VIII

Снова на родине

«Я вижу сквозь эту разруху новый просвет для всей современной цивилизации…»

Из письма П.А. Кропоткина Е.Н. Половцевой

15 мая 1917 г. Петр Алексеевич писал Гольдсмит: «С первых дней, как революция стала известна, буквально жил, как в чаду… А потом — укладка. Вчера уложено было уже 52 ящика книг. Осталось еще десятка 1½ уложить. При этом ни от кого, конечно, никакой помощи, а мне 74, а Соне 60!» [1]

Через две недели, в ночь на 1 июня 1917 г., поезд, в котором возвращался на родину Петр Алексеевич, прибыл на станцию Белоостров. Обратимся к воспоминаниям Е.Н. Половцевой, встречавшей его в числе многих и многих других. «Стояли белые петербургские ночи. При слабом свете утра выстроились шпалерами войска с знаменами и плакатами… В 1 ч. ночи дрожащим от волнения голосом П.А. благодарил за оказываемую ему встречу, стоя на ступени вагона. От Белоострова до Петрограда купе 2 класса было переполнено репортерами и друзьями, теребившими Петра Алексеевича.

В Петроград поезд пришел в 2 ч. 30 м. утра…

На дебаркадере были… министры, дамы, подносившие П.А. цветы, анархические черные знамена, а на площади стояла многотысячная толпа» [2].

На другой день Петр Алексеевич писал в своем дневнике:

«Приехал в Петроград 1/14 июня в 2 ч. ночи. Толпа в 60 000. Саша, племянницы Поливановы… Катя приехала уже в Белоостров. Почетный караул от семеновцев. Так и не добрался до него… Когда я вышел, меня безусловно чуть но раздавили. Саша едва упросила оркестр семеновцев замолчать… Офицеры хотели нести меня на руках. Я отказался. Соню чуть не растоптали. Тогда 8 офицеров… схватясь руками, окружили меня кольцом… с невероятными усилиями пробивались сквозь колышащуюся толпу. Пробились не к караулу, а к зале, где меня ждали Керенский и неск[олько] других министров и Н.В. Чайковский. Приветственные речи. Коротко ответил. В 3 часа ночи добрались до автомобиля» [3].

Поселились Кропоткины сначала на Рыночной улице в квартире, заранее приготовленной Сашей (уже несколько лет живущей вместе с мужем Н.В. Лебедевым в России). Однако место это оказалось неудобным, и вскоре вся семья перебралась на Каменный остров, на дачу, предложенную Кропоткину голландцем Ван-дер-Пальсем, владельцем известной фабрики «Скороход».

Е.Н. Половцева первое время исполняла обязанности секретаря Петра Алексеевича. «К нам ездила масса людей. Мое дело было у телефона. Я принимала все записи, и через меня с посетителями велись разговоры о часах свиданий. Ездили люди всевозможных сортов. Здесь перебывали и бабушка Бр[ешко]-Бр[ешковская], и Керенский, и Савинков, и др[угие], министры и т.д.»

Если позволяло здоровье, Кропоткин принимал приглашения и выступал на том или ином митинге. Ездил в сопровождении близких по городу, вспоминал прошлое, приглядывался к настоящему. Побывал он на месте своего знаменитого побега, но все там было уже перестроено, и он не узнал Николаевского военного госпиталя.

Когда за Петром Алексеевичем присылали «элегантные автомобили Кер[енского], он отклонял всякий раз предложение и говорил мне:

— Нет, уж мы с тобой лучше на извозчике…» [4]

Е.Н. Половцева сообщает любопытные детали об июльском кризисе Временного правительства. «Наступило 4-ое июля. До нас доходили выстрелы и оживление толпы. Люди приходили взволнованные, каждый рассказывал о событиях по-своему. П.А. стал еще молчаливее и сдержаннее…

Однажды поздно вечером, часов около 11-ти, приехал Керенский и прошел прямо к П.А. О чем говорили они, запершись вдвоем, никто не знал, но чувствовалось в доме какое-то тяжелое настроение, какая-то тягость… Кер[енский] вышел и молча уехал.

Через некоторое время к домашним вышел и П.А. Он был возмущен:

— Я сказал ему, чтобы он не забывал, что я — анархист, — заявил он дрожащим от волнения голосом.

Оказалось, что Керенский приезжал просить Кроп[откина] войти в новое правительство, но уехал ни с чем» [5].

Об этом визите А.Ф. Керенского рассказывает в своих воспоминаниях о Кропоткине и Э.А. Гольдман. «Керенский, — пишет она, — делал неимоверные усилия примирить непримиримое: он убеждал Кропоткина войти во Временное правительство, предлагая ему на выбор любой пост министра. Кропоткин отказался. „Я считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным“, — ответил он» [6].

Время шло. Кризис буржуазной власти все углублялся. В августе в Москве представители правящих партий, крупного капитала и крупных землевладельцев собрались на Государственное совещание. Присутствовали и члены социалистических партий: меньшевики, эсеры, входившие в «Группу истории революции». В работе совещания принимали участие Плеханов, Брешко-Брешковская, Кропоткин. Лишь им трем была оказана сомнительная честь выступить с индивидуальными речами, все же остальные могли говорить только от лица своей партии или организации.

Кропоткин принял приглашение. Он хотел произнести большую речь, изложить основные требования анархистской организации общества, однако незадолго до начала узнал, что его ограничили во времени.

