Г.Р. Зингер
Рашель. — М.: Искусство, 1980. — 254 с. — (Жизнь в искусстве).

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Труппа возвращалась на родину. Рашель подвела итоги. Американская экспедиция обошлась ей почти в сто пятьдесят тысяч франков. Рафаэль проявлял особое беспокойство: во Франции еще помнили грозные параграфы контракта, и для его будущей карьеры важно было получить от сестры письменное подтверждение того, что он по потребовал с нее неустойки и вообще не имел отношения к ее расходам. Рашель написала ему несколько строк, но вслух иронически добавила: «Он прав вдвойне: ведь плачý-то я». Из Парижа ей сообщали, что все газеты наперебой кричат о полном крахе и неуспехе гастролей. Сама Рашель не считала, что потерпела поражение. В Америке она оставляла по себе славную память.

«Мое тело и дух превратились в ничто, — читаем в ее письме из Гаваны. — Я привожу мое несчастное отступающее войско к берегам Сены и, может быть, подобно Наполеону, приду к Дому инвалидов просить камень, на который мне будет дозволено преклонить голову. Но нет. Я еще найду двух ангелов-хранителей, моих сыновей. Я слышу их зов. <…> Мне не жаль ни потерянных денег, ни усталости. Я пронесла свое имя так далеко, как смогла, и теперь возвращаю свое сердце тем, кто меня любит».

Она не выехала вместе с труппой, так как была очень слаба. Во Францию она вернулась только летом и сняла домик в Мелане, на юге, но к концу лета болезнь усилилась. В Комеди ей был продлен отпуск до 31 мая 1857 года, и она, по совету врачей, отправилась в Египет.

Обычно говорят, что на пороге смерти за какие-то мгновения перед внутренним взором человека проходит освещенное ясным светом спокойного сознания все его прошлое. У Рашели это состояние ясности и душевного просветления длилось почти два года. К ней пришло необычное для ее возраста спокойное и мудрое отношение к жизни. Нерастраченное душевное здоровье и трезвый ум давали ей мужество приготовиться к смерти, а в том, что она скоро умрет, Рашель перестала сомневаться и даже находила в себе силы говорить об этом в шутливом тоне. По поводу своего бывшего особняка на улице Трюдон она, например, заметила: «Он слишком мал и слишком вызолочен для погребальной церемонии». Новый же, просторный дом на Королевской площади нужен ей, чтобы приглашенным было не очень тесно на похоронах.

Она борется с болезнью, но не цепляется лихорадочно за жизнь. В ее письме от 10 мая 1857 года из Фив, где она рассказывает о том, как посетила раскопки древних захоронений, есть такие строки: «Я еще не умерла, но мне не лучше. Я ничего не хочу, ничего не жду и, откровенно, чем жить животной жизнью, которую я влачу во время этой долгой, мучительной болезни, лучше знать, что тебя уже заколотили в ящик, и ждать, пока с твоей бренной оболочкой и с этим ящиком станут делать то, что сейчас делают с мумиями в Египте. Может быть, от чахотки я и не умру, но ясно, что умру от скуки».

В письмах почти ничего не говорится о ее театральных выступлениях прошлых лет: об этом теперь судить другим. Ее долг — достойно встретить неизбежное, и перед этим отступает даже страх смерти. Миновало время истерик, нервических припадков, приступов безотчетного волнения и беспокойства: «Терпение и смирение — вот теперь мой девиз», — пишет она. Слова «вечность», «небытие» часто сходят с ее пера, но нет в них ни торжественности, ни страха. Смерть принимается просто, как новая мера вещей. Теперь ее бравада, ее поединок со светским Парижем выглядят детской шуткой, и жалко, что на это уходило время, которое можно было бы тоже отдать театру, но разве человек способен быть иным, чем он есть? И пусть обыватели твердят, подобно господину Прюдому: веди она размеренный образ жизни, она до сих пор блистала бы на сцене, — она не считает себя обманутой ни судьбой, ни людьми. Такие мысли Рашель высказывает постоянно. Она пишет Арсену Уссе, обыгрывая известное обращение Наполеона к своим солдатам в Египте, где тот говорил, что «сорок веков» смотрят на французов с высоты пирамид:

«В тени пирамид.

Дорогой мой Уссе.

Помните, мы с Вами говорили о моей театральной карьере, о греческом мраморе… да, мрамор теперь пригодился бы для моего надгробья… Я хотела жить, как гурман.

