Г.Р. Зингер
Рашель. — М.: Искусство, 1980. — 254 с. — (Жизнь в искусстве).

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Перед приездом Рашели американские журналисты в основном пичкали публику анекдотами из ее жизни; и даже те, кто был настроен весьма сочувственно, позволяли себе замечания вроде: «Она не отличилась ни рождением, ни воспитанием: говорят, она превзошла в разгуле Мессалину и в роскоши — Семирамиду».

Когда 22 августа «Пасифик» причалил к нью-йоркской пристани, все газеты посвятили ей объемистые статьи, а мальчишки-разносчики выкрикивали их названия вместе с сообщениями из России: «Последние новости! Севастополь — не взят! Рашель — в Нью-Йорке!..»

Рашель осваивалась и осматривала театр, где ей предстояло выступать. Метрополитен тиэтр был только что выстроен, имел удобный зал на три тысячи зрителей, но акустика в нем оставляла желать лучшего; Рафаэль делал необходимые перестройки: менял обивку в зале, приказал построить под сценой отдельную актерскую уборную для Рашели и тому подобное. В ожидании первого выступления газеты соревновались в галантных комплиментах ей и ее таланту.

«Кто же сравнит власть настоящей королевы Виктории или императрицы Евгении с властью м-ль Рашели? И каждая женщина захотела бы стать королевой, а не Рашелью, приведись ей выбирать?» — писал хроникер «Хоум Джорнал» 1 сентября.

Однако далеко не все шло гладко. Феликс, как всегда, назначил такие цены на билеты, что и газеты и публика были возмущены и воззвали к городским властям. Кроме того, он не позаботился вовремя отпечатать английский текст пьес, которые собиралась показать труппа, и их стали продавать не вместе с билетами, а прямо перед спектаклем. Поэтому на первых представлениях в самые патетические минуты по залу вдруг разносился громкий шелест: это три тысячи зрителей одновременно переворачивали страницу. Подобные инциденты раздражали публику, но, конечно, не уменьшали желания увидеть Рашель. До нее американские зрители в большинстве своем не имели представления о французской классической трагедии. Если исключить нескольких знатоков, и Расин и Корнель были неизвестны, а их произведения заглазно сочтены скучными и утомительными. Тем неожиданнее оказался успех Рашели.

Она начала выступления 3 сентября «Горацием». Затем последовали «Федра» и «Адриенна Лекуврер». Последняя пьеса уже ставилась в Нью-Йорке, ее содержание было известно, поэтому ньюйоркцы наконец перестали шелестеть страницами и смогли, не отвлекаясь, следить за игрой. Может быть, поэтому «Адриенна» понравилась им больше, чем предыдущие спектакли. Окончательная победа пришла с «Марией Стюарт». Шиллеровская трагедия недавно была показана в Нью-Йорке, и хотя все единодушно признали, что по сравнению с подлинным текстом переделка очень слаба, сцена встречи двух королев вызвала всеобщий восторг.

С первого же представления во всех нью-йоркских газетах появились подробнейшие разборы; критики не скупились на похвалы и объявляли, что Рашель являет своей игрой «единственный пример великого драматического искусства», который им было дано созерцать, как утверждал хроникер «Геральд». При этом он давал не слишком лестную характеристику все еще очень распространенной в американских театрах актерской манеры — Рашель «не умирала подобно большинству трагических актрис: те бегают по сцене минут десять, как свиньи, которым всадили нож в горло, и оживают в агонии, чтобы изрыгнуть длиннейший вопль, сопят, рычат, завывают, а то принимаются кататься по земле, как мешок с яблоками. Она умерла, как умер Цезарь. Обвив тело плащом и взглянув с укором на убийцу, она рухнула, — Камилла мертва».

Роль Адриенны, исполненная в Нью-Йорке, несколько отличалась от того, что видели русские зрители. Актриса нашла верный тон, чему, вероятно, в немалой мере способствовал опыт русских гастролей и критические замечания ее северных почитателей. Чувствовалось, что Адриенна, не попади она на сцену, осталась бы простодушной женщиной, которая чувствует глубоко, но выражает свои мысли безыскусно и не блещет красноречием. Да и теперь еще ей часто не хватает слов, чтобы высказать вполне свою внутреннюю боль, и она нередко перенимает высокий слог театральных персонажей. Поэтому и монологи расиновских цариц, и морализаторские сентенции Скриба и Легуве Рашель произносит так, словно это обрывки ролей, которые пришлись к случаю, хотя и неспособны выразить всего, что сейчас у ее героини на сердце. Даже роль светской львицы, которую Адриенна играет вне подмостков, не по душе ей, она лишь должна прикрыть собой трагическое несоответствие между положением «театральной царицы» и унизительной долей служительницы ее величества придворной черни.

