Пирумова Н.М. Петр Алексеевич Кропоткин. М.: Наука, 1972. 224 с. (Научные биографии и мемуары ученых).

I

Братья

«Мне выпало на долю большое счастье иметь любящего, развитого старшего брата».

П.А.Кропоткин.
Записки революционера

В родословной князей Кропоткиных значится: «Князь Дмитрий Васильевич Смоленский по прозванию „Кропотка“ умер в 1470 году». Отсюда и пошла фамилия.

В последующие два века среди князей Кропоткиных бывали воеводы, стряпчие, стольники.

В XVIII в. при Анне Иоанновне князь Яков Иванович стал президентом сыскного приказа, а князь Иван Михайлович при Петре I ездил с царем в Амстердам, вместе с ним работал на верфи. В дальнейшем князья Кропоткины — помещики, офицеры, сановники.

Князь Алексей Петрович, генерал-майор и георгиевский кавалер, владел порядочными имениями в Калужской, Рязанской и Тамбовской губерниях, ему принадлежало 1200 душ крепостных. Женился он на Екатерине Николаевне, дочери героя 1812 г. генерала Сулимы. Свой род Сулимы вели от запорожских казаков, в XVII в. боровшихся за независимость Украины.

Познакомился Алексей Петрович со своей будущей женой в Варшаве, где он оказался во время похода против восставшей Польши в 1831 г. Там же состоялась и свадьба, на которой посаженым отцом со стороны невесты был генерал-фельдмаршал Паскевич.

Кропоткины поселились в Москве, вернее, в той ее части, которую позднее Петр Алексеевич назовет «Сен-Жерменским предместьем».

Этот район, где жила родовитая московская знать, располагался между Арбатом и Пречистенкой (ныне Метростроевская улица) и представлял собой ряд тихих извилистых улочек и переулков с множеством церквей, со старинными особняками, большей частью деревянными, одноэтажными, с неизменной колоннадой, а кое-где и с мезонином.

Крепостное право изживало себя. Невозможность его дальнейшего существования была очевидной. В Москве, в литературных салонах Елагиной, Левашевой, Аксаковых, разгорались яростные споры о путях развития России. То там, то здесь слышалось вольное, смелое обличение. «Философическое письмо» Чаадаева, статьи Белинского, первые работы Герцена читались, передавались из рук в руки, обсуждались.

Но здесь, в «Сен-Жерменском предместье», крепостное право казалось незыблемым. По-прежнему продавали, покупали и секли крепостных. По-прежнему дух насилия, отрицания человеческого достоинства, неуважения к человеческой личности пропитывал быт и нравы каждого замкнутого рамками усадьбы дворянского мирка.

Привычно текла жизнь и в доме Кропоткиных в Штатном переулке (ныне Кропоткинская улица). Алексей Петрович — типичный представитель старого барства — полагал, что дворовых за мелкие провинности нужно сечь, за более крупные — сдавать в рекруты, а женить — по соображениям хозяйственной целесообразности. Детей (своих, разумеется) тоже следовало сечь и вообще держать в полной строгости — не разрешать общаться с дворовыми, не давать никаких карманных денег и т.д. Без гостей полагалось придерживаться крайней экономии, выходя же в свет пли принимая у себя, напротив, — ничего не жалеть. Жизненные принципы старого князя определили и быт его дома.

Екатерина Николаевна ни в чем не походила на своего мужа. Женщина образованная, с тонким вкусом, с душой, стремящейся ко всему доброму и прекрасному, она прожила недолгую жизнь, оставив по себе светлую память не только среди близких, но и среди дворовых людей. Умерла она 34 лет от чахотки. Старшему сыну Николаю было тогда 11 лет, дочери Елене — 10, Александру — 5, а младшему, Петру, – 3 года.

