IV

Первые годы в эмиграции

«Если бы мне пришлось в Западной Европе просто усилить собою ряды существующей окрепшей партии, едва ли бы я остался там. Я ушел бы туда, где нужно было бы пахать новь…»

П.А. Кропоткин.
Записки революционера

Многих из тех, кто бежал от произвола царизма, судьба прибивала к берегам Англии. Так случилось и с П.А. Кропоткиным. Однако в то время (1876 г.) он не знал еще, сколько лет ему придется провести в изгнании. Напротив, Петр Алексеевич надеялся, что через несколько месяцев, как только уляжется полицейская шумиха вокруг его побега, он под другим именем вернется на родину. Думал пробыть за границей несколько месяцев, а пробыл 40 лет.

Преследования со стороны властей, признание немногочисленных сторонников, упорный научный труд, высокие взлеты творческой мысли и наивность практических социальных рецептов человечеству — все это тесно переплеталось в его жизни.

Но начнем сначала. Первое пребывание Кропоткина в Англии длилось недолго. Революционные интересы звали его в Швейцарию, и, как только это стало возможным (в январе 1877 г.), он выехал из Лондона.

В Швейцарии Петр Алексеевич поселился в Ла-Шо-де-Фоне, небольшом городе, где население занималось преимущественно часовым ремеслом. Часовщики составляли главную аудиторию анархистской пропаганды, из часовщиков же выходили и некоторые лидеры этого движения. Гравировщик крышек для часов, упоминавшийся нами выше Адемар Швицгебель, был «типичный, — как говорил Кропоткин, — представитель тех веселых, жизнерадостных, проницательных часовщиков из французской Юры, которых можно встретить в предгорьях Бернского кантона» [1].

Часовщиком был и другой известный деятель Юрской федерации анархистов — Шпихигер. Часовому делу пытался обучиться и сам Кропоткин. В феврале 1877 г. он поступил в местную часовую мастерскую. Однако при всей своей многогранной одаренности постигнуть все тонкости этого дела не смог.

Но, помимо часовщиков, в Юрскую федерацию входили, конечно, и люди других профессий. Кропоткин близко сошелся с бывшими членами Коммуны — столяром из Северной Франции Пэнди и учителем Густавом Лефрансе; познакомился с двумя близкими друзьями Бакунина, «ветеранами» анархистского движения — Карло Кафиеро и Энрико Малатеста.

Другом Петра Алексеевича стал участник Коммуны и член Юрской федерации Элизе Реклю — философ, энциклопедист, географ и биолог, путешественник и мыслитель, человек редкой душевной чистоты и огромного нравственного обаяния.

Несколько лет провел Реклю в дебрях Амазонки, изучая фауну и флору, жизнь и быт местных племен. Так же как Кропоткин, он пришел к выводу, что в природе, среди живых существ господствуют взаимопомощь и солидарность; так же как Кропоткин, он положил этот принцип в основу своего мировоззрения. «Анархист, — писал о нем Кропоткин, — у которого анархизм является выводом из широкого и основательного изучения форм жизни человечества…» [2]

К характеристике анархистского кредо как Реклю, так и Кропоткина мы вернемся позже. Сейчас обратимся к обстоятельствам жизни последнего в Ла-Шо-де-Фоне.

«Кропоткин был всегда завален работой: писал для разных ученых органов, переводил для наших ежемесячных журналов с иностранных языков, которых знал множество; но более всего времени отнимали у него, кроме издаваемого им французского листка, частые выступления на анархических собраниях.

Он считался выдающимся оратором. Действительно, Кропоткин обладал всеми качествами, необходимыми для влияния на массы: привлекательной внешностью, страстностью, пламенностью, хорошим голосом и дикцией. По всесторонности развития он несомненно стоял значительно выше всех тогдашних последователей Бакунина, не исключая и Реклю…

Решительно все, как русские, так и иностранцы, относились к нему с большим уважением и симпатией» [3].

Благодаря небольшим расстояниям между швейцарскими городами Петр Алексеевич часто навещал Гильома в Невшателе и Швицгебеля в Сент-Имье. А в годовщину Парижской Коммуны — 18 марта 1877 г. — вместе с другими членами Юрской федерации принял участие в демонстрации, состоявшейся в Берне.

В письме к Полю Робену по свежим следам событий, три дня спустя, Петр Алексеевич писал: «Бернское дело удалось замечательно… Мы вышли на улицу в 1 час. 40 мин., чтобы дойти до вокзала, соединиться с цюрихцами, которые должны были приехать поездом в 1 час. 50 мин. Мы вышли из отеля Солей с красным знаменем в числе около 100 человек [4]. Пошли спокойно. Полиции нигде не было видно. Приходим на вокзал. Поезд опоздал на несколько минут. Перед вокзалом уже собралась толпа, приблизительно в 2000 человек.