Я поглотила за несколько лет все мои дни и ночи, — в конце концов, это факт, — но не стану повторять, как Ваши раскаявшиеся грешницы: «моя вина, моя вина, моя вина».

Если б в счастливые дни я не жгла свое сердце, как заставить его гореть в тридцать пять лет… Ни-ни. Кончено… Не будь у меня сыновей — моей отрады, — я умерла бы без сожалений.

У подножия пирамид я созерцаю двадцать веков, канувших в песок. Ах! Друг мой, как ясно вижу я сейчас бездну, в которой исчезают трагические актрисы! Я казалась себе пирамидальной, а теперь убеждаюсь, что я — лишь преходящая тень, ушедшая тень… Я приехала сюда, чтобы вновь удержать ускользающую жизнь, а вижу лишь смерть вокруг себя.

Да, если тебя любили в Париже, там надо и умереть. Прикажите побыстрее вырыть мне яму на Пер-Лашез и выройте вторую в Вашей памяти. А может, Вы уже забыли меня такой, какой я себя помню?

Пишу, не понимая хорошенько, что у меня выходит, но присыпаю чернила прахом цариц египетских. Это самое красноречивое в моем послании.

Та, что уходит…

Рашель».

31 мая 1857 года истекал срок ее отпуска, и актриса была вынуждена выйти в отставку. Но роль, которая еще предстоит Рашели, — гораздо труднее всех тех, что ей выпало сыграть на подмостках. Сколько раз она умирала вместе с Камиллой, Федрой… Раньше она доказывала искренность своих героинь ценой неимоверных усилий, нервного напряжения, наконец, здоровья, — и постоянно слышала недоверчивые реплики, что человек XIX века не создан для таких сильных переживаний, подобная целеустремленность возможна только на сцене, да и то лишь в произведениях, лишенных житейских подробностей повседневного существования. Теперь собственная смерть должна была стать достойным доводом в споре, составлявшем существо ее искусства и смысл жизни.

Надежд на выздоровление становилось все меньше. Египетское солнце мало помогло ей. На лето Рашель вернулась во Францию, несколько недель провела в Монпелье, а затем приехала в Париж. Но в столице ей не пришлось остаться надолго. Шли дожди —приступы следовали один за другим.

Она решила осень и зиму провести около Ниццы, в местечке Каннэ, на вилле, принадлежащей отцу знакомого ей драматурга Викторьена Сарду, где она сняла несколько комнат.

В день отъезда Рашель встала в шесть часов и приказала заложить карету. Стояло хмурое, холодное и туманное утро. Она велела везти себя сначала к пассажу Мольера, где маленькую Элизу однажды увидел Сансон; затем направилась к театру Жимназ и, наконец, проехав мимо дома своего учителя, оказалась на улице Риволи перед зданием Комеди Франсэз. Рашель долго молча глядела на театральный подъезд, пока подоспевшие друзья не уговорили ее собираться и ехать на вокзал. В Каннэ с ней отправились сестра Сара и верная костюмерша и служанка Роза.

Вскоре болезнь бесповоротно уложила ее в постель. К своему положению Рашель отнеслась с не покидавшим ее самообладанием. Никто из постоянно гостивших знакомых не слышал от нее жалоб. Нигде не было видно пузырьков с лекарствами и прочих неизменных спутников болезни. Чтобы побороть бессонницу, она принимала сильное снотворное и казалась совершенно спокойной. Ничей глаз не должна была оскорблять картина ее немощи; в этом помогала ей Сара, которой не требовалось указаний, она без слов понимала, как причесать сестру, как задрапировать ее пледом, какую подать шаль, чтобы скрыть крайнюю худобу.

К концу декабря Рашель поняла, что вот-вот умрет, и приготовилась к этому. Ничего не было оставлено на волю случая. Не надеясь на скромность своей родни, она решила возвратить друзьям их письма. Были заказаны восемнадцать ящичков из палисандра. Она положила в  них письма и наполнила цветами апельсинового дерева. В каждом лежало несколько строк, написанных ее рукой; в одном из сохранившихся писем есть следующие слова: «Я помечаю это письмо более поздним числом. Мне кажется, это заставит меня дожить до него». Ниже стоит дата: 1 января 1858 года.

Старое завещание дополнено и подписано перед самой смертью, чтобы никто не подумал его опротестовать. Даны распоряжения о церемонии похорон: вскрытие, бальзамирование, свинцовый гроб, сверху — ореховый гроб, перенос тела в Париж, приглашения…

Смерть наступила 3 января. К медицинскому заключению доктора Тампье был приложен отчет о последних часах великой трагической актрисы:

«…Мы были призваны к Рашели депешей от 31 декабря 1857 года. Через день, 2 января, мы прибыли в Каннэ и опередили нашего почтенного коллегу, доктора Б. [Бергонне] <…>

Когда мы вошли, всякая надежда была потеряна. Друзья больной не хранили более никаких иллюзий. Что касается самой больной, то их у нее никогда не было!.. Мы поняли… что предстоит присутствовать при агонии. Наше волнение было велико при виде столь знаменитой больной, умирающей в полном сознании, в возрасте тридцати восьми лет.

От Рашели осталась одна тень. Уже давно туберкулез легких перешел в третью, последнюю стадию. Лицо было бело, как полотно, голос слаб, речь отрывиста. Остаток жизни, казалось, сосредоточился лишь в глазах, выразительных, как никогда!..

Рашель угасла на следующий день, 3 января, в 11 часов вечера. С момента нашего приезда мы все время провели у ее изголовья. Она встретила нас с улыбкой и словами, полными доброжелательства и смирения. Перед тем как испустить последний вздох, она еще раз подумала о нас и обо всех своих друзьях, собравшихся около нее. Ее уже холодеющая рука протянулась к нам для последнего пожатия — она не могла говорить.

<…> Сколько душевных сил в этом, еще до болезни хрупком теле! Надо ли добавлять, что она сама распорядилась о вскрытии и перевозе тела в Париж. В остальном ничего из того, что касалось или могло интересовать ее близких, не было забыто. Она распорядилась всем не как умирающая, но с хладнокровием человека, который перед отъездом в длительное путешествие дает наставления семье и слугам. В ночь со 2 на 3 она диктует последнюю волю. Истощение сил заставляет ее прерваться.

3-го, в 8 часов утра — сильный приступ удушья. Когда кризис прошел, она продолжает диктовать с того места, где остановилась; потом тщательно прочитывает написанное, велит сделать несколько поправок, затем приподнимается и ставит подпись. Позже она раздает присутствующим на память вещи, ценность которых определяет не их меркантильная стоимость, но торжественность мгновения, когда ее рука влагает их в руки друзей.

В 10 часов вечера следует еще более тяжелое, чем утром, удушье. После часа борьбы ее глаза закрываются, мертвенная бледность разливается на челе, до того порозовевшем от страдания…

М-ль Сара в ужасе зовет ее по имени, умоляет ее, но тщетно. Ответа нет. Она слушает сердце сестры, а мы слушаем пульс, едва заметный; лишь несколько слабых ударов — последний трепет отлетающей жизни. Роза, искренне преданная и неутомимая ее служанка, разражается рыданиями и падает на колени у изножья постели. Посреди этой душераздирающей картины мы, однако, замечаем одно спокойное лицо. Это лицо Рашели: кажется, по нему блуждает улыбка…

Тем временем Рашель еще дышит, кисти рук соединяются, веки размыкаются, как если бы она очнулась после спокойного сна, ее первый взгляд, — как только она умеет смотреть, — выражающий нежную благодарность, обращен к сестре… Затем мы слышим, как она шепотом повторяет слова молитвы, распеваемой единоверцами: «Нет, ты не умрешь, потому что ты будешь жить: бог приимет тебя в лоно свое.. Лети! Лети!..»

…Но пробуждение не вселило надежду. Это была лишь отсрочка, последний отсвет угасающего пламени, последнее прощанье с бренной жизнью на краю могилы.

Несколько минут спустя, без борьбы, без усилий, без новых мук, она отдала богу душу».

Когда весть о смерти Рашели дошла до Парижа, Французский Театр отменил представления. Произнести надгробную речь от имени сосьетеров поручили Сансону. Узнав о тяжелой болезни Рашели, Сансон забыл свои обиды и все время ждал от нее письма, чтобы повидаться с любимой ученицей. Приехать неожиданно он не решался, зная, как не любят его Феликсы, и опасаясь вызвать скандал. Но письмо не пришло, и он потом до самой смерти не мог себе простить собственной медлительности. Теперь он с таким старанием готовил речь, что даже занемог. Но в день похорон к Сансону явился директор театра и сообщил, что папаша Феликс, сохранивший к нему всю ненависть, на какую был способен, не желает видеть его на похоронах дочери. И поэтому среди речей, сказанных на могиле Рашели, не было произнесено пи слова от имени Комеди Франсэз.