Родился Петр Кропоткин 27 ноября 1842 г. Мать он почти не помнил. Но уважение и любовь к ней со стороны крепостных освещали его детские и юношеские годы. Узнал он, когда подрос, и о том, что мать была человеком далеко не заурядным. «Много лет спустя после ее смерти я в углу, в кладовой, в нашем деревенском доме нашел много бумаг, написанных ее твердым и красивым почерком. То были дневники, в которых она описывала красоту природы в Германии на водах и говорила о своих печалях и о жажде счастья. Тут были также тетради запрещенных русских стихотворений, между прочим «Думы» Рылеева. В других тетрадях были ноты, французские драмы, стихи Ламартина, поэмы Байрона. Она любила музыку и, кажется, хорошо понимала ее. Нашел я также много акварелей, рисованных моею матерью. Когда отец задумал строить церковь в Петровском, мать писала для нее иконы: одну из них, Алексея божьего человека, крестьяне указывали мне с любовью, когда я был в Петровском» [1].

Два года спустя после смерти Екатерины Николаевны Алексей Петрович женился снова. Елизавета Марковна Карандино — дочь адмирала Черноморского флота — была полной противоположностью первой жене князя. Красивая, но неумная и недобрая, она стала плохой мачехой для четырех сирот и жестокой хозяйкой многочисленной дворни.

Младшие дети — Петр и Александр — до поступления в учебные заведения воспитывались дома. Оба мальчика унаследовали от матери живой ум, доброту, любовь к прекрасному. Между собой они очень дружили. «С ним мы выросли, с ним мы сроднились, — писал потом Петр Алексеевич. — С ним и после мы были вместе до тех пор, пока судьба не разбросала нас по тюрьмам и ссылкам» [2].

Воспитанием и обучением братьев занимались француз-гувернер Пулен и русский студент Николай Павлович Смирнов. Но если первый, сам человек в общем малообразованный, прибегавший, особенно в первое время, прежде всего к авторитету розог, не много мог дать детям, то второй действительно способствовал их духовному развитию. Он руководил их чтением, поощрял их собственные литературные наклонности.

Однако главное, что вынесли Петр и Александр из своего детства, состояло не в сумме полученных знаний, а в тех нравственных понятиях, которые сложились у них.

Слишком резко отличалось отношение к детям отца и мачехи, с одной стороны, и слуг - с другой. «Не знаю, - писал Петр Алексеевич, - что стало бы с нами, если бы мы не нашли в нашем доме среди дворовых ту атмосферу любви, которой должны быть окружены дети» [3].

Любовь и ласка няни, кормилицы, горничных, да и вообще всего многочисленного штата дворни порождали в братьях ответное чувство, заставляли их строже судить бесчеловечное обращение родителей с крепостными людьми.

Каждое лето семейство Кропоткиных проводило в своем имении Никольском Калужской губернии. Бескрайние поля, леса и нивы среднерусской полосы создавали то, хотя еще и не осознанное, ощущение гармонии, которого не было в жизни. Особенно поражал Петра дремучий бор по пути в имение. «В этом лесу, — писал он потом, — зародилась моя любовь к природе и смутное представление о бесконечной ее жизни» [4]

***

По существующей традиции Алексей Петрович прочил своим сыновьям только военную карьеру. Офицером стал старший сын Николай, офицером должен был стать Александр, отданный в 1852 г. в Московский кадетский корпус. Петра же ожидало куда более блестящее, с точки зрения окружающих, будущее.

Случилось так, что семи лет от роду попал он на костюмированный бал, который московское дворянство давало императору Николаю I. По замыслу организаторов бала царя приветствовали представители всех народов, входивших в состав империи. Жезлы с гербами 60 губерний несли соответствующим образом одетые дети и склоняли их перед возвышением, где находился император.

Петр Кропоткин попал на эту роль случайно: как часто бывает в театре, заболел один из мальчиков — сын виленского губернатора генерала Назимова, приятеля Алексея Петровича. Пышный костюм персидского царевича пришелся впору Петру, и решено было отправить на бал его.

Самый маленький из всех детей, Петр привлек внимание Николая. Обласканный царем и утомленный суетой, он заснул на коленях жены наследника престола. Тут же на балу Николай выразил желание иметь юного князя Кропоткина в числе учеников Пажеского корпуса — самого привилегированного учебного заведения в России.

Но для поступления в корпус он был еще мал, а потому пока продолжал пользоваться уроками домашних учителей. Когда же ему исполнилось 11 лет, в корпусе не оказалось вакансии и его отдали в Первую московскую гимназию, где он учился два года. В августе 1857 г. вакансия в корпусе открылась, и Петр в сопровождении мачехи отправился в Петербург держать вступительные экзамены. В корпусе было пять классов, старший из которых назывался первым, а младший — пятым. Петр держал экзамены в четвертый, но неудачно. Подвело недостаточное знание математики. В итоге он начал свое обучение с младшего — пятого класса.

Время поступления Петра в корпус совпало с оживлением общественной жизни России, последовавшей за смертью Николая I. Это отразилось и на жизни учебного заведения. Здесь не стало бессмысленной муштры, военные науки не составляли единственного предмета изучения. Математику преподавал отличный педагог Сухонин, классическую и русскую литературу вел профессор Классовский, географию — весьма требовательный и строгий Белоха. Все они считались лучшими преподавателями Петербурга, много полезного и важного дали Петру. Однако впоследствии, размышляя над опытом своего образования, Кропоткин замечал: «Философия и поэзия природы, изложение метода точных наук и широкое понимание жизни природы — вот что необходимо сообщать в школе ученикам, чтобы развить в них реальное естественнонаучное мировоззрение» [5]

Подобного мировоззрения Пажеский корпус, несмотря на высокий уровень преподавания, не формировал. Все, что в юношеские годы приобрел Петр в этом плане, было плодом его саморазвития, протекавшего, однако, не без влияния брата Александра. Вот собственное признание Петра Алексеевича: «Саша сильно опередил меня в развитии и побуждал меня развиваться. С этой целью он поднимал один за другим вопросы философские и научные, присылал мне целые ученые диссертации в своих письмах, будил меня, советовал мне читать и учиться. Как счастлив я, что у меня такой брат, который при этом еще любил меня страстно. Ему больше всего и больше всех обязан я моим развитием» [6].

Читал Петр много. Книги доставать было трудно, но тут помогла библиотека мужа старшей сестры Елены, жившей в Петербурге. На субботу и воскресенье Петр уходил к родным и часами не мог оторваться от сочинений энциклопедистов и современных французских философов. Но он не ограничивался только этими сюжетами. «Теперь я не могу без изумления вспомнить громадное количество книг, иногда совершенно специального характера, которые я тогда прочитал по всем отраслях знания, а главным образом по истории” [7], — говорил Петр Алексеевич. На французские романы Петр по совету брата времени не тратил, но русскую художественную литературу, а тем более публицистику, знал прекрасно. Герцен и Чернышевский былп для обоих братьев авторитетами непререкаемыми. Не чуждались они и поэзии. „Читай поэзию: от нее человек становится лучше“, — советовал Александр брату. «Как часто, — пишет Петр, — вспоминал я это замечание и убеждался в его справедливости! Читайте поэзию: от нее человек становится лучше!» [8]

Поэтические вкусы братьев, правда, не совпадали. Александр любил Веневитинова — Петр отдавал предпочтение гражданской лире Некрасова. В этом, пожалуй, отразилось несходство их характеров. Петру был свойствен рациональный образ мышления, стремление все подвергать сомнению, проверке, анализу. Александр — романтик, мечтатель, поэт, человек эмоциональный — легко увлекался, иногда впадая в крайности. «Моя… идеальность и твой всегдашний реализм…» — так однажды определил Александр различие между ними. Но различие это нисколько не мешало глубокой привязанности братьев друг к другу. Их дружба была особенно ценна для обоих в юношеские годы, когда делились они знаниями и душевным опытом, дополняя во многом друг друга.

Одним из плодотворных результатов тесной, не только родственной, но именно творческой дружбы братьев явились их опыты в различных литературных жанрах. По совету своего учителя Николая Павловича Петр стал вести дневник. «Дневные ведомости» — так называется одна из сохранившихся книжечек за 1854 г. Книжка маленькая, менее четверти листа, однако во всем видно стремление скопировать внешний облик печатного издания. Каждая дневниковая запись начинается с заглавия крупными буквами «Ведомости», номер такой-то, затем идут число, месяц, год. И без того небольшие странички разделены пополам. Пишет Петр столбиком, мелким аккуратным почерком. Вот один из дней: «Воскресенье 14-го ноября 1854 г. Погода довольно тяжелая. Шел дождичек почти весь день. Утром играл с Сашей. После пошли к обедне. Мы пришли, и Николай Павлович купил мне пушку деревянную на красном лафете. Я сварил клею и приклеил отклеившуюся деревяшечку. После завтрака мне принесли гороху, чтобы стрелять из пушки. После читал книгу, которую привез Саша. После обедали в четвертом часу. После обеда читал опять книгу, играл с пушкой. Сошли вниз, слушали, как играл Николай Павлович. После… пили чай. После чаю Саша уехал. После был наверху, клеил коробки для гороха стрелять из пушки. Писал Ведомость, опять клеил, потом лег спать» [9]. И подпись «Редактор П. Кропоткин».

Запись эта не отмечает каких-либо крупных событий в жизни 11-летнего мальчика. Она просто иллюстрирует черты аккуратности, точности. Более серьезным опытом на журнальном поприще стал рукописный журнал «Временник»; за работу над ним братья взялись еще до поступления Петра в Пажеский корпус. В этих небольших тетрадочках (несколько номеров сохранилось до наших дней) все как в настоящем журнале. Здесь и проза, и стихи, и переводы, и философские статьи. Авторы — Петр, Александр и изредка кто-либо из их товарищей. В номерах за 1856–1857 гг. помещен ряд повестей и рассказов («Неверность», «Весенняя прогулка», «Приключение в губернском городе К.», «Вечер у соседей», «Пребывание в Унцовске» и др.), сделано несколько переводов с французского.

Из Пажеского корпуса в первом же письме в августе 1857 г. Петр сообщал Александру: «До сих пор я ничего не пишу, ничего еще не придумала моя глупая голова, да п признаться, не до того было в первое время; теперь начинаю привыкать, а вместе с тем помышлять о нашей литературе, задавать себе вопросы: что писать? что переводить?» [10] После некоторых колебаний Петр принялся сочинять повесть «Соседи по имению» и переводить Тьери, затем Гизо.

Однако не только литературные занятия привлекали его. Упорно он постигал точные науки, а с четвертого класса увлекся историей, периодом раннего Средневековья. «Я не знал латыни, но вскоре открыл богатые источники на старом немецком и старом французском языках… Передо мной раскрылся совершенно новый общественный строй; я узнал про неведомый, сложный мир. С тех пор я научился ценить исторические первоисточники больше, чем модернизированные сочинения. Из последних действительная жизнь описываемого периода вытесняется партийными тенденциями, а не то и модной формулой. Замечу также, что ничто не дает такого толчка умственному развитию, как самостоятельно сделанные изыскания» [11].

В то время как Петр изучал средневековые источники, Александр занимался философией и поэзией. Его весьма сильно волновали проблемы религии. Оба брата не были слепо религиозными с самых детских лет, но к полному атеизму пришли по-разному. Александр сначала увлекся лютеранством как первой фазой критики ортодоксального православия. Петра же это религиозное учение оставило равнодушным. Дифирамбы протестантизму в письмах старшего брата не нашли отклика в душе Петра. Он, правда, сходил раз в протестантскую церковь, отозвался с похвалой о внешне простой обрядовой стороне службы, но тем дело и кончилось. В августе 1858 г. он писал Александру: «О религии скажу тебе, что все, что я думал о ней, так спуталось в моей голове, что я решительно не знаю, чему верить. Есть ли бог в том смысле, как его нужно понимать по Писанию? Положим, есть творящая сила, которая дала толчок, но следует ли поклоняться ей? Что-то не верится, чтобы она могла отклонить какое-нибудь несчастье и тому подобное» [12]. Но и с этой полускептической формой веры они скоро расстались, чему немало способствовали серьезные научные занятия, постепенный переход на естественнонаучные позиции. Первым на этом пути сделал шаги Александр. Преобладающий среди молодежи того времени интерес к естественным наукам захватил и его. Погрузившись в их изучение, он тут же принялся втолковывать Петру новые открывшиеся ему истины. «Твое письмо, — отвечал младший брат, — ясно указало мне, что нужно мне заняться естественными науками, я решительно не имел о них никакого понятия, кроме каких-нибудь поверхностных сведений. Надо заняться… С чего начать? — спрашивал он далее. — Зоология, ботаника, кажется, необходимы, а я не знаком с ними. Впрочем, теперь некогда заниматься. Я много времени трачу на историю, хочу позаняться и музыкою, которую я люблю и могу играть, а какое это удовольствие!» [13]

Такое легкомыслие возмутило Александра. К тому же в следующем письме Петр показал свое недостаточное знание философии и высказал намерение систематически изучать ее, начав со знакомства с учебниками.

«Систематические занятия философией… Куда же повели все мои старания сделать Петю материалистом? Или если он уже материалист, то как могла ужиться в нем мысль об учебниках философии с материализмом? Неужели в здравом мозгу возможны подобные несообразности? … Я думал, что ты уже давно убедился в том, что наша философия есть математика и естествоведение, между тем, поклонник вещества, ты еще в этом, я вижу, не убедился».

После критической части Александр дает практические советы: «Читай… Бюхнера, Фохта, Бэкона, Гераклита, Юма — все это принесет пользу. Не говорю о других, до которых мы еще не доросли, например Молешотте… Что же до идеалистов, то их можно не читать; разве с критической целью, пли для развлечения, или с исторической целью. Систематическое же знакомство с природой — естественные науки» [14].

Доводы Александра не совсем убедили Петра. «А много можно найти полезного и у нематериалистов», [15] — замечал он в ответном письме.

Серьезно относясь к советам брата, часто руководствуясь ими, Петр вместе с тем никогда не разделял его восторженности. На пространные теоретические наставления брата он нередко отвечал двумя–тремя фразами. С другой стороны, сам наставлял и поучал Александра, но уже в иной области — житейской. Нельзя сказать, чтобы здесь его опыт и знания были большими. Он просто обладал более спокойным, уравновешенным характером, более трезвым умом и понимал необходимость известных компромиссов в отношениях с чуждой средой в корпусе и с чуждой им собственной семьей.

Многосторонне одаренный, обладающий от природы способностью быстро усваивать как гуманитарные, так и точные науки, Петр долго не мог остановиться на чем-то одном. «Часто задаю я себе вопрос, — писал он в январе 1860 г. Александру,  что из меня выйдет? Не так давно еще я мечтал сделаться историком… теперь вполне убедился, благодаря тебе, в своей полной неспособности к этому. С естест[венными] науками я очень мало знаком, мне кажется, что я мог бы ими заниматься, наконец, математика довольно интересует меня… Быть может, естеств[енные] науки сделаются моим главным предметом. Но, конечно, я считаю себя способным предаться науке, и меня тянет возможность в будущем суметь прилагать свои знания к делу» [16]. В последнем утверждении не было сомнения, в чем не раз Александр упрекал брата, — в нем звучало лишь ясное сознание своих сил и возможностей. Он действительно «предался науке». Широта научных интересов, свойственная ему с юности, стала впоследствии одной из определяющих его черт.

Стремление к освобождению людей от всех форм и видов рабства появилось в те же юные годы. Первый протест против крепостничества породила обстановка в родном доме. Затем братьев Кропоткиных, как и всё молодое поколение конца 50-х годов, захлестнула волна общественного подъема, разлившаяся по стране. «Годы 1857–1861 были, как известно, эпохой умственного пробуждения России, — писал Петр Алексеевич. — Все то, о чем поколение, представленное в литературе Тургеневым, Герценом, Бакуниным, Огаревым, Толстым, Достоевским, Григоровичем, Островским и Некрасовым, говорило шепотом, в дружеской беседе, начинало теперь проникать в печать…

У меня не было знакомых в Петербурге, кроме школьных, да тесного круга родных. Я стоял, таким образом, далеко в стороне от радикального движения того времени. Тем не менее (и это была, быть может, наиболее характерная черта движения) идеи проникали даже в такое благонамеренное училище, как наше, и отражались даже в кругу наших московских родственников» [17].

Преклонение обоих братьев перед авторитетом Герцена, чтение «Колокола», «Современника», наконец, собственные попытки в области публицистической деятельности (издание рукописного журнала и нескольких номеров газеты в корпусе) — все это направляло мысль в определенное русло.

Вопросом всех вопросов было крепостное право. Естественно, что размышления над этой проблемой нашли свое отражение и в переписке братьев.

Петр подходил к вопросу с более радикальных позиций, чем Александр. Подготовка к реформе при условии сохранения во всем объеме самодержавной власти казалась ему мерой явно недостаточной. «Ты говоришь, — писал Александр, — …„предпринимают освобождение крестьян, а что главнее, не уничтожили“ — вроде этого. Позволь же тебе сказать: для того чтобы на месте старой системы создать новую, разве возможно иначе поступить, как не разрушить сперва старую. А, наконец, разве у нас правительство, разрушая одной рукой старое, не создает новое?»

«…Я подразумевал под самым главным самодержавие, — пояснял Петр в ответном письме… — Не лучше ли было решить кровавые, может быть, вопросы тихим путем. Сократить расходы, постепенно вести дела к уничтожению самодержавия, а вместе с этим уничтожить крепостное право, а уничтожать его одно, а тратить черт знает что, не то же ли это, что подготовлять бунт. Впрочем, быть может, нельзя иначе переменить правительство как силою народа, но мне кажется, что можно, ведя дело постепенно, самому ограничить свою власть» [18].

Подобные размышления, конечно, наивны. В них присутствует еще вера в добрую волю царя, способного будто бы лишить самого себя самодержавной власти. Но, чтобы понять ход его рассуждений, надо представить себе отношение Петра Кропоткина к царю в эти годы.

Обращение Александра II к московскому дворянству в марте 1856 г., рескрипт 1857 г. на имя виленского губернатора Назимова, где речь шла о намерении царя освободить крестьян, были восторженно встречены как в либеральных, так и в демократических кругах. Сам Герцен приветствовал Александра II. «Со слезами на глазах, — вспоминал потом Петр Алексеевич, — читали мы знаменитую статью Герцена „Ты победил, галилеянин“. Лондонские изгнанники заявляли, что отныне не считают Александра II врагом, а будут поддерживать его в великом деле освобождения крестьян» [19].

Затем последовали годы подготовки реформы и ожесточенной борьбы партии реформ с партией крепостников. В эту пору Александра II в глазах Петра Кропоткина по-прежнему окружал ореол борца с крепостным правом.