Рашель, казалось, хотела убедить зрителей, что знаменитая предшественница не в ответе за банальные реплики своей жизненной роли — за скрибовский текст, который ей приходится произносить. Истинное состояние души Адриенны раскрывалось не в словах, а во взгляде, в интонации, в жесте, в паузах, насыщенных сложной мимической игрой… Особенно это было заметно в сцене смерти. «Я вспоминаю, — писал Дайен Бусико, плодовитый ирландский драматург, обосновавшийся в Америке, — ее тревожный взгляд, когда она чувствует первые признаки действия яда, потом то, как она пытается скрыть боль, еще не признаваясь в пей. И когда ее охватывает уверенность в близкой смерти, вся душа ее устремляется к молодому возлюбленному, взгляд не отрывается от его глаз, руки цепляются за него, а не за жизнь, или же за жизнь, потому что жить значит жить рядом с ним. Она не предалась какому-либо вульгарному выражению физического страдания, ее боль угадывалась по нежеланию ей подчиниться. И умерла она, не покидая взглядом возлюбленного, словно вливая в него свою душу».

Рашель с неизменным успехом играла по шесть дней в неделю. Пророчества французских критиков, суливших ей полный — и финансовый и артистический — крах, не оправдывались. Этот сезон в Нью-Йорке вообще был необычайно богат. Работали одновременно тринадцать театров. Помимо Рашели выступала ее соотечественница, певица мадам Лагранж и любимцы американской публики: Форрест, Давенпорт, Бартон, Броугем, братья Равелз, Луиза Райн…

Несмотря на такое обилие блестящих дарований, интерес к спектаклям Рашели не ослабевал. Но вместе с успехом росло и ее утомление. Особенно тяжело ей приходилось в роли Гермионы, которая для американских зрителей оставалась непонятной. Она сыграла ее лишь дважды, поскольку эта трагедия отнимала слишком много сил. Во время второго представления (это было 1 октября 1854 года) Рашель после четвертого действия, разгоряченная игрой, выбежала в кулису и не нашла на месте костюмерши, которая обычно накидывала ей на плечи теплое манто. Нескольких минут на сквозняке оказалось достаточно, чтобы на следующий день у нее появился легкий насморк. Она не придала ему никакого значения, хотя ее предупреждали, что в сыром нью-йоркском климате любая простуда очень опасна.

Через педелю был ее бенефис, на котором она, вняв просьбам зрителей, после «Горация» исполнила «Марсельезу».

Как и раньше, Камилла вызвала единодушный восторг зрителей и прессы. Публика бурно приветствовала и республиканский гимн, провожая актрису криками «Да здравствует Рашель!», а вот критики были очень сдержанны. Правда, обозреватель «Трибюн» выразил, хоть и не слишком умело, свое восхищение в статье, где торжественные эпитеты и превосходные степени сравнения значительно потеснили иные части речи, но основной тон газет был прохладным. Рашели решили напомнить, что она не в Париже 1848 года, а в Америке 1854-го, о баррикадах незачем вспоминать, а «деловые люди, — утверждала «Таймс», — безо всякого сомнения, против всех этих революционных куплетов, от которых страдает коммерция».

Однако увещевания «деловых людей» не подействовали на большую часть публики, и по ее требованию Рашель еще дважды пела «Марсельезу», хотя это стоило ой огромного напряжения: простуда переходила в серьезную болезнь. Уже после первого исполнения гимна, когда преданный ей всем сердцем актер Шери пришел поздравить ее с успехом, Рашель призналась, что горло и легкие у нее раздражены и она немного кашляет. Вскоре кашель усилился.

Семь недель изнурительной работы подходили к концу. Актриса была совершенно измучена. После представлений она возвращалась в отель в таком нервном напряжении, что часами не могла заснуть. Никто, кроме актеров ее труппы и одного американского семейства, к которому Рашель чувствовала сильное расположение, не имел к ней доступа. Она даже не смогла посмотреть знаменитого американского трагика Форреста, который еще в 1834 году одним из первых признал ее талант. Он был тогда в Париже и зашел в театрик, игравший в пассаже Мольера. Увидев там маленькую Элизу, он сказал Сент-Олеру: «В этом тощем мешке костей с мраморным лицом и горящими глазами есть что-то демоническое. Если она будет жить и не сгорит слишком рано, из нее выйдет нечто невероятное!»

