно отозвалась бы на выборах в правительственные органы адвоката Амберни. Адвокат же этот ничуть не скрывал, что поддерживает рабочих лишь потому, что перед этим потерпел фиаско как кандидат противоположной, так называемой радикальной, партии.

Неприятно поразили Кропоткина и та дистанция, которую соблюдал Утин в отношениях с рабочими, и та хорошая квартира с мягкими коврами, в которой жил он в Женеве.

В итоге Петр Алексеевич решил ближе познакомиться с деятелями другого направления в Интернационале — так называемыми федералистами.

Юрская федерация Интернационала была основана год назад, название свое она получила от Юрских гор. В это объединение входили рабочие (главным образом часовщики) городов Ла-Шо-де-Фона, Сент-Имье, Сонвилье, Невшателя и некоторых других. Идейным вождем являлся Бакунин, живший в то время в Локарно: ближайшими его соратниками были Адемар Швицгебель — часовщик по профессии и Джемс Гильом — человек широко и разносторонне образованный, пришедший в рабочее движение сравнительно недавно — в 1865 г. Занятый проблемой морального усовершенствования человечества, Гильом вспоминал, что под влиянием Бакунина стал «искать основу морали в коллективном сознании людей, объединенных общностью пропаганды и революции” [34].

В 1872 г. Гильом жил в Невшателе, где работал в небольшой типографии. К нему-то и явился Кропоткин. Ум и образованность Гильома, а также полное отсутствие руководящего тона, «генеральствования» в отношениях между рабочими и организаторами федерации очаровали Кропоткина. Огромное впечатление на него произвели встречи и беседы с коммунарами, успевшими скрыться из Парижа. Особенно подружился он с членом Парижской Коммуны Бенуа Малоном, который зарабатывал на жизнь плетением корзин, писал корреспонденции для рабочих газет и книгу о Коммуне.

Рассказы Малона и других участников последней французской революции о страшной мести версальцев рабочему Парижу вызывали невыразимые нравственные страдания у Петра Алексеевича. Но его потрясла не только гибель Коммуны — для последующего развития его взглядов огромное значение приобрел опыт Коммуны. «Парижская Коммуна — страшный пример социального взрыва без достаточно определенных идеалов» — вот главный его упрек Коммуне.

Став хозяевами Парижа, работники не ликвидировали прав собственности буржуазии. Версальцы же не посчитались с этим. «Вряд ли месть (их. — Н.П.) могла быть ужаснее, если б Коммуна приняла самые решительные меры к социализации собственности. Если в развитии человеческого общества, рассуждал я, существуют периоды, когда борьба неизбежна и когда гражданская война возникает помимо желания отдельных личностей, то необходимо по крайней мере, чтобы она велась во имя точных и определенных требований… Исход борьбы будет зависеть не столько от ружей и пушек, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых началах. Исход будет зависеть от созидательных общественных сил… и от нравственного влияния преследуемых целей” [35].

Все это Кропоткин писал позднее. Возможно, что тогда, в 1872 г., его мысли не сложились в столь стройную систему. Однако сопоставление этих слов с его «Запиской» [36] написанной лишь годом позже, свидетельствует о том, что выработка определенных требований в период подготовки революции, а также разработка вопроса о «созидательных общественных силах» уже занимали Кропоткина.

В своих мемуарах Петр Алексеевич придает исключительно большое значение первой поездке за границу в 1872 г. Он отмечает, что вернулся оттуда революционером-анархистом. Авторы, пишущие о Кропоткине, в том числе и мемуаристы, говорят обычно о нем как об анархисте-бакунисте именно с момента этой поездки.

Соглашаясь с тем бесспорным фактом, что активная революционная деятельность Кропоткина началась именно с 1872 г., хотелось бы заметить, что поездка за границу дала ей только толчок [37]. Но его анархизм с самого начала был далеко не равноценен бакунизму [38].

В Швейцарии в беседах с Гильомом, Малоном, Швицгебелем, федералистами Юры, читая анархистскую литературу, Кропоткин наметил тот путь будущей организации общества, который казался ему единственно рациональным.

***

В мае 1872 г. Кропоткин вернулся в Петербург и сразу же подал прошение об отставке. «Не имея более возможности по домашним обстоятельствам продолжать службу, имею честь покорнейше просить департамент общих дел сделать зависящее распоряжение об увольнении меня от службы» [39]. Прошение было удовлетворено, и служебная карьера «состоявшего при Министерстве внутренних дел титулярного советника князя Петра Алексеевича Кропоткина» закончилась.

Наступила новая полоса жизни, о которой потом он сказал: «В эти два года… я познал тот мощный размах жизни, когда каждую секунду чувствуешь напряженное трепетание всех фибр внутрениего я, тот размах, ради которого одного только и стоит жить» [40].

70-е годы ознаменовались началом широкого революционного народнического движения. На первом и принципиально новом этапе в него включился и Петр Кропоткин.

«Большое общество пропаганды» — так называют кружок «чайковцев». Эта самая крупная народническая организация создалась осенью 1871 г. в итоге объединения ранее существовавшего кружка М.А. Натансона и кружка С.Л. Перовской. Один из членов кружка, Н.В. Чайковский, не был лидером организации, да лидеров там и не существовало вообще, однако название, при всей его условности, прочно вошло в историю.

Кружок объединял людей духовно богатых, стойких, умных, талантливых и нравственно чистых. Все современники с глубоким уважением и большой любовью говорили об этих людях «с сердцами из золота и стали… которые во всякой другой стране были бы гордостью, украшением нации» [41].

Кто же эти «самые талантливые, честные и умные» люди, отдавшие талант и жизнь народу? Прежде всего Софья Львовна Перовская — «самая женственная из женщин и самая мужественная из мужчин» [42]. Двенадцать [43] замечательных женщин входило в кружок «чайковцев», и ни одна из них, по словам Кропоткина, «не отступилась бы перед смертью на эшафоте».

Честный, открытый характер, юношеская энергия, здравый смысл, выдающийся ум и простота, верность, смелость и стойкость отличали, по свидетельству Кропоткина, Сергея Михайловича Кравчинского (выступавшего позднее под фамилией Степняк).

«Огромная сила мысли и способность проникать в глубину вещей» [44] свойственна была самому молодому «чайковцу» — Михаилу Куприянову.

О Дмитрии Лизогубе — богатейшем помещике, отдавшем всё свое состояние на дело революции, Кравчинский писал: «Было бы слишком мало назвать Лизогуба чистейшим из людей… Скажу смело, что во всякой партии не было и не могло быть человека, равного ему по совершенно идеальной нравственной красоте» [45].

Одним из лучших «народных пропагандистов» являлся Дмитрий Александрович Клеменц, которого Л.Г. Дейч считал «наиболее оригинальным и своеобразным человеком» [46] среди семидесятников, а С.М. Кравчинский — «одним из самых сильных умов, бывших в рядах русской революционной партии» [47].