На заседаниях, слушая ораторов, он наметил те пункты, на которых решил остановиться. В его черновых записях появились две фразы: «Общий язык. Призвать к самоуправлению и труду» [7]. Сохранилась стенограмма его выступления. Он начал с того, что указал на необходимость «стать дружною стеной на защиту Родины и нашей революции. По-моему, — говорил он, — родина и революция нераздельны. Родина сделала революцию, она должна ее довести до конца…

Товарищи, граждане, продолжить войну — одно великое предстоящее нам дело, а другое, одинаково важное дело, — это работа в тылу. Репрессивными мерами тут ничего не сделаешь… Нужно, чтобы русский народ понял, что мы все, и вы (обращаясь направо) и вы (обращаясь налево) делаете все, чтобы этому народу жилось легче, чтобы ему открыть двери к свету, свободе, образованию (аплодисменты правой)… Нужно строительство новой жизни, на новых социалистических началах…”

Далее, повернувшись к участникам совещания, представлявшим крупный капитал (они занимали места справа), Кропоткин с великой наивностью предложил им отдать то, что важнее капитала, — знание жизни, производства и обмена. «Соедините их с энергией демократических комитетов и советов, соедините то и другое и приложите их к строительству новой жизни: эта новая жизнь нам необходима (возгласы: «Браво», бурные аплодисменты)».

Вслед за этим призывом к классовому миру Кропоткин продемонстрировал определенную политическую гибкость. Он, анархист, выступил с лозунгом провозглашения России республикой. И эти его слова были встречены аплодисментами, а последние и вовсе потонули в громе оваций.

«Так вот, граждане, товарищи, — закончил он, — пообещаемте же наконец друг другу, что мы не будем более целиться на левую часть этого театра и на правую. Ведь у нас одна родина, и за нее мы должны стоять и лечь, если нужно, все мы, и правые и левые» [8].

Н.И. Кареев, присутствовавший на совещании, пишет: «Я помню общий характер его речи. Тогда же я высказал свое от нее впечатление. „Знаете ли, говорил я многим, что Кропоткин напомнил мне любимого ученика Христа в глубокой старости, когда он постоянно говорил: дети, любите друг друга“. И помню, как какой-то наивный член совещания после этой речи сказал: «Вот кого бы сделать президентом русской республики“» [9].

После Государственного совещания Кропоткин в Петроград не вернулся. Доктора советовали ему поселиться в Москве. Сначала его поместили жить в Кремле, но вскоре он переехал на Большую Никитскую в двухкомнатную квартиру.

15 октября он писал отсюда в Петроград Половцевой, что на душе у него часто бывает «скверно». «Работа есть кое-какая… Читаю корректуры „Велик[ой] Революции]“ и „Записок“, вижу много народа. Готовлю другую большую работу — построительную и уделяю время Обществу сближения с Англией. А вечером, после 8-ми, почти каждый день заходят посетители» [10].

Как историк, глубоко изучивший историю Великой французской революции, придававший исключительное значение роли народа, знавший о закономерностях развития революции, Кропоткин понимал, что русская революция еще не завершена. Новый ее этап, по его убеждению, должен был привести к торжеству идей коммунизма и федерализма.

Еще в 90-х годах, говоря о неизбежности революции, Петр Алексеевич писал, что вопрос здесь лишь в том, «как достичь наибольших результатов при наименьших размерах гражданской войны, т.е. с наименьшим числом жертв и по возможности не увеличивая взаимной ненависти» [11].

В 1917 г. Кропоткин чувствовал, что русская революция «наименьшим числом жертв» не может завершиться, и ждал дальнейшего развития событий.

Об Октябрьских боях в Москве в его дневнике остались короткие записи, фиксирующие лишь внешнюю сторону событий.

1 ноября 1917 г.: «Вчера уже 5 дней продолжается перестрелка в Москве. Пальба пз орудий и ружейная днем и ночью… Все это — оч[ень] близко от нас… Вчера получил хлеба на ч[елове]ка ⅛ фунта. 3-ий день — ¼. Сегодня вовсе не получил хлеба: дворник отказался идти в Комиссариат и возобновить карточки… Вдоль Никитской все время шальная пальба ружейная…

Вчера горел громадный дом № 6 на Тверском бульваре… и никто не тушил. А 3-его дня горел дом, где Б. Никит[ская] аптека у Никит[ских] ворот. Пришли пожарные тушить» [12].

Октябрьская революция победила, но разруха и голод, вызванные четырехлетней войной, саботажем городской и сельской буржуазии, обрушились на страну.

25 января 1918 г. Кропоткин рассказывал Половцевой о современном положении: «То, что я уже пережил раз, такую же разруху, когда писал историю Французской революции, а ты знаешь, как живо, вещественно я представляю себе то, о чем пишу, — спасает меня от пессимизма. Я вижу сквозь эту разруху новый просвет для всей современной цивилизации. Но муки родов от того не менее мучительны.

Спасаюсь тем, что много работаю. Общество сближения с Англией и создаваемая нами Лига федералистов… лекции, устраиваемые Лигой, случайные выступления (у кооператоров и т.п.) и, наконец, издание моих сочинений — все это сильно заполняет день» [13].

Издания, подготовленные Лигой федералистов, Кропоткин считал наиболее полезным делом, в котором он принимал в это время участие. Это был «род энциклопедии федерального строя в 4-х больших томах». В статьях этой «энциклопедии» (объемом два печатных листа каждая) освещались различные аспекты федерации: географический, юридический, исторический и др. «Собирались у меня, — писал Кропоткин, — и серьезно обсуждали каждую статью». К лету 1918 г. первый том был уже готов, но Кропоткин переехал в г. Дмитров и более ни смог заниматься этим изданием.

В Москве Петру Алексеевичу жилось неспокойно. Квартиру на Большой Никитской пришлось оставить. На Новинском бульваре у Е.Н. Трубецкого, где поселились Кропоткины, было шумно и неуютно. Дом этот национализировали, и хотя Петр Алексеевич на площадь, им занимаемую, имел «охранную грамоту», теснота в квартире мешала ему работать.

Получив предложение от Олсуфьева пожить в его пустующем доме в городе Дмитрове, Кропоткин согласился. Сначала речь шла лишь о летних месяцах, но потом Петр Алексеевич решил остаться там. «Зиму в Москве без топлива пророчили ужасную, — объяснял он, — и, должен сказать, надоела мне эта бесполезная, вечная сутолока во все часы дня, не дававшая даже 2–3 часа в день спокойной работы».

***

Оказавшись вдалеке от шумной столицы, Кропоткин ни в коей мере не перестал интересоваться главными вопросами современности. Существующее в литературе мнение о том, что последние его годы были посвящены лишь разработке теоретических проблем этики, — неверно.

