VII

От 1905 до 1917

«Где бы люди ни восстали против гнета личного, экономического, государственного, а тем более национального — мы должны быть с ними».

Из письма П.А. Кропоткина М.И. Гольдсмит

В революции 1905 г. Кропоткин увидел прежде всего «пробуждение русской народной массы» [1], и именно это дало ему ту радость, перед которой поблекли, отступили на дальний план все внутренние трения, разномыслие среди соратников, преследования властей.

В брошюре «Русская революция», изданной в 1905 г., он писал: «Замечательная черта русской революции — это выдающаяся роль, которую играют в ней рабочие. Не социал-демократы и не анархисты идут во главе настоящей революции, а представители труда, рабочие люди» [2].

С самого начала революция была воспринята им как первый штурм старого мира. Полной победы в ней он не предвидел, а рассчитывал лишь на то, что, согласно «закону прогресса в человечестве», в период «революционной бури» народ добьется ряда свобод.

В той же брошюре он говорил, что «русская революция не ограничится только реформой политических учреждений; она, подобно французской революции 48-го г., сделает попытку разрешить социальный вопрос. Полувековой опыт социалистического движения в Европе не может не повлиять на течение событий… Трудно сказать, как далеко зайдет социальный переворот, какие конкретные формы примет движение, но, без сомнения, некоторые шаги в этом направлении будут сделаны» [3].

Каждое политическое течение имеет свои цели, свои задачи в период революции. Для анархистов главная задача — создание своей партии, считал Кропоткин.

В октябре 1905 г. в письме Гольдсмит он уже не в первый раз повторяет, что газета («Хлеб и Воля») должна стать «органом для основания прочной серьезной анархической партии в России. Теперешний революционный период продлится не год и не два. Но он пройдет. И в этот период должна сложиться такая анарх[ическая] партия, которая будет не только боевой партией нападения, какой могут быть и «бланкисты», а партия, представляющая собой анархический склад мысли в его существенных теориях, в его понимании преобладающей роли народа, в его понимании значения различных партий в революционной и вообще прогрессивной жизни народа и т.д.» [4].

Революционные события, по мнению Кропоткина, требовали быстроты и оперативности в издании анархистской литературы. Но в Женеве с выпуском номеров не спешили. Еще в июне 1905 г., запрашивая Гольдсмит о выходе очередного номера «Хлеба и Воли», Кропоткин восклицал: «Как медленно! Как это нехорошо, что они запаздывают. Мне казалось, что лучше выпускать 8 стр[аниц] каждые две недели, чем более тяжеловесные номера — когда вздумается. Но нелегко с ними сговориться. А писать хотелось бы каждую неделю. Столько есть что сказать. Хожу я здесь один и всякую думу думаю. Все больше невеселую — людей нет! Теоретики промозглые какие-то наша молодежь. А удальцы, кроме террора, не видят исхода своей удали» [5].

Трудность совместной работы усугублялась предстоящим отъездом Г. Гогелия, который спешил в Грузию для живого, конкретного участия в революции. «И думается мне, — писал Кропоткин, — что по приезде в Россию надо будет искать новых людей, с кем вести дело, тем более что Гог[елия] хочет ехать в Гурию, а газету тогда будет вести Л.В. [6], кот[орая] будет отталкивать, а не собирать” [7].

В Россию Петр Алексеевич стал собираться с лета 1905 г. Он писал:

4 ноября 1905 г. Гольдсмит: «Надо думать, что амнистия выпустит наших из Шлиссельбурга, и тогда можно будет ехать» [8].

В конце того же месяца: «Надо скорее перебираться в Россию. Мне все пишут — не смей ехать! Даже Соничка Лаврова шлет ordre categorique [9] не ехать. А я думаю, что такая реакция не продлится, и через месяц хочу двинуться непременно» [10].

9 января 1906 г.: «Едем мы скоро, т.е., вернее, в начале февраля» [11].

17 января 1906 г.: «Спасибо за весточку и за предупреждение. То же самое пишут отовсюду и знакомые и просто друзья. Мы отложили немного отъезд» [12].

29 января 1906 г.: «Вести из России по-прежнему одни аресты» [13].

16 мая 1906 г.: «Мы тронемся в июне наверное… Пора в Россию. Во Фр[анции] и здесь — что дальше, то хуже будет» [14].

Однако срок изгнания Кропоткина из России еще не окончился. Реакция все больше набирала силу. О возвращении скоро пришлось перестать и думать. 3 февраля 1907 г. Софья Николаевна Лаврова в письме Кропоткину как бы подвела черту под неосуществленными стремлениями своего друга: «Хорошо, что вы не собрались и не перебрались сюда! Черт с ним с таким отечеством» [15].

Готовясь переключиться на работу в России, Петр Алексеевич в то же время не переставал хлопотать об анархистских изданиях за рубежом. С отъездом Гогелия «Хлеб и Воля» перестал выходить, но с августа 1906 г. не без труда удалось Кропоткину организовать в Париже выпуск газеты «Листки Хлеба и Воли».

Газета выходила еженедельно по вторникам. В субботу корректуру с нарочным привозили Кропоткину. Помимо правки и общего руководства, он взял на себя также писание всех передовиц.

17 ноября 1906 г. Кропоткин сообщал Гольдсмит: «Газета ничего, налаживается. Интересна» [16].

А время было тревожное. На революционные партии и организации в России после разгрома декабрьского вооруженного восстания 1905 г. обрушилась волна репрессий.

В этой обстановке различные организации анархистов, возникшие в России, далеко отошли от той анархистской теории, которую проповедовал Кропоткин. Группа «безначальцев» следующим образом формулировала свое кредо: «В основу нашей программы мы кладем великий и плодотворный принцип классовой борьбы… Наша цель — объединить пролетариат на единственно возможной теперь и истинно классовой почве — на работе полного разрушения буржуазного общества, наша цель — проповедовать классовую ненависть между пролетариатом и буржуазией… Везде и всюду мы будем сеять семена раздора, вражды и ненависти между пролетариатом и буржуазными классами, везде и всюду мы будем проповедовать углубление и еще большее обострение классового антагонизма» [17].

В листке, призывавшем к немедленным революционным действиям, «безначальцы» обращались к крестьянам: «Берите топор, ружье, косу и рогатину! Зажигайте барские усадьбы и хоромы, бейте становых и исправников… Нападайте в одиночку, воюйте с боевыми дружинами, бейте в набат…» [18]. «Смерть буржуазии есть жизнь рабочих» — таков был их лозунг.

Другая группа анархистов, объединявшаяся вначале вокруг журнала «Черное знамя», получила название «безмотивников», ибо во главу угла их деятельности становился безмотивный террор. Свою задачу «безмотивники» видели в «систематическом, неустанном единичном и массовом терроре против частной собственности, частных собственников, власти и представителей власти… Каждый эксплуататор достоин смерти; каждая капля его крови, вся его жизнь, богатства сотканы из силы, пота и крови тысяч порабощенных, насильно обираемых. Каждый представитель [эксплуататоров] достоин смерти! [19]

Террор и экспроприация как самые действенные средства борьбы признавались большинством русских анархистов.

Полемика в печати с иными политическими направлениями вообще не поддерживалась Кропоткиным, о чем мы имели уже случай сказать, но когда в октябре того же 1906 г. в Лондоне собрался небольшой съезд русских анархистов или, вернее, конференция представителей различных анархистских групп, то одна из резолюций, принятая по настоянию Кропоткина, была направлена против экспроприации. «Главная сила революции, — говорилось в ней, — не в ее материальных средствах, а в ее нравственном величии, в величии преследуемых ею целей для блага всего народа… без этой нравственной силы никакая революция невозможна…» [20].

На съезде Петр Алексеевич выступил с двумя докладами: «Революция политическая и экономическая» и «Наше отношение к крестьянским и рабочим союзам». В последнем докладе Кропоткин призывал русских рабочих вступать в профсоюзы, расширять и укреплять рабочее движение.

Опубликовать резолюцию протеста против экспроприации в газете «Хлеб и Воля» Кропоткин так и не счел возможным. «Положение в России теперь такое ужасное, что выступать нам с резолюциями против экспроприации, как мы хотели, мне сдается, совершенно невозможно, — писал Кропоткин Гольдсмит… — Что бы ни думали — мы не имеем права и свой камень еще бросить в придачу к царской виселице» [21].

Правительственный террор в России нарастал. В труднейшей обстановке работали большевики. Положение их осложнялось еще острой фракционной борьбой в Российской социал-демократической рабочей партии. Для обсуждения многих насущных задач необходимо было созвать партийный съезд. Но в России для этого отсутствовали условия. Пришлось воспользоваться гостеприимством датских социал-демократов. Но, когда около 300 делегатов собралось в Копенгагене, датское правительство не разрешило съезду приступить к работе.

Делегаты перебрались в Лондон. Здесь, в «Церкви Братства», и проводились заседания с 13 мая по 1 июня 1907 г., за исключением воскресений, когда в церкви шла служба. Среди делегатов были В.И. Ленин, К.Е. Ворошилов, М.М. Литвинов, Е.М. Ярославский, И.В. Сталин, В.П. Ногин и другие видные деятели партии; среди гостей — А.М. Горький, М.Ф. Андреева, П.А. Кропоткин.

О последнем, в частности, рассказывает в своих воспоминаниях К.Е. Ворошилов: «В числе приглашенных на съезд был и идейный руководитель русского анархизма князь Кропоткин. Он живо интересовался ходом прений, пытливо присматривался к его делегатам и вот однажды, подойдя к нам, изъявил желание встретиться с нами, рабочими, у него на квартире за чашкой чая. Этот вопрос мы подняли на одном из наших фракционных совещаний, спрашивали, как нам быть. Помню, Владимир Ильич с улыбкой напутствовал нас: „А что ж тут плохого — попейте чайку с князем Кропоткиным, поговорите с ним по душам. Не знаю, как вам, а ему, уверен, будет от этого большая польза“» [22].

В итоге человек десять рабочих отправились с визитом к Кропоткину. Встретил он их чрезвычайно приветливо. На столе стоял самовар. Дочь Кропоткина Саша разливала чай, а сам он, «какой-то очень легкий и игривый в своих сапожках с высокими каблуками, помогал ей». Завязавшийся разговор естественно вылился в полемику, в итоге которой, пишет Ворошилов, стало ясно, что они говорят на совершенно разных языках.