Именно Клеменц ввел Кропоткина в кружок «чайковцев». Познакомились они еще в университете. Вскоре Клеменц стал своим человеком в доме Кропоткиных. «Бывал часто у нас Дмитрий Александрович Клеменц, — рассказывала Вера Себастьяновна, — все мы его очень любили за милый веселый характер и ценили за глубокий и острый ум. Он приносил нам книги, издававшиеся кружком «чайковцев» и распространявшиеся по дешевым ценам среди молодежи» [48].

По возвращении Кропоткина из Швейцарии Дмитрий Александрович предложил ему присоединиться к их кружку. Петр Алексеевич быстро сошелся с «чайковцами». Особенно подружился он с Сергеем Михайловичем Кравчинским. Последний характеризовал Кропоткина как «замечательного агитатора», «страстного искателя истины», «одного из самых искренних и прямодушных людей» [49]. В отношениях между “чайковцами” царило полное взаимное доверие, отсутствовало всякое единоличное руководство. «Устава никакого не существовало, — писал Кравчинский, — да и не было в нем надобности, потому что все решения принимались не иначе как единогласно. И правило это, столь малопрактичное, ни разу не повлекло за собой ни столкновений, ни даже неудобств, потому что любовь и уважение, соединявшие членов кружка, были таковы, что в нем достигалось то, что гений Ж.-Ж. Руссо провидел как идеал общественных отношений: меньшинство уступало большинству не по необходимости или принуждению, а добровольно, под влиянием внутреннего убеждения» [50]. Союз людей на основе нравственного единства и определенной политической общности без подчинения какому-либо авторитету вызывал удивление у студента А. Низовкина, выдавшего на следствии всю организацию. «Между ними, — показывал он, — нет ни старших, ни младших — все равнозначащи и каждый действует сообразно обстоятельствам, не справляясь о желании со стороны других, хотя образ действия их носит на себе характер странного единства, ибо они ведут и всегда преследуют одну и ту же цель» [51].

Но то, что удивляло Низовкина, Кропоткину представлялось естественным. Именно такая организация как нельзя более соответствовала его внутреннему складу.

«Чайковцы» широко распространяли социалистическую литературу, вели активную работу среди интеллигенции, пытались делать ставку на земства и земское движение, агитировали рабочих. С начала 1873 г. «рабочее дело» заняло центральное место в деятельности кружка. Наилучшими пропагандистами в рабочей среде стали Кравчинский, Клеменц и Кропоткин. Оба последних совершенно лишены были способности сознательно руководить людьми в интересах партии, организации, насиловать чужую волю. Клеменц «никогда не создал и не пытался создать ни одного кружка», Кропоткин «решительно не способен командовать и еще менее организовывать кого-нибудь. У него всегда одно: интерес идеи, убеждения, а вовсе не практический результат; о нем он совершенно не думает. Таким образом не создашь кружка, не организуешь партии» [52]. Но вместе с тем именно за ними увлеченные лишь силой мысли и блестящими ораторскими данными шли рабочие. Вот как писал об этих качествах Кропоткина Кравчинский: «Он замечательный агитатор. Одаренный от природы пылкой, убедительной речью, он весь превращается в страсть, лишь только всходит на трибуну. Подобно всем истинным ораторам, он возбуждается при виде слушающей его толпы. Тут он совершенно преображается. Он весь дрожит от волнения, голос его звучит тоном глубокого искреннего убеждения человека, который вкладывает всю свою душу в то, что говорит. Речи его производят громадное впечатление благодаря именно силе его воодушевления, которое сообщается другим и электризует слушателей» [53].

Познакомившийся с Кропоткиным 40 лет спустя И.М. Майский отмечал в своих воспоминаниях те же черты замечательного пропагандиста. «Массовая аудитория всегда пьянила Кропоткина и придавала необыкновенный блеск его красноречию. Самому мне пришлось видеть Кропоткина в гораздо более скромной обстановке — дома, за чайным столом или в гостиной перед ярко пылающим камином. Но даже и здесь речь Кропоткина была на редкость обаятельна и проникновенна. Он обладал особым искусством так изложить вопрос, так предвосхитить возможные возражения аудитории, так затронуть какие-то глубокие струны в душе слушателя, что сопротивляться силе его мысли и чувства было чрезвычайно трудно… Слушая Кропоткина в Брайтоне, я хорошо понимал, почему лекции Бородина за Невской заставой пользовались таким успехом среди рабочих» [54].

О чем же говорил Кропоткин (Бородин) рабочим? Он читал им лекции о Парижской Коммуне, о деятельности Международного Товарищества Рабочих. Надо сказать, что Парижская Коммуна имела колоссальное значение для развития русской социально-революционной пропаганды. По словам Кравчинского, после Коммуны «русский социализм вступил в воинствующий фазис… перейдя из кабинетов и частных собраний в деревни и мастерские» [55].

Естественно, что пропагандисты связывали европейские события с конкретным положением русских рабочих и крестьян. Обратимся к свидетельству одного из рабочих завода Нобеля — Степана Митрофанова, показавшего на допросе: «Кропоткин говорил, что, когда у нас увеличится партия развитых рабочих, тогда возможно будет соединиться с международным обществом. Цель международного общества, по его объяснениям, заключалась в уничтожении частных капиталов и вообще всей частной собственности и в замене их коллективной собственностью, тогда государства будут не нужны и на месте их устроятся свободные федеративные ассоциации»[56].

С наибольшим удовольствием Кропоткин вел пропаганду среди ткачей, приезжавших в Петербург на заработки. Эти «полукрестьяне-полуфабричные» приносили в город «мирской дух русской деревни». Ткачи вскоре свели пропагандистов с артелями каменщиков, плотников, где Кропоткин, Кравчинский, Клеменц, Шишко, Чарушин стали своими людьми.

Во многих частях Петербурга «у нас были свои квартиры», вспоминал Кропоткин, куда и приходили десятки рабочих побеседовать, прослушать лекцию, поучиться грамоте.

Петр Алексеевич вел двойную жизнь. Обладая общительным характером, он поддерживал связи со старыми друзьями по корпусу, с родственниками, бывал в ряде светских домов, близких к придворным кругам.

«Очень часто, — рассказывает он, — после обеда в аристократическом доме, а то даже в Зимнем дворце, куда я заходил иногда повидать приятеля, я брал извозчика и спешил на бедную студенческую квартиру в дальнем предместье, где снимал изящное платье, надевал ситцевую рубаху, крестьянские сапоги и полушубок и отправлялся к моим приятелям-ткачам… Я рассказывал моим слушателям про рабочее движение за границей, про Интернационал, про Коммуну 1871 года. Они слушали с большим вниманием… а затем ставили вопрос: „Что мы можем сделать в России?“ Мы отвечали: „Следует проповедовать, отбирать лучших людей и организовывать их. Другого средства нет“» [57].

Пропагандой, однако, не исчерпывалась деятельность Кропоткина-«чайковца». Он считался старшим по жизненному опыту, теоретическим знаниям — именно поэтому ему поручили написать программный документ кружка.