Удивительным даром обладал Кропоткин — даром молодости души. Какая-то почти детская ясность и наивность сочетались у него с проницательностью и мудростью, приобретенными опытом. Естественно, что, сохранив ясность и юность души и ума, Кропоткин в свои 73–75 лет не мог остаться хоть как-то не причастным к тем колоссальным социальным потрясениям, которые переживала его родина.

Принял ли и понял ли Кропоткин Великую Октябрьскую революцию? Предоставим возможность ему самому ответить на этот вопрос.

В декабре 1918 г. в письме одному из своих друзей он писал: «…Коммунисты — истинные социалисты. Они доказали на практике возможность социальной революции и освобождения рабочего класса от власти капитала» [14].

В другом письме от января 1919 г. он говорил: «Социал-демократы, правда, мечтали о социальной революции, но они откладывали ее в долгий ящик. Им все казалось, что народ еще не созрел для этого. Большевики же, предвидя ход развития, бросили игру в социализм и перешли от слов к делу. В этом их большая заслуга» [15].

«Задачи большевиков всегда были задачами и всех преданных душой делу освобождения трудящихся. Всем, кому дорога революция, надо немедленно прийти на помощь, на помощь русским революционерам и принять участие в их отчаянной борьбе. От души жалею, что я стар и слаб и не могу принять активного участия в русской революции» [16], — писал Кропоткин своим друзьям в Западной Европе.

Летом 1920 г. он обратился с письмом к западноевропейским рабочим: «Трудящиеся культурных стран и их друзья из других классов должны прежде всего заставить свои правительства отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России как открытом, так и замаскированном, в форме ли вооруженной помощи или в виде субсидий разным державам.

Россия в настоящий момент переживает революцию того же размаха и той же глубины, какую пережили Англия в 1639–48 гг. и Франция в 1789–94 гг., и все нации должны отказаться от позорной роли, какую во время Французской революции играли Англия, Пруссия, Австрия и Россия.

Надо иметь в виду то, что, пытаясь создать строй, в котором весь продукт соединенных усилий труда, техники и научного знания будет принадлежать обществу в его целом, русская революция не является простым эпизодом в борьбе партий. Эта революция подготовлялась с эпохи Роберта Оуэна, Сен-Симона и Фурье почти целым столетием коммунистической и социалистической пропаганды…

Западной Европе давно пора вступить в прямое сношение с русским народом, и вам — трудящимся классам и передовой части всех стран надлежит в этом вопросе сказать свое слово» [17].

В.Д. Бонч-Бруевич рассказывал, как при первой же встрече в начале 1918 г. Кропоткин высказал ему свое отношение к Октябрьской революции: «Во всей деятельности современных революционных политических партий, — говорил Петр Алексеевич, — надо помнить, что Октябрьское движение пролетариата, закончившееся революцией, доказало всем, что социальная революция возможна. И это мировое завоевание надо изо всех сил беречь, поступаясь во многом другом. Партия большевиков хорошо сделала, что взяла старое, истинно пролетарское название — коммунистическая партия. Если она и не добьется всего, что хотела бы, то она осветит путь цивилизованным странам по крайней мере на столетие. Ее идеи будут постепенно восприниматься народами так же, как воспринимались миром идеи Великой французской революции в XIX веке. И в этом колоссальная заслуга Октябрьской революции» [18].

В 1909 г. в заключении к своей книге «Великая французская революция» Кропоткин ставил вопрос: «Какой нации выпадет теперь на долю задача совершить следующую великую революцию?» Высказывая дальше предположение, что революция произойдет в России, он продолжал: «Если Россия затронет революционными методами земельный вопрос — как далеко пойдет она в этом направлении? Сумеет ли она избегнуть ошибки, сделанной французскими Национальными Собраниями, и отдаст ли она землю, обобществленную, тем, кто ее обрабатывает?» [19].

В 1920 г. Кропоткин уже знал, что русская революция не только избежала ошибки, но и «сделала шаг вперед там, где остановилась Франция, когда пришлось осуществлять то, что тогда называлось равенством на деле égalité de fait, т.е. равенство экономическое» [20].

Об этом великом шаге Кропоткин также писал западноевропейским рабочим. Сообщал он им и о другой великой идее, восторжествовавшей в итоге русской революции: «Идея Советов, т.е. Советов рабочих и крестьян, впервые провозглашенная при революционной попытке 1905 г. и осуществленная вслед за Февральской революцией 1917 г., тотчас же после ниспровержения царизма, эта идея Советов, контролирующих политическую и экономическую жизнь страны, — великая идея, тем более что она неизбежно ведет к тому, что эти Советы должны состоять из всех тех, кто личным трудом принимает реальное участие в создании народного богатства» [21].

Однако не следует думать, что Кропоткин везде и во всем поддерживал строительство новой жизни. Прежде всего он оставался анархистом-коммунистом и потому не мог признать необходимость диктатуры пролетариата. Всех мероприятий военного коммунизма, без которых невозможно было выстоять в условиях голода, разрухи и войны, Кропоткин не понимал и не принимал.

По существу в послереволюционные годы он повторяя то же, что и 20 лет назад, когда писал о том, какой должна быть революция: «Исход борьбы будет зависеть не столько от ружей и пушек, сколько от творческой силы, примененной к переустройству общества на новых началах. Исход будет зависеть в особенности от созидательных общественных сил, перед которыми на время откроется широкий простор, и от нравственного влияния преследуемых целей» [22].

Отводя столь важную роль творческому созиданию новой жизни (в чем нельзя не согласиться с Кропоткиным), он в то же время явно недооценивал силу «ружей и пушек», направленных против революции. Справиться с этой силой лишь с помощью «строительной» деятельности да посредством нравственного влияния не удалось бы. В борьбе с врагами, окружившими тесным кольцом Советскую страну, с внутренней контрреволюцией, стрелявшей из-за угла в советских лидеров, нужны были и «ружья и пушки», и красный террор.

Но жесткой логики классовой борьбы в моменты ее наивысшего взлета (т.е. в период революции) Кропоткин не улавливал. Именно поэтому в 1918, 1919 и 1920 гг. он несколько раз обращался к В.И. Ленину, высказывая свое отрицательное отношение к террору, критикуя недостаточную с его точки зрения самодеятельность Советов, призывая к развитию массового кооперативного движения.

Владимир Ильич, по словам В.Д. Бонч-Бруевича, «несмотря на свою ужасную занятость, постоянно справлялся о жизни и деятельности Петра Алексеевича Кропоткина, отвечал всегда на все его письма или лично, или через третьих лиц, прислушивался к каждому его предложению и каждому возражению» [24].

В феврале 1919 г. Кропоткин получил письмо от Мильнера, в котором, в частности, говорилось: «Должен я Вам заметить, что отношение представителей Советской власти к Вам — самое теплое. В.И. Ленин очень интересуется Вами, с глубоким и необыкновенным вниманием и интересом относится к Вам и Вашим словам. Его отношение к Вам меня так поразило, что еще сейчас нахожусь под этим впечатлением. А отношение — вполне искреннее, неподдельное. Такое же отношение к Вам и других советских деятелей» [25].

В записной книжке Кропоткина есть запись от 5 февраля 1919 г. Из нее явствует, что, посетив Кропоткина в Дмитрове, Мильнер передал ему предложение В.И. Ленина издать тиражом 60 тыс. экземпляров четыре тома его сочинений, в которые вошли бы следующие работы: «Записки революционера», «Поля, фабрики и мастерские», «Взаимная помощь как фактор эволюции», «Великая французская революция» [26].

Последнюю работу Кропоткина Владимир Ильич ценил особенно высоко. По свидетельству Бонч-Бруевича, Ленин считал, что Кропоткин писал «прекрасные книги — свежо и молодо чувствовал и думал» [27].

С большим интересом и глубоким уважением относился Кропоткин к Ленину. Бонч-Бруевич вспоминает, как в одной из первых их бесед Кропоткин сказал ему: «Мне говорят, что Владимир Ильич написал прекрасную книжку о государстве, которую я еще не видел, не читал и в которой он ставит прогноз, что государство и государственная власть в конце концов отомрут. Это огромнейший прогресс марксистской мысли. До такого интересного и определенного вывода никто до сего времени из социал-демократов не решился дойти, хотя, конечно… при добросовестном изучении трудов Маркса и Энгельса… к этому революционному выводу прийти можно и должно. Но последователи Маркса, в особенности немцы, всегда тщательно скрывали революционную сущность его учения, ограничиваясь только законами экономического развития общества, а на практике оставаясь на самой умеренной парламентской борьбе. Владимир Ильич одним этим смелым раскрытием учения Маркса заслуживает самого глубокого уважения, и всемирный пролетариат никогда ему этого не забудет. Я рассматриваю Октябрьскую революцию как попытку довести до своего логического завершения предыдущую Февральскую революцию с переходом к коммунизму и федерализму» [28].

Бонч-Бруевич рассказывает также об одной встрече Кропоткина с Лениным [29], которая произошла на квартире Владимира Дмитриевича в Кремле.

26 апреля 1919 г. Кропоткин получил записку от Бонч-Бруевича: «…Я слышал от тов. Миллера (Мильнера. — Н.П.), что Вы собираетесь приехать в Москву. Как бы это было хорошо! Вл[адимир] Ильич], который шлет Вам привет, говорил мне, что он очень был бы рад с Вами повидаться.

Если соберетесь в Москву, телеграфируйте, чтобы знать, когда Вы приедете, — мне тоже так хотелось бы с Вами повидаться» [30].

Встреча произошла 3 мая 1919 г. [31].

« — Как я рад видеть вас, Владимир Ильич! — воскликнул Кропоткин. — Мы с вами стоим на разных точках зрения. По целому ряду вопросов и способы действия, и организацию мы признаем разные, но цели наши одинаковые, и то, что делаете вы и ваши товарищи во имя коммунизма, очень близко и радостно для моего стареющего сердца. Но вот вы ущемляете кооперацию, а я за кооперацию!

— И мы — за! — громко воскликнул Владимир Ильич. — Но мы против той кооперации, в которой скрываются кулаки, помещики, купцы и вообще частный капитал…» [32].

Кооперация, широко распространенная в стране, была институтом в значительной мере еще буржуазным. Она «до сих пор, — писал Ленин в феврале 1920 г., — охватывала верхушки, давала преимущества тому, кто имеет средства вносить паевые взносы, не давала возможности пользоваться ее услугами трудящимся массам. С этой кооперацией мы решительно порвали, но не так, чтобы свести насмарку кооперацию вообще, а мы дали в марте и апреле 1918 года кооперации задачу охватить все население» [33].

Политики Советской власти, направленной на переход к кооперации, действительно обслуживающей все население, Кропоткин не понял. Он не видел той острой классовой борьбы, которая развернулась в кооперации. Ему казалось, что Советская власть не дает простора местному творчеству, «росткам общественности», пробивавшимся в кооперации. В действительности все было иначе. В проекте постановления о кооперации Ленин намечал «содействие производственным кооперациям более широкое, при особом развитии местной инициативы и поощрении высших форм земледелия и промыслов» [34].

В беседе с Лениным Кропоткин не ограничился защитой существующей в стране кооперации, а попытался изложить свои взгляды на кооперативное движение в других странах как на путь социалистической реорганизации общества.

«…— Неужели вы думаете, что капиталистический мир уступит дорогу кооперативному движению? — сказал Ленин. — Он постарается всеми мерами и всеми способами забрать его в свои руки. Эта «безвластная» кооперативная группа английских рабочих будет самым беспощадным образом задавлена и превращена в слуг капитала, станет зависима от него через тысячи нитей, которыми он сумеет оплести, как паутиной, новое зарождающееся направление, столь вам симпатичное в кооперативном движении. Простите меня, но это все пустяки! Это все мелочи! Нужны прямые действия масс, а пока там этих действий нет — нечего говорить ни о федерализме, ни о коммунизме, ни о социальной революции» [35].