***

Первая русская революция закончилась. Третьеиюньский переворот положил начало новому периоду истории России. Отличительной его чертой стал наивысший подъем волны реакции. С 1907 по 1909 г., по неполным сведениям, было осуждено по политическим делам более 26 тыс. человек, в том числе приговорено к смертной казни 5086 [23].

В 1909 г., когда в российских тюрьмах, чаще всего без суда и следствия, томилось 170 тыс. человек, а казни политических заключенных превратились почти в обыденное явление, Кропоткин выпустил брошюру «Террор в России» (на английском языке). Написанная с большим чувством и искренней болью за тех, кто пал жертвой карательных экспедиций и других террористических акций правительства, брошюра сразу привлекла к себе внимание читателей. В десятках тысяч экземпляров разошлась она в несколько дней по Англии, а затем, будучи переведена на французский язык, и по Франции.

Английские и некоторые французские газеты заговорили о положении в России, а английские священники во время проповедей цитировали Кропоткина и призывали прихожан молиться «о смягчении сердца русского царя».

Годы, последовавшие за поражением революции, не внесли оживления в анархистское движение. Та форма, в которой оно развивалось в России, могла еще иметь некоторый успех в период открытой вооруженной и стачечной борьбы масс, да и тогда она привлекала не многих. Теперь же, когда наступило время пропаганды, тайной и сосредоточенной подготовки сил для нового наступления на царизм, анархистам, не способным изменить свои лозунги и свою стратегию и тактику, делать в революционном движении было нечего.

«Анархия как цель, прямое революционное нападение как единственно возможная тактика» — такие лозунги провозглашал «Анархист» в 1908 г. «Каждый анархист, чтобы быть цельной красивой личностью, должен не только говорить о терроре, но и проводить террористические акты… каждый анархист должен уметь взяться за оpyжие и отстаивать свою и чужую свободу, защищаться и нападать» [24] — так писал другой орган анархистов «Бунтарь».

Газеты и журналы различных русских и заграничных групп анархистов террористического направления хотя и делали порой попытки проанализировать причины неудач, хотя и призывали к объединению и дальнейшим согласованным действиям, однако в целом оставались на прежних позициях. Опыт революции ничему ие научил их.

На прежних позициях мирной и постепенной пропаганды теории анархизма находился и П.А. Кропоткин. Но и его пропагандистская деятельность шла на убыль. Уже летом 1907 г. пришлось подумать о свертывании издания «Листков Хлеба и Воли». Предлагая прекратить выпуск газеты до октября месяца, Кропоткин писал Гольдсмит: «Денег нет на продолжение Л. X. В. Прошлый 16 № уже частью в долг… Америка летом всегда глохнет, митингов нет, нет и продажи. То же в Лондоне. А Париж и Женева ничего не дают» [25].

В 1908 г. возникла идея возрождения журнала «Хлеб и Воля», причем на этот раз Кропоткин поддержал ее. Уровень движения, несмотря на разгром революции, был, считал он, таков, что можно и нужно обращаться с систематической пропагандой к широкому читателю.

Однако на предложение товарищей взяться за редактирование такого журнала упорно отвечал отказом. «Я стар, хочу закончить некоторые свои работы», — писал он по этому поводу 16 марта 1908 г. «Я теперь в журнальной работе не смогу принять участия. Хочу управиться с «Этикой» и с общей работою о соц[иализме] и ан[архии]» [26]. Свой отказ он повторял и в последующих письмах Гольдсмит.

Наконец, в письме от 16 октября 1911 г. Кропоткин в сжатой форме изложил итоги своих размышлений об опыте анархистского движения во время революции и в связи с этим поставил вопрос о возможности дальнейшей пропагандистской журнальной деятельности. «…Я много думал все это время о том, что нужно в данную минуту для анархистов в России.

Нужно: определенное отрицание якобинских приемов, принимавшихся до сих пор в России за анархию, а именно: 1. отрицание экспроприаторства как средства приобретения денег для революционной работы и 2. безусловное отрицание багровщины как средства борьбы с реакцией.

Затем необходимо, я думаю, также отрицание единичности, «распыленности»… как средства «поднятия масс» единоличными опытами. Нужно сознание того, что сознают рабочие всего мира, — что если единоличные опыты в период застоя являлись средством заставить задуматься людей, то в период революционный необходимы групповые и массовые выступления крестьян и рабочих». Далее следовал вывод: если «среди нас» нет людей, понимающих все это, то «незачем и основывать журнал и брать на себя роль истолкователей революционного дела» [27].

Людей «понимающих» не нашлось. Очередная неудача с созданием своего органа была компенсирована выпуском новой серии анархистских брошюр.

22 января 1912 г. Кропоткин сообщал Гольдсмит: «Типография налажена. Добыл взаймы 20 [тыс.] на год, и мы начинаем печатать брошюры. Начинаем с моей „Анархии“» [28].

***

Библиография работ Кропоткина за любой год его жизни (особенно в период 90-х и 900-х) производит впечатление калейдоскопа. Мелькают десятки самых разных сюжетов. А если к этому добавить его бесчисленные устные выступления опять же в самых разных аудиториях на самые различные темы — от проблем ледникового периода до проблем экспроприации в период революции, — еще более невероятным покажется тот факт, что все это плод деятельности одного старого и не очень здорового человека.

В ноябре 1901 г., по возвращении Кропоткина из Америки, где он прочел курс лекций по истории русской литературы [29], с ним случился сердечный удар. После продолжительной болезни врачи строго запретили ему много работать. Но фактически он отказался лишь от одной из своих обязанностей: от научных обзоров в журнале «Девятнадцатое столетие».

Пренебрежение предписаниями врачей привело к тому, что в конце 1904 г. Кропоткин снова тяжело заболел. Но, конечно, он не смог долго выдержать постельный режим — дел, как всегда, было более чем достаточно. «Просто голова кругом идет подчас от массы навалившейся работы — газета, комитеты, издания 2-х книг здесь в Англии, издания в России — и всё это гонит и торопит меня. А силы — уже не те, что прежде», — писал он в октябре 1906 г. М.А. Кропоткину. В итоге через год Петр Алексеевич заболел снова. Врачи категорически требовали прекращения его бурной деятельности.

Тогда, в 1907 г., оп решился на переселение из Лондона в небольшой и тихий городок Брайтон на берегу Ла-Манша. Но и здесь ничто не изменилось, да и количество посетителей по существу не уменьшилось

«Дом Кропоткина в Брайтоне, — вспоминает Майский, — походил на настоящий Ноев ковчег: кого-кого тут только не бывало?! Революционер-эмигрант из России, испанский анархист из Южной Америки, английский фермер из Австралии, пресвитерианский священник из Шотландии, знаменитый ученый из Германии, либеральный член Государственной думы из Петербурга, даже бравый генерал царской службы — все сходились в доме Кропоткина по воскресеньям для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение хозяину и обменяться с ним мнением по различным вопросам. Эта крайняя пестрота собиравшегося у Кропоткина общества объяснялась, конечно, прежде всего мировой известностью старого революционера и огромным разнообразием его интересов» [30].

Большинство гостей Кропоткиных были люди случайные, но приезжали и близкие друзья и единомышленники Петра Алексеевича. Особенно тесные узы связывали его с Варлаамом Николаевичем Черкезовым. В день 70-летия Черкезова Кропоткин писал ему: «Ты — живой пример настоящего человека… Ты понял еще очень молодым истинную цель общественной жизни, ты не охладел к ней за все долгие прожитые тобой годы» [31].

С этим критерием оценки настоящего человека можно подойти и к Кропоткину.

Но, пожалуй, самым дорогим другом Петра Алексеевича в течение всей жизни оставалась Софья Николаевна Лаврова. Надежда Тимофеевна Кропоткина рассказывает, что приезд Софьи Николаевны всегда вносил «совсем иной тон» в обстановку в доме Кропоткиных. Двое старых друзей «наслаждались обществом друг друга… Оживленно разговаривали, хохотали, вспоминали разные эпизоды своей жизни, а иногда спорили со страшным азартом, причем оба были порой нетерпимы и резки…» Софья Николаевна, невзирая на неписаные законы дома, отправлялась иногда и в кабинет к Петру Алексеевичу. С удовольствием отрываясь для нее от текущих дел, Кропоткин «вытаскивал свои рукописи, вычитывал ей отрывки, спрашивал ее мнение и… обсуждал с ней разные свои недоумения» [32].

Близок был Петр Алексеевич и со своими племянниками Николаем и Михаилом — детьми Александра Алексеевича — и с Екатериной Николаевной Половцевой, дочерью его старшей сестры Елены.

Оба племянника с женой Михаила Надеждой Тимофеевной навещали Петра Алексеевича в Англии, виделись с ним в Париже, куда он приезжал ненадолго в 1906 г. По впечатлениям Надежды Тимофеевны, после чопорной и чинной Англии Петр Алексеевич чувствовал себя в Париже «школьником, вырвавшимся на свободу». Он много выступал на собраниях и митингах. «Говорил он великолепно — страшно искренне, с увлечением». Но большая часть публики приходила лишь поглядеть на знаменитого анархиста.

Новый 1907 год Петр Алексеевич встречал в Париже в небольшом кабачке в обществе рабочих-анархистов. «Было уютно и очень скромно, составили столы посредине комнаты, зажгли люстру и большой огонь в камине, спросили самого простого вина и фруктов. Петр Алексеевич чувствовал себя прекрасно — сидел на столе перед камином и горячо беседовал на французском, итальянском и испанском языках, смотря по тому, какой национальности был его собеседник» [33].

Иногда Петр Алексеевич позволял себе некоторый отдых. Так, зиму 1910 г. он с Софьей Григорьевной провел в Рапалло. «При одной мысли, — писал он оттуда Гольдсмит, — что я — на берегу этой колыбели нашей цивилизации, весь ум настраивается на какой-то высокий лад. Так и хочется написать что-ни[будь] хорошее. Какой я глупый, что раньше сюда не попадал. По-итальянски читаю романы без запинки: говорю с российской смелостью. Итальянцев Соня и я находим бесконечно милыми, а таких детей нигде в мире нет. Почтенный народ» [34].

А в июле того же года снова: «Корректуры, и посетители, и письма. Вот и теперь, сейчас… пришлось прервать. Посетительница из Птб. [Петербурга. — Н.П.]. Никогда еще столько народа — американцев, русских, немцев но проезжало через Лондон, сколько в этот сезон» [35].

Работа тем временем не ждала. Первое издание «Великой французской революции» было завершено. В сентябре 1909 г. Кропоткин писал С.Н. Лавровой: «Книга вышла, кажется, ничего себе… Редакционных недостатков много, но задуматься есть над чем… Словом, книга пустилась в плаванье. Берусь за Этику» [36].

Но «Этикой», над которой уже несколько лет размышлял Кропоткин, дело не ограничивалось. Он пытался философски обосновать анархизм, стремясь изложить свои мысли в сжатой и доступной широкому читателю форме. Писал массу статей как научных (для Британской энциклопедии и научных журналов), так и политических, занимался организацией издания собрания сочинений М.А. Бакунина [37].

Не ослабевало внимание Кропоткина и к революционному движению в России. Ленские события воспринял он как начало нового подъема.

8 мая 1912 г. Петр Алексеевич сообщал Гольдсмит: «Я взял да написал письмо о ленских делах английским рабочим… А молодцы русские рабочие! Опять от них идет луч Света в Темном царстве!» [38].

***

В 1912 г. Петру Алексеевичу исполнилось 70 лет. Несмотря на перенесенные тяжелые болезни и в общем нелегкую жизнь, он был по-прежнему бодр, энергичен и невероятно трудоспособен.

Внешность Кропоткина поражала всех впервые его встречавших. Запомнилась она и И.М. Майскому, посетившему его в Брайтоне. «Огромный голый череп с пучками вьющихся волос по бокам, высокий, мощный лоб; большой нос; умные острые глаза под резко очерченными бровями; блестящие очки, пышные седые усы и огромная, торчащая во все стороны белая борода, закрывающая верхнюю часть груди. Все вместе производило впечатление какой-то странной смеси пророка и ученого» [39].

Авторитет Кропоткина и в научных, и в политических кругах был чрезвычайно велик. «К словам Кропоткина, — свидетельствует Майский, — прислушивались даже „министры его величества“» [40].

9 декабря юбилей Кропоткина торжественно отмечался во многих городах Западной Европы и Америки. В Англии был создан комитет по организации его чествования. В адресе Петру Алексеевичу, подписанном этим комитетом, говорилось: «Ваши заслуги в области естественных наук, Ваш вклад в географическую науку и в геологию, Ваша поправка к теории Дарвина доставили Вам мировую известность и расширили наше понимание природы, в то же время Ваша критика классической политической экономии помогла нам взглянуть более широко на социальную жизнь людей.

Вы научили нас ценить важнейший принцип социальной жизни — принцип добровольного соглашения, который практиковался во все времена лучшими людьми и который Вы в наше время выставляете как важный фактор социального развития в противовес принципу государственности, который в форме излишней законодательности ведет к тому, что люди утрачивают способность самостоятельно мыслить и действовать» [41].

На интернациональных митингах, прошедших в Париже и Лондоне, выступали с приветственными речами крупнейшие общественные деятели. В Лондоне на митинге в театре «Павильон» одну из речей произнес Бернард Шоу, в Париже в большом зале «Отеля ученых Обществ» — известный французский общественный деятель Фердинанд Бюиссон.

«Именно потому, что я не «анархист» и не «объединенный» социалист, я считаю своим долгом присоединиться во имя науки и во имя свободы к чествованию человека, который так много сделал для той и другой…

Мечтает ли он о «завоевании Хлеба» для всех, пишет ли историю великой революции, стараясь проникнуть в душу плебея 1793 г., определяет ли он в своей «Взаимопомощи» — книге, которая примирила с ним многих его противников, основы новой социальной доктрины… — во всем у него можно находить утопичность и спорные гипотезы, но во всем у него также чувствуется чудное сердце и великий дух» [42], — сказал Бюиссон.

В то время как Западная Европа чествовала Кропоткина, в России лишь одна газета «Утро России» решилась поставить вопрос о том, чтобы какое-либо «литературное учреждение» помогло Кропоткину возвратиться на родину.

В ответ Петр Алексеевич послал письмо в редакцию газеты: «Позвольте сказать несколько слов по поводу заметки обо мне, появившейся в № 268 Вашей уважаемой газеты.

Въезд в Россию открыт мне со времени амнистии 20 октября 1905 г.[43] Но, кроме меня, за границей есть тысячи людей, которые не менее меня любят свою родину и которым жизнь на чужбине гораздо еще тяжелее, чем мне. А по всей Сибири и в дебрях Крайнего Севера разбросаны десятки тысяч человек, оторванных от действительной жизни и гибнущих в ужасной обстановке.

Вернуться в Россию при таких условиях было бы с моей стороны примирением с этими условиями, что для меня немыслимо.

Тот день, когда возврат всех нас к свободной жизни в России станет возможным, будет, конечно, если я доживу до него, счастливейшим днем моей жизни» [44].

Он дожил и до этого счастливого дня. Но на пути к нему лежало еще одно тяжелое испытание — первая мировая война.

***

1913 год — 71-й год жизни Кропоткина — был насыщен, как и предыдущие, разнообразной деятельностью. Особенно его занимал вопрос о русском издании «Великой французской революции».

«Печатание Вел[икой] Фр[анцузской] Рев[олюции] очень меня интересует. По-русски я еще более люблю эту книгу. Хорошая она и верная. В Приложении всюду кое-что новое» [45], — писал Кропоткин Гольдсмит в сентябре 1913 г. Спустя несколько месяцев в письме ей же он намечал пути дальнейшей анархистской работы: «На чем останавливаться в будущем? — Сама жизнь диктует: рабочее движение, синдикализм. Тот жо самый вопрос везде поставлен: СШ[А], Ан[глия], Фр[анция], Ит[алия]. Везде il passione… [46].

Другое крупное движение в России — это кооперация. Я получаю из Кургана Том[ской] губ[ернии] газету Союза маслодельных артелей. Это — нечто поразительное. Они уже говорят: «На что земство? Мы можем его заменить!» Склады машин, образцовые фермы, школы, библиотеки — все это заводят. В 525 селах кооперативные лавки, около 1000 артелей и т.д.»

И далее о делах личных:

«Я — ничего себе. Но работа совсем плохо подвигается. Кончил обзор растений… Письма — без конца, затем печатание Вел[икой] Фр[анцузской] Рев[олюции] (уже на 520 стр.) берет два дня в неделю, перевод… делаю для Freedom. И не особенно бодрым чувствую себя всю зиму» [47].

Но проблемы анархо-синдикализма, так же как проблемы кооперации, вскоре отошли на дальний план. Наступило лето 1914 г.

9 июля Кропоткин писал: «Война — большая, общеевропейская, которой приближение только незнание и близорукость радикалов могли отрицать, — разгорится через неск[олько] дней.

Германия уже 10 дней назад решила бесповоротно ее начать. (Это достоверно)…

Я предвижу, дорогие, тяжелые времена для всех нас» [48]. Времена действительно наступали тяжелые. Война несла неисчислимые бедствия народам. От революционеров же она требовала четкого определения своей классовой позиции, подлинного пролетарского интернационализма.

И вот этого испытания, этой проверки Кропоткин не выдержал. Он стал в ряды «оборонцев», в ряды «социал-шовинистов». Как могло случиться, что столь честный, чистый и гуманный человек выступил вдруг сторонником войны против Германии, войны до победного конца? Как могло случиться, что при его широком и глубоком уме, при его интернационализме он не понял империалистического характера первой мировой войны? Вот здесь-то и нашла свое естественное выражение мелкобуржуазная сущность идеология анархизма. Отсутствие четкой классовой позиции привело к социал-шовинизму, к фактической защите интересов буржуазии. Но точку зрения Кропоткина обусловили не только объективные, но и субъективные причины.

Для него, так же как 40 лет назад для Бакунина, Франция, по верному замечанию Н.К. Лебедева, «была колыбелью всех революций и революционных идей, а Париж — великой лабораторией социализма и коммунизма. Кропоткин глубоко верил, что великий французский блузник, бросивший миру лозунги социальной революции и боровшийся за их осуществление, рано или поздно снова поднимется и зажжет факел социальной революции» [49].

Германия, напротив, со времен Бисмарка была оплотом военщины и цезаризма, готовых задушить все ростки социалистических движений. При такой расстановке сил в условиях уже начавшейся войны Кропоткин естественно выступил на стороне тех стран, в возможность революции в которых верил. В первом же из «Писем о текущих событиях» для «Русских ведомостей» в сентябре 1914 г. он объяснял: «При данных условиях всякий, кто чувствует в себе силы что-нибудь делать и кому дорого то, что было лучшего в европейской цивилизации, и то, за что боролся рабочий Интернационал, может делать только одно — помогать Европе раздавить врага самых дорогих нам заветов: немецкий милитаризм и немецкий завоевательный империализм» [50].

Далее Кропоткин пытался доказать, что милитаризм не является исключительной чертой немецкой буржуазии: «Быстрое развитие германской обрабатывающей промышленности за последние сорок лет без одновременного развития достатка среди крестьянства, которое могло бы быть рынком сбыта мануфактурных изделий… сделало то, что громадная масса немецкого пролетариата заражалась теми же завоевательными планами и теперь тоже мечтает о быстром развитии могучего, завоевательного капитализма» [51].

Торжество Германии в войне было бы великой трагедией для всей Европы. Кропоткин считал, что оно поработит европейскую культуру, приостановит общее развитие, задушит социальное движение на полстолетия. По всем этим причинам «нельзя не желать полного поражения зарвавшейся военной Германии. Нельзя даже оставаться нейтральным, так как в данном случае нейтральность была бы потворством железному кулаку» [52].

Однако интернационализм накладывал известные обязательства на передовых деятелей русской и европейской общественной мысли, и поэтому многие друзья Кропоткина не поддержали его выступлений. «Видели ли вы „Русские ведомости“? — спрашивал Кропоткин у Гольдсмит. — Товарищи вам, верно, говорили — некоторые, вероятно, с озлоблением о моем письме» [53].

В письме Марии Исидоровне, Кропоткин, как всегда, искренне, выражал свои чувства по поводу происходящих событий, отвечал на ее недоуменные вопросы, высказывал мысли о значении войны для будущего устройства мира.