К ноябрю 1873 г. он представил на обсуждение товарищей записку, называвшуюся: «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» [58].

«Я полагаю, что должны», — отвечал автор. Все социалисты стремятся обеспечить «полное равенство условий развития отдельных личностей и обществ». «Даже те, которые, по-видимому, проповедуют идеал совершенно иной… напр[имер] государственный коммунизм… в конце концов желают того же». И если они «приносят в жертву, напр[имер], личную самобытность, то отнюдь не потому, чтобы они не придавали ей никакой цены или считали ее вредною… При этом никто из живых последователей этих ученых-социалистов и не думает, чтобы какая бы то ни было общественная форма могла закаменеть и не подлежать дальнейшему развитию» [59]. Для обеспечения полного равенства прежде всего следует отменить всякую личную собственность. «Ближайшую непосредственную форму выражения этого идеала составляют:

признание всего наличного капитала, разрабатываемого или нет, собственностью всех членов той территориальной единицы… где совершается социальный переворот» [60].

Далее следует условие равенства, согласно которому каждый член общества обязан зарабатывать себе средства к жизни личным трудом. Привилегированного умственного труда не будет существовать. «Должен ли профессор… заниматься только чтением в указанные 7–8 часов лекций и[ли] вместе с тем заниматься в мастерской изготовлением физических приборов… заниматься очисткой нечистот в университетском здании и т.д.? Мы полагаем, что да, должен делать последнее. Так как образование класса умственной интеллигенции, образование класса аристократии чистого труда рядом с демократией черного труда вовсе нежелательно» [61].

Для того чтобы образование не разделяло людей на управляемых и управляющих, необходимо унифицировать всю систему, связав ее непосредственно с производством. Все университеты, академии и прочие высшие учебные заведения следует закрыть и «открыть повсеместно школу-мастерскую, которая в очень скором времени объемом преподавания, конечно, доразовьется до уровня теперешних университетов и превзойдет их» [62].

Установление политического равенства — последняя черта «идеала». Она должна быть достигнута путем безгосударственной организации жизни общества — федерации земледельческих общин и рабочих артелей.

На этом кончается первая часть «Записки». Является ли она «сугубо анархистской» [63]? В части отрицания государства и борьбы за политические свободы — да. Но во всем остальном: в уравнении личностей, в ликвидации высшего образования (а значит, на какой-то срок науки и искусства), во введении обязательного физического труда — она скорее представляет собой схему некоего «казарменного» коммунизма. Стремясь к созданию образца наилучшей организации общества, когда «знания и досуг» будут доступны всем, но исходя притом из совершенно идеалистических посылок, Кропоткин смог создать лишь наивную утопию, в которой, кстати сказать, попирался один из основных принципов анархизма — принцип свободы личности. Уж какая там свобода творческой, интеллектуальной деятельности при полной унификации образования, при обязательном физическом труде (по 7–8 часов в день!).

Вторая часть «Записки» посвящалась «вопросу о практических мерах, которые следует принимать для осуществления нашего идеала».

Основной задачей провозглашалось уничтожение современного государственного строя путем социальной революции, причем надежд на «осуществление идеала» сразу же после революции автор не выражал. «Мы убеждены даже, — говорится в «Записке», — что для осуществления равенства, которое мы себе рисуем, потребуется еще много лет, много частных, может быть даже общих, взрывов».

Но бедствия трудящихся достигли такой остроты, что именно теперь своевременно приступить к подготовке революции «непременно в среде крестьянства и городских рабочих. Прежде всего следует создать партию, которая должна не вызвать восстания, а лишь готовить его в народе, так как успех революции возможен лишь тогда, когда потребность ее понята крестьянами и рабочими» [64]. Характерно, что в одном из первых программных документов формирующегося народничества большое место занимал рабочий вопрос. Ставился в «Записке» и вопрос о стачках, причем автор полагал, что «задачею рабочего вопроса становится уже не частное улучшение быта, а вопрос о передаче орудий труда в пользу самих рабочих» [65].

Выражала ли “Записка” главным образом точку зрения Кропоткина? Нам кажется, что первая часть и по идеям и, конечно, по исполнению была Кропоткинской. Подтверждением тому служит неоднократное повторение им впоследствии ряда положений теоретической части «Записки». И дело тут не в недостатке интереса у чайковцев к вопросам теории, как считал Чарушин [66]. Просто Кропоткин высказал именно то, что думал об идеале будущего строя.

Во второй части «Записки» он постарался выразить не, только свою точку зрения на пути революции, но и точку зрения ряда своих товарищей — членов петербургского и московского кружков, ибо, перед тем как приняться за работу, он специально ездил в Москву, чтобы уяснить себе взгляды московских кружковцев.

Бесспорно, что эту вторую часть программы имеет в виду Чарушин, когда пишет, что обсуждение ее «длилось несколько вечеров, прерываясь оживленными и жаркими прениями… Здесь автор, — говорит далее Чарушин, — шаг за шагом, со всей состоятельностью и подробной мотивировкой по целому ряду самых жизненных вопросов, излагает уже не собственные или книжные измышления, а те выводы по этим вопросам, к которым пришел кружок «чайковцев» за время своего существования» [67]. Но выводы эти не были однозначны для всех и потому вызывали споры. Сам Кропоткин в «Записке» свидетельствует, что тезис о крестьянском восстании поддержали лишь Перовская, Кравчииский, Чарушин и Тихомиров.

Интересен ответ Кропоткина на вопрос об авторстве программы, заданный ему впоследствии Л. Шишко: «Писана вся мной. Поправки сделаны во время прений. Это не был «набросок программы», как ты говоришь, а вполне разработанная программа — тетрадь страниц в 60… После крайне бурных обсуждений, в которых по особенно революционным пунктам Чарушин, Перовская, Сергей (Кравчинский. — Н.П.) и я всегда бывали в левой крайней, она была принята нашим петербургским кружком. Батюшкова ее переписала для отсылки в провинцию нашим же кружкам на обсуждение» [68].

***

В январе 1874 г. владелец Никольской мануфактуры на Выборгской стороне Осип Чешер заявил градоначальнику Петербурга Ф.Ф. Трепову о том, что на его предприятии распространяются «интернациональные идеи». Негласное дознание обнаружило, что проникавшие на фабрику пропагандисты «распространялись» о том, «как мало ценится в России рабочий труд и как, напротив, быстро и легко наживаются фабриканты” [69]. Наблюдение, установленное за рабочими, навело на след кружка, организованного «чайковцами». Начались аресты. Полиция захватила «нашу главную цитадель на Выборгской, служившую нам для пропаганды среди ткачей» [70], — констатировал Кропоткин. Перед этим была раскрыта и другая квартира — за Нарвской заставой, арестованы С. Перовская и С. Синегуб.

