Г.Р. Зингер
Рашель. — М.: Искусство, 1980. — 254 с. — (Жизнь в искусстве).

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сансон ловил себя на мысли, что от спектакля к спектаклю Рашели он из требовательного волнующегося учