V

Социальная утопия

«Учение и жизнь, теория и практика в нем не разделялись, а были соединены в одно целое».

Н.А. Кареев.
«П.А. Кропоткин о Великой
Французской революции»

Облик Кропоткина как революционера и ученого окончательно сложился в период его жизни в Англии. Именно теперь, к 50 годам, когда позади остались путешествия, тюрьмы, скитания из страны в страну, — именно теперь занялся он разработкой проблем теоретических. Остановимся вначале на некоторых истоках его мировоззрения.

Говоря об идеологии анархизма, обычно называют три имени: Прудона, Бакунина, Кропоткина. Главной чертой, объединяющей их, была антигосударственность, но в целом системы взглядов, созданные ими, чрезвычайно далеки друг от друга.

Тем не менее, Прудон и Бакунин испытывали известное взаимное влияние, и оба они в свою очередь повлияли на становление анархистской доктрины Кропоткина.

С Прудоном Кропоткин впервые познакомился в 1864 г. В Сибири он прочел «Систему экономических противоречий или философию нищеты» — одну из наиболее слабых работ французского философа. Кропоткина привлекли идеи рабочих ассоциаций, народного банка обмена, отказа от земельной собственности. В его сознании они переплелись с мыслями А.П. Щапова, статьи которого он внимательно читал тогда же.

Бедность и богатство, считал Щапов, порождены, в частности, «бессилием человеческого разума в области экономии природы, всеобщим и совершенным незнанием ее». Изучение природы является единственным ключом, открывающим дорогу к «рациональной народной экономии», иными словами, к правильному экономическому устройству общества [1].

Обобщая свои размышления над этими проблемами, Кропоткин писал брату: «Беспроцентность капитала — одно из самых главных лекарств, должно быть, оно и средство к распространению в обществе сознания в ее необходимости, вместе со всею массою тех мер, которые рекомендует Щапов в статье «Реализм в применении к народной экономии»… Если бы мечта Щапова начала осуществляться хотя с одной стороны, чтоб были люди, на которых можно положиться, что дело пойдет сколько-нибудь успешно, то за капиталом авось бы дело не стало — вот хоть бы половина батькиной земли славное основание могла бы положить… И неужели уже нет и не будут плодиться в России подобные отказы от чужой собственности?» [2].

Прудоновская идея уничтожения процентов на капитал (т.е. денег) и создания народного банка обмена, не принятая Бакуниным, оказалась близкой не только молодому, но и вполне зрелому анархисту Кропоткину. Так, в 1913 г. в «Современной науке и анархии» он продолжал пропагандировать эти положения Прудона, правда, не касаясь работ Щапова [3].

Другая идея Прудона, мимо которой не мог пройти Кропоткин и которая оставила след в его сознании, когда он впервые знакомился с творением французского философа, была связана с мютюализмом (la mutualité — взаимопомощь). Позже Кропоткин ссылался на Прудона как на известный авторитет в этом вопросе. «Прудон, — писал он, — подробно развил свою систему взаимности, доказывая фактами свои мысли о ненужности и вреде государства и правительства» [4].

Однако в целом идеи антигосударственности Кропоткин почерпнул не столько у Прудона, сколько у Бакунина.

Место Бакунина среди создателей той системы, которую Кропоткин склонен был считать научно обоснованным анархизмом, он определял следующим образом: «Многие из наших предшественников пытались нарисовать идеальную республику, основывая ее то на принципе власти, то, в редких случаях, на принципе свободы.

Роберт Оуэн и Фурье дали миру свой идеал свободного, органически развивающегося общества в противоположность идеальной общественной пирамиде, внушенной Римскою империею и католической церковью. Прудон продолжал работу Фурье и Оуэна, а Бакунин применял свое ясное и широкое понимание философии истории к критике современных учреждений, „создавая в то же время, как разрушал“. Но все это было подготовительной работой» [5]. Причем впоследствии Кропоткин пришел к убеждению, что подготовительная работа эта находилась не на столь уж высоком уровне. «С твоим мнением о писаниях Бакунина, — отмечал он в письме В.Н. Черкезову, — представь себе! — я безусловно согласен. С тех пор воззрения настолько определились, сама жизнь так определила их, что его писания для нас ужасно общи, неопределенны. Но молодежь, по-видимому, находит в них много нового» [6]. Так думал 70-летний Кропоткин, разработавший свою модель анархизма — коммунистического. Однако 40 лет назад он сам принадлежал к той молодежи, которая находила в бакунизме много нового. Причем не в сочинениях только самого Бакунина, а именно во всем этом довольно широком тогда направлении «безвластного коммунизма». Идеи утопического коммунизма, переплетенные с анархистскими представлениями, были в известной мере восприняты Кропоткиным через Бакунина.

В работе «Современная наука и анархия», говоря о двух направлениях социалистической мысли — «коммунизме начальническом и коммунизме анархическом», Кропоткин в числе лидеров последнего не раз называет Бакунина и формулирует суть анархического коммунизма весьма близко к определениям своего предшественника [7].

Вопросы теории революционной борьбы и вопросы биологические, экономические и социальные почти одинаково занимали Кропоткина. В его сознании все эти проблемы связывались между собой. Ощущение гармонии и единства мира, синтетический анализ различных форм жизни были ему присущи органически. «Анархия, — писал он, — есть миросозерцание, основанное на механическом понимании явлений [8], охватывающее всю природу, включая сюда и жизнь человеческих обществ. Ее метод исследования — метод естественных наук; этим методом должно быть проверено каждое научное положение. Ее тенденция — основать синтетическую философию, т.е. философию, которая охватывала бы все явления природы, — включая сюда и жизнь человеческих обществ и их экономические, политические и нравственные вопросы» [9].

Оригинальна ли эта основополагающая черта доктрины Кропоткина? Ответить однозначно на этот вопрос, пожалуй, нельзя. Оригинальной была попытка сформулировать биосоциологический закон взаимной помощи и солидарности, но в целом проблемы синтеза наук, проблемы органического единства живой природы и социального мира были поставлены до Кропоткина. Бакунин, возможно, и здесь оказал на него известное влияние.

Естественные законы, проявляющиеся в сцеплении и последовательности явлений как физического, так и социального мира, составляют основу и самые условия существования жизни, считал Бакунин. «Лишь в силу этих законов мы живем, дышим, действуем, мыслим, хотим… Перед лицом естественных законов для человека есть лишь одна возможная свобода: это — признавать их и все в большей мере применять их сообразно с преследуемой ими целью освобождения или развития как коллективного, так и индивидуального» [10].

Но и сам Бакунин обратился к этим вопросам потому, что к ним так или иначе обращался весь интеллектуальный мир Европы середины XIX в.

Великие события в области естественных и точных наук не могли не наложить отпечатка на общественную жизнь передовых европейских стран.

О периоде между 1856 и 1862 гг. Кропоткин пишет: «В течение этих шести лет Гров, Клаузиус, Гельмгольц, Джоуль и целый ряд физиков и астрономов… совершенно разбили те рамки, которые не позволили ученым в течение более половины 19-го века пускаться в смелые и широкие обобщения в области физики. В течение нескольких лет они доказали и установили единство природы во всем неорганическом мире» [11].

«Появление… работ Грова, Джоуля, Вертело, Гельмгольца и Менделеева в физических науках, — объясняет он, — дали Дарвина, Клода Бернара, Спенсера, Молешотта и Фохта в науках естественных; Лайеля о происхождении человека; Бэна и Милля в науках политических и Бюрнуфа о происхождении религии; одновременно появление всех этих работ произвело полную революцию в основных воззрениях ученых того времени — наука сразу рванулась вперед на новый путь» [12].

Бесспорно, что переворот в естественных науках, т.е. в той области, которая не была чужда Кропоткину как ученому, отразился на всей системе его взглядов. Наиболее сильное впечатление произвела на него эволюционная теория Дарвипа. Интерпретированная Кропоткиным, она послужила основанием его теории исторического прогресса, толкуемого главным образом как развитие принципа взаимопомощи.

Стремясь к созданию синтетической философии, Кропоткин не мог пройти мимо трудов своих предшественников на поприще попыток синтеза наук: Огюста Конта и Герберта Спенсера.

Надо сказать, что позитивизм не оставил равнодушным и Бакунина. Весьма плодотворной считал он «позитивную философию или всеобщую науку… возведенную в законченную систему великим французским мыслителем Огюстом Контом, набросавшим ее первый план умелой и смелой рукой» [13].

Это признавал достоинством Конта и Кропоткин, он писал о громадном влиянии «позитивной философии Конта… на большинство мыслителей и ученых второй половины девятнадцатого века» [14]. Но тут же задавал вопрос: почему этот ученый оказался так слаб в вопросах этики?

«В высшей степени замечательным» находил Кропоткин то обстоятельство, что Конт стоял на правильном пути и шел той же дорогой, какой шел впоследствии Дарвин, который пытался объяснить происхождение нравственного чувства. Но из материала, приведенного Контом в «Позитивной политике», он не смог извлечь «надлежащие позитивные заключения, знания по биологии в то время были еще недостаточны, и Конту не хватало смелости. Тогда он отвергнул бога… и на его место поставил Человечество с прописной буквы. Перед этим новым идолом он нам велел поклоняться и обращать к нему наши молитвы, чтобы развить в нас нравственное чувство…

Конт не понял, что нравственное чувство человека зависит от его природы в той же степени, как и его физический организм; что и то и другое являются наследством от весьма долгого процесса развития, эволюции, которая длилась десятки тысяч лет. Конт прекрасно заметил чувства общительности и взаимной симпатии у животных; но, находясь под влиянием крупного зоолога Кювье, который в то время считался высшим авторитетом, он не признал того, на что Бюффон и Ламарк уже пролили свет, — именно изменяемость видов. Он не признал эволюции, переходящей от животного к человеку. Поэтому он не видел того, что понял Дарвин, — что нравственное чувство человека есть не что иное, как раэвитие инстинктов, привычек взаимопомощи, существовавших во всех животных обществах задолго до появления на земле первых человекоподобных существ» [15].

Конту не удались его исследования человеческих учреждений, и в особенности нравственных понятий, но Кропоткин старается оправдать это тем, что «Философия» и «Политика» были написаны «задолго до упомянутых уже нами 1856–1862 годов, которые так внезапно расширили горизонт науки и подняли уровень миросозерцания каждого образованного человека» [16].

Если попытки создания синтетической науки, предпринятые Контом, у Кропоткина вызвали больше критики, чем повлияли на него, то взгляды Спенсера оказались в некоторой степени в круге идейных истоков, способствовавших выработке его анархической системы.

В своих поздних работах (900-х годов), в частности в «Современной науке и анархии» (1913 г.), Кропоткин не склонен был говорить о влиянии на него Спенсера. Напротив, он довольно строго критиковал его систему взглядов, и особенно принятый им метод аналогий. И действительно, ряд глубоко неверных и антигуманных положений Спенсера не мог повлиять на Кропоткина. Но в противоречивом учении этого философа, которого, кстати, Кропоткин читал в молодые годы, были и другие аспекты. Это прежде всего попытка синтеза наук (или стремление к знанию «наивысшей общности»), предпринятая на более широком материале и более высоком уровне, чем у Конта. Это идея развития, положенная им в основание его теории познания и психологии [17]. Это идея (а не разработка ее) социальной эволюции как части эволюции всего живого мира. Это, наконец, некоторые аспекты этики Спенсера, видевшего основание нравственности в природе и жизни. Перечислив лишь главные линии идейных влияний, испытанных Кропоткиным [18], перейдем к анализу важнейших сторон его системы взглядов.

***

Метод естественных наук, положенный в основу анархистской теории и приведший к обоснованию взаимной помощи и солидарности как фактора эволюции, составляет важнейшую черту доктрины Кропоткина.

Напомним, что интерес к естественным наукам зародился у Петра Алексеевича, так же как и у его брата, в сибирские годы.

В июле 1863 г. на письмо Александра Алексеевича, затрагивающее вопрос о происхождении видов, Петр Алексеевич отвечал: «Я много и давно думал о происхождении растительных и животных видов, когда приходилось заглядываться здесь на растения и на насекомых. Меня всегда смущала неопределенность понятия «вид», ведь многие различно определяют его; мне казалось, что самое определение если не исключает, то затрудняет возможность доказать, что один вид может переходить в другой; казалось, что чуть только будет несколько признаков таких, что можно бы признать их за промежуточный переход, как уже говорят — это отдельный вид… Я слишком мало, даже вовсе не знаю фактов, а письмо твое, кстати, и все, что ты напишешь о происхождении видов, будет для меня интересно» [19].

Интерес к проблеме видов объяснялся тем, что Кропоткин стал замечать две отличительные особенности жизни животных в Восточной Сибири. С одной стороны, обусловленные необыкновенной суровостью природных условий резко и определенно выраженные формы борьбы за существование, с другой — ограниченность и слабость этой борьбы внутри одного и того же вида.

Наблюдения за животным миром и насекомыми, которые вел Кропоткин в Сибири, были прерваны переездом в Петербург, усиленной научной работой в области географии, а затем революционной деятельностью. Однако мысли об этой важнейшей стороне жизни живого мира не оставляли его. Новым толчком к развитию и обоснованию его взглядов в этой области явилась прочитанная им во французской тюрьме речь профессора Петербургского университета К.Ф. Кесслера [20].

Первым из ученых — последователей Дарвина — Кесслер признал за взаимной помощью значение закона природы и главного фактора эволюции. Однако проблемы этой Кесслер успел лишь коснуться, так как речь свою произнес за несколько месяцев до смерти.

Кропоткина поразило совпадение его мыслей с выводами Кесслера и возмутило стремление других последователей Дарвина придать его учению совсем иной оттенок.

В своем исследованпп «Происхождение видов путем естественного отбора» Дарвин подчеркивал, что понятие «борьба за существование» следует толковать в широком смысле, включая сюда зависимость одного животного от другого. Хотя сам Дарвин и употреблял слова «борьба за существование» преимущественно в их узком смысле, он, по словам Кропоткина, «предупреждал… своих последователей… от слишком узкого понимания этих слов. В своем последующем сочинении «Происхождение человека» он написал даже несколько прекрасных, сильных страниц, чтобы выяснить истинный, широкий смысл этой борьбы. Он показал здесь, как в бесчисленных животных сообществах борьба за существование между отдельными членами этих сообществ совершенно исчезает и как вместо борьбы является содействие (кооперация), ведущее к такому развитию умственных способностей и нравственных качеств, которое обеспечивает данному виду наилучшие шансы жизни и распространения» [21].

Те «несколько прекрасных, сильных» [22] страниц, о которых говорил Кропоткин, так же как и другие указания Дарвина в этом плане, многие из дарвинистов постарались не заметить. Понятие же о борьбе за существование они сузили до самых узких пределов. «Они стали изображать мир животных как мир непрерывной борьбы между вечно голодающими существами, жаждущими каждое крови своих собратьев. Они наполнили современную литературу возгласами «Горе побежденным!» и стали выдавать этот клич за последнее слово науки о жизни» [23].

Особое возмущение Кропоткина вызвало утверждение Гексли, что вся жизнь живой природы, включая сюда и человеческое общество, есть не что иное, как «кровная схватка зубами и когтями». Геккель отрицал нравственные начала природы — «урок, получаемый нами от природы, есть, следовательно, „урок органического зла“. Природу даже нельзя назвать аморальной, т.е. не знающей нравственности и не дающей никакого ответа на нравственные вопросы».

Излагая учение Гексли, Кропоткин спрашивал: «Но откуда же зародился нравственный процесс?» Раз, согласно утверждениям Гексли, его не было ни в природе, ни у первобытных людей, то «единственным возможным его появлением остается, следовательно, происхождение сверхъестественное»[24]. Так дарвинист Гексли смыкался в вопросах о происхождении нравственности с учением церкви. Кропоткин же, развивая вслед за Дарвином мысли об общественном инстинкте, свойственном животным, живущим стадной жизнью, говорил, что инстинкт этот силен и в первобытном человеке и что «нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе» [25].

Этические начала, с первобытных времен присущие человеку, неистребимы. «…Как бы ни были безнравственны поступки отдельных личностей, нравственное начало необходимо будет жить в человечестве как инстинкт, — пока род человеческий не начнет склоняться к упадку… В способности реагировать на противообщественные поступки отдельных лиц коренится естественная сила, которая неизбежно поддерживает нравственное чувство и привычки общительности в человеческих обществах… причем эта сила бесконечно более могуча, чем повеление какой бы то ни было религии или каких бы то ни было законодателей» [26].

Категорический императив Канта, утверждавшего, что относиться к другим надо так, чтобы правила поведения отдельной личности могли стать всеобщим законом, Кропоткин связывает с идеей справедливости и равенства. Вопрос этот для него очень важен, потому что «кто считает другого как равного себе, может применяться к правилу „не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали другие“».

Рассматривая эту проблему исторически, Кропоткин замечает, что «владелец крепостными душами и торговец рабами, очевидно, не могли признать „всеобщего закона“ и „категорического императива“ по отношению к крепостному и негру, потому что они не признавали их равными себе» [27]. Этический подход к проблеме борьбы за существование, составлявший важнейшую черту доктрины Кропоткина, не был свойствен другим направлениям анархистской мысли — бакунизму и прудонизму, однако он не являлся и уникальным.

Вопросы дарвинизма занимали большое место на страницах русских журналов. Так, с начала 1870 г. в «Отечественных записках» печаталась солидная работа Н.К. Михайловского «Теория Дарвина и общественная наука». В противоположность Кропоткину принимая борьбу за существование внутри вида за непреложный факт, Михайловский писал, что от простого констатирования факта «еще далеко до возведения его в перл создания», до «восхищения им». Понимая, что «восхищение» это высказывается не самим Дарвином, а его последователями, Михайловский тем не менее не удерживается от упрека по адресу и самого основоположника: «…Значение им самим указываемых и разъясняемых явлений понимается им слишком односторонне и узко» [28].

И вот в итоге «одностороннего» понимания явления самим Дарвином, в итоге развития этой односторонности другими учеными, подчеркивающими естественность борьбы за существование в животном мире, продолжает Михайловский, сложилось положение, при котором «приходится доказывать, что чувства и воззрения, противоположные эгоизму и праву силы, не неестественны! А между тем, кажется, что проще: эти чувства и воззрения существовали испокон веку, участвовали в историческом процессе, хотя далеко не всегда побеждали, и кристаллизовались в истории, существуют, наконец, и по сие время. Существовали, существуют, значит, кажется, по малой мере естественны. Приходится доказывать, что из того, что человек — животное, еще вовсе не следует, чтобы для него обязательно было быть скотом» [29].

Гуманистическое толкование учения о борьбе за существование разделял и Джемс Ноульз — редактор журнала «Девятнадцатое столетие». Он поддержал Кропоткина, возмущенного лекциями Гексли о нравственности (прочитанными в Оксфордском университете) и стремившегося ответить ему на страницах журнала.

Сочувственно отнесся к идеям Кропоткина и крупнейший натуралист В. Бэтс, собиравший в свое время материалы для Дарвина.

«Да, конечно, это истинный дарвинизм, — воскликнул он. — Просто возмутительно, во что они обратили Дарвина. Пишите Ваши статьи, и, когда они будут напечатаны, я напишу Вам письмо, которое Вы сможете опубликовать» [30].

Петр Алексеевич принялся за работу. В 1890 г. «Девятнадцатое столетие» опубликовало две его статьи: «Взаимопомощь среди животных» и «Взаимопомощь среди дикарей»; в 1891 г. — «Взаимопомощь среди варваров»; в 1892 г. — «Взаимопомощь в средневековом городе»; в 1894 г. — «Взаимопомощь в настоящее время». Позднее, в 1902 г., все эти статьи вошли в книгу «Взаимная помощь как фактор эволюции», изданную в Англии, а затем, в 1904 г., — в России [31].

Появление статей, а затем книги Кропоткина вызвало полемику в научном мире. Многие не соглашались с его толкованием учения Дарвина.

В августе 1909 г. он писал по этому поводу:

«В выводах я могу ошибаться, преувеличивать значение общественности в эволюции животного мира… Но факты — не мои наблюдения, а извлечения из… великих натуралистов — отцов описательной зоологии…

И еще интересно: Кесслер, Северцев, Мензбир, Брандт — 4 больших русских зоол[ога], и 5-й поменьше Поляков, и, наконец, я, просто путешественник, стоим против дарвиновского преувеличения борьбы внутри вида. Мы видим массу взаимной помощи, где Дарвин и Wallace видят только борьбу» [32].

Свои исследования в области теории эволюции Петр Алексеевич вел постоянно. Так, в письме М.И. Гольдсмит от 7 января 1910 г. он рассказывал об изысканиях по миграции лошадей, которую проследил «по всем пяти материкам», о том, что нашел и опубликовал «разынтересные данные о мастодонтах, слонах и Ongulés вообще и об ящеро-птицах. Элти — оставили свои, якобы «истребленные» в борьбе за сущ[ествование] промежуточные звенья по всем 6-ти материкам до Нов[ой] 3ел[андии] включительно.

Включаю эти данные в книгу, кот[орая] когда-нибудь, м[ожет] б[ыть], составится из теперешних статей [33].

Спустя полгода Кропоткин сообщал своей корреспондентке: «Самое главное теперь для теории эволюции — это дать факты для животных подобно тем, которые я дал для растений, изменчивости под влиянием среды, причем делать не grosso modo… не опытную морфологию, а опытную гистологию… В таких работах лежит ключ и к наследственности, они решают, наследуются ли благоприобретенные черты?» [34]

И наконец, еще через месяц: «Взялся за Влияние среды на животных».

Изучение этого вопроса, так же как и других, смежных с ним, Кропоткин до конца не завершил, хотя записи в его дневниках и записных книжках, свидетельствующие о неизменном интересе к подобным проблемам, продолжаются вплоть до 1920 г.

Из серии его статей 1910-х годов следующей книги не получилось. Но вернемся к 90-м годам, к той книге, которая была издана на основе первой группы статей, посвященных взаимопомощи как естественному закону. В предисловии Кропоткин объяснял причины, по которым он считал необходимым взяться за эту работу. «За последнее время, — писал он, — мы столько наслышались о „суровой, безжалостной борьбе за жизнь“, которая якобы ведется каждым животным против всех остальных, каждым „дикарем“ против всех остальных „дикарей“ и каждым цивилизованным человеком против всех его сограждан… что было необходимо прежде всего противопоставить им обширный ряд фактов, рисующих жизнь животных и людей с совершенно другой стороны» [35].

В книге и в обширном «Приложении» к ней действительно собран огромный материал о взаимной помощи среди всех живых существ на земле: от объединений муравьев и пчел до рабочих союзов. Причем, оставляя, как он писал, другим исследователям решение задачи о происхождении инстинктов взаимной помощи, Кропоткин сосредоточил все свое внимание на взаимопомощи как одном из главных факторов эволюции.

Полемизируя с Бюхнером, придававшим исключительное значение инстинкту любви и симпатии, Кропоткин подчеркивал, что общество «зиждется вовсе не на любви и даже не на симпатии — оно зиждется на сознании — хотя бы инстинктивном — человеческой солидарности, взаимной зависимости людей. Оно зиждется на… признании силы, заимствуемой каждым человеком из общей практики взаимопомощи, на тесной зависимости счастья каждой личности от счастья всех» [36].

Прослеживая историю общественных учреждений со времен первобытнообщинного строя, Кропоткин замечает, что «древнейшие родовые обычаи и навыки дали человечеству в зародыше все те институции, которые позднее послужили главнейшими импульсами дальнейшего прогресса» [37].

Из родового быта «дикарей» выросла деревенская община, а позднее образовалось «народоправство» вольных городов. Государство уже в средние века стремилось уничтожать учреждения для «взаимной поддержки». Оно пыталось стать единственным объединяющим началом. Но лишь «в шестнадцатом веке был панесен решительный удар преобладавшим до того представлениям о городской и сельской независимости свободных союзов и организаций, свободной на всех ступенях федерации независимых групп, отправлявших все те обязанности, которые теперь государство захватило в свои руки» [38].

В этих словах Кропоткина не только колоссальное преувеличение средневековых «вольностей», но и полное игнорпрованне классовой структуры средневекового общества. Все это необходимо автору, чтобы подчеркнуть противоестественность государства, возникшего как «общество взаимного страхования между военной и судебной властью, землевладельцами и капиталистами» [39].

Организация государства — нежизненна прежде всего потому, что ей противостоит стремление людей к взаимной помощи и поддержке, осуществляемое в самых различных, но совсем не государственных формах. «…Присмотритесь к жизни, — призывал Кропоткин, — вы увидите, что господствующее стремление нашего времени есть стремление к образованию тысяч всевозможных союзов и обществ для удовлетворения самых разнообразных потребностей современного человека» [40].

Так, биологический закон взаимной помощи формулировался Кропоткиным как социологический или, вернее, биосоциологический, а естественными нормами поведения людей в обществе пытался он объяснить будто органически им присущие антигосударственные стремления. Но если применение биосоциологического закона для обоснования анархистской доктрины было наивно и неубедительно, то сами по себе идеи Кропоткина в области биологии, и особенно дарвинизма, содержали немало ценного.

Развитие учения о борьбе за существование в его широком смысле, понимаемом не как процесс борьбы за прямые средства к существованию, а как процесс борьбы против всех естественных условий, неблагоприятных для вида, явилось его научным достижением. В ограниченной мере допустимо было и распространение законов природы на сферу социальной деятельности людей.

Глубоко гуманистична попытка Кропоткина проанализировать историю человечества с позиций взаимопомощи и солидарности. Плодотворна его идея о происхождении этики и роли нравственных начал в эволюции человека. «В практике взаимной помощи, — говорил он, — которую мы можем проследить до самых древнейших зачатков эволюции, мы, таким образом, находим положительное и несомненное происхождение наших этических представлений, и мы можем утверждать, что главную роль в этическом процессе человека играла взаимная помощь, а не взаимная борьба» [41].

Положения, сформулированные Кропоткиным около 100 лет назад, не потеряли своей актуальности и поныне [42]. Во время дискуссии «Генетика человека, ее философские и социально-этические проблемы», проведенной журналом «Вопросы философии» в 1970 г., В.П. Эфроимсон подчеркивал, что становление этики шло под воздействием как социальных, так и биологических факторов. «Племя могло существовать в условиях абсолютного эгоизма, эгоцентризма, звероподобия любого из своих членов, но оно не оставляло потомства, оно становилось тупиком эволюции. Человечество, которое дожило до настоящего времени, является продуктом очень интенсивного отбора на те свойства, которые можно было бы назвать самоотверженностью, совестью, человечностью, гуманностью, чувством братства» [43].

Взаимная помощь и солидарность, которую Кропоткин считает основным фактором эволюции, и есть не что иное, как человечность, гуманность, чувство братства и, наконец, совесть, о чем и пишет советский ученый.

«В широком распространении принципа взаимной помощи даже и в настоящее время мы также видим лучший задаток еще более возвышенной дальнейшей эволюции человеческого рода» [44], — говорил Кропоткин. Его исторический оптимизм разделяет и В.П. Эфроимсои, указав, что нравственные эмоции человека порождены и закреплены законом естественного отбора в специфических условиях становления человека как существа социального. «Если комплекс совести запрограммирован отбором, это значит, что он (комплекс совести. — Ред.) неистребим, что корни его крепче хищнических инстинктов и инстинктов самосохранения, порождающих безразличие и трусость, что он одержит верх рано или поздно, и в обществе… восторжествует подлинный гуманизм, который не угасал никогда, даже в самые мрачные эпохи тирании и дезинформации» [45].

Точку зрения Эфроимсона в свою очередь поддержал академик Б.Л. Астауров. «В противоположность социал-дарвинизму, возвеличивающему в человеке свойственное ему, но эволюционно отмирающее «животное начало», В.П. Эфроимсон, — по справедливому мнению Астаурова, — сосредоточив свое внимание на эволюционном происхождении доброго начала, с полной оптимизма верой в светлое будущее гуманизма… увидел наследственно обусловленные черты «человечности», наследственные, общественные, альтруистические инстинкты в животных предках человека, проследил их усиливающийся удельный вес в еще продолжающемся процессе все большего „очеловечивания“ социального животного, в процессе изживания индивидуалистического, эгоистического, зоологического начал [46].

Связав высказывания Эфроимсона с учением Дарвина, с работами «замечательного русского мыслителя, дарвиниста и революционера» Кропоткина, Астауров указал и на то обстоятельство, что идею об эволюционной роли альтруизма можно встретить и «у многих других генетиков прошлого и современности, размышляющих о волнующих проблемах эволюции человечества» [47].

***

Основания для своей теории Кропоткин искал не только в естественных науках. Той же цели служила и история. В лекции об анархизме он подчеркивал, что из истории «мы черпаем нашу веру в учреждения свободного коммунизма».

«Всякий раз, — писал он далее, — когда эти учреждения, рождавшиеся как продукт народного творчества в те эпохи, когда народ завоевывал себе свободу, достигали в истории наибольшего развития, — всякий раз и нравственный уровень общества, и его материальное благосостояние, и его свобода, и его умственный прогресс, и развитие личности — все поднималось» [48].

Вообще, считал Кропоткин, в человеческом обществе существуют два основных враждебных друг другу течения: «народное и начальническое». На одной стороне — народ, выработавший «множество учреждений, необходимых для того, чтобы сделать жизнь в обществах возможной и чтобы поддерживать мир, улаживать ссоры и оказывать друг другу помощь во всем, что требует соединенных усилий» [49]. На другой стороне — люди, господствовавшие над народом, державшие его в повиновении и заставлявшие работать на них.

На протяжении всей истории идет борьба между этими течениями. Кропоткин прослеживает ее в ряде своих работ, обращаясь к тем или иным историческим примерам, но главное его внимание в области истории сосредоточено на эпохе Великой французской революции.

Интерес к истории народной жизни приводит его еще в конце 70-х годов к изучению истории революции с точки зрения решающей роли в ней народа. Весной 1878 г. Кропоткин анализирует крестьянские восстания, предшествовавшие событиям 1789 г. В том же году в рецензии на книгу И. Тэна он пишет: «Будущая история революции должна быть историей народного движения за этот период»[50].

С 1889 г. на страницах «Le Révolté» и «Девятнадцатого столетия» Кропоткин публикует статьи по истории революции. Книга же «Великая французская революция 1789–1793» выходит в 1909 г. одновременно на французском и английском языках. Впоследствии она переводится на русский, испанский, итальянский, польский, шведский и немецкий языки.

Новый для того времени подход к проблеме — исследование не борьбы политических партий, а борьбы и жизни самого народа — делают работу Кропоткина весьма ценной для историографии начала XX в.

По словам В.Д. Бонч-Бруевича, В.И. Ленин, высоко ценя книгу о Великой французской революции, в 1919 г. говорил, что «Кропоткин впервые посмотрел на Французскую революцию глазами исследователя, обратившего внимание на народные массы…

Это исследование Кропоткина он считал классическим и настойчиво рекомендовал его читать и широко распространять. Он говорил, что совершенно необходимо эту книгу переиздать большим тиражом и бесплатно распространять по всем библиотекам нашей страны» [51].

«Парламентская история революции, — писал Кропоткин в предисловии к книге, — ее войны и ее политика изучена и рассказана во всех подробностях. Но народная история революции еще не написана. Роль народа — деревень и городов — в этом движении никогда еще не была полностью изучена и рассказана» [52].

Революция интересует Кропоткина не только как народное движение, разрушившее старый порядок, но прежде всего как движение созидательное. Именно в ходе революции возникли новые формы верховной власти народа, местной автономии, федерализма. В 48 парижских секциях, городских коммунах осуществлялся принцип организации «снизу вверх», там не было господства пли диктатуры какой-либо политической партии. Поэтому, считает Кропоткин, коммуна и секция выражали подлинные требования и желания народа.

Роль секций Парижа в ходе революции была действительно велика. Зародившиеся из потребности обеспечить продовольствием население города, «т.е. отчасти из задач местной администрации», секции приняли, как пишет Кропоткин, «характер общей конфедерации всего французского народа, в которой участвовали представители всех волостей и департаментов Франции и всех полков ее войска! Округа, т.е. органы, созданные для… проявления самобытности различных кварталов Парижа, стали, таким образом, орудиями федеративного объединения всей нации и выразителями ее общего порыва на защиту родины против германского вторжения» [53].

Под влиянием работы Кропоткина вопрос о роли секций во Французской революции начали исследовать и другие историки. «Книга Кропоткина, — писал Н.И. Кареев, — направила мое внимание на одну сторону Французской революции, которою вообще до последнего времени мало занимались, да и я интересовался умеренно» [54].

Книга Петра Алексеевича привлекла внимание историков не только в России, но и во Франции. Французский историк А. Олар назвал ее «очень серьезной, очень умной и очень содержательной по части фактов и идей» [55].

Несмотря нa некоторую долю преувеличения положительного значения стихийных народных выступлений периода революции, Кропоткин глубоко вскрывает истоки «революционного инстинкта» народа, замечательно пишет о его коллективном уме, понимавшем то, чего не могли постичь отдельные люди, «о чудесном духе революционной организации».

Но если в ходе революции творчеством народа была создана форма автономии и федерализма, ставшая основой для последующего развития народных учреждений, то в ходе той же революции, продолжает рассуждать Кропоткин, действиями центральной власти были созданы комитеты общественной безопасности, был санкционирован террор, т.е. были созданы предпосылки для гибели революции. Так, наряду с огромным положительным значением опыта революции, считает Кропоткин, существует и ее отрицательный опыт. Это опыт якобинцев, которым не нравилось самоуправление парижских секций. Учредив в секциях революционные комитеты, центральная власть начала превращать их во второстепенные учреждения, совершенно подчиненные «Комитетам общественной безопасности и органам полицейского надзора». «…Государство окончательно убило секции, революционные муниципалитеты и революционный дух… И их смерть была смертью революции» [56].

В 1918 г., возвращаясь к опыту Великой французской революции, Кропоткин писал: «В 1794 году… террористы Комитета Общественной Безопасности оказались могильщиками Революции…

Силу народной революции, начавшейся с 31 мая 1793 г., составляли Секции в больших городах и Народные Общества в провинциях — те же «Советы», и их выразителями были Комитет Общественного Спасения и особенно Парижская Коммуна.

Но рядом с этой революционной, и отчасти уже строительной, силой возникла другая — сила полицейская в лице Комитета Общественной Безопасности и его полицейских отделов во всех секциях. И эта полицейская сила, страшно усилившаяся, когда начался террор, съела сперва Секции, затем Коммуну, а затем и Комитет Общественного Спасения. Она толкала Комитет на все крайности террора, на все зверства в провинции, она разложила Секции, обратив их из органов Революции в органы полновластной полиции, и наполнила их худшими элементами. И в июле 1794 года буржуазия, пользуясь тем, что народ, которому опротивела кровь, отвернулся от якобинцев, что Коммуна была разрушена террористами, а Секции наводнены дрянными элементами, сделала гос[ударственный] переворот в пользу буржуазной партии жирондистов» [57].

Вопрос о губительной роли террора для судеб революции для Кропоткина бесспорен. Как в книге о Французской революции, так и в ряде других работ, в письмах он часто возвращается к этой мысли.

В статье «Анархическая работа во время революции», вышедшей в 1914 г. отдельной брошюрой, он пишет: «Избиение буржуа ради триумфа революции — это безумие. Одно их количество уже не допускает этого: ибо, кроме тех миллионов буржуа, которые по гипотезе современных Фукье-Тенвиллей должны исчезнуть, есть еще миллионы работников — полубуржуа, которые должны за ними следовать…

Что касается организованного и законного террора, то он в действительности служит лишь для того, чтобы ковать цепи для народа. Он губит индивидуальную инициативу, которая и есть душа революции; он увековечивает идею правительства сильного и властного; он подготовляет диктатуру того, кто наложит свою руку на революционный Трибунал и сумеет им руководить с хитростью и осторожностью, в интересах своей партии.

Будучи оружием правителей, террор служит прежде всего главам правящего класса, он подготовляет почву для того, чтобы наименее добросовестный из них добился власти».

И далее следует вывод Кропоткина: «Террор Робеспьера должен был привести к террору Талльена, а этот — к диктатуре Бонапарта. Робеспьер привел к Наполеону» [58].

***

Великая французская революция, революция 1848 г. и недавние для Кропоткина события Парижской Коммуны легли в основу его теории революций.

Народ завоевывает свободы в революциях. Затем следует период эволюции, в который осуществляются идеи, провозглашенные в период «революционной бури». На базе этого «закона общественного развития», полагал Кропоткин, общество движется вперед.

«После революции, провозгласившей великие принципы свободы, равенства и братства, — пишет он, — началась медленная эволюция, то есть медленное преобразование учреждений; приложение в повсеместной жизни общих принципов, провозглашенных в 1789–1793 гг. Заметим кстати, что такое осуществление эволюцией начал, выставленных предыдущей революционной бурей, может быть признано как общий закон общественного развития [59].

Наследием Великой французской революции Кропоткин считает коммунизм с его «утверждением права всех на средства существования и на землю, служащую для их производства» [60], и анархические принципы, источником которых были не теоретические измышления, а «сами факты великой революции».

«Если мы изобразим медленный прогресс, совершающийся в стране во время периода эволюции, т.е. мирного развития, линиею проведенной на бумаге, то эта линия будет медленно, постепенно подниматься. Но вот начинается революция, и линия делает резкий скачок кверху… Но на этой высоте, в эту историческую минуту прогресс не может удержаться; враждебные ему силы еще слишком сильны… Наступает реакция, и наша линия быстро падает. В политике, например, она может упасть очень глубоко. Но мало-помалу она опять поднимается… Снова наступает период медленного развития эволюции; наша линия снова начинает постепенно, медленно подниматься. Но подъем ее совершается уже на значительно высшем уровне, чем прежде, и почти всегда он идет быстрее.

Таков закон прогресса в человечестве» [61].

Верно понимая что социальная революция есть тот коренной переворот, который обеспечивает поступательное, прогрессивное развитие общества, Кропоткин в то же время не видел ее подлинных причин. Если еще экономические противоречия в той или иной форме как-то учитывались им, то борьбу классов он совсем не принимал в расчет. Проблем классовой борьбы, расстановки классовых сил по существовало для Кропоткина. Отсюда и представления его о движущих силах революции носили внеклассовый характер.

Обычный термин Кропоткина «народные массы», «народ» лишен классового содержания, и хотя он, конечно, различает рабочих и крестьян, но это все рабочие и все крестьяне.

В революции, утверждал Кропоткин, необходим союз всего пролетариата со всем крестьянством. «Эмансипация пролетариата неосуществима, пока революционное движение не охватит деревни. Восстание не продержится более года, если оно не встретит сочувствия среди крестьян. От этого зависит успех революции. Только в тот день, когда рабочий и землевладелец рука об руку пойдут завоевывать Равенство для всех, революция победит… и принесет счастье всему человечеству» [62].

Идея реролюционного объединения рабочих и крестьян высказывалась еще Бакуниным. В этом да в отрицании всякого временного революционного правительства и состоит основное сходство его с Кропоткиным во взглядах на революцию. Различия же в их теориях весьма существенны. Они касаются как непосредственных причин революции, так и ее конкретных и ближайших целей.

Если для Бакунина нищета и отчаяние народа — главный повод к его революционному выступлению, то для Кропоткина как раз наоборот. «Надежда, — считает он, — а вовсе не отчаяние… порождают успешные революции» [63]. Справедливо отличая бунт от революции, Кропоткин писал: «…Если отчаяние и нищета толкали народ к бунту, то надежда на улучшение вела его к революции. Как и все революции, революция 1789 года совершилась благодаря надежде достигнуть тех или иных крупных результатов.

Без этого не бывает революции» [64].

Важным моментом во взглядах Кропоткина на революцию является признание им роли революционных партий, которым не было места в системе воззрений Бакунина. О направляющей роли революционных партий в период подготовки революции говорил Кропоткин в «Речах бунтовщика» [65].

В 1904 г., в период активизации анархистского движения, Кропоткин поставил вопрос о создании анархистской партии в России [66]. Партия, считал он, нужна для подготовки революции путем пропаганды в массах, «тихой подготовительной идейной работы».

Если Бакунин основную цель революции видел в разрушении, расчистке почвы, то Кропоткину эта проблема представлялась иначе. «Никакая борьба не может быть успешной, если она будет бессознательна и не отдаст себе ясного вещественного… отчета в своей цели. Никакое разрушение существующего невозможно, если уже во время самого разрушения или борьбы за разрушение, не будет обрисовываться в умах то, что должно стать на место разрушаемого» [67].

***

Схема будущего социального устройства занимала одно из главных мест в социальной утопии Кропоткина.

Над позитивной программой безгосударственного коммунизма Кропоткин начал работать с конца 80-х годов. В «Речах бунтовщика» он изложил главным образом критическую часть своей доктрины, о созидательной же программе сказал слишком общо. И вот теперь в журнале («La Révolte» [68]), который издавал в Париже его последователь Жан Грав, Кропоткин помещает ряд статей, где освещает положительную сторону своего учения. Статьи Кропоткина из этого журнала в 1892 г. были объединены в одной книжке, вышедшей под названием «Хлеб и Воля» с предисловием Элизе Реклю.

Идеалистические посылки, служащие как для Кропоткина, так и для его друга Реклю, отправной точкой социологических построений, не без наивности и некоторого прекраснодушия сформулированы автором предисловия: «Мы исповедуем новую веру; и когда эта вера, которая и есть наука, станет верою всех ищущих истины, она начнет переходить в свое воплощение, потому что основной закон истории тот, что общество всегда формируется сообразно своему идеалу. Тогда защитники отжившего строя вынуждены будут сдаться. Они утратили свою веру. Без вожака, без знамени, они уже сражаются как попало, наугад. Против новаторов у них есть, конечно, законы и ружья, полицейские с шашками и артиллерийские парки, — но всего этого недостаточно, чтобы пересилить идею, и весь старый порядок, основанный на фантазии правителей и на притеснении, вынужден будет быстро перейти в предание о далеком прошлом» [69].

Революция неизбежна и близка, считает Реклю, она дает о себе знать «тысячами передовых явлений, тысячами глубоких совершающихся уже изменений», поэтому Кропоткин прав, беря за исходную точку своих построений первый день революции.

Итак, что же, согласно доктрине Кропоткина, должно обеспечить торжество анархической организации общества после победы революции?

Прежде всего экспроприация. Общество накопило достаточно богатств, чтобы обеспечить хлебом всех. Необходимо лишь изъять эти богатства из рук немногих и сделать их достоянием всех. «Экспроприировать - взять назад в руки общества — нужно все то, что дает возможность кому бы то ни было — банкиру, промышленнику или земледельцу - присваивать себе чужой труд» [70].

Общественной собственностью должны стать не только земля и фабрики, но и все «жизненные припасы», жилища, одежда. Вопрос о хлебе — главнейший вопрос революции, вопрос, разрешить который не смогли все предыдущие революционные движения. Кропоткин уверен, происходило это потому, что народу не давали возможности проявить свою самодеятельность. Теперь должно быть иначе.

«В то время как буржуа и обуржуазившиеся рабочие будут играть в великих людей в своих говорильнях, пока «практические люди» будут вести бесконечные рассуждения о формах правления, — нам, «утопистам», придется позаботиться о хлебе насущном.

Да, мы имеем дерзость утверждать, что всякий должен и может быть сытым и что Революция победит именно тем, что обеспечит хлеб для всех» [71].

В каждой группе домов, на каждой улице, в каждом квартале организуются добровольцы, которые возьмут на учет все продовольствие, одежду, жилища. Важно лишь, чтобы «якобинские штыки и научные теоретики» не вносили путаницу в творчество народа.

Вера Кропоткина в народ, в его творческие возможности была безгранична. Здесь он шел даже дальше Бакунина, который, хотя и призывал интеллигенцию учиться у народа, хотя и считал, что народ сам создаст нужные ему формы общественной жизни, не обожествлял трудящиеся массы, видел прекрасно инстинкты собственности, свойственные крестьянству, да и другие отрицательные стороны народной жизни, объясняя их социальными условиями.

«По мнению Кропоткина… — замечает Л.Г. Дейч, — не представляет ни малейшей трудности „на второй день революции“ наделить всем необходимым всех голодных, не имеющих платья, жилища и пр. Для этого нужно только предоставить „полную, ничем не ограниченную свободу“ населению, и „народ в 24 часа сам составит точный инвентарь всех имеющихся в каждом данном пункте предметов первой необходимости, а в 48 часов будут изданы в миллионах экземпляров подробные списки, в которых указано будет, где кто может взять все ему необходимое». И это совершенно без всякого „начальства“, даже выборного, мирно, без ссор и дрязг, ко всеобщему удовольствию, при содействии одних лишь „добровольцев“»…

Даже наиболее пламенные последователи Бакунина, — добавляет Дейч, — выражали сомнение, чтобы все могло действительно устроиться так скоро, тихо и гладко, как это изображал Кропоткин» [72].

После того как экспроприация будет произведена и первые потребности людей удовлетворены, встанет вопрос о том, на каких основаниях должно общество в дальнейшем осуществлять распределение жизненных благ.

«Для того чтобы распределение было справедливо, — отвечает на этот вопрос Кропоткин, — существует только один способ — единственный, отвечающий чувствам справедливости и вместе с тем действительно практичный. Это — та система, которая принята и теперь в поземельных общинах всей Европы» [73].

Далее Петр Алексеевич приводит пример пользования общинными лугами. Пока лугов достаточно, никто не ведет учета тому, сколько коров пасется на лугу. К дележу крестьяне прибегают лишь в том случае, если лугов начинает не хватать.

«Одним словом, — заключает он, — пусть каждый берет сколько угодно всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное количество всего того, что приходится считать и делить» [74].

Проблему экономических взаимоотношений города и деревни Кропоткин решает просто — он предлагает прямой обмен городских товаров на продукты, произведенные крестьянами. Фабрики и заводы должны выпускать именно то, что необходимо деревне, и пусть город пошлет к крестьянам «не комиссара… с приказом везти припасы в такое-то место, а пусть пошлет туда друзей, братьев, которые скажут крестьянам: «Привозите нам свои продукты и берите из наших складов все, что хотите…» Крестьянин оставит себе то, что ему нужно для собственного существования, а остальное отошлет городским рабочим, в которых он — первый раз во всей истории — увидит не эксплуататоров, а братьев» [75].

Однако продуктов, производимых крестьянами, в ряде стран может не хватить для полного обеспечения всех потребностей людей. Поэтому обрабатывать землю должны не только сельские, но и городские жители. «Нужно вернуться к тому, — пишет Кропоткин, — что называется в биологии «интеграцией функций», т.е. объединением разных работ. После того как установлено разделение труда, приходится «интегрировать», т.е. соединять; таков ход вещей во всей природе» [76].

Проблеме интеграции труда в значительной мере посвящены статьи, которые Кропоткин в 90-х годах печатал в английском журнале «Девятнадцатое столетие». В 1898 г. они были изданы отдельной книжкой «Поля, фабрики и мастерские», в подзаголовке которой значится: «Промышленность, соединенная с земледелием, и умственный труд с ручным».

Анализируя огромный фактический материал о состоянии развития экономики в различных странах Европы, Азии, в Соединенных Штатах Америки, Кропоткин пытается доказать необходимость и естественность положения, при котором «каждый район должен сделаться своим собственным производителем и потребителем как мануфактурных товаров, так и продуктов земледелия» [77].

Современные тенденции роста промышленного производства, утверждает Кропоткин, противоречат делению наций на промышленные и непромышленные. Но прогресс и социальная экономика требуют децентрализации промышленности не только в интернациональном, но и в национальном масштабе.

Однако прогресс и социальная экономика совсем не требовали децентрализации производства. Примерно в те же годы (1901 г.) в тезисах «Анархизм и социализм» В.И. Ленин отметил непонимание анархистами развития общества, роли крупного производства, развития капитализма в социализм [78]. Спустя несколько лет в работе «Социализм и анархизм» Ленин конкретизировал эту мысль: «Их взгляды выражают не будущее буржуазного строя, идущего к обобществлению труда с неудержимой силой, а настоящее и даже прошлое этого строя, господство слепого случая над разрозненным, одиноким, мелким производителем» [79].

Провидеть будущее той или иной общественной формации можно было, только опираясь на объективные законы общественного развития. Кропоткин же в своих построениях шел не от теории научного социализма. Его взгляды представляли собой лишь разновидность социализма утопического. Децентрализацию промышленности и интеграцию труда он упорно противопоставлял действительно существующей тенденции концентрации производства и разделения труда.

Новые основы организации экономики должны были, считал Кропоткин, соответствовать новым свободным формам жизни человеческого общества. В будущем обществе как сам труд, так и подготовка людей к труду станут иными. «Современному разделению на интеллигентный и физический труд мы противопоставляем сочетание того и другого; и взамен так называемого «технического образования»… мы требуем образования интегрального — полного, цельного образования, которое уничтожит это пагубное разграничение» [80].

p>Кропоткин полагал, что для достижения «интегрального» образования прежде всего нужно перестроить школу, в которой девочки и мальчики до 18 лет будут постигать основные положения науки и приобретать навыки в какой-либо отрасли производства.

Как видим, в 90-х годах прошлого века Кропоткин выступал как убежденный сторонник производственно-технической системы обучения [81]. Но он не ограничивался предложениями в области образования, а со всей последовательностью требовал, чтобы в будущем обществе каждый его член отдавал половину своего времени физической работе в той или иной отрасли производства. «Употребив половину дня на производительные работы, он занимался бы облюбованной отраслью (науки или искусства. — Н.П.) из любви к делу, а не с корыстной целью. Кроме того, общество, основанное на началах труда всех, было бы настолько богато, что каждый член его — мужчины или женщины, достигнув известного возраста (скажем, сорока лет), мог бы быть освобожден от нравственного обязательства — принимать непосредственное участие в ручном труде и имел бы возможность посвятить себя всецело излюбленной отрасли науки и искусства» [82].

С этим последним аспектом социальной утопии Кропоткина мы уже встречались в его первой революционной теоретической работе «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?».

Идеи его о том, что каждый ученый, изобретатель, музыкант и поэт должен половину своего времени трудиться физически, остались в конце 90-х годов теми же, что были в начале 70-х.

Противоречивость, свойственная всей системе идей Кропоткина, особенно отчетливо выразилась именно в этом пункте. Критикуя своих противников и особенно «коммунистов-государственников» за их якобы стремление поместить людей в «социалистические казармы», Кропоткин в то же время создавал свой идеал полностью «свободного» общества, в котором регламентировалось по существу даже время для свободного творчества.

Однако противоречий в своей теории Кропоткин не замечал. Не замечал потому, что моделировал будущее, исходя из некоего идеального образа Человека, лишенного классовых, сословных и социальных предрассудков.

Кропоткин, по справедливым словам историка Н.И. Кареева, был «идеалистом, верившим в доброту человеческой природы, в благодетельное значение свободы, в возможность рая на земле» [83].

Но как в устных дискуссиях, так и в печатной полемике Кропоткин всегда отрицал наличие какой бы то ни было идеализации, на которую ему указывали его оппоненты.

Однажды, в 1898 г., в небольшом городке Арнгейме он беседовал с голландским пастором Гиллотом.

«— Как можете вы утверждать, — сказал ему Гиллот, — что при выборе грязной или чистой работы люди будут охотно брать на себя грязную работу. Не все ведь равно чистить выгребные ямы или делать музыкальные инструменты. Я имею очень много дела с людским материалом и могу смело утверждать, что даже в отдаленном будущем ваши идеальные люди сомнительны.

П[етр] А[лексеевич] рассмеялся и сказал:

— Какой же вы после этого священник, если в вас так мало веры в людей?» [84].

В своей лекции об идеалах и философии анархизма Кропоткин раскрывал эту тему несколько подробней:

«Нам возражают, что, когда мы требуем уничтожения государства и всех его органов, мы мечтаем об обществе, состоящем из людей лучших, чем те, которые существуют в действительности. Нет, ответим мы, тысячу раз нет!..

Мы далеко не живем в мире видений и не представляем себе людей лучшими, чем они есть на самом деле: наоборот, мы именно видим их такими, какие они есть, а потому и утверждаем, что власть портит даже самых лучших людей и что все эти теории „равновесия власти“ и „контроля над правительством“ не что иное, как ходячие формулы, придуманные теми, кто стоит у власти, для того чтоб уверить верховный народ, будто правит именно он…

Мы не прилагаем двух различных мерок, смотря по тому, идет ли речь об управителях или об управляемых; мы знаем, что мы сами несовершенны и что даже самые лучшие из нас быстро испортились бы, если бы попали во власть» [85].

Пытаясь таким образом отвести обвинение в идеализации человека вообще, ссылаясь на наличие некоего порока власти, Кропоткин хочет уберечь от него людей.

Главное противоядие против болезни власти видит он в общественных институтах (производственные и научные ассоциации, рабочие союзы, кооперации и т.д.), в общественных навыках людей. Необходимо, чтобы чувства общественности получили полный простор; это неизбежно произойдет при коммунизме, который, по мысль Кропоткина, составляет «необходимое дополнение» анархизма.

«Коммунизм… не может существовать иначе, как создавая тысячи точек соприкосновения между людьми по поводу их общих дел. Он не может жить иначе, как созидая независимую местную жизнь для самых мелких единиц… И те общественные привычки, которые неизбежно вызовет к жизни коммунизм, — хотя бы вначале даже неполный коммунизм — окажутся несравненно сильнее для поддержания и развития существующего уже ядра общественных привычек, чем всевозможные карательные меры» [86].

Останавливаясь на проблеме развития личности, Кропоткин справедливо утверждает, что только при коммунизме «ум, художественный вкус, изобретательность и вообще все способности человека могут развиваться свободно».

Но, конструируя свой коммунистический идеал, Кропоткин принимает во внимание лишь общественные инстинкты людей. «Организацию коммунистического строя нельзя поручить какому-нибудь законодательному собранию — парламенту, городскому или мирскому совету. Оно должно быть делом всех, оно должно быть создано творческим умом самого народа: коммунизм нельзя навязать свыше. Без постоянной, ежедневной поддержки со стороны всех он не мог бы существовать, он задохся б в атмосфере власти» [87].

Опять проблема власти, проблема государства — неприемлемые для Кропоткина. А ведь различие между марксистским и анархистским учением о государстве не исключает сходства между ними как в вопросе о сломе буржуазной государственной машины, так и в вопросе о ликвидации всякого государства в будущем.

«…Государство существует не извечно, — пишет Ф. Энгельс. — Были общества, которые обходились без него, которые понятия не имели о государстве и государственной власти. На определенной ступени экономического развития, которая необходимо связана была с расколом общества на классы, государство стало в силу этого раскола необходимостью. Мы приближаемся теперь быстрыми шагами к такой ступени развития производства, на которой существование этих классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство. Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором» [88].

«Пролетариату только на время нужно государство» [89], — утверждает В.И. Ленин. Возможность его ликвидации в будущем он видит в том, что «социализм сократит рабочий день, поднимет массы к новой жизни, поставит большинство населения в условия, позволяющие всем без изъятия выполнять «государственные функции», а это приводит к полному отмиранию всякого государства вообще» [90].

Итак, все без изъятия будут выполнять общественные функции, принимать самое деятельное участие «в повседневном управлении». Но скачок из царства необходимости в царство полной свободы не может произойти по мановению волшебной палочки. Суровая и трудная борьба ждет человечество. Борьба с врагами свободы для всех. Борьба с дурными качествами и пороками людей. Борьба, руководить которой могут лишь люди, вооруженные твердым знанием научных законов развития общества.

Непонимание же этих законов обусловливает ложные социалистические теории, ведет к путанице важнейших социологических понятий. «Основные положения и цели — две разные вещи, — пишет В.И. Ленин, — ведь в целях с нами будут согласны и анархисты, потому что и они стоят за уничтожение эксплуатации и классовых различий.

В своей жизни я встречался и разговаривал с немногими анархистами, но все же видел их достаточно. Мне подчас удавалось сговариваться с ними насчет целей, но никогда по части принципов. Принципы — это не цель, не программа, не тактика и не теория. Тактика и теория — это не принципы. Что отличает нас от анархистов в смысле принципов? Принципы коммунизма заключаются в установлении диктатуры пролетариата и в применении государственного принуждения в переходный период.

Таковы принципы коммунизма, но это не его цель» [91].

***

Одна из основополагающих черт социальной утопии Кропоткина — гуманизм. Глубокой озабоченностью будущими судьбами людей, искренней любовью к угнетенному и страдающему большинству человечества проникнута вся его теория.

«Во всех социальных вопросах, — пишет он, — главный фактор — хотят ли того-то люди? Если хотят, то насколько хотят они этого? Сколько их? Какие силы против них?»

Гуманизм Кропоткина весьма своеобразен. В его социологической концепции на первом плане стоит не личность как таковая, а массы с их творческой деятельностью. Лишь массам свойственно сочетание разума и инстинкта, лишь массы могут творить формы жизни, основанные на свободе и справедливости. Массы и только массы создали «человеческий мир». В массах же родился и анархизм.

«Анархия, — пишет Кропоткин, — конечно, ведет свое происхождение не от какого-нибудь научного открытия и не от какой-нибудь системы философии… Анархизм родился среди народа, и он сохранит свою жизненность и творческую силу только до тех пор, пока он будет оставаться народным» [92].

Анархизм, по Кропоткину, — творческая созидательная сила самого народа. «Эта созидательная сила явится только из самой среды народных масс — от тех, кто сам своими руками добывает, обрабатывает и изменяет продукты природы и образует в своей совокупности общество производителей. Созидательная сила социальной революции не может явиться из книг и ученых трактатов. Книги — это прошлое, они могут иногда разбудить дух критики и возмущения, но они совершенно не способны предсказать будущее и начертать план новой жизни. Для этого необходимо следовать внушениям самой жизни» [93].

Внушения «самой жизни» идут, конечно, от масс. Массы, народ творили и будут творить историю. Но какова в этом процессе роль личности?

«…Является ли жизнь в обществе средством освобождения или средством порабощения? Ведет ли она к расширению личной свободы и к увеличению личности или же к ее умалению? Это основной вопрос всей социологии» [94].

Но отвечает ли на него один из главных теоретиков свободы? Нет. Четкого и прямого ответа, к которым обычно склонен Кропоткин, он не дает. Однако в ряде работ несколько раз и с разных точек зрения он подходит к этой проблеме. Во «Взаимной помощи» Кропоткин пытается объяснить свой интерес к творческой деятельности масс и известное игнорирование личности тем, что «самоутверждение индивидуума или групп индивидуумов, их борьба за превосходство и проистекающие из нее столкновения были уже с незапамятных времен разбираемы, описываемы и прославляемы». Он даже говорит, что «значение индивидуального фактора вполне известно».

Так, абстрагируясь от «индивидуального фактора» и сосредоточиваясь исключительно на психологии и творчестве масс, Кропоткин лишает этих последних многообразных и живых черт, оставляя за ними по существу функцию взаимопомощи и солидарности. Причем в массах он не видит отчетливо существующих антагонистических групп, не говорит о расслоении крестьянства, о разных слоях в рабочем классе. Для него существуют лишь «угнетенные», «народ», «честные люди в борьбе за истину, справедливость, равенство». Народу, массе, творческой по своей природе, противостоит враг всего живого — государство, основанное на эксплуатации, корысти, неуемной власти.

Но неужели Кропоткин не задумывался над ролью в истории тех личностей, которые не олицетворяли собой политику государства, индивидуальность которых давала нечто положительное народу, массам?

Задумывался, и лучшей иллюстрацией тому служат его письма В. Черкезову.

9 декабря 1901 г.: «Читаю. Попалась книга Busch'a о Бисмарке [В. Busch. Some secret pages of history, 1898]. Интересно. И навела меня на интересные соображения о том, что такое «великие люди», «герои» и их роль в истории. Соображения, кажется, новые. Но писать еще ничего не пробовал» [95].

1 октября 1902 г.: «…Я говорил Нетлау, что то, что анархисты-индивидуалисты зовут индивидуализмом, — вовсе не индивидуализм. По крайней мере — не умный индивидуализм».

4 октября 1902 г.: «…Я хочу доказать, что все хлопотавшие об индивидуализме даже не понимали, что такое могуче развитый индивид. «Белокурое животное» Ницше — не что иное, как, во-1, именно животное, а во-2, это прежде всего — раб: раб суеверия, раб религии… раб обычая, раб собственного бессилия: он гибнет, раз ему некого грабить.

Я хочу доказать, что Ницше — тот же филистер в туфлях, который говорит ужасные слова, как немцы — революционеры 1848 года, а сам первый филистер. Все «индивидуалисты» таковы…

Я хочу развенчать идола… или по крайней мере показать, как блестящ, силен Ницше в своей критике буржуазной нравственности, а в особенности христианских добродетелей (charité) и как мизерен он, когда начинает рисовать могучего индивида…

Мне хотелось бы показать тип действительно могучего индивида. Ему сам черт не брат; но работа раба ему не нужна, рабства он не выносит, оно ему органически противно, как русскому нигилисту; даже просто неравенство ему неприятно…

Высокоразвитым индивидом нельзя стать вне коммунистической жизни. Подобно тому как отшельник не может стать высоконравственным, так точно и индивидуалист не может стать высокоразвитой индивидуальностью. Индивидуальность развивается только в столкновении со множеством людей, окунаясь в жизнь всех близких и мировую — чувствуя, борясь, работая» [96].

Так, как реакция на проповедь не ограниченной обществом личной свободы, популярную в кругах анархистов, как реакция на чисто буржуазный индивидуализм «сверхчеловека», проповедуемый Ницше, появились у Кропоткина идеи о высокоразвитой личности, которая не мыслит себя вне прогрессивной борьбы человечества, которая может развиться до конца лишь в «коммунистической жизни».

Из этих идей возник еще один аспект антиномии личности и общества, развитый Кропоткиным в «Современной науке и анархии». Человек должен быть свободен от государства, но он никогда не может быть свободным от общества. Максимум свободы человеку предоставляет коммунистическое общество. Причем «коммунистическая форма общежития отнюдь не обусловливает подчинения личности».

Вопрос о свободе, ее характере, ее пределах решается в зависимости от воззрений людей на необходимость личной свободы. Коммунизм поэтому, считает Кропоткин, «может принять все формы, начиная с полной свободы личности и кончая полным порабощением всех» [97].

Максимум свободы личности при безвластном коммунизме будет сопровождаться максимумом и экономического расцвета общества ввиду высшей производительности свободного труда.

В атмосфере полного обеспечения всех необходимых потребностей личность сможет получить всестороннее и полное развитие. Так анархический коммунизм, утверждает Кропоткин, предполагает «полный расцвет всех способностей человека, высшее развитие всего, что в нем есть оригинального, наибольшую деятельность ума, чувств и воли» [98].

«Мы все, — говорил Кропоткин, — должны жить для великого дела торжества справедливости и свободы, но для этого необходимы мужественные и нравственные личности» [99]. Поэтому, отводя главную роль в истории народу, он призывал к тому, чтобы каждый отдельный человек воспитывал свой ум и волю, готовил бы себя для служения обществу.

Закон взаимопомощи и солидарности, служивший основанием всей системы Кропоткина, действовал, с его точки зрения, и во взаимоотношениях личности и общества. Он видел в нем реальные основания жизни на земле, и сам жил в соответствии с теми взглядами, которые проповедовал. Вот почему прав Н.И. Кареев, слова которого мы привели в эпиграфе к этой главе: «Учение и жизнь, теория и практика в нем не разделялись, а были соединены в одно целое» [100].