После Нью-Йорка Рашели предстояло отправиться в Бостон, где она должна была дать с 22 по 26 октября шесть представлений подряд. Ее спектакли имели такой успех, что Феликс предложил остаться еще на неделю. В это время пошли дожди, сильно похолодало, и Рашель почувствовала себя плохо; был даже отменен один из спектаклей, назначенных на 30 октября. Однако Рафаэль не желал прекращать выступлений, и Рашель, собравшись с силами, 1 и 2 ноября показалась бостонской публике в «Адриенне» и «Виргинии» и завершила последний спектакль «Марсельезой». Сборы были прекрасными. Феликс сохранял бодрое расположение духа и не желал замечать, что его сестра кашляла уже на сцене.

3 ноября труппа вернулась в Нью-Йорк. Здесь Рашель сыграла еще шесть раз, причем одно из ее выступлений происходило в довольно курьезном обрамлении.

Феликс снял большой и удобный театр Нибло'з Гарден, где среди прочих пьес Рашели предстояло появиться в «Виргинии». Довольно богатый гардероб театра не был готов к постановкам на античные сюжеты. Один из спутников Рашели, Бовалле-младший, рассказывал, что вместо древнеримского интерьера на сцене оказался маленький будуар в стиле Людовика XV. «Форум заменен панорамой наших парижских Бульваров. Слева в глубине большой дом с огромной вывеской: «Ресторан». Повсюду газовые рожки и памятники Рамбюто, в довершение посреди улицы лежит ковер с вышитыми цветами!

Что же касается фигурантов, — ничего подобного мы еще не видели. Они получили одежду из гардероба театра, обычно ставившего феерии, там нет ни одной туники или тоги. И вот появляются римские граждане, одетые жокеями и средневековыми испанцами; что же касается ликторов… их представляло два десятка невообразимых личностей, смахивающих на чертей: желтоватые блузы, красные юбки, небесно-голубые трико… — с жестяными пиками в руках и в старых дырявых дорожных сапогах». Но подобные недоразумения не смущали американскую публику, их искупала игра Рашели, и овация, устроенная ей, была такой же бурной, как обычно.

На прощальном вечере 17 ноября Рашель сыграла «Федру» и «Воробышка Лесбии», а в заключение прочла только что написанное для нее стихотворное обращение к американской публике в шестьдесят строк. Даже тяжело больная, она сохраняла мужество и не переставала работать.

На следующий день труппа выехала в Филадельфию, где Рафаэль снял театр на восемь представлений. После Филадельфии гастролеры должны были отправиться в Балтимор, Вашингтон, Ричмонд и Чарлстон. Затем их ждал театр в Гаване, потом Новый Орлеан, а весной они вновь собирались вернуться в Нью-Йорк. Но в Филадельфии Рашель сыграла только «Горация» и слегла. Приглашенный врач, американец Пол Годдард, не оставил никаких надежд: у Рашели болезнь легких, в более мягком климате кризис был бы не столь страшен, но приближение жестокой филадельфийской зимы чрезвычайно опасно для хрупкого здоровья актрисы. Необходимо немедленно уезжать в Чарлстон. Перед близкими Годдард не скрыл своей полной уверенности в том, что Рашель уже никогда не будет играть.

Тем временем приближались назначенные представления. Рафаэль потерял голову. Конечно, в договоре с театрами была предусмотрена возможная болезнь Рашели, но в глубине души он никогда не мог поверить в подобную катастрофу. Требовалось тотчас разослать предупреждения, он же хотел подождать еще несколько дней, чтобы увериться окончательно… Потом Рашель поплатится за его нерешительность огромными неустойками.

Между метаниями брата и стенаниями сестер только сама актриса не теряла хладнокровия. Она предложила товарищам дать без ее участия и по обычным ценам представления, составленные из драматических отрывков. Французские актеры объединились с местной американской труппой и выступили три раза. Мизерная выручка все же оправдала повседневные расходы. Рашель еще несколько дней колебалась, но наконец ей стало ясно, что играть она не сможет, и она распорядилась возвратить зрителям деньги за купленные билеты.