Цюрихцы выходят из вокзала со своим старым, изорванным знаменем. Товарищи со знаменем становятся во главе демонстрации… Раздается музыка, и мы начинаем шествие. Вдруг к знаменосцам подходят префект Берна и инспектор полиции и требуют свернуть знамя и разойтись. Наш знаменосец Швиц (Адемар Швицгебель) вступает в переговоры. Когда Швиц говорил с префектом, жандармы набросились на Швица, пытаясь вырвать у него знамя. Жандармы свалили Швица на землю, но Швиц упорно держал знамя, не выпуская его из рук. Знамя Цюриха успели унести. Я был в третьем ряду со своими русскими друзьями, и когда мы увидели, что Швица свалили жандармы, мы бросились защищать знамя. Жандармы получили несколько ударов кулаками и тотчас вытащили свои шашки. Один русский (Замфир Ралли) и один француз (Жалло) получили удары шашками по голове… Вокруг цюрихского знамени тоже возникла свалка. В общем жандармов было ранено семь, а из наших пятеро… Жандармам все-таки удалось вырвать у Швица наше бернское знамя, и они понесли его в сторону. Но в это время несколько русских, среди которых оратор на манифестации у Казанского собора, находившийся в Женеве (Г.В. Плеханов. — Н.П.), набросились на жандармов и не давали им уйти из толпы со знаменем, пока не подоспели Пэнди и Шпихигер. Знамя снова перешло в наши руки.

Мы отбивались минут десять вокруг этого искалеченного знамени. Нас было человек пять (Пэнди, Шпихигер), один из цюрихцев, я и мой друг Ленц (это был Клеменц). К счастью, никто из нас не обнажил оружия (Ленц и я его не имели). Оставшись впятером среди жандармов, мы были бы убиты, если бы вздумали стрелять в жандармов.

Свалка продолжалась несколько минут, Пэнди и Шпихигер отбивались ногами, а я держал одной рукой знамя, а другой наносил удары одному парню, нападавшему на Шпихигера. Жандармы скоро получили подкрепление и вырвали у нас знамя. Наши остальные товарищи были оттеснены далеко от нас. Мы погнались за жандармом, убегавшим со знаменем, но он успел добежать с ним до полицейского поста.

Манифестация была рассеяна, но я считаю, что дело все-таки имело успех. На митинге, собравшемся в этот день, присутствовало вместо обычных 100–200 человек — 2000. Вместо равнодушных людей мы имели внимательную публику, отчасти сочувствующую нам. Ничто так не завоевывает народ, как смелость» [5] — таков был весьма важный для Кропоткина вывод из происшедших событий.

6–8 сентября в Вервье (Бельгия) состоялся конгресс Международного объединения анархистов и их союзников, известного под названием анархистского Интернационала. К этому времени популярность Кропоткина была столь велика, что именно его делегировали на конгресс.

Анархистское движение в целом переживало острый кризис. Доведение до абсурда лидерами анархизма такого основополагающего момента доктрины, как отрицание политической борьбы, еще более обострило разногласия в среде анархистов и их союзников, а утверждение на конгрессе в Вервье, что все политические партии, включая социалистические, реакционны, вызвало резкие возражения бельгийских, французских и некоторых итальянских участников конгресса.

Но делегат от швейцарской Юры Петр Кропоткин не усматривал упадка и бесперспективности движения. Напротив, как человек до конца верящий в истинность анархистского учения, он считал, что именно этой теории принадлежит будущее. Временные же неудачи приписывал он разгрому революционного движения силами реакции, а также действиям социал-демократов, пытавшихся «завербовать все рабочее движение Европы под свое знамя и подчинить своему контролю» [6].

Борьба вокруг проблемы политической борьбы с новой силой разгорелась на Гентском международном конгрессе (9–15 сентября 1877 г.), куда Кропоткин направился из Вервье. Конгресс высказался за политическую борьбу. До конца заседаний Кропоткину, кстати избранному секретарем, пробыть не пришлось. Бельгийская полиция по пыталась арестовать его. Благодаря помощи друзей ему удалось благополучно скрыться и добраться до Лондона. Здесь он воспользовался возможностью познакомиться в Британском музее с материалами по истории Великой французской революции — ведь ему надо было знать, «как зачинаются революции», надо было шире использовать опыт Французской революции и в пропагандистских целях [7].

Однако Петра Алексеевича, как мы уже знаем, привлекала и практическая, живая деятельность. Он отправился во Францию, где росло и крепло профессиональное движение, «выдвинувшее в лице синдикатов единственно возможную в условиях реакции форму широкой организации рабочих; в этом движении принимали участие все политически активные элементы рабочего класса, уцелевшие от репрессий после подавления Парижской Коммуны» [8].

В Париже Кропоткин встретился с итальянским революционером, бакунистом Андреа Коста, с известным деятелем французского социалистического движения Жюлем Гедом, примыкавшим в середине 70-х годов к бакунистам, и с его товарищами.

«Мы основывали первые социалистические группы», — так пишет о своей деятельности в то время Петр Алексеевич. «Социалистическим» он называет, как правило, анархистское движение. В данном случае речь шла о создании анархистской группы пропаганды. «Нас было не больше двадцати человек, чтобы вести движение, и мы имели не более двухсот сторонников» [9].

Вскоре и эти немногочисленные ряды поредели. Весной 1878 г., после очередной годовщины Коммуны, прокатилась новая волна репрессий. А. Коста и еще несколько анархистов были арестованы в апреле. Петр Алексеевич случайно избежал ареста. Искали его под фамилией Левашева, а он жил в отеле под своим настоящим именем. Но так или иначе Францию пришлось покинуть. Снова вернулся он в Швейцарию, и на этот раз поселился в Женеве. В Юрских горах ему по существу нечего было делать. Швейцарские власти рядом репрессивных мер заставили отойти от движения Швицгебеля и Шпихигера, эмигрировать во Францию Гильома, привлекли к суду Поля Брусса — редактора органа юрцев — газеты «Авангард».

«Из всей нашей группы, дружно работавшей до того, остался один я, да еще несколько товарищей рабочих» [10]. Приходилось все начинать сначала. В этой связи интересно признание Кропоткина: «…Если бы мне пришлось в Западной Европе просто усилить собою ряды существующей окрепшей партии, едва ли бы я остался там. Я ушел бы туда, где нужно было бы пахать новь… Мои же симпатии влекли меня… к тому, чтобы связать свою судьбу с рабочими массами; распространять среди них идеи, способные направить их усилия ко благу всех работников вообще; углубить и расширить идеал и принципы, которые послужат основой будущей социальной революции» [11].

Романские страны стали главной ареной деятельности Кропоткина. В пропаганду и агитацию на французском языке он «вкладывал тогда всю свою душу» [12]. В феврале 1879 г. начала выходить газета «Le Révolté» («Бунтовщик»), созданная Кропоткиным и его помощниками Дюмартрз и Герцигом. Первый происходил из крестьянской семьи и окончил лишь начальную школу, второй служил раньше приказчиком. Однако сотрудничество их с Кропоткиным было удачным, так как они полностью разделяли его взгляды на задачи издания.

«Я полагал… — рассказывает Кропоткин, — что революционная газета главным образом должна отмечать признаки, которые всюду знаменуют наступление новой эры, зарождение новых форм общественной жизни… Заставить человека почувствовать себя заодно с бьющимся сердцем всего человечества, с зачинающимся бунтом против всякой несправедливости и с попытками выработки новых форм жизни — в этом состоит главная задача революционной газеты» [13].

Первое время почти весь материал для газеты писал сам Кропоткин. Позднее на ее страницах выступали Элизе Реклю и другие авторы, но передовицы оставались делом Петра Алексеевича. «Цель этих статей была изложение основных начал анархии и критика современного общества», — подчеркивал Кропоткин в предисловии к отдельному их изданию [14]. Первый тезис «основных начал анархии» состоял в обосновании разложения буржуазного государства, в чем проявилась одна из сильных сторон его учения. Он высказывал много верных и горьких мыслей, продемонстрировал удивительную способность увидеть суть явления.

Политическое устройство, при котором в обществе управляют немногие, по его мнению, не имеет права на существование. «Человечество уже ищет новых форм политической жизни, новых начал политической организации, более согласных с современными воззрениями на права личности и на равенство в обществе». Все государства — от жандармско-самодержавной России до демократической Америки — идут к разложению и гибели.

Однако от серьезной критики государства как аппарата угнетения немногими большинства населения Кропоткин переходит к отрицанию всех норм организации общества, связанных с государственными установлениями. «Оно (государство. — Н.П.), — пишет он, — теснит нас; оно налагает на нас налоги, подати, повинности, обязательства и т.п. и во всем надоедает нам своим бестолковым вмешательством.

В школе оно приказывает учить нас тем или другим образом… В юности оно занумеровывает нас, закабаляет в солдатчину… Оно поощряет одни отрасли промышленности и разоряет другие… На все, решительно все, что бы мы ни делали, у него есть свои законы… Каждый день создаются новые канцелярии, новые учреждения, как-нибудь подлаженные к старым, на живую нитку подправленным колесам государственной машины; и из всего этого создается такая неуклюжая, такая сложная, такая зловредная машина, что даже те, на ком лежит обязанность приводить ее в действие, возмущаются ее безобразием» [15].

Следующий тезис, который аргументировал Кропоткин, тевис о неизбежности и необходимости революции. «Новые стремления человечества найдут себе исход, но при грохоте пушек и при зареве пожаров» [16]. «Нужна революция — глубокая, беспощадная, которая не только переделала бы хозяйственный строй, основанный на хищничестве и обмане, не только разрушила бы политические учреждения… но также расшевелила бы всю умственную н нравственную жизнь общества, вселила бы в среду мелких и жалких страстей животворное дуновение высоких идеалов, честных порывов и великих самопожертвований» [17].

Один из главных аргументов Кропоткина при обосновании необходимости революции состоит в следующем: человечество не может обойтись «без нравственной связи между людьми, без некоторых нравственных обязательств, добровольно на себя принятых»; существующая же организация жизни безнравственна по самой своей сути, «зараза сидит в самой глубине семейного очага, поддерживаемого угнетением других людей, и эту заразу надо истребить, хотя бы для того и пришлось прибегнуть к огню и мечу. Колебания в выборе быть не может» [18], ибо никакие нравственные проповеди ни в чем не помогут.

Одному из важнейших вопросов анархистского кредо — отношению к политической борьбе » Кропоткин, естественно, уделяет в своих статьях значительное внимание. «Мы не станем утверждать… — пишет он, — чтобы политические права не имели для нас никакой цены» [19]. Права, приобретенные крестьянами со времени уничтожения крепостной зависимости, — бесспорно весьма важны и ценны. «Но есть права и права», — говорит далее Кропоткин. Борьба за всеобщую подачу голосов или свободу печати не нужна народу, ибо, дав привилегии «среднему сословию», они нисколько не защищают народ от этого «среднего сословия».

«Свобода печати и сходок, святость домашнего очага и т.д. существуют только под условием, чтобы народ не пользовался ими против привилегированных сословий» [20]. А потому не парламентская борьба, а лишь действия сплоченной и вооруженной силы могут обеспечить народу подлинные свободы.

В вопросе об отношении к политической борьбе (так же как и об отношении к государству) Кропоткин продолжал следовать концепции Бакунина, полагавшего, что «всякая свобода, завоеванная при помощи буржуазной политики… может быть вполне реальной и очень пользительной для господ буржуа, но для народа будет всегда лишь фикцией» [21].

«Анархизм за 35–40 лет… своего существования… — писал В.И.Ленин в 1901г., — не дал ничего кроме общих фраз против эксплуатации» [22].

Общими, хотя и сильными фразами звучала анархистская критика буржуазного государства, общими фразами было и отрицание политической борьбы. Недавний (для 70-x годов) опыт практического участия анархистов в Испанской революции (1868–1874 гг.) и в Парижской Коммуне показал несостоятельность анархистской доктрины. «Полное fiasco в опытах революционного движения (прудонизм 1871, бакунизм 1873)» [23], — констатировал В.И. Ленин.

Бакунисты, участвовавшие в буржуазной Испанской революции, пожертвовали там прежде всего «своей доктриной об обязательном воздержании от политической деятельностн и, в особенности, воздержании от участия в выборах, — отмечал Ф. Энгельс. — Затем подверглась той же участи анархия, уничтожение государства; вместо того, чтобы уничтожить государство, они пытались, напротив, создать множество новых, мелких государств» [24].

Так было продемонстрировано «подчинение рабочего класса буржуазной политике под видом отрицания политики» [25].

Но опыт испанских событий, отрезвивший многих анархистов в самой Испании, ничему не научил нового лидера этого учения. На страницах своей газеты он продолжал отстаивать основополагающие принципы анархии, вести борьбу не только против буржуазных государств, но и вообще против всякой государственности. «Правительство, — писал oн, — какую бы оно ни носило кличку: диктатура, монархия, парламент — непременно должно убить революцию. Мы знаем, что вся сила нашей партии в ее основной формуле: „только свободный почин, инициатива народа может создать нечто хорошее и долговечное; всякая же власть фатально стремится к уничтожению этого свободного почина“» [26]. В статье «Теория и практика», адресованной рабочим, Кропоткин пытался образно объяснить различие тактики «анархистов-коммунистов» и «коллективистов-государственников».

«В день революции коллективист-государственник, конечно, поспешит в Париже, например, занять Ратушу, и, обосновавшись там, он будет выпускать оттуда декреты об обобществлении собственности. Он постарается сформировать поражающее своей многочисленностью правительство, сующее свой нос всюду, вплоть до определения, сколько кур следует разводить в деревне Глуповке…

Коммунист же анархист немедленно постарается захватить мастерские, дома, житницы и вообще все общественные богатства и постарается организовать в каждой [коммуне], в каждой группе общественное производство и потребление, чтобы удовлетворить все потребности коммун и образующихся федераций» [27].

Полное непонимание самой сути революции, разрушающей противоречия между новыми производительными силами и старыми производственными отношениями, прежде всего характеризует утопическую доктрину Кропоткина. На вопросы, как и кем в условиях разгара революции, в условиях ломки старой государственной машины будет организовано «общественное производство и общественное потребление», он снова отвечал лишь общими фразами.

Пользовалась ли успехом пропаганда, развернутая Кропоткиным на страницах газеты «Le Révolté»? Пользовалась, но весьма ограниченным. Самый большой тираж газеты не превышал двух тысяч. Учитывая, что распространялась она как в Швейцарии, так и во Франции, читателей у нее было не так уж много.

Однако Кропоткина это не тревожило. Как себя самого, так и других он старался уверить, что наступила лишь незначительная, к тому же только кратковременная, задержка в развитии анархического течения вследствие полученного французским пролетариатом после поражения Парижской Коммуны чрезвычайного кровопускания; но… вскоре вновь начнется усиленный приток сил в ряды анархистских секций.