Примечания

1. Щапов А.П. Сочинения. СПб., 1906–1908. Т. II. С. 163.

2. Петр и Александр Кропоткины. Переписка. М.; Л., 1932. Т. 2. С. 191.

3. Соединение Прудона со Щаповым было для народнической мысли явлением естественным. Г.В. Плеханов совершенно верно подметил, что отрицательное отношение Щапова к исторической роли государства «совпало в умах наших народников с анархическим учением Прудона и Бакунина и послужило как бы его историческим объяснением» (Плеханов Г.В. Сочинения. М.; Пг., 1923. Т. II. С. 16).

4. Кропоткин П.А. Современная наука и анархия. Пг., М., 1921. С. 53.

5. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. С. 368.

6. Каторга и ссылка. 1926. № 24. С. 18.

7. Кропоткин П.А. Современная наука и анархия. С. 85, 115, 121.

8. Лучше было бы сказать — кинетическом, так как этим выразилось бы постоянное движение частиц вещества; но это выражение менее известно (прим. Кропоткина).

9. Кропоткин П.А. Современная наука и анархия. С. 41.

10. Бакунин М.А. Избранные сочинения. М., 1919. Т. 2. С. 164, 165.

11. Кропоткин П.А. Современная наука и анархия. С. 27.

12. Там же. С. 21–22.

13. Стеклов Ю. М.А. Бакунин. М., 1929. Т. 3. С. 143. Однако надо отметить, что наряду с признанием достоинств позитивизма Бакунин часто критиковал эту систему взглядов.

14. Кропоткин П. Речи бунтовщика. Пг.; М., 1921. С. VII.

15. Там же. С. 25–26.

16. Там же. С. 27.

17. Первая статья Спенсера о гипотезе развития появилась в 1852г. В ней высказывалась идея об относительности различия между видами и о постепенном развитии видов под влиянием внешней среды. Дарвин в своей книге «Происхождение видов путем естественного отбора», вышедшей в 1859 г., называл Спенсера в числе своих предшественников.

18. К этому краткому перечню следовало бы добавить влияние Интернационала или, вернее, его анархистского крыла, Парижской Коммуны, а также размышления Кропоткина над историей Великой французской революции. О первых двух факторах Кропоткин, в частности, писал в «Записках революционера» (стр. 347).

19. Переписка. Т. 2. С. 123–124.

20. Кесслер К.Ф. О законе взаимной помощи // Труды С.-Петербургского общества естествоиспытателей. 1880. Т. XI, вып. 1.

21. Кропоткин П. Взаимная помощь как фактор эволюции. СПб., 1907. С. 14.

22. См. Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор, т. II, кн. 1. М.; Л., 1927. В частности, на стр. 165 Дарвин пишет: «Так как человек не может обладать добродетелями, необходимыми для блага племени, без самоотвержения, самообладания и умения терпеть, то эти качества во все времена ценились высоко и вполне справедливо».

23. Кропоткин П. Взаимная помощь как фактор эволюции. С. 16.

24. П. Кропоткин Справедливость и нравственность. Пг.; М., 1921. С. 19, 20.

25. Там же. С. 21.

26. Кропоткин П.А. Современная наука и анархия. С. 26.

27. Там же. С. 93.

28. Михайловский Н.К. Сочинения. СПб., 1906. Т. 1. С. 283.

29. Там же. С. 332.

30. Кропоткин П.А. Взаимная помощь как фактор эволюции. СПб., 1907. С. 8.

31. По цензурным условиям она вышла за подписью П. Кр-ин. Второе издание в 1906 г. было конфисковано, мы цитируем третье русское издание этой книги.

32. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед. хр. 44. Л. 24. Письмо П.А. Кропоткина М.И. Гольдсмит.

33. Там же. Л. 45.

34. Там же. Л. 64.

35. Кропоткин П. Взаимная помощь как фактор эволюции. С. 9.

36. Там же. С. 7.

37. Там же. С. 295.

38. Кропоткин П. Анархия, ее философия, ее идеал. М., 1917. С. 31.

39. Там же.

40. Там же. С. 32.

41. Кропоткин П. Взаимная помощь как фактор эволюции. С. 300.

42. Проблема взаимоотношения биологии и этики служит предметом исследования многих зарубежных ученых. См., например, следующие работы: Chance М.R.A. Towards the biological definition of ethics // Biology a. Ethics. L.; N.Y., 1969. P. 3–13; Foss В.М. The development of moral attitudes and behaviour // Ibid. P. 15–22; Thorpe W.H. Science, Man and morals. L., 1965; Hamilton W.Z. The genetical evolution of social behaviour, I, II // J. Theor. Biol. 1964. Vol. 7, № 1. P. 1–52; Waddington С.H. Science and Ethics. L., 1942.

43. Вопросы философии. 1970. № 8. С. 126.

44. Кропоткин П. Взаимная помощь как фактор эволюции. С. 300.

45. Эфроимсон В. Эволюционно-генетическое происхождение альтруистических эмоций // Научная мысль. Вестник АПН. М., 1968. С. 38. Вып. 11. См. также статью В. Эфроимсона «Родословная альтруизма» в журнале «Новый мир» (1971, № 10).

46. Астауров Б.Л. Homo sapiens et humanus — Человек с большой буквы и эволюция генетики человечности // Новый мир. 1971. № 10. С. 220.

47. Там же. С. 223.

48. Кропоткин П. Анархия, ее философия, ее идеал. С. 44—45.

49. Кропоткин П. Современная наука и анархия. С. 9.

50. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 1. Ед. хр. 982. Л. 23.

51. Бонч-Бруевич В.Д. Воспоминания о Ленине. М., 1969. С. 442.

52. Кропоткин П. Великая французская революция 1789–1793. М., 1919. С. 4.

53. Там же. С. 188.

54. Кареев Н.И. П.А. Кропоткин о Великой французской революции // Петр Кропоткин: Сб. статей. Пг.; М., 1922. С. 108.

55. Старостин Е.В. К истории изучения П.А. Кропоткиным Великой французской революции конца XVIII века // Французский ежегодник за 1967 г. М., 1968, стр. 294.

56. Кропоткин П. Великая французская революция 1789–1793. С. 582.

57. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 105. Письмо П.А. Кропоткина В.И. Ленину от 17 сентября 1918 г.

58. Кропоткин П. Анархическая работа во время революции. Пг.; М., 1919. С. 5.

59. Кропоткин П.А. Современная наука и анархия. С. 18.

60. Кропоткин П. Великая французская революция 1789-1793. С. 577.

61. Там же. С. 572–573.

62. Кропоткин П.А. Речи бунтовщика. СПб., 1906. С. 74.

63. Там же. С. 141.

64. Кропоткин П. Великая французская революция 1789-1793. С. 18.

65. Кропоткин П.А. Речи бунтовщика. С. 148.

66. См. письма П.А. Кропоткина Г. и Л. Гогелия, Ж. Граву, М.И. Гольдсмит и Корнелиссену (ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 39, лл. 5–7).

67. Кропоткин П. Современная наука и анархия. Лондон, 1901. С. 43.

68. «La Révolte» — «Бунт», не путать с «Le Révolté» — «Бунтовщик», газетой, издававшейся Кропоткиным ранее.

69. Реклю Э. Предисловие // Кропоткин П. Хлеб и Воля. Пг.; М., 1922. С. 13.

70. Кропоткин П. Хлеб и Воля. С. 54.

71. Там же. С. 62.

72. Дейч Л.Г. Русская революционная эмиграция 70-х годов. Пг., 1920. С. 14.

73. Кропоткин П. Хлеб и Воля. С. 69.

74. Там же. С. 70.

75. Там же. С. 78.

76. Там же. С. 80.

77. Кропоткин П.А. Поля, фабрики и мастерские. М., 1918. С. 42. Речь здесь и в других случаях Кропоткин ведет о децентрализации «рациональной», не касаясь районов, связанных с залежами полезных ископаемых и пр.

78. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 377.

79. Там же. Т. 12. С. 131.

80. Кропоткин П.А. Поля, фабрики и мастерские. С. 196.

81. Н.К. Крупская высоко оценивала идеи Кропоткина о соединении научного и производственного обучения (см. Крупская Н.К. Педагогические сочинения. М., 1962. Т. 10. С. 14-15).

82. Кропоткин П.А. Поля, фабрики и мастерские. С. 215.

83. Кареев Н.И. П.А. Кропоткин о Великой французской революции. С. 109.

84. РОБЛ. Ф. 520. Ед. хр. 87. Воспоминания Е.Н. Половцевой. С. 17.

85. Кропоткин П. Анархия, ее философия, ее идеал. С. 36, 38, 41.

86. Там же. С. 46.

87. Там же. С. 45–46.

88. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 21. С. 173.

89. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 33. С. 60.

90. Там же. С. 117.

91. Там же. Т. 44. С. 24.

92. Кропоткин П.А. Современная наука и анархия. С. 9.

93. Кропоткин П.А. Джемс Гильом // Гильом Дж. Интернационал. Пг.; М., 1922. С. 12.