О нашумевшем некогда контракте уже не было и речи; Рашель приняла всю ответственность на себя и отстранила растерявшегося Рафаэля. Вести счета помогал ей отец, брат только следил за репетициями. Через восемь дней после приезда труппа снова тронулась в путь. Рашель несли до поезда на руках. Кто-то послал в Нью-Йорк телеграмму о ее смерти, чем всех очень всполошил; пока истина стала известна, эта новость дошла уже до берегов Франции.

30 ноября труппа приехала в Чарлстон. Там без участия Рашели был показан мольеровский «Тартюф». Публика дружно аплодировала. Как заметил Шери, «Мольер остается Мольером в любой стране». Через два дня случилось несчастье: молодой актер Моррис, приехавший больным в Чарлстон, неожиданно умер. Эту новость попытались скрыть от Рашели, ей сказали, что Морриса из-за оспы придется оставить в больнице до полного выздоровления, и перед отъездом Рашель написала ему письмо, которое прочла за обедом. Письмо заканчивалось следующими словами: «Прощайте, дорогой Моррис. Я уверена, что вскоре мы снова встретимся». По воспоминаниям очевидца, «последние слова отдались холодом в сердце. Мы не могли не подумать, что в них таится страшное пророчество».

Рашель еще сохраняла какую-то надежду. Брат был послан на Кубу; 14 декабря он вернулся с известием, что Театро Такон в Гаване снят на десять представлений. Но французский врач, осмотревший Рашель, настаивал на полном отдыхе в течение полугода. Это был приговор. И тут Рашель решила сыграть в последний раз. Она выбрала роль Адриенны.

Публика бросилась в театр. Все места были раскуплены. Даже непосвященным Рашель показалась больной. Ее речь часто прерывали приступы кашля. Однако обычное чудо свершилось. Она вновь доказала свою власть над партером и райком. Большинство зрителей, уверенные, что трагедия требует преувеличенных жестов и громких вскриков, ушли, очарованные тем, как она достигла «вершин возвышенного трагического переживания», оставаясь сдержанной, как всегда восхищались со вкусом подобранными туалетами, «глубоким блеском ее глаз», выразительной подвижностью черт, мимической игрой, упругостью, мощью и необычайно разнообразными возможностями ее голоса.

Но актеры испытывали глубокую грусть. Шери так описывает этот последний в жизни Рашели спектакль: «Вчера… я стал свидетелем самого тяжелого и печального зрелища, какое мне только может представиться в жизни. Я видел ту, которая вот уже восемнадцать лет, если так можно сказать, была восхищением всей Европы. <…> И вот теперь она едва стояла, едва выговаривала слова, кашляла на каждом слове, удерживала дыхание, чтобы подавить этот кашель, впивалась в мою руку, чтобы не упасть, и, несмотря на слабость, несмотря на страдания, собрав всю свою неукротимую энергию, — еще находила смелость и волю довести до конца свою роль, и, — как готовая угаснуть искра, — бросить последний огненный отсвет на страшную сцену смерти Адриенны в V акте. <…>

В этой сцене агонии она выразила ту душераздирающую тревогу и страшную боль, что испытывала сама, и ею наделила Адриенну. У нее появились оттенки такого страдания и столь правдиво переданные, что публика, наполнявшая зал, содрогалась от восхищения актрисой, не подозревая, что это кровоточит ее собственное сердце, а сожаления Адриенны, вынужденной проститься с жизнью в расцвете лет и славы, были также сожалениями м-ль Рашели».

Не одному Шери пришли в голову такие мысли. Через несколько дней в газете «Меркюр» появилась заметка зрительницы, которая писала: «Нет, в последнем акте мы видели, слышали не Адриенну Лекуврер. То сама Рашель говорила «прости» театральным триумфам, любви, жизни; самой Рашели уже никогда не появиться ни на какой сцене, ее славный путь — закончен. У вымысла не бывает таких интонаций, они принадлежат неумолимой реальности, угнетающей женщину в роли актрисы».

В Гаване, куда она с труппой приехала из Чарлстона, Рашели не стало лучше. Она решила отправить труппу во Францию, но сама была не в силах предпринять такое длительное путешествие. Перед отъездом Шери занес в свой дневник ее слова: «Все конечно. Я отказываюсь от всех прожектов. Я уже простилась с тем, что для меня дороже всего в жизни: с театром, публикой, ободрявшей меня, когда я появлялась на сцене, с моими любимыми авторами, моими прекрасными ролями: с Гермионой, Камиллой, которые дали мне столько радости. Смерть — здесь, в моей груди».

А незадолго перед смертью она воскликнет: «Я умираю от того, что составляло все мое существо, — от искусства и страсти».