Действия полиции активизировались еще более после того, как в числе арестованных оказался А.В. Низовкин, хотя и не состоявший в кружке «чайковцев», но знавший направление его пропаганды, знакомый с некоторыми его членами, и в том числе с Кропоткиным. Обширные показания Низовкина принесли колоссальный вред «чайковцам». «У него явилась какая-то мания выдач, — пишет Ковалик, — и даже чины, производившие дознание, пытались отделаться от него под благовидным предлогом и не слушать его после того, когда он рассказал всё, что знал» [71]. Благодаря этой «мании выдач» для истории сохранились многие подробности деятельности «чайковцев».

Не обошел Низовкин своим вниманием и Кропоткина. Как следует из доклада III отделения Александру II, студент Низовкин заявил о том, что лекции князя Кропоткина про «движение рабочих за границей и произведение ими революции» носят «баррикадно-революционный характер» [72].

О Кропоткине говорили и другие свидетели. Так, по словам крестьянина Самуила Андреянова, он однажды в трактире на Черной речке услышал какого-то Бородина, рассказывающего «о том, как во Франции после войны рабочие стали всем заправлять» [73]. О деятельности Кропоткина дали обстоятельные показания и двое арестованных ткачей.

В создавшемся положении Кропоткин должен был бежать или хотя бы переменить квартиру — Кравчинский и Клеменц уже покинули город. Но Кропоткин и Сердюков — последние, находившиеся еще на свободе, — не могли оставить дело пропаганды, не передав кому-либо провинциальную сеть кружков, связи с заграницей, пути контрабандного ввоза литературы, шифров и адресов.

Петр Алексеевич рассказывает, как, приняв в кружок двух новых членов, они дни и ночи занимались с ними, заставляя заучивать наизусть сотни адресов и шифров, как затем, в очередной раз переодевшись, водили товарищей по предместьям Петербурга, знакомя их с рабочими. А тем временем кольцо вокруг Кропоткина все больше сжималось. У своего дома на Малой Морской он стал замечать слежку; однажды увидел из окна одного из арестованных недавно ненадежных ткачей.

21 марта 1874 г. на заседании Географического общества Кропоткину предстояло сделать доклад. «Было известно, что я выскажу несколько мыслей о распространении ледникового покрова до Средней России, а наши геологи, кроме моего друга и учителя Фридриха Шмидта, считали это предположение слишком смелым и хотели основательно разобрать его. Приходилось, таким образом, остаться» [74].

В назначенный день заседание состоялось. «Мне предложили занять место председателя Отделения физической географии, тогда как я сам задавал себе вопрос: „Не проведу ли я эту самую ночь уже в Третьем отделении?“» [75] Но в III отделении он провел не эту, а следующую ночь. Когда на другой день к вечеру Кропоткин благополучно выбрался через черный ход из своего дома и, сев в извозчичью пролетку, поехал по Невскому, то вскоре обнаружил погоню. В дрожках, следовавших за его экипажем, он с удивлением увидел опять-таки одного из арестованных ткачей рядом с неизвестным господином.

«Ткач сделал мне знак рукой, как будто хотел сказать что-то. Я сказал моему извозчику остановиться. «Быть может, — думал я, — его только что выпустили и у него ко мне важное поручение». Но как только извозчик остановился, господин, сидевший рядом с ткачом (то был шпион), крикнул громко: „Г-н Бородин, князь Кропоткин, я вас арестую“. Он подал сигнал полицейским, которых всегда масса на Невском… Сопротивление было бесполезно. Два полицейских уже стояли рядом».

Серия допросов ничего не дала следствию, так как Кропоткин отказывался отвечать на все предлагаемые ему вопросы. Но к тому времени показания Низовкина, некоторых рабочих, а главное, обнаруженная при аресте студента И. Гауэнштейна рукопись записки-программы Кропоткина «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» содержали значительный материал для обвинения его в противоправительственной пропаганде.

Петропавловская крепость, ставшая традиционным местом заключения для всех поколений русских революционеров, открыла свои тяжелые ворота и перед Кропоткиным. Полутемная одиночная камера с ее убогой мебелью надолго стала местом жительства для Петра Алексеевича, а тюремный халат, шерстяные чулки и огромные желтые туфли — его одеждой.

Психологически самым страшным для каждого заключенного в крепости без суда было сознание того, что о нем могут «забыть» не только на месяцы или годы, но и на десятилетия. Однако страха новый узник старался не допускать в свою душу. И здесь на помощь ему приходили прежние обитатели. Рылеев, Шевченко, Бакунин, Достоевский, Чернышевский, Писарев, Каракозов — все они выдержали испытания. А Бакунин, считал он, не только выдержал, но и сумел сберечь энергию, сделавшую возможным его побег пз ссылки. «Он выжил все это, так и я не поддамся тюрьме», — говорил себе Петр Алексеевич.

Сохранить физические силы в первое время помогали ему семь верст в день, которые он вышагивал по небольшому пространству своей камеры, и упражнение с табуреткой. Но для его деятельной интеллектуальной натуры необходимым условием нравственного здоровья была работа. В течение нескольких месяцев бумаги и чернил ему не давали. Приходилось довольствоваться чтением. Прочел он «Историю XVIII века» Шлоссера, «которую все без исключения попавшие в русскую тюрьму прочитывают по нескольку раз». Но книгу эту, оставившую глубокий след в мировоззрении Чернышевского, он нашел «тяжеловесной» и «довольно либеральной». Более импонировали ему книги, в которых разглядывал он черты живой жизни народа. «Вече и князь» В.И. Сергеевича и «Крестьяне на Руси» И.Д. Беляева произвели на него сильное впечатление. Единственные в своем роде бытовые картины находил он и в житиях святых, чтение которых доставляло ему большое удовольствие. Но чтение являлось для ума Кропоткина процессом односторонним. Добиться разрешения работать в тюремной камере помог ему «бесценный, милый брат Саша».

Александр Алексеевич вскоре после поездки брата за границу переехал с семьей в Швейцарию. «Атмосфера, царившая в то время в России среди интеллигентных слоев, была ему противна, — пишет П.А. Кропоткин, — главной чертой его характера была глубокая искренность и прямодушие. Он не выносил обмана в какой бы то ни было форме. Отсутствие свободы слова в России, готовность подчиниться деспотизму, „эзоповский язык“, к которому прибегали русские писатели, — всё это до крайности было противно его открытой натуре… Вообще русской жизнью, где и думать, и говорить нельзя, и читать приходится только то, что велят, он страшно тяготился».

В Швейцарии Кропоткины сначала жили близ Лозанны, а затем переехали в Цюрих, где Вера Себастьяновна поступила учиться на естественный факультет университета. Александр Алексеевич, по ее словам, «рассчитывал надолго, а может быть и навсегда, обосноваться в Швейцарии, где он чувствовал себя свободным гражданином Швейцарской республики» [76].