«Сердце обливалось у меня кровью, я ведь видел, что обходное движение немцев левого фланга откроет им свободный путь на Париж. Битву большую, конечно, дадут: но последствия ее?

Бессильная злоба и боль за Францию — точно моих родных терзают…

Конечно, русские наступают прекрасно в Вост[очной] Пруссии. Но на все нужно время…

На себя, на всеобщее ополчение всех, мужчин и женщин, против современных гуннов полагайтесь.

Конечно, в Германии есть социалисты, которые действительно нам братья по духу. Но гнусная военно-государственно-капиталистическая сила их задавила…

Из-за того что в России есть социалисты и безучастные крестьяне, нельзя давать carte blanche самодержавию и черносотенцам. Как же можно сочувствовать Атилле и его полчищам? Истреблять их надо.

В России самодержавие и черносотенство роковым образом идут на убыль. Новая заря зарождается… Во всяком случае федерализм восторжествует, каков бы ни был исход войны. А это уже разгром самодержавия» [54].

Примерно те же надежды высказывал Кропоткин и в «Письме» в «Русские ведомости»: «Права всех национальностей на свободное развитие будут признаны; федеративное начало найдет широкое приложение при переделке карты Европы» [55]. Наивная и ничем не обоснованная вера в торжество федерализма в случае победы союзников сочеталась у Кропоткина с не лишенным основания предвидением огромных изменений в политической, экономической и социальной жизни народов Европы. Но некоторые сдвиги, происходившие в экономике ряда европейских стран, и в частности Англии, в сторону государственного капитализма Кропоткин принимал за проявление и пробуждение «общественности». «Я вижу впереди многое, новое, живое. Если бы дело шло только о „положении предела“ завоевательному зверю!!! Нарождаются зачатки новой общественности! Здесь, в Англии, они бьют везде из-под всей старой гнилостной накипи. Если бы у рабочих было больше умственной, строительной смелости, смогли бы чудеса выстроить» [56], — писал он 2 апреля 1915 г.

Война вносила тактические коррективы в социальную утопию Кропоткина. Он стал считать, что именно война, требующая колоссального напряжения всех сил народов Европы, приведет к тому, что «угольные копи, средства перевозки, сухопутные и морские пути, а также все источники продовольствия должны быть объявлены общественною народною собственностью». Для этого, ему казалось, существует два пути: «первый — предоставить все решать государству, второй — работать для передачи этой громадной организации потребления и производства городам, коммунам… организациям производителей и потребителей, т.е. новым кооперативам…» [57].

Война внесла свои поправки и в размышления Кропоткина о проблемах этики. Именно под влиянием необходимости решительной борьбы с воплощением зла, — германской военной машиной Кропоткин высказал следующую мысль: «Основой всякой нравственности должна быть идея Равенства, ставшая агрессивною, а не просто пассивною добродетелью. Оттого держалось и держится рабство, что отпор порабощению не возведен в агрессивную обязанность. Точно так же не будет международности, пока каждый не признает своей священной обязанности (как признавал Гарибальди) „опоясать меч“ и идти на защиту всякой угнетенной народности» [58].

Поддержки своих идей о возможности перестройки общества Кропоткин не встречал даже среди единомышленников. «Вопрос о безгосударственной перестройке общества на коммун[истических] началах, по-видимому …не интересует ни наших товарищей, ни синдикалистов. Мне кажется, они не верят в ее близкую возможность. Для них «c'est de le théorie» [59] — жаловался он в 1916 г. М.И. Гольдсмит, которая тоже в это время не разделяла полностью его надежд и взглядов. В начале войны она предложила Петру Алексеевичу возобновить издание «Листков Хлеба и Воли». Отвечая ей, Кропоткин спрашивал, чем думает она заполнить страницы газеты: «Ругать правительство? Критиковать военные действия? Сочинять планы мира, когда Парижу грозят гунны?.. Не берусь. Остается молчать и всем, чем можешь, помогать сражающимся. Но — в 72 года не многим поможешь. И то стыдно, что не помогаешь! Я не побрезговал бы себя предложить хотя в писаря, в чертежники армии, но и то боюсь, — стар и недуги!» [60].

Если планы социальной перестройки общества, предлагаемые Кропоткиным, не встречались с энтузиазмом ни его друзьями, ни тем более его противниками, то в целом его поддержка Франции, Англии и России, его обличение Германии приветствовались в самых различных кругах русского [61] и европейского общества. Враг всех правительств Европы, обладавший большим моральным авторитетом, он объективно стал союзником этих правительств. Таков был грустный для Кропоткина и в общем-то парадоксальный результат его публичных выступлений.

Особенным успехом шовинистические выступления Кропоткина пользовались в буржуазных и отчасти рабочих кругах Франции. В.И. Ленин писал по этому поводу в статье «О задачах оппозиции во Франции», вышедшей в Женеве отдельным листком в 1916 г.: «Во Франции всегда много вредила анархистская фраза. Но теперь анархисты-патриоты, анархпсты-chauvins, вроде Кропоткина, Grave, Cornelissen и прочих рыцарей de la „Bataille Chauviniste“, помогут исцелить очень и очень многих рабочих от анархистской фразы. Долой социалистов-патриотов и социалистов-chauvins, — как „долой анархистов-патриотов“ и анархистов-chauvins! этот клич будет находить отзыв в сердцах рабочих Франции» [62].