Против необходимости прямых действий масс Кропоткин не возражал. На этом, по рассказу Бонч-Бруевича, спор о кооперации окончился. В заключение Владимир Ильич попросил Кропоткина переиздать его книгу о Великой французской революции, и тот согласился это сделать, если печатать книгу будет кооперативное издательство.

Следует заметить, однако, что при всей односторонности в оценке кооперативного движения, при всем преувеличении элементов «общественности», «самодеятельности», с одной стороны, и игнорировании определенной буржуазности существующей кооперации — с другой, Кропоткин глубоко и верно видел основную тенденцию развития этого института в послереволюционной России. «Кооперативное движение, — писал он в 1920 г., — особенно русское крестьянское кооперативное движение, будет в последующие 50 лет служить творящим ядром коммунистической жизни» [36].

***

Практическое знакомство Кропоткина с кооператорами на родине началось с того времени, как он поселился в Дмитрове. Первый же визит по приезде в город он нанес в только что организовавшийся при Союзе кооператоров местный музей. Дмитровские кооператоры вскоре стали частыми гостями в его доме, а в декабре 1918 г. он впервые появился на собрании уполномоченных Союза.

«Все собрание дружно встало, приветствуя его, — пишет один из членов Союза кооператоров В. Рыжов. — Вероятно, не многие из уполномоченных-крестьян знали его имя раньше. Но его преклонные годы, большой жизненный опыт, искренность и теплота его слов сразу завоевали глубокое к нему уважение» [37].

Обаяние личности Крипиткина, которое и смолоду было велико, особенно возросло в преклонном возрасте. «Самая внешность его сразу располагала к нему всякого, — говорит А. Шаховская, познакомившаяся с ним лишь в 1918 г. — Серебристо-седые волосы и пушистая широкая борода придавали ему вид патриарха, но добродушное лицо почти без морщин и ясные живые глаза были совсем не стариковские. А в движениях было столько живости, подвижности, иногда почти мальчишеской резвости, что после первой встречи с ним забывалось, что он старик. Казалось, что он стоит как-то вне возраста, и молодой и старый в одно и то же время» [38].

Та же Шаховская передает впечатление от встречи с Кропоткиным простой женщины-крестьянки, служившей в Союзе. «Приходил, говорит, без вас старичок, спрашивал вас — такой хороший старичок, чистенький, такой легонький, ну прямо святой старичок. Я сказала ему, что вас нет, — ну, говорит, кланяйтесь да скажите, чтоб заходила. Называл он как-то себя, да я забыла. Только уж очень он интересный, ну прямо вот как святой» [39].

«Очень хороший старичок», — говорила о Кропоткине и другая крестьянка, мать кооператора Рыжова, посылая с сыном ему гостинец — лепешки.

А однажды собрание членов одной сельской кооперации Дмитревского уезда постановило поднести Петру Алексеевичу артельный подарок — два фунта меда со своей пасеки.

Помощь кооператоров, хотя и не регулярная, была большим подспорьем для Кропоткиных. С питанием, топливом и освещением дело обстояло плохо. Главной продовольственной базой для Кропоткиных стали огород и корова. Потом кооператоры подарили им петуха и нескольких кур. Со всем хозяйством блестяще справлялась Софья Григорьевна. От предложенного ему пайка Кропоткин отказался, но приношения от друзей принимал с радостью.

Однажды Вера Николаевна Фигнер прислала курицу и… только что вышедшую свою книжку. «Спасибо за курочку и „Шлиссельбургские узники“, — отвечал Кропоткин… — Вера, милая, родная! Если бы ты знала, до чего я люблю читать все, все, что ты пишешь. Не знаю, есть какое-то сродство общего духа; только люблю так твою прозу — поэзию, что прочту несколько строк и любуюсь, наслаждаюсь. Вот так же я люблю Тургенева. А с тобой еще темы сродны. До чего хорошо, с какой любовью ты обрисовываешь людей. Пиши, родная, больше» [40]

Дружба и переписка с Верой Николаевной была большой радостью для Петра Алексеевича в последние годы его жизни. Вера Николаевна часто приезжала в Дмитров. После одного из ее визитов Петр Алексеевич записал в дневнике (15 июля 1920 г.): «Только что проводил Веру Фигнер. Та же прекрасная, достойная поклонения!» [41]

В письмах к ней он рассказывал о своих делах, заботах, огорчениях и надеждах. Вот еще несколько отрывков из этих писем.

18 сентября 1920 г.: «Вчера я выступал здесь на учительском съезде. Стремятся уничтожить наш… краевой музей, и я говорил о том, какую пользу молодые люди, сами добивающиеся образования, находят в таких музейных учреждениях, и рассказал о том, какую роль в моем развитый как естествоиспытателя сыграл Иркутский музей — сперва крошечный, как наш Дмитровский.

Предыдущие дни с сердцем было неладно; но вчера все сошло хорошо и сегодня работаю» [42].

21 декабря 1920 г.: «Сердце беспрестанно мучает, и притом, должно быть, еще малярия через день. В придачу случилась еще невралгия — жестокая, какой не помню с Женевы, больше сорока лет… Недавно я говорил на юбилее Дмитревского союза кооператоров. Еле договорил минут 20, с отчаянной болью в сердце» [43]. Это заседание происходило 14 ноября и было посвящено пятилетию Союза.

В дневнике Петра Алексеевича от того же числа запись: «…Превосходно говорил крестьянин средних лет Илья Михайлович Старов. Говорил и я. Сердце жестоко больно; но ничего. Сократил немного то, что хотел сказать» [44].

В этом своем последнем публичном выступлении Кропоткин отметил «поразительно полезную» деятельность кооператоров, однако руководители местных органов власти были другого мнения. Их представитель сказал, что это похороны Союза, а «на похоронах, известно, говорят хорошее о покойниках. И Дмитровский союз — уже не союз, а одна из канцелярий Губерн[ского] продов[ольственного] комитета» [45].