«При этом, — рассказывает Л.Г. Дейч, — он с чисто юношеским умилением и ликованием указывал на те или другие в сущности незначительные факты, подтверждавшие, как ему казалось, основательность его надежд. „Вот еще недавно, — говорил он, — например, мы печатали нашу газету в 1000 экземплярах, а теперь требуют уже 1500“. Или он сообщал, что раньше на заседания секций приходило всего 10–15 человек, а в настоящее время является по 25 и даже целых 30. И все такие „отрадные факты“ вызывали неподдельную радость у этого безусловно искреннего человека» [28].

Газете «Le Révolté» и работе в весьма небольшой по численности Женевской секции анархистов отдавал Петр Алексеевич все свое время. Устная пропаганда его, по свидетельству Дейча, не отличалась большим разнообразием и главным образом сводилась к проповеди антиавторитарных принципов.

Л. Дейч вспоминает, что однажды во время подобной проповеди Кропоткина один из слушателей, рабочий средних лет, спросил: «— А как полагаете, товарищ, на пароходе во время рейса будет капитан или другое какое-нибудь главное лицо, распоряжениям которого все обязаны подчиняться?

Вопрос этот нисколько не смутил Кропоткина: он стал доказывать, что даже и на пароходе можно будет обходиться без „начальника“, так как среди пассажиров всегда найдется „доброволец“, умеющий управлять пароходом; такое лицо возьмет на себя обязанности капитана, но без его власти над остальными, и все охотно будут следовать его „советам“ и „указаниям“, а не „требованиям“ и «приказам»… — Спасибо, — воскликнул тот же рабочий, — я на таком пароходе не поехал бы: мне жизнь еще не надоела.

Взрыв одобрительного смеха покрыл его слова. Но помню, как на это реагировал Петр Алексеевич, кажется, он также добродушно смеялся, но, конечно, остался при своем убеждении» [29].

Социальная утопия Кропоткина, особенно при попытках ее практического осмысления, порой была столь наивна, что ряд ее положений не встречал поддержки даже среди бакунистов. Но основные теоретические положения разделяли все окружавшие его друзья, и, пожалуй, наиболее полно Элизе Реклю, с которым он сотрудничал и в научной области, работая над «Всеобщей географией».

В 1878 г. произошло чрезвычайно важное событие в жизни Петра Алексеевича. В свои 36 лет он впервые в жизни серьезно и глубоко полюбил. «Я встретился в Женеве с одной русской женщиной, — писал он П. Робену 1 января 1879 г., — молодой, тихой, доброй, с одним из тех удивительных характеров, которые после суровой молодости становятся еще лучше. Она меня очень полюбила, и я ее тоже» [30].

Это была Софья Григорьевна Ананьева-Рабинович, молодая девушка, приехавшая учиться в Швейцарию из Томска. «Брак этот, — пишет Л. Дейч, — несмотря на значительную разницу в летах, оказался очень счастливым» [31]. В течение всей последующей, часто далеко не легкой жизни Софья Григорьевна оставалась для Петра Алексеевича верным и преданным другом. Сам же он, говоря о своем отношении к любви и браку, добрым словом вспоминал И.С. Тургенева. «Повесть Тургенева „Накануне“ определила с ранних лет мое отношение к женщине, и, если мне выпало редкое счастье найти жену по сердцу и прожить с ней вместе счастливо больше двадцати лет, этим я обязан Тургеневу» [32].

Петр Алексеевич, кстати сказать, был вообще восторженным поклонником Тургенева. Кроме того, их связывали и дружеские отношения. Ивану Сергеевичу, со своей стороны, импонировали гуманизм и художественность натуры Кропоткина. Как-то во время визита к Тургеневу племянница Кропоткина Е.Н. Половцева сказала, что слышала о сходстве Кропоткина с Базаровым. «— Нет, нет, это совершенно неверно, — ответил Тургенев, — я представляю [его] себе совсем иначе и характеризовал бы его так: «Если бы ему по жребию пришлось совершить террористический акт и он, идя на это, услышал бы по дороге пение соловья, то я уверен, что он непременно бы остановился и…

— И?.. — я взволнованно ожидала окончания фразы.

— И не знаю… совершил ли бы он террористический акт. Нет, нет у него общего с Базаровым… Его воспитание, внешняя элегантность, ну а главное, нежная, чуткая художественная душа…» [33].

***

Вскоре после женитьбы Петр Алексеевич и Софья Григорьевна переехали из шумной Женевы в тихий Кларан. «Здесь, — пишет Кропоткин, — при содействии моей жены, с которой я обсуждал всегда всякое событие и всякую проектируемую статью и которая была строгим критиком моих произведений, я написал лучшие мои статьи для «Révolté»… В сущности я выработал здесь основу всего того, что впоследствии написал» [34].

Работать Кропоткину приходилось в обстановке жестокой реакции, охватившей не только Россию, но и все европейские страны в начале 1880-х годов после удачного покушения народовольцев на Александра II.

Но прежде чем рассказать о тех преследованиях, жертвой которых стал Кропоткин, остановимся коротко на его отношении к «Народной воле».

Политическая борьба против самодержавия, а конкретнее, террор против царских сановников и самого царя, на что уходили главные силы партии, не казалась Кропоткину средством, способным обеспечить победу революции.