В делах русской колонии в Цюрихе он принимал самое активное участие. Не раз выступал арбитром в столкновениях «лавристов» и «бакунистов». «Еще едучи в Цюрих, — сообщает Вера Себастьяновна, — Александр Алексеевич чувствовал уважение к Петру Лавровичу Лаврову. Знакомство с П. Лавровым только усилило это уважение личною дружбою… Вообще он вполне сходился в философском мировоззрении, в кантианстве и в отношении к материализму с Лавровым…» [77]

В философских вопросах Александр Кропоткин действительно «вполне сходился» с Лавровым, во всем же остальном он занимал совершенно самостоятельную и независимую позицию, что, впрочем, ничуть не мешало их дружбе. Не помешала ей и довольно резкая отповедь, данная А. Кропоткиным Лаврову за нетактичные нападки на Бакунина, приобретшего в это время виллу для революционных конспираций. «…Есть неск[олько] строк во «Вперед», на которые нельзя не посмотреть с отвращением, — писал А. Кропоткин. — Это строки о Бакунине (который entre nous soit dit [78] не задумался бы швырнуть свой дом и всё в нем находящееся для любой уличной драки в Италии)…

Это камень из-за угла, брошенный под покровом литературных приемов, согласитесь, что такие вещи могут только марать революционное издание. Вдобавок, некоторые не лукаво мудрствующие примут, пожалуй, Ваши слова за чистую монету и будут очень удивлены тому, что „Вперед“ радуется тому, что революционер сделался домовладельцем» [79].

В данном случае Александр Алексеевич защищал Бакунина лишь из чувства справедливости. Однако вообще, если уж говорить о тактике «лавристов» и «бакунистов», то он, несомненно, был ближе к последним, хотя в противоположность лидеру этого направления обнаруживал полное отсутствие исторического оптимизма.

«Трезвоньте, ради бога, больше о шествии „в народ“», — писал он Лаврову. — Какие там „знания“, когда их все равно не приобретут по лени, по отсутствию энергии ума, по молодости лет и т.д. Слава богу, если хоть что-нибудь кое-как прочтут, а это будет и есть. А затем, верьте, что ни Ваши, ни чьи-либо другие идеалы не осуществятся и народится что-нибудь совершенно непредвиденное, так что в конце концов не над чем даже голову ломать. В Западной Европе и то мы видели, что фр[анцузская] рев[олюция] дала вовсе не то, что ожидали от нее, что Коммуны никто не предвидел… Вообще будущий строй — темна вода во облацех (одно несомненно, что скачка особого не последует)…

К сожалению, история создается и будет еще долго создаваться не умом, а глупыми башками и страстью. Ну и пусть себе действуют. Помогайте разрушать, а что будет, посмотрим. Конечно, ничего путного; но, вероятно, будет лучше нынешнего» [80].

Итак, Александр Алексеевич жил в Цюрихе и не собирался обратно в Россию. С братом, как всегда, он поддерживал оживленную переписку. «А однажды, — рассказывает Вера Себастьяновна, — приехал к нам неожиданно молодой человек и объявил мужу, что он получил от Петра Алексеевича его паспорт, по которому приехал, и деньги для покупки типографии и не разрешенных к перевозу в Россию книг. Приезжий сообщил, что типографию он уже приобрел в Германии, а часть книг должен получить здесь. Петр Алексеевич (как беспаспортный) на это время остался у своей сестры на даче под Москвой. Этот „брат“ мужа пробыл у нас дней шесть и вместе с мужем занимался упаковкой и отправкою книг. Человек этот был — Куприянов. Его скоро арестовали, и он погиб в Петропавловской крепости» [81].

Из этой страшной тюрьмы, «нашей Петропавловской Лавры на Неве», как назвал ее Герцен, Петру Кропоткину удалось передать письмо для отправки брату. Александр получил его в апреле 1874 г. и решил ехать, так как не мог оставить Петра в беде. Зная о массовых арестах на родине, он понимал, что идет сам на большой риск. Посылая пакет со своими личными бумагами на хранение Петру Лавровичу, он писал ему: «Я все-таки решаюсь отправиться в Россию; не достаточно убедительны для меня те доводы, которые я имею за то, что меня арестуют; а кроме того, если и случится эта беда, то рассчитываю вывернуться» [82].

21 мая Александр Алексеевич с женой и маленьким сыном выехал из Швейцарии. Он спешил помочь брату «пробиться в тюрьме».

После нескольких месяцев одиночного заключения Петра Алексеевича вдруг посадили в экипаж и в сопровождении жандармского офицера повезли в III отделение. Здесь и произошло первое свидание братьев.

Вера Себастьяновна пишет, что и она присутствовала при этой встрече. «Вид у Петра Алексеевича был неплохой. Он был очень оживлен и обрадован свиданием с нами… Он сказал мужу, как и где достать его недоконченную работу, какие книги и где можно добыть. Муж сделал все, что он желал» [83].

«Саша, — говорит П. Кропоткин, — поднял на ноги всех наших ученых знакомых в Географическом обществе и Академии наук, чтобы добыть мне право писать в крепости» [84]. Дело это было чрезвычайно сложным, ибо требовало разрешения самого императора. Однако все трудности удалось преодолеть и добиться «высочайшего соизволения» Александра II пользоваться Кропоткину письменными принадлежностями, но лишь «до заката».

Теперь на свидания с братом Александр Алексеевич ходил со связками книг. «Несмотря на присутствие жандармского офицера, — вспоминает Вера Себастьяновна, — Петру Алексеевичу удавалось передавать брату крошечные шифрованные записки и получать на них ответы… Главное их содержание было в проектах побега». Последнее не встречает подтверждений в других документах. Хотя сам Петр Алексеевич в «Записках революционера» сообщает, что мысль о побеге приходила ему в голову в то время, когда его везли в экипаже из крепости в III отделение.

Дни шли. 27 июня 1874 г. Александр писал Лаврову: «… Дело братнино будет, как объявил сегодня прокурор, очень сложное и долго еще не дойдет до суда. Говорят, что в последнее время… много арестов, все думают, а может быть, и желают найти какой-то всеобщий заговор в России. Писать пока решительно нечего. Тоска моя и недовольство продолжаются, но я верю в русский народ и не могу ничем разогнать этого чувства» [85].

По свидетельству биографа А.А. Кропоткина и родственника его М.П. Миклашевского, кружок «чайковцев» «завербовал» Александра «как заместителя П.А. по пропаганде среди рабочих, и он добросовестно готовился к новому для него делу» [86]. Очевидно, в процессе этой подготовки и изложил он в письме к Лаврову написанную им программу пропаганды. Из текста письма следовало, что документ этот предназначался для лавровского «Вперед».

Третье отделение, и ранее следившее за А.А. Кропоткиным, а с апреля 1874 г. перлюстрировавшее его переписку с Лавровым, получило подтверждение «в прикосновенности его к преступной пропаганде» Однако в качестве повода для ареста и обыска оно использовало другое письмо к Лаврову. «Дела здесь смердительно скверно идут. Остроги переполнены… А аресты продолжаются… Все эти аресты нисколько не устрашают; на место погибших являются новые… Вообще видно, что брожение идет-таки порядочное… Можно поручиться, что через 2–3 года в России будет очень много самых капитальных революционеров».