Наконец «воля» была объявлена. Сути «Манифеста» многие еще не поняли. Ясно стало одно: рабов больше нет, пятно рабства, по словам П. Кропоткина, смыто. Находясь в эти дни в центре событий, Петр участвовал в манифестациях, видел ликующие толпы петербургских обывателей, громогласным «ура» сопровождавшихпоявление на улицах «освободителя». Через много лет в «Записках революционера» Петр Алексеевич повторит слова Герцена: «Александр Николаевич, зачем вы не умерли в этот день? Вы остались бы героем в истории!» [20]

Петра ждало неизбежное разочарование, но пока, в 1861 г., он с большим уважением продолжал относиться к личности царя.

Летом того же года, как первого ученика старшего класса Пажеского корпуса, его произвели в фельдфебели, и по существующему положению он стал камер-пажом императора. «Со странным, смешанным чувством вступил я на эту должность. Вся придворная обстановка казалась мне чрезвычайно глупой. Ходить за императором на выходах мне нисколько не нравилось.

Но Александр II, только что освободивший крестьян, несмотря на всю реакцию, ополчившуюся против него, представлялся мне в несколько ином свете, чем он был на самом деле. Его окружал тогда ореол героя. Он… представлялся всем тружеником, который старается провести в России целый ряд реформ, едва начатых освобождением крестьян… Ради личности царя я закрывал тогда глаза на придворную роль, которую мне придется играть» [21].

То, что 19-летний юноша без всякого восторга принял назначение, делавшее его лично известным царю и открывавшее возможности незаурядной карьеры, то, что блистательная обстановка придворных балов и выходов не увлекла его, говорит о вполне сложившемся отношении к нравственным ценностям.

Карьера, успех, высший петербургский свет — все это фактически не существовало для Петра. Научные занятия, литература, служение человечеству в той или иной форме — вот в чем видел он смысл жизни. Естественно, что именно это в значительной мере определило и выбор им места службы по окончании корпуса.

Мысль о том, что он может пойти в какой-либо из привилегированных гвардейских полков, куда шло большинство его товарищей, даже не приходила ему в голову. Самым большим его желанием было поступление в университет, углубленное занятие наукой, но здесь на пути стояли два обстоятельства: полное отсутствие средств и необходимость разрыва с отцом, мечтавшим о другой карьере для сына.

Существовала возможность продолжать образование в Артиллерийской академии, где, кроме военных наук, преподавали математику и физику. «Но в Петербурге тянул уже ветер реакции. В прошлую зиму, — писал Петр Алексеевич, — с офицерами академии обращались уже как со школьниками» [22]. В этой обстановке лучшим выходом Петру представлялся отъезд из Петербурга и служба там, где он мог иметь больше свободного времени, больше независимости. К тому же и климат столицы был противопоказан ему. В последнее время он часто болел, и врачи рекомендовали переезд в края более теплые. Прочитав как-то об Амурском крае, «этом Миссисипи Дальнего Востока», о субтропической растительности на Уссури, Кропоткин решил отправиться туда.

В феврале 1862 г. он впервые рассказал о своем намерении в письме брату. «Ведь на Амуре тепло, потом я люблю поездки, переезды, путешествия… Потом мы с тобой трактуем, что негодны мы ни к какой деятельности, но ведь я этого еще не испытал, годен ли я или нет: мне кажется, что я на что-нибудь да гожусь. А деятельность на Амуре найдешь…

Действительно, одно плохо — далеко, но телеграф доведен до Тобольска или до Иркутска, а в довершение, если не понравится, можно всегда вернуться, глядишь, с переездами годика полтора или два прошли.

Но если бы рук для борьбы захотела свобода,
Сейчас полечу на защиту народа.

По первым симптомам — можно прискакать…» [23]

В следующем письме Петр, продолжая описывать достоинства Амурского края, опять спрашивал Александра о его мнении, просил совета. Последний после долгого молчания разразился большим критическим посланием.