«Покуда революционная партия говорит: долой самодержавие и объявляет войну одному самодержавию, она хотя и расшатывает самодержавие, — писал он, — но не расшатывает ни одну из тех основ, на которых зиждется правление привилегированных классов. Борьба должна быть направлена главным образом на экономические, а не на политические формы» [35].

Кропоткин признавал террор против слуг самодержавия лишь в сочетании с другими формами борьбы, и в том числе с непременной агитацией в народе.

Впоследствии, объясняя свое отношение к народовольцам, он писал, что никогда «не становился против этого движения, а, наоборот, поддерживал его, стараясь дополнить такою же агитацией в народе» [36]. Ту же мысль повторил он в письме в редакцию «Хлеба и воли». «Когда создали Исполнительный комитет, я не мог к нему пристать по многим причинам, и я считал нашею святою обязанностью стоять за них и нести ответственность за их действия» [37].

Кропоткин делал все возможное, чтобы расположить европейское общественное мнение к русским революционерам. «Мы стараемся здесь, в Женеве, завести агитацию, чтобы протестовать против российских безобразий, — писал он Лаврову 17 апреля 1881 г. — Завтра появится большая протестация в виде афиш… А после будет митинг. Нужно, чтобы в Париже и Лондоне тоже было что-нибудь. Дорогой Петр Лаврович, возьмитесь вы устроить… Нельзя ли вызвать Victor Hugo? Я пишу несколько слов Рошфору, но на него плохая надежда. Надо спасти Гельфман от этой пытки! [38]. Надо возбудить общественное мнение Европы против русского царя» [39].

Действия Кропоткина вызвали недовольство всех европейских правительств. В июле 1881 г., после того как Петр Алексеевич вернулся из Лондона, где выступал с речью на Конгрессе анархистов, Федеральный совет Швейцарии предложил ему немедленно покинуть страну. Уезжать из Швейцарии Кропоткиным очень не хотелось. Ведь Петр Алексеевич издавал газету и работал с Элизе Реклю, Софья Григорьевна училась в Берне. Но вынужденные подчиниться решению правительства, Кропоткины покинули Кларан и поселились на французском берегу Женевского озера в небольшом городке Тононе.

Не дремала и российская реакция — через две недели после убийства Александра II группа монархистов (граф И.И. Воронцов-Дашков, князь И.П. Щербатов, граф П.П. Шувалов и др.) создала конспиративную организацию, получившую название «Священная дружина». Помимо личной охраны царя и его семьи, она должна была вести активную и всестороннюю борьбу с революционным движением — сеять в их среде взаимное недоверие, устраивать террористические акции. Так, П.А. Кропоткину, ошибочно принятому за вдохновителя революционного террора народовольцев, «Священная дружина» вынесла смертный приговор. Летом 1881 г. за границу отправился агент «Дружины». Но Кропоткин узнал о готовящемся покушении раньше, чем его враги смогли что-либо предпринять. Министр внутренних дел М.Т. Лорис-Меликов сообщил о «смертном приговоре» М.Е. Салтыкову-Щедрину, а последний через П.Л. Лаврова — Петру Алексеевичу. Получал Кропоткин предупреждения и из других источников. Меры, принятые им, свелись к тому, что известные ему факты и имена он передал женевскому корреспонденту «Таймс» с просьбой огласить их, если что-нибудь с ним случится.

Впоследствии, в 1918 г., он так говорил о своем отношении к возможности стать жертвой террора враждебной политической партии: «Все политические правители, все, вынесенные на гребень революционной волной, должны знать, что они ежедневно, постоянно рискуют пасть жертвой политического убийства: это такая же особенность их жизни, как риск машиниста на локомотиве… В Америке, в минуты разгара страстей, так живут все крупные руководители партий. Я лично узнал это давно: со времен Священной дружины Александра III» [40].

Но при всем разумном и спокойном отношении к происходящему постоянная слежка русских шпионов была утомительна и неприятна. Кропоткин обычно знал всех следивших за ним. Держались они слишком профессионально, да и сведения о них он часто получал заранее. Так, в начале 1881 г. В. Леонтьев сообщал ему: «На днях мы ждем пз Петерб[урга] список русских шпионов в Париже. Я Вам пришлю его. Теперь посылаю Вам список шпионов-французов, находящихся на службе у русск[ого] правительства». И далее после перечня имен: «Все они получают от русского посольства по 320 франков в месяц» [41].

По настоянию жены и друзей Петр Алексеевич решил отправиться в Лондон. Около года прожили там Кропоткины. Петр Алексеевич чувствовал себя здесь, как в ссылке. В Англии не было ни почвы для анархистской пропаганды, ни той живой, темпераментной, хотя и немноголюдной среды, к которой он привык в Швейцарии и Франции. О своих работах того периода Кропоткин писал Лаврову 7 июля 1882 г.: «Страшно занят был это время спешной работой для Nature, изложением взглядов Норденшельда на Северные Саяны, да заготовлением писем об эмансипации и экономич[еском] положении крестьян для Newcastle Chronicle. Работа тем более спешная, что финансовые дела очень плохи» [42]. Еще летом 1881 г. Кропоткин просил Лаврова составить ему протекцию в газете «Неделя» [43]. «Так как я теперь абсолютно ничего не имею из дома и живу исключительно литературным трудом, то мне чрезвычайно важно получать гонорар сейчас же за напечатанные статьи» [44].