В конце декабря полиция нагрянула с обыском на квартиру Александра Алексеевича. Сам он был арестован, а после четырехмесячного тюремного заключения: «государь император… высочайше повелеть соизволил… князя Александра Кропоткина как заявившего зловредное направление и крайние убеждения в политическом отношении выслать немедленно административным порядком в г. Минусинск Енисейской губернии под строгий полицейский надзор» [87].

Петр Алексеевич тяжело переживал арест брата. Он считал (и не без основания) повинным в этом себя. Но работа в какой-то мере отвлекала его от грустных размышлений. Вместо Александра Алексеевича помогал теперь ему И.С. Поляков, близкий друг еще со времени пребывания в Сибири. Поляков читал корректуры, а Кропоткин продолжал готовить к печати всё новые материалы, связанные с экспедицией в Финляндию.

Работа, особенно над картами, в плохо освещенной камере была тяжела, но узнику она давала большое удовлетворение и, истощая его физически, поддерживала вместе с тем морально.

А здоровье Кропоткина тем временем все ухудшалось. Ревматизм, цинга при страшной сырости в камере и крайне ограниченных прогулках на крохотном дворе Трубецкого бастиона привели к тому, что на втором году заключения он не мог уже выносить придуманную им систему физических упражнений, а через некоторое время и передвигаться стал с большим трудом. Не в лучшем положении находились и многие другие заключенные.

Начиная с лета 1874 г. тюремная тишина, ранее очень угнетавшая Петра Алексеевича, нарушилась. Массовое хождение в народ революционной молодежи вызвало и массовые аресты. Сверху, снизу, слева и справа Кропоткин был окружен теперь знакомыми ранее и совсем неизвестными товарищами. Усвоив быстро тюремную азбуку перестукивания, он часами «разговаривал». Однако радость общения отравляли известия о случаях сумасшествия и самоубийств среди узников «русской Бастилии».

Весной 1876 г. предварительное следствие, продолжавшееся для многих заключенных целые годы, закончилось. В ожидании суда их, и в том числе Кропоткина, перевели в дом предварительного заключения. Но здоровье Петра Алексеевича к этому времени настолько расстроилось, что тюремное начальство вынуждено было временно поместить его в Николаевский военный госпиталь.

Тюремное отделение госпиталя показалось Кропоткину райским уголком. Настежь распахнутое большое, хотя и зарешеченное, окно, большой двор, поросший зеленой травой, и, наконец, постоянно открытые ворота госпиталя — всё это после тесных, душных и сырых камер создавало ощущение простора, укрепляло в мысли о возможности побега. Весьма благоприятно сложилось и общение с внешним миром. Благодаря хлопотам сестры — Елены Алексеевны Кравченко — Петру Алексеевичу разрешили получать обеды из дому. Естественно, что передача записок в этих условиях стала делом несложным. Здоровье же под действием свежего воздуха и хорошего питания начало быстро улучшаться. Но Кропоткин скрывал это от окружающей его стражи и по-прежнему, выходя на прогулки, еле передвигал ноги. Он старался продлить срок своего лечения, ибо только отсюда мог рассчитывать вырваться на свободу.

План побега в общих чертах Петр Алексеевич придумал сам, остальное зависело от ума, организованности и изобретательности его друзей на воле. Все эти качества были проявлены столь блестяще, что побег Кропоткина стал не только одним из увлекательнейших эпизодов в истории русского революционного движения, но и примером удивительной солидарности, смелости, решительности и выдержки русских революционеров.

«Побег вышел удачным не только в том отношении, что П.А. Кропоткин получил свободу, — пишет А. Иванчин-Писарев, — но и в смысле исчезновения всяких следов участников этого блестящего дела. Впоследствии некоторые из участников привлекались к политическим процессам, их карали и каторгой, и административной ссылкой, но при дознаниях по их делам никому не предъявляли обвинения в устройстве побега Кропоткину» 

Организацию всего дела взял на себя друг Петра Алексеевича доктор Орест Эдуардович Веймар. Доктор Веймар был замечательным человеком. В нем органически сочетались большое личное мужество, ум и свободолюбие. Ни к какому политическому кружку формально он не принадлежал, но, будучи близок со многими революционерами, помогал им. Собственный дом доктора Веймара, ортопедическая лечебница на Невском проспекте, а также дача под Петербургом нередко использовались революционерами. Сыграли они важную роль и во время побега Кропоткина.

Активно включилась в это предприятие и известная деятельница народнического движения М.П. Лешерн фон Герцфельд, тогда лично не знавшая Кропоткина.

Придя как-то к доктору Веймару, она застала его в сильном волнении.

«— Вы что думаете делать в данную минуту? — спросил он.

Я передала ему, что собираюсь ехать на Урал, где предполагаю принять участие в делах уральских рабочих… а до отъезда предполагаю пробыть некоторое время в Петербурге.

— Не примете ли вы участие в одном деле? — спросил он меня и рассказал, что предпринимается освобождение Кропоткина.

— Я, конечно, немедленно согласилась» [89].

По плану Кропоткина, в назначенное время, совпадающее с часом его прогулки, у открытых ворот госпиталя должен был находиться экипаж. Кто-то из участников предприятия подает ему сигнал, он сбрасывает тюремный халат, кидается к воротам и, рискуя лишь быть застреленным часовым, вскакивает в пролетку.

Прежде всего организаторам побега предстояло приобрести подходящий экипаж. Веймар и Лешерн купили хорошую пролетку и соответствующую упряжь, а также первоклассного рысака, еще недавно бравшего призы на бегах в Петербурге. Звали его Варвар. Средства для покупки — 2500 руб. — выделили «чайковцы».

Затем они выбрали место для наблюдения за двором госпиталя и за улицей — дом напротив госпиталя, названный Кропоткиным «серенькой дачкой». На счастье там сдавалась квартира, которую тотчас и сняли М.П. Лешерн и брат О.Э. Веймара — студент Э.Э. Веймар.

Поначалу предполагалось подать сигнал Кропоткину гуттаперчевым детским шаром.

Петр Алексеевич рассказывает, как в день побега, 29 июля (день Петра и Павла), он с бьющимся сердцем ждал условного сигнала. «Прошло полчаса. Я слышал, как прошумели колеса пролетки на улице, я слышал, как мужской голос выводил незнакомую мне песню, но шара не было» [90].

А М.П. Лешерн в это время ничем не могла помочь шару взлететь. «День был жаркий, безветренный, — пишет она, — а шар совсем не поднимался; на меня напало уныние, когда я очутилась в глухом месте и попытка моя заставить шар подняться оставалась без всяких результатов. Долго я ходила, но, боясь навлечь на себя внимание своей странной прогулкой, я наконец решилась уйти домой» [91]. Положение складывалось отчаянное. Пролетку уже заметил караульный офицер. Возможно, у стражи зародились подозрения, так как у часовых проверили наличие боевых патронов. Каждую минуту Кропоткина могли перевести обратно в тюрьму.