«Ты… Петя, не знаешь, куда именно пристроить себя, куда деться; это значит, что ты не знаешь, чем именно заняться; значит, ни к какому определенному занятию не чувствуешь особого влечения…

Правда, в тебе, кажется, есть одно стремление, стремление приносить людям пользу да самому быть возможно более счастливым. Но что до первого пункта, при таком… неопределенном стремлении, прошу лучше ни за что не браться, а сидеть сложа руки…

Умеет взяться за дело так, чтобы принести благо, только человек, во 1-х, умный (что до этого, ты умен), во 2-х, любящий, любящий эту, эту именно деятельность, этого второго условия нет в тебе. Общее, отвлеченное желание приносить пользу человечеству, все равно как любовь к женщинам вообще и ни к какой в особенности… самое бесплодное желание, не способное принести никакого плода…

Как можешь уже догадаться, ехать на Амур я не советую тебе; прошу даже тебя не ехать туда… Если же хочешь ехать туда для деятельности, вспомни то, что сейчас прочитал в этом письме моем».

«Со всем, что ты написал о деятельности, вполне согласен, — отвечал Петр. — Только ты меня не понял… Ты говоришь, обдумай свои потребности и тогда решишь и т.д. Но ты знаешь, пожалуй, не хуже меня мои потребности — я не раз тебе высказывал их на словах и в письмах: мне желательно, чтоб мне не мешали заниматься… т.е. читать, писать, думать, а для этого нужно свободное время и нужно, чтобы обстоятельства, обстановка не мешали» [24].

Если Александр возражал против намерения Петра по причинам серьезным, исходившим из его глубоких раздумий о назначении и роли человека, то товарищей по корпусу просто поразило столь необъяснимое с их точки зрения решение. Особый ужас у них вызвала форма офицера Амурского казачьего войска. Мундир из черного сукна с простым красным воротником без петличек. Папаха из собачьего или иного какого меха, смотря по месту расположения. Шаровары из серого сукна. Форма эта была не только непрезентабельна, но и почти никому не известна, так как Амурское войско, созданное недавно, располагалось слишком далеко от столицы.

Более чем скромный мундир, а особенно серые шаровары Петра Кропоткина привлекли к нему всеобщее внимание во время представления выпускников царю. Ежеминутно он отвечал любопытствующим офицерам, справлявшимся о том, в какой воинской части столь странно одеваются.

Александр II отыскал его в толпе офицеров.

« — Так ты едешь в Сибирь? Что ж, твой отец согласился?

Я ответил, что да.

  — Тебя не страшит ехать так далеко?

Я с жаром ответил:

  — Нет, я хочу работать, а в Сибири так много дела, чтобы проводить намеченные реформы.

Александр II взглянул на меня пристально. Он задумался на минуту и, глядя куда-то вдаль, сказал наконец:

  — Что же, поезжай, полезным везде можно быть» [25].

Так впоследствии описал Петр Алексеевич эпизод, завершивший историю его назначения на Амур.

Примечания

1. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. C. 50.

2. Там же. С. 52.

3. Там же. С. 50.

4. Там же. С. 74.

5. Там же. С. 113.

6. Там же. С. 117.

7. Там же. С. 118.

8. Там же.

9. Центральный государственный архив Октябрьской революции СССР (ЦГАОР), ф. 1129 П.А. Кропоткина, оп. 1, ед.хр. 35, л. 84.

10. Петр и Александр Кропоткины. Переписка. М.; Л., 1932. Т. 1. С. 40 (далее Переписка).

11. П.А. Кропоткин. Записки революционера, стр. 133.

12. Переписка. Т 1. С. 116.

13. Там же. С. 132, 133.

14. Там же. С. 155, 156.

15. Там же. С. 167.

16. Там же. С. 173.

17. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 142.

18. Переписка. Т 1. С. 83, 87, 88.

19. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 145.

20. Там же. С. 149.

21. Цит. по статье: Лебедев Н. Молодые годы П.А. Кропоткина // Переписка. Т. 1. С. 31.

22. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 163.

23. Там же. С. 254, 255.

24. Там же. С. 258, 259, 261–262.

25. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 172–173.