Вера Себастьяновна Кропоткина пишет в своем дневнике: «Мой муж получал весь доход с имения Тамбовской губернии и сделал распоряжение арендаторам-крестьянам все арендные деньги отправлять в Петербург моей сестре Павлиновой, а с ней при отправке в ссылку сделал уговор, чтобы она половину денег отправляла за границу П[етру] А[лексеевичу]… Она аккуратно это делала через Лионский кредит в Петербурге» [45]. Но так продолжалось лишь до 1881 г., когда по донесению жандармского офицера Иванова решением Министерства внутренних дел казна взяла имение в опеку, а Александра Алексеевича из Минусинска выслали на четыре года в Томск «за сношения с эмигрантом Петром Кропоткиным и посылку ему денег для антиправительственной деятельности за границей» [46].

Осенью 1882 г. Кропоткины вновь вернулись в Тонон. Жизнь, казалось, наладилась. «Соня учится в Женеве, — писал Петр Алексеевич Лаврову, — и приезжает сюда на воскресенье… Я работаю не менее 7 часов в сутки за письменным столом; я принялся рационально лечиться, т.е. каждый день либо вспахиваю наш огород, либо пилю дрова» [47].

Однако количество русских и французских шпионов, окружавших дом Кропоткиных, не предвещало ничего хорошего. Активность французской полиции объяснялась в данном случае определенным оживлением рабочего движения, которое власти пытались связать с деятельностью анархистов, и в частности с выступлениями Кропоткина. Несколько акций боевых групп анархистов, и прежде всего взрывы в Лионе, еще более сгустили атмосферу вокруг Петра Алексеевича, совсем непричастного к подобным действиям. Начались аресты лидеров анархистского движения. «В декабре сделали обыск у меня в доме, совсем  по-российски. Задержали также на станции и обыскали жену, отправляющуюся из Тонона в Женеву». Кропоткин еще мог скрыться, уехать снова в Англию, но он не стал этого делать. Ему просто надоело скрываться от русских, швейцарских и теперь французских властей.

22 декабря 1882 г. Кропоткина арестовали. В январе 1883 г. в Лионе состоялся суд; под давлением российского правительства Петр Алексеевич был приговорен к пятилетнему тюремному заключению по нелепому обвинению «за принадлежность к Интернационалу», которого уже не существовало. Не помог протест левых депутатов парламента Франции, не помогла и петиция виднейших общественных деятелей, подписанная Гербертом Спенсером, Виктором Гюго, Эрнестом Ренаном, Суинберном и др. Как до суда, так и в течение двух месяцев после него Кропоткин находился в лионской тюрьме. Условия, в которых содержались заключенные, подорвали здоровье Петра Алексеевича, и так неважное.

Софья Григорьевна просила П.Л. Лаврова похлопотать через Клемансо о переводе мужа хотя бы в парижскую тюрьму, а пока она регулярно два раза в неделю навещала его. Свидания, продолжавшиеся по получасу, происходили в темном коридоре под плач женщин и свистки сторожей. 20 января 1883 г. Софья Григорьевна писала Лаврову: «Сегодня видела мужа через 3 решетки. Кричать пришлось ужасно [из-за] страшного шума, который там творится, но ничего — поняли друг друга и переговорили обо всем необходимом» [48]. В середине марта Кропоткина в числе 22 других заключенных по Лионскому процессу перевели в центральную тюрьму в Клерво. Бывший монастырь бернардинских монахов, превращенный во время революции в приют, стал затем исправительной тюрьмой. Одиночная камера Кропоткина была несколько лучше камеры Петропавловской крепости, но тем не менее уже через год состояние его здоровья ухудшилось: мучили боли в боку, цинга и малярия. 12 марта 1884 г. Софья Григорьевна писала Лаврову: «Он сильно исхудал, очень слаб и жалуется на боль в правой стороне груди» [49].

Петр Лаврович помог на этот раз организацией кампании в прессе за освобождение Кропоткина. «Газетный шум» хотя и не дал свободы заключенному, но смягчил условия его пребывания в Клерво. Софья Григорьевна могла теперь приносить ему обеды из ресторана и проводить с ним по нескольку часов в день в присутствии солдата. Она совсем перебралась в Клерво и, поселившись недалеко от тюрьмы, посвятила себя целиком заботам о муже. Здоровье Петра Алексеевича вскоре улучшилось, и он, как всегда, принялся за работу. Когда в Париже узнали, что Кропоткину нужны книги, «Академия наук предложила свою библиотеку, а Эрнест Ренан в очень милом письме предоставил… свои книги» [50].

Работал Петр Алексеевич в небольшом тюремном саду, иногда играл в кегли или в мяч, читал своим товарищам-заключенным лекции по космографии, геометрии и физике, помогал им в изучении иностранных языков. Так прошел еще год.