Гроб Рашели везли по Парижу в сопровождении эскорта солдат и национальной гвардии. Тысячи людей провожали ее на кладбище Пер-Лашез. Вся труппа Французского Театра пришла проститься с «дочерью мертвых», которая некогда «оживила угаснувшую трагедию кровью собственного сердца», отдать последний долг сосьетеров, причинявшей им столько хлопот, и великой актрисе, упрочившей славу первого театра Франции. В почетном карауле стояли Проспер Мериме, Теофиль Готье, Сент-Бёв, поэт Огюст Барбье; от Комеди был актер Жоффруа; проститься с Рашелью пришли актрисы Роз Шери, Виржини Дежазе; явился Александр Дюма; оставив прошлые счеты, плакала старуха Жорж…

Смерть Рашели «оставляла светлое чувство любования разбитым шедевром, разрушенной мраморной статуей», — как писал критик и поэт Поль де Сен-Виктор.

Однако большинство газет поместило некрологи, по которым трудно было попять, кто же умер: первая актриса Франции или светская дама с бурным прошлым. Появились новые пасквили. «Весь Париж» Второй империи с почти нескрываемой радостью праздновал «смерть французской трагедии».

Родня сразу же принялась делить ее добро. Вопреки всем стараниям, Рашель не смогла целиком завещать свое состояние детям. Как незаконнорожденным, им по закону полагалась лишь половина наследства. Остальное получали ее родители, сестры и брат. И поэтому тотчас все, что она имела, было пущено на аукцион. Каталог торгов занял восемьдесят две страницы ин-октаво. С молотка пошли врученные ей когда-то золотые венки и драгоценности, письма Беранже, Гюго, Ламартина, подаренные книги, пьесы с ее пометками, гардероб — от костюма Роксаны до ночной сорочки, безделушки, наконец, и сам особняк.

«На Королевской площади, — записывал 11 апреля в свой дневник Эдмон Гонкур, — в мрачном углу, где у дверей томятся в ожидании две кареты, стоят полицейские и вереница обитателей Марэ, супружеских пар в стиле Домье, последних простоволосых гризеток… Это здесь. Вхожу вместе со всеми. Сперва — большая комната, куда проникает тусклый свет с холодного и голого двора; повсюду на вешалках — поникшие, будто скорбящие, платья умершей, платья женщины, платья королевы: белые бальные накидки из атласного пике, одеяния Гофолии, все реликвии этого тела, все одежды этой славы, развешанные на гвоздях, словно по стенам морга, похожие на призрачные покровы, облекавшие ночную грезу, которые застывают и умирают с первым лучом солнца.

Несколько торговцев этим пышным и поблекшим тряпьем расхаживают вдоль стен, выискивая в тунике Камиллы прореху от меча ее брата.

«Проходите, господа и дамы!» — раздается визгливый голос глашатая, и он подталкивает бурлящую толпу…».

Аукцион длился несколько недель. Вещи Рашели разошлись по рукам. В газетах печатались шумные статьи, начиненные злословием и сентенциями на темы морали и нравственности. Вместе с некрологами они задали тон большинству ее последующих биографий…

Но все это уже не могло ни коснуться подлинной славы, ни разгадать ее. Да и как можно объяснить, почему до сих пор, более века спустя, в глазах потомков Рашель сохранила свой титул непревзойденной первой трагической актрисы Франции? И может быть, прав был один из ее современников, когда воскликнул: «Прекрасно умереть так, унося с собой ключи от храма, секрет святилища, таинственное будущее искусства!..»

Автор приносит благодарность главному библиографу Государственной центральной театральной библиотеки К.Г. Филоновой, оказавшей ему неоценимую помощь в работе над книгой; доктору искусствоведения Л.И. Гительману, рецензенту данной книги, чьи многочисленные замечания он использовал; кандидату искусствоведения И.Б. Дюшену и доктору искусствоведения А.А. Аниксту, чьими консультациями автор неоднократно пользовался. Автор также благодарит сотрудников справочно-библиографического отдела и иллюстративного отдела Государственной центральной театральной библиотеки, в фондах которого подобраны иллюстрации.