Здоровье Петра Алексеевича становилось все хуже, но он не сбавлял темпов своей, как всегда, многогранной деятельности, не сокращал круга своих всеобъемлющих интересов. Да и работа не ждала. Шли корректуры его уже печатавшихся произведений, готовился к изданию первый том «Этики».

7 июля 1919 г. он записывает в дневнике: «Читаю корр[ектуру] Взаи[мной] Пом[ощи]. Хорошая книга! Основная мысль безусловно верная». Обнаружил Кропоткин и недостатки, скудость тех или иных сведений, недостаточную разработку ряда проблем. Возникало желание написать по ним ряд отдельных статей. Но времени не хватало. «Тут приходится, — сетовал он, — кроме обычной агитац[ионной], анарх[истской] работы, „рубить жерди“, чтобы „жить“ — всевозможные энциклопедии… словари… и т.д. без конца» [46].

Но, несмотря на все трудности, в том числе и технические (необходимость самому перепечатывать рукописи из-за отсутствия машинистки), творческий процесс в той удивительной лаборатории, какой была голова Кропоткина, ни на минуту не прекращался. «Работа над Этикой продвигается. Я ввел исторический обзор и в нем стою уже на Спенсере» [47] — сообщал он Половцевой 19 мая 1919 г.

«Этика» была последним трудом его жизни. Занимался этой темой (с перерывами) он уже два десятка лет. Но в последние два года жизни старался, насколько позволяли обстоятельства и силы, сосредоточиться именно на ней.

В письме другу от 2 мая 1920 г. он ясно изложил причины, побудившие его поступать именно так: «Я возобновил свои работы по вопросам нравственности потому, что считаю, что эта работа абсолютно необходима. Я знаю, что не книги создают умственное направление, но совершенно обратно. Я также знаю, что для разъяснения этой идеи необходима помощь книги, которая выражает базисы мысли в их полной форме. И чтобы положить основания морали, освобожденной от религии, и выше религиозной морали… необходимо иметь помощь разъясняющих книг…

Кто-нибудь да сделает это. Но необходимо подготовить почву, и так как я умственно вовлечен в поиски новых путей в этой плоскости, то должно по крайней мере наметить этот путь.

Мне недолго жить. Мое сердце делает последние усилия. Сегодня я почти лишился чувств без всякой видимой причины.

И потому, мой друг, я сосредоточу еще мои силы на изучении этики; я еще больше чувствую, что во времена, переживаемые теперь Россией, нельзя достичь серьезных результатов активностью отдельных личностей. Сотрясение масс велико, индивидуальное масс недостаточно» [48].

Анархическому индивидуализму Петр Алексеевич стремился противопоставить социальную мораль, этику общественности и солидарности. Он хотел по существу осветить два основных вопроса: откуда берутся в человеке нравственные понятия и к чему направлены нравственные предписания и нормы? В соответствии с этими задачами Кропоткин разделил свою работу на две части. В первой он разобрал вопрос о происхождении и развитии нравственности. Во второй части собирался изложить основы реалистической этики (она осталась ненаписанной). Но несколько предварительных очерков, а также черновые наброски глав второй части позволяют воссоздать картину этического учения Кропоткина.

Главными элементами нравственности Кропоткин считает взаимную помощь, справедливость и самопожертвование. Взаимная помощь и солидарность естественно согласуются со свободой и равенством. Солидарность же и равенство — необходимые условия социальной справедливости. «Без равенства нет справедливости, без справедливости нет нравственности» — такова этическая формула Кропоткина.

Кропоткин хотел «положить основание морали, освобожденной от религии», обосновать этику на естественных основах, доказать, что только в мире действительной, реальной жизни можно найти источник истинной нравственности. Не лишен интереса спор его по этому поводу с Е.Н. Половцевой, гостившей в Дмитрове и помогавшей ему в переписке шести глав «Этики».

«— На каком основании ты систематически пропускаешь факт существования религии и религиозного чувства людей, так ярко сказывающегося во всей истории человечества? — спрашивала его племянница.

— На том основании, — отвечал Кропоткин, — на каком я мало останавливаюсь на чувстве суеверия и панического страха у людей перед Высшим существом.

— Этого ты не имеешь права делать. Если бы не было прирожденного религиозного чувства, то откуда же взялись бы религии? — наивно настаивала оппонентка. — Ведь все религии — это же и есть нравственные учения! — продолжала она. Но тут П.А. начинал сердиться и тотчас же переходил к отрицанию церкви, догматов, культа и „попов“. Разговор обыкновенно прекращался» [49].

***

Здоровье Петра Алексеевича становилось все хуже. 30 декабря 1920 г. он писал Е.Н. Половцевой: «Сердце плохо становится. Гулять выхожу, но иные дни останавливаюсь, пройдя 100, 50 или даже 20 шагов… Иногда скверно давит в груди!..

С Новым годом! С новым счастьем» [50].

Спустя две недели Петр Алексеевич слег в постель с воспалением легких.

Утром 19 января 1921 г. о тяжелой болезни Кропоткина узнал Бонч-Бруевич. Тотчас же он сообщил об этом Ленину. Владимир Ильич распорядился собрать консилиум врачей и специальным экстренным поездом отправиться в Дмитров.

На дмитровском вокзале врачей и сопровождавшего их Бонч-Бруевича встречали работники исполкома. Узнав, что пассажиры экстренного поезда прибыли по специальному распоряжению Ленина, чтобы навестить Кропоткина, представители местной власти пришли в крайнее изумление. «Как старый революционер он им был совершенно неизвестен; — пишет Владимир Дмитриевич, — с ним как со знаменитым писателем, ученым-географом, теоретиком анархизма они не были знакомы, а разговоры о том, что здесь живет какой-то бывший князь в доме старого дворянина и которому почему-то оказывается покровительство, еще более смущали тех, кто стоял у местного кормила правления. А так как Петр Алексеевич открыто и вслух не одобрял многое, что делалось в этом захолустье в те бурные годы, то само собой понятно, что отношения между местной властью и Кропоткиным были неблагоприятны и иногда почти враждебны» [51].