В течение одного дня друзья выработали другой план. Сигнал Кропоткину теперь должен будет подавать игрой на скрипке Э.Э. Веймар. Брат же его, в обществе дамы подъехав в пролетке к госпиталю, остановится в ожидании своей спутницы, вошедшей в двери здания. «Часовые», расставленные на протяжении около двух верст по улицам, станут передавать друг другу сигналы о том, что путь свободен. Караульного, несущего службу за воротами госпиталя, отвлечет Ю.Н. Богданович, городового на Слоновой улице — другой участник предприятия.

Сообщить Петру Алексеевичу о новом плане побега взялась Софья Николаевна Лаврова. Обладая большой смелостью, она и до этого посещала Николаевский госпиталь без всякого на то разрешения тюремного начальства. Отчаянность этих ее визитов состояла в том, что ее давно уже разыскивала полиция. В день неудавшегося побега, после выработки новой диспозиции она направилась в тюремное отделение госпиталя с часами, в которых была спрятана шифрованная записка. Передав часы через караульного и проходя мимо окна Петра Алексеевича, она крикнула ему: «А вы часы-то проверьте».

На другой день в четыре часа Кропоткин вышел на прогулку. Тотчас же он услышал звуки скрипки. Играли мазурку Контского. Дойдя спокойным шагом до пункта, самого близкого к воротам, он быстро снял тюремный халат и бросился бежать. Часовой и крестьяне, разгружавшие дрова в углу двора, кинулись за ним. «Часовой не стрелял, так как был слишком уверен, что догонит меня. Но я удерживал расстояние».

Выбежав за ворота, Кропоткин увидел пролетку и сначала не узнал Веймара, на голове которого красовалась дворянская фуражка.

«„Сюда, скорее, скорее!“ — крикнул Орест Эдуардович, — отчаянно ругая на чем свет стоит и меня и кучера и держа в то же время наготове револьвер… Сзади слышались вопли: „Держи его! Лови!“, а друг в это время помогал мне надеть пальто и цилиндр» [92].

Часовой, стоявший на улице, в этот момент увлеченно беседовал с Богдановичем. Изображая из себя простачка-мастерового, последний расспрашивал солдата о его прежней службе в лаборатории госпиталя. «Когда мой солдат, несколько знакомый с микроскопом, увлекся наглядным изображением предмета: расставил руки, держа в одной ружье, и произнес: «Во какая вошь под стеклом!“ — Кропоткин выбежал и вскочил в пролетку» [93].

Следущая опасность — городовой на Слоновой — была устранена другим путем. Молодой человек, выполнявший эту операцию, узнал, что городовой сдает внаем комнату.

«— Пойдем. Покажи, — просил он, — сразу и снял бы.

— Да вот уйти-то боюсь. Неровен час — пристав или околоточный заметит…

— Ну, да идем же, сбегаем скорей!» [94]

Дальше на углу улицы находился уже свой «пост». Здесь на тумбе с картузом, полным вишен, сидел Зунделевич. Он ел вишни — значит, путь был свободен.

«Лошадь… бежала крупной красивой рысью… Два жандарма, стоявшие у дверей питейного, отдали честь военной фуражке Веймара. «Тише, тише, — говорил я ему… — рассказывал Кропоткин. — Всё идет отлично. Жандармы даже отдают тебе честь!» Тут кучер обернулся ко мне, и в сияющей от удовольствия физиономии я узнал другого приятеля» [95] — Марка Натансона.

Пролетка выехала на Невский, свернула на одну из боковых улиц и остановилась у дома с проходным двором. Здесь беглец зашел на несколько минут в квартиру, где в большой тревоге ждала его Софья Николаевна. Затем в сопровождении одного из друзей вышел через другие ворота и, сев в извозчичью карету, отправился «кататься» на Острова, а затем ужинать в модный и дорогой ресторан к Донону.

Расчет организаторов побега оказался верным — Кропоткина искали по квартирам его знакомых, на улицах, на вокзале, но никак не у Донона.

Через несколько дней, проведенных на даче под Петербургом, Петр Алексеевич с паспортом на имя Левашова выехал в Финляндию и, добравшись до одного из далеких портов в Ботническом заливе, переправился в Швецию.

Казематы Петропавловской крепости навсегда остались позади.

Примечания

1. Младшая сестра П.А. и А.А. Кропоткиных по отцу.

2. Петр и Александр Кропоткины. Переписка. М.; Л., 1933. Т. 2. С. 203–204 (далее Переписка).

3. Переписка. С. 210.

4. Там же. С. 206.

5. Анисимов С. Путешествия П.А. Кропоткина. М.; Л., 1943. С. 110.

6. После смерти отца осенью 1871 г. П.А. и А.А. Кропоткины получили в наследство тамбовское имение; 509 десятин пахотной земли были сданы ими в долгосрочную аренду. Крестьяне села Петровского арендовали 339 десятин (арендная плата — 6 руб. 25 коп. за десятину в год). За вычетом расходов по содержанию дома и поземельного налога, они имели 4 тыс. руб. чистого дохода в год, см. письмо П.А. Кропоткина — А.А. Кропоткину от 22 сентября 1871 г. (РОБЛ, ф. 410).

После бегства П.А. Кропоткина в 1881 г. тамбовский губернатор, посетивший с. Петровское, утверждал, что крестьяне арендуют у владельца 270 десятин земли и что арендная плата 1890 руб. в год пересылается Л.С. Павлиновой (сестра жены А. Кропоткина), а та в свою очередь отправляет эти деньги за границу (см.: Побег П.А. Кропоткина (По материалам архива III отделения) // Памяти Петра Алексеевича Кропоткина. Пг.; М., 1921. С. 91). Сведения эти подтверждает и В.С. Кропоткина, см. ее дневник (РОБЛ, ф. 410).

7. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. С. 214.

8. Там же. С. 215.

9. Там же. С. 215–216.

10. Орографическая схема Кропоткина верно отвергала принципы орографии Гумбольдта, однако и она была несовершенна. И хотя наблюдения Кропоткина сохраняют известное значение, его гипотеза о направлении основных хребтов с юго-запада на северо-восток не подтвердилась. Рельеф Азии оказался значительно более сложным.

11. Отчет о заседании Отделения физической географии императорского Русского географического общества // Правительственный вестник. 1869. № 35, 12 фев.

12. Его статья «Исследование об эрратических валунах и дилювиальных образованиях» была опубликована в «Известиях Русского географического общества» (т. V, 1869).

13. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 218.

14. Там же. С. 221.

15. Переписка. Т. 2. С. 243.

16. Там же. С. 248.

17. Идея материкового оледенения впервые высказана была в 30-х годах XIX в. учеными Агассисом и Шарпантье, однако разрабатываться она стала лишь в 70-х годах. Наряду с Кропоткиным ею занимались русский ученый Ф.Б. Шмидт и швед Отто Торель.

18. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 225.

19. Согласно этой гипотезе, валуны и другие отложения были разнесены плавающими льдинами во время наступления моря на материк в четвертичном периоде.

20. См. Обручев В.А. П.А. Кропоткин // Люди русской науки. М.; Л., 1948. Т. II. С. 588–598.

21. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 223.

22. Ф.Р. Остен-Сакен — генеральный секретарь Географического общества.

23. Председатель — великий князь Константин Николаевич.

24. Вице-председатель — Ф.П. Литке.

25. Переписка. Т. 2. С. 253–254.

26. Там же. С. 260.

27. Дневник П.А. Кропоткина. М.; Пг., 1923. С. 263 (далее Дневник).

28. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 233.

29. Слова эти принадлежат неизвестному автору «Очерков истории кружка „чайковцев“, 1869–1872 гг.». См.: Революционное народничество 70-x годов XIX века. М., 1964. Т. 1. С. 205, док. № 24.

30. В Цюрихе училось немало девушек, не имевших возможности получить высшее образование в России.

31. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 250.

32. Сажин М.П. Воспоминания. М., 1925. С. 83–84.

33. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 254.

34. Гильом Дж. Интернационал. Пг.; М., 1922. Т. I–II. С. 20.

35. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 263–264.

36. Записка П.А. Кропоткина «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» Анализ этого документа см. ниже.

37. В этом вопросе мы вполне согласны с мнением В.А. Твардовской — автором предисловия к последнему изданию «Записок революционера” (М., 1966).

38. Анализ этого вопроса см. в главе «Социальная утопия».

39. О деятельности П.А. Кропоткина на государственной службе см. в сб. «Памяти Петра Алексеевича Кропоткина», С. 62.

40. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 281.

41. Степняк С. Подпольная Россия. СПб., 1906. С. 94–95.

42. Троицкий Н. Большое общество пропаганды 1871–1874 гг. Саратов, 1963. С. 26.

43. Кропоткин, говоря о двенадцати женщинах — членах кружка «чайковцев», имел в виду петербургскую группу кружка. Наряду с ней существовали еще московская, киевская и одесско-херсонская группы.

44. Шишко Л.Э. Собрание сочинений. Пг., 1918. Т. IV. С. 198.

45. Степняк С. Подпольная Россия. С. 74.

46. Каторга и ссылка. 1929. № 60. С. 148.

47. Степняк С. Подпольная Россия. С. 52.

48. РОБЛ. Ф. 410 П.А. Кропоткина. Дневник В.С. Кропоткиной.

49. Степняк С. Подпольная Россия. С. 70–71.

50. Там же. С. 94.

51. Революционное народничество 70-х годов XIX века. Т. 1. С. 247, док. № 29.

52. Кравчинский С.М. Письмо к В.И. Засулич от 24 июля 1878 г. // Красный архив. 1926, № 6. С. 196.

53. Степняк С. Подпольная Россия. С. 70.

54. Майский И.М. Путешествие в прошлое. М., 1960. С. 132.

55. Степняк-Кравчинский С. Сочинения. М., 1958. Т. 1. С. 373.

56. Рабочее движение в России в XIX веке. М., 1950. Т. II, ч. 1. С. 456.

57. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 289.

58. Революционное народничество 70-х годов XIX века. Т. 1. С. 55–115, док. № 4.

59. Там же. С. 57. Мы привели здесь рассуждение Кропоткина, в частности, для того, чтобы показать его известную объективность в оценке «государственного» направления социалистической мысли, выгодно отличающую его от Бакунина, проявившего в этом вопросе полную нетерпимость.

60. Там же. С. 59.

61. Там же. С. 64.

62. Там же. С. 67.

63. Троицкий Я. Большое общество пропаганды 1871–1874 гг. С. 62.

64. Следует отметить, что рабочие рассматриваются в программе в народническом духе как часть класса крестьян, ушедших в город, но не потерявших связей с деревней.

65. Троицкий Я. Большое общество пропаганды 1871–1874 гг. С. 111.

66. «Эта вводная часть Записки, — пишет он, — трактующая о золотых снах человечества… мало занимала нас, и я не помню, чтобы она вызвала какие-нибудь споры или подверглась какому-нибудь обсуждению» (Чарушин Н.А. О далеком прошлом. Кружок чайковцев. М., 1926. С. 159).

67. Чарушин Н.А. О далеком прошлом. С. 158, 159.

68. Итенберг Б.С. Движение революционного народничества. М., 1965. С. 239.

69. Рабочее движение в России в XIX веке. Т. II, ч. 1. С. 437–438.

70. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 291.

71. Ковалик С.Ф. Движение семидесятых годов по Большому процессу (193-х) // Былое. 1906. № 10. С. 9.

72. Рабочее движение в России в XIX веке. Т. II, ч. 1. С. 477.

73. Там же. С. 476.

74. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 292.

75. Там же. С. 293.

76. РОБЛ, ф. 410. Дневник В.С. Кропоткиной.

77. Там же.

78. между нами говоря (фр.).

79. РОБЛ. Ф. 410. Письмо А.А. Кропоткина П.Л. Лаврову от 12 марта 1874 г.

80. РОБЛ. Ф. 410. Письмо А.А. Кропоткина П.Л. Лаврову от 15 (27) июня 1874 г.

81. РОБЛ. Ф. 410. Дневник В.С. Кропоткиной. Поездка Куприянова в Цюрих относится к лету 1873 г. Сообщение В.С. Кропоткиной по-новому освещает цели этой поездки (см. Чарушин Н.А. О далеком прошлом. С. 134, 135).

82. РОБЛ. Ф. 410. Письмо А.А. Кропоткина П.Л. Лаврову от 23 апреля 1874 г.

83. РОБЛ. Ф. 410. Дневник В.С. Кропоткиной.

84. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 316.

85. РОБЛ. Ф. 410. Письмо А.А. Кропоткина П. Л. Лаврову от 15 (27) июня 1874 г.

86. РОБЛ. Ф. 410. Миклашевский М.П. (Неведомский). Библиографические сведения об А.А. Кропоткине, л. 5.

87. РОБЛ. Ф. 410. Миклашевский М.П. (Неведомский). Выписки из дел III отделения, л. 10.

88. Иванчин-Писарев А. Побег кн. П.А. Кропоткина // Былое. 1907. № 1. С. 38.

89. Лешерн фон Герцфельд М.П. Воспоминания о побеге П.А. Кропоткина // Памяти Петра Алексеевича Кропоткина. С. 77.

90. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 337.

91. Лешерн фон Герцфельд М.П. Воспоминания о побеге П.А. Кропоткина // Памяти Петра Алексеевича Кропоткина. С. 79.

92. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 341–342.

93. Иванчин-Писарев А. Побег кн. П.А. Кропоткина. С. 40.

94. Там же. С. 39.

95. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 343.