В августе 1885 г. Софья Григорьевна писала Лаврову: «Как видите, мы все еще в Clairvaux и, по-видимому, не скоро его оставим. Во всяком случае готовимся к зимовке». В этом же письме она рассказывала Петру Лаврову о друге - Александре Кропоткине, уже девятый год живущем в сибирской ссылке: «Мы имеем известие об Ал. Ал. Он очень тяготится томской жизнью и безденежьем. Дела его из рук вон плохи. Он все стремится продолжать ученые работы и мучается, что нет возможности следить за новыми работами. Очень постарел и часто хворает» [51].

Кампания в прессе за освобождение Кропоткина, а также знаменитой участницы Коммуны Луизы Мишель (осужденной в 1883 г.) не прекращалась. Наконец, через три года, в середине января 1886 г. Кропоткин получил свободу. «Мое освобождение, — писал он, — означало также освобождение моей жены от ее добровольного заключения в деревушке у тюремных ворот» [52].

Кропоткины сначала направились в Париж, где остановились у Эли Реклю (старшего брата Элизе Реклю), незадолго до этого навещавшего их в Клерво. (Эли Реклю — антрополог и этнограф, участник Коммуны, человек большого мужества и высоких нравственных принципов, был, так же как его брат, большим другом Кропоткина.) Но оставаться жить во Франции, после того как он испытал всю «прелесть» гостеприимства французских властей, Петр Алексеевич не собирался.

Весной 1886 г. Кропоткины переехали в Лондон. На этот раз Англия на долгие годы стала приютом для русского изгнанника.

Примечания

1. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. С. 359.

2. Там же. С. 360.

3. Дейч Л.Г. Русская революционная эмиграция 70-х годов. Пг., 1920. С. 11, 12.

4. К этому времени даже в Швейцарии появление на улицах с красным знаменем было запрещено.

5. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 140.

6. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 369.

7. Хотя в известной мере он использовал этот опыт уже в начале 70-х годов в своих беседах с русскими рабочими.

8. Первый Интернационал. М., 1965. Ч. II. С. 588.

9. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 371.

10. Там же. С. 347.

11. Там же.

12. Дейч Л.Г. Русская революционная эмиграция 70-х годов. С. 11.

13. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 380–381.

14. Кропоткин П. Речи бунтовщика. Пг.; М., 1921. С. VII.

15. Там же. С. 12, 13.

16. Там же. С. 11.

17. Там же. С. 20.

18. Там же. С. 28.

19. Там же. С. 39.

20. Там же. С. 45.

21. Бакунин М. Избранные сочинения. М., 1921. Т. 5. С. 19.

22. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 377.

23. Там же. С. 378.

24. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 18. С. 473.

25. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 5. С. 378.

26. Кропоткин П. Речи бунтовщика. С. 252.

27. Там же. С. 306.

28. Дейч Л.Г. Русская революционная эмиграция 70-х годов. С. 13.

29. Там же. С. 15.

30. Кропоткин П.А. Записки революционера. М.; Л., 1933. С. 233; прим., с. 344.

31. Дейч Л.Г. Русская революционная эмиграция 70-х годов. С. 12.

32. Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. С. 372.

33. РОБЛ. Ф. 520. Ед. хр. 87. Воспоминания Е.Н. Половцовой, л. 7.

34. Гильом Дж. Интернационал. Пг.; М., 1922. Т. I–II. С. 20.

35. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 1. Ед. хр. 46. Письмо Кропоткина «Молодой партии „Народной воли“».

36. Там же. Оп. 2. Ед. хр. 41, л. 104. Письмо Кропоткина М.И. Гольдсмит.

37. Там же. Оп. 2. Ед. хр. 39, л. 3.

38. Казнь Г. Гельфман была отложена ввиду ее беременности. Остальные первомартовцы были казнены 3 апреля 1881 г.

39. ЦГАОР. Ф. 1762, П.Л. Лаврова. Оп. 4. Ед. хр. 245, л. 212.

40. ЦГАОР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед. хр. 105. Письмо П.А. Кропоткина В.И. Ленину от 17 сентября 1918 г.

41. Там же. Оп. 1. Ед. хр. 10, л. 17.

42. ЦГАОР. Ф. 1762. Оп. 4. Ед. хр. 245, л. 213.

43. Литературно-политическая еженедельная газета, издававшаяся в Петербурге. В эти годы имела народническое направление.

44. ЦГАОР. Ф. 1762. Оп. 4. Ед. хр. 245, л. 213.

45. РОБЛ. Ф. 410. Дневник В.С. Кропоткиной.

46. Там же.

47. ЦГАОР. Ф. 1762. Оп. 4. Ед. хр. 245, л. 216.

48. Там же. Ед. хр. 246, лл. 1, 2.

49. Там же, л. 5.

50. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 412.

51. ЦГАОР. Ф. 1762. Оп. 4. Ед. хр. 246, л. 21.

52. Кропоткин П.А. Записки революционера. С. 431.