Врачи [52] нашли состояние здоровья Кропоткина «внушающим известные опасения». Но в целом положение казалось еще не безнадежным. Больной был «бодр и сохранял полную ясность мысли».

Бонч-Бруевич пишет, что при прощании Кропоткин сказал ему: «Мужайтесь в вашей борьбе. Желаю вам полной победы, но никогда не забывайте справедливости, благородства и не будьте мстительны: пролетариат выше этого…» [53].

Вернувшись в Москву, на другое утро Бонч-Бруевич писал Владимиру Ильичу: «…Врачи предупредили, что ввиду возраста можно ожидать всего. Но так как живой говорит о живом, то надо сейчас же помочь Кропоткину с питанием. Ему совершенно нельзя есть черный хлеб — в семье нет белой муки. Ему нужна манная крупа, картофельная мука для киселей и пр. Всему этому я прилагаю Вам список. У них нет керосина, и они сидят в темноте. (Вчера с трудом достали фунт керосина.) Ему необходимо молоко, у них есть корова, но нет корма для коровы, и корова еле жива, надо отпустить сена. И все это, конечно, можно сделать, ибо ведь это пустяки по количеству. Необходимо также взять на счет казны расходы по доставке дров, да и самые дрова, а то за доставку дров с них взяли только что шестьдесят семь тысяч рублей, что им совершенно не под силу, и им пришлось продавать последний скарб.

С исполкомовцами я говорил по душам, и они обещали помогать семье Кропоткина, но мало что могут сделать. Необходима помощь из центра» [54].

Очевидно, после «разговора по душам» появился на свет документ, хранящийся в архиве, в фонде Кропоткина.

Владимир Ильич одобрил все предложения Бонч-Бруевича. Вообще Ленин делал все возможное, чтобы облегчить положение Кропоткина и его семьи. Так, по просьбе Петра Алексеевича, переданной его дочерью, Ленин распорядился вызвать из Тифлиса В.Н. Черкезова (далеко не лояльно относившегося к Советской власти), обеспечив ему «совершенно свободный въезд в РСФСР, быстрейший проезд по России и полную неприкосновенность его по прибытии в Москву и в г. Дмитров, а также право на свободный обратный выезд, если он сам того пожелает» [56]. Ответа из Тифлиса по неизвестным причинам не пришло.

Значение же помощи, оказанной семье Кропоткина продуктами, трудно переоценить. По списку, утвержденному и подписанному Лениным, все необходимое было отправлено в Дмитров.

Сначала Кропоткину стало как будто лучше. «23 января, — рассказывал Н.А. Семашко, — я получил письмо от Петра Алексеевича, где он пишет, что настолько уже оправился, что может заняться корреспонденцией. В этом же письме между прочим проглядывает чрезвычайная деликатность Петра Алексеевича, характеризующая всю его натуру: „Меня огорчает, что людям, столь занятым и заваленным работой, пришлось пожертвовать драгоценным для них временем и, быть может, отдыхом“» [57].

Однако здоровье Петра Алексеевича улучшилось ненадолго. Силы стали покидать его, хотя он все еще старался держаться бодро, улыбался, шутил. Сестра, ухаживавшая за ним, вспоминала, что, уходя на время, оставила ему как-то звоночек, чтобы он мог, не затрудняясь, позвать близких. Вернувшись, она спросила, пользовался ли он им. «Нет, конечно, — отвечал он, — ведь я анархист, а звонок — проявление власти» [58].

Через несколько дней положение резко изменилось к худшему. Петр Алексеевич перестал разговаривать, улыбаться и на вопрос: «Что он чувствует?» — отвечал: «Полное равнодушие». Это и был конец. Умер он в полном сознании 8 февраля 1921 г.

Центральные газеты 9 февраля 1921 г. на первых полосах поместили траурное объявление Президиума Московского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, извещавшее о смерти «старого закаленного борца революционной России против самодержавия и власти буржуазии» [59].

Некролог в «Правде» отмечал, что в лице Кропоткина, «как и в лице М.А. Бакунина, история русской общественности соприкасается с историей революционных движений на Западе». Далее, говоря о том своеобразном положении, которое занимал Кропоткин и на Западе, и в России, автор некролога подчеркивал мирный характер его анархо-коммунизма, его чуждость «пропаганды действием» [60].

Газета «Беднота», орган ЦК РКП(б), между некрологом и передовицей о посевной кампании поместила портрет Кропоткина, а под ним слова из его книги «Поля, фабрики и мастерские»: «…Для того чтобы каждый житель страны мог существовать продуктами своей земли, нужно сделать землю общей собственностью, служащей на благо всем» [61].

Статьи о жизни и революционной борьбе Кропоткина появились и в провинциальных газетах. Так, 10 февраля «Советская Сибирь» писала: «Одна из наиболее ярких фигур XIX столетия отошла в прошлое. И перед раскрытой могилой старого революционера мы, его идейные противники, невольно обнажаем голову, потому что, несмотря на свои заблуждения и ошибки, Кропоткин всегда и до последних дней остался храбрым солдатом на войне за освобождение человечества от ига политической и социальной тирании…» [62]

10 февраля специальный траурный поезд доставил гроб с телом Кропоткина в Москву. Толпы людей с красными н черными знаменами ждали его на Савеловском вокзале. Отсюда он был доставлен в Колонный зал Дома Союзов, где в течение двух дней, прощаясь с ним, прошли сотни делегаций от заводов, фабрик и учреждений столицы, тысячи и тысячи простых людей. Около гроба в почетном карауле стояли и друзья Кропоткина анархисты, некоторые из которых под честное слово были выпущены из тюрьмы на похороны того, кого они считали своим вождем.

13 февраля состоялись похороны. Траурная процессия с пением революционных гимнов и маршей шла по Моховой, Волхонке, Пречистенке. Перед домом Толстого процессия остановилась, и хор несколько раз пропел «Вечную память». На Новодевичьем кладбище, на траурном митинге, выступали представители ВЦИК, Моссовета, ЦК РКП(б), Исполкома III Интернационала, толстовских организаций, «объединенного народничества», русские, американские, шведские, норвежские и другие анархисты. Среди венков, возложенных на могилу Кропоткина, были венки от РКП(б) и от Совета Народных Комиссаров. Надписи на лентах первого из них гласили: «Одному из наиболее преследуемых царизмом и международной буржуазной контрреволюцией», на лентах второго — «Ветерану борьбы против царизма и буржуазии П.А. Кропоткину».