Далее В.И. Ленин излагал ту конкретную революционную программу, которая одна в тех условиях могла обеспечить успех освободительной борьбы: «Не анархистская фраза о революции, а длительная, серьезная, упорная, настойчивая, систематическая работа по созданию повсюду нелегальных организаций среди рабочих, по распространению свободной, т.е. нелегальной литературы, по подготовке движения масс против своих правительств. Вот что нужно рабочему классу всех стран!» [63]

Забегая несколько вперед, скажем, что ноябрьская революция в Германии, положившая по существу конец ее империалистическим притязаниям, была, конечно, с восторгом воспринята Кропоткиным. Однако он, как и другие его современники, ждал слишком многого от происшедших событий.

6 декабря 1918 г. он писал Половцевой: «Жестокий крах завоевательных планов Германии — великое, мировое событие! Оно кладет конец навсегда монархической Европе и завоевательным войнам в Европе… Во всяком случае, Европа спасена от ярма капиталистического милитаризма. И она сумеет, пользуясь примером России, совершить свою социалистическую революцию» [64]

Заключение Версальского мира вызвало еще большую радость у Петра Алексеевича. 26 ноября 1919 г. в его дневнике появилась запись: «Какие замечательные дни! Заключение мира, после 5-летней ужасной, зверской войны, где проявились самые зверские инстинкты человечества… Подумать только. Два преступления — раздел Польши и ее вековое угнетение и захват Эльзаса и Лотарингии наконец снимаются с немецкого народа…

Какое счастъе! Да здравствует немецкий народ, освобожденный от этой преступной ноши» [65]

Народ, переставший угнетать другие народы, сразу же приобретал уважение в глазах Кропоткина. «Я глубоко радуюсь за немцев… — как и за Россию, что на них, как и на нас, уж не будет тяготеть преступление, тормозящее развитие Германии и России» [66]

Примечания

1. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 42. Л. 37. Письмо П.А. Кропоткина М.И. Гольдсмит от 25 октября 1905 г.

2. Кропоткин П. Русская революция. [Женева:] Изд. группы «Хлеб и Воля», 1905. — Цит. по кн.: Лебедев Н.К. П.А. Кропоткин. М., 1925. С. 61.

3. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 42, 33, 34.

4. Там же. Л. 16.

5. Там же.

6. Лидия Владимировна Гогелия.

7. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 42. Л. 61.

8. Там же. Л. 41.

9. Категорический приказ (фр.).

10. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 42. Л. 51. Письмо П.А. Кропоткина М.И. Гольдсмит.

11. Там же. Л. 60.

12. Там же. Л. 64.

13. Там же. Л. 65.

14. Там же. Л. 76.

15. Там же. Ед.хр. 1507. Л. 21.

16. Там же. Ед.хр. 42. Л. 205.

17. Комин В.В. Анархизм в России. Калинин, 1969. С. 90, 91.

18. Там же. С. 91.

19. Там же. С. 93.

20. Лебедев Н.К. П.А. Кропоткин. М., 1925. С. 62.

21. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 47. Л. 16. Письмо без даты.

22. Ворошилов К.Е. Рассказы о жизни. М., 1968. С. 352, 353.

23. История Коммунистической партии Советского Союза. М., 1966. Т. 2. С. 239.

24. Комин В.В. Анархизм в России. С. 122.

25. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 43. Л. 48.

26. Там же. Л. 101. Письмо М.И. Гольдсмит от 14 сентября 1908 г.

27. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 43. Л. 93.

28. Там же. Л. 98.

29. Кропоткин П. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907.

30. Майский И.М. Путешествие в прошлое. М., 1960. С. 132.

31. Каторга и ссылка. 1926. № 25. С. 21.

32. РОБЛ. Ф. 549, карт. 1. Ед.хр. 5. Л. 57, 58.

33. Там же. Л. 51.

34. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 47. Л. 48.

35. Там же. Л. 61.

36. Там же. Ед. хр. 101. Л. 6, 7.

37. Издание собрания сочинений М.А. Бакунина предпринималось по инициативе и на средства М.П. Сажина, фактическим редактором был В.Н. Черкезов. Первый том вышел в 1915 г. в Лондоне.

38. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 47. Л. 104.

39. Майский И.М. Путешествие в прошлое. С. 132.

40. Там же.

41. Лебедев Н.К. П.А. Кропоткин. С. 65.

42. Там же. С. 66.

43. Кропоткин ошибался. Согласно справке Департамента полиции от 1909 г., в случае возвращения на родину он должен был быть привлечен к ответственности по 102-й статье Уголовного уложения (см. Лебедев Н.К. П.А. Кропоткин. С. 67).

44. Там же.

45. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 45. Л. 16.

46. Он увлекает (ит.).

47. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 45. Л. 25, 27.

48. Там же. Л. 31. Письмо М.И. Гольдсмит.

49. Лебедев Н.К. П.А. Кропоткин, С. 70–71.

50. Кропоткин П.А. Письма о текущих событиях. М., 1918. С. 3.

51. Там же. С. 8–9.

52. Там же. С. 13.

53. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 45. Л. 38.

54. Там же. Л. 32–34.

55. Кропоткин П.А. Письма о текущих событиях. С. 13.