***

Крупнейшие писатели и ученые многих стран мира откликнулись на смерть Кропоткина. Во Всероссийский общественный комитет по увековечению памяти П.А. Кропоткина шел поток писем, статей, воспоминаний.

«Я очень люблю Толстого, — писал Ромен Роллан, — но мне часто казалось, что Кропоткин был тем, о чем Толстой только писал. Он просто и естественно воплотил в своей личности тот идеал моральной чистоты, спокойного ясного самоотречения и совершенной любви к людям, которого мятущийся гений Толстого хотел достичь во всю свою жизнь и достигал только в искусстве» [63].

«Светлый жизненный путь этого человека, — говорил Анри Барбюс, — который не хотел примириться с несправедливостью и столько лет боролся против нее, служит примером для всех направлений освободительного движения, в какие бы формы оно ни выливалось» [64].

Примечания

1. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 2. Ед.хр. 45. Л. 121.

2. РОБЛ. Ф. 520. Ед.хр. 87. Л. 19.

3. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 1. Ед.хр. 41. Дневник о приезде Кропоткина в Россию. Л. 51.

4. РОБЛ. Ф.520. Ед.хр. 87. Л. 15.

5. Там же. Л. 20.

6. Памяти Петра Алексеевича Кропоткина: Сб. Пг.; М., 1921. С. 120.

7. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 1. Ед.хр. 734.

8. Там же. Ед.хр. 735. Л. 112, 113.

9. Кареев Н.И. П.А. Кропоткин о Великой французской революции // Петр Кропоткин: Сб. статей. Пг.; М., 1922. С. 111.

10. РОБЛ. Ф. 520. Ед.хр. 87. Л. 21.

11. Петр Кропоткин: Сб. статей. Пг.; М., 1922. С. 11.

12. ЦГАОР. Ф. 1129, оп. 1. Ед.хр. 41. Л. 55.

13. РОБЛ. Ф. 520. Ед.хр. 87. Л. 24.

14. Лебедев Н.К. П.А. Кропоткин. М., 1925. С. 73.

15. Там же.

16. Там же. С. 74.

17. Там же.

18. Бонч-Бруевич В.Д. Воспоминания о Ленине. М., 1969. С. 441.

19. Кропоткин П. Великая французская революция 1789–1793. М., 1919. С. 578.

20. Лебедев Н.К. П.А. Кропоткин. С. 74.

21. Там же. С. 75.

22. Петр Кропоткин: Сб. статей. С. 11.

23. РОБЛ. Ф. 369 В.Д. Бонч-Бруевича. Карт. 291. Ед.хр. 8. Л. 11.

24. Бонч-Бруевич В.Д. Памяти П.А. Кропоткина // Красная нива. 1931. № 5. С. 19.

25. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 1761. Л. 5.

26. Запись эта обнаружена Е.В. Старостиным в Архиве Дмитровского краеведческого музея.

27. Бонч-Бруевич В.Д. Воспоминания о Ленине. С. 447.

28. Звезда. 1930. № 4. С. 188.

29. Е.В. Старостиным установлено, что Кропоткин встречался с Лениным еще дважды — в октябре 1918 г. и августе 1920 г. (см. Старостин Е.В. О встречах В.И. Ленина и П.А. Кропоткина // Археографический ежегодник за 1968 год. М., 1970).

30. Бонч-Бруевич В.Д. Воспоминания о Ленине. С. 442–443.

31. Бонч-Бруевич ошибочно указывает дату 8–10 мая (см. Старостин Е.В. О встречах В.И. Ленина и П.А. Кропоткина. С. 227).

32. Бонч-Бруевич В.Д. Воспоминания о Ленине. С. 443–444.

33. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 40. С. 102.

34. Там же. С. 74.

35. Бонч-Бруевич В.Д Воспоминания о Ленине. С. 445–446.

36. Памяти Петра Алексеевича Кропоткина: Сб. С. 121.

37. Там же. С. 102.

38. Там же. С. 105.

39. Там же.

40. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 173. Л. 44. Письмо от 17 декабря 1920 г.

41. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 1. Ед.хр. 42. Л. 14.

42. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 173. Л. 43.

43. Там же. Л. 49.

44. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 1. Ед.хр. 42. Л. 27.

45. Там же. Ед.хр. 173. Л. 49.

46. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 1. Ед.хр. 41. Л. 92, 93.

47. РОБЛ. Ф. 520. Ед.хр. 87. Л. 126.

48. Памяти Петра Алексеевича Кропоткина: Сб. С. 121.

49. РОБЛ. Ф. 520. Ед.хр. 87. Л. 29.

50. Там же. Л. 31.

51. Бонч-Бруевич В.Д. Воспоминания о Ленине. С. 418.

52. Н. Семашко, В. Щуровский, Д. Плетнев, М. Кончаловский, Л. Левин, С. Ивановский, А. Канель.

53. Бонч-Бруевич В.Д. Воспоминания о Ленине. С. 450.

54. Там же. С. 451.

55. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 4. Ед.хр. 2.

56. Звезда. 1930. № 5. С. 208.

57. Известия. 1921. № 23 (1171), 9 февраля.

58. Линд Е. Последние дни П.А. Кропоткина // Памяти Петра Алексеевича Кропоткина. С. 109.

59. Известия. 1921. № 23 (1171), 9 февраля; Правда. 1921. № 28, 9 февраля.

60. Правда. 1921. № 28, 9 февраля.

61. Беднота. 1921. № 81, 9 февраля.

62. Советская Сибирь. 1921. 10 февраля.

63. Бюллетень Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П.А. Кропоткина. М., 1924. № 2. С. 23.

64. Там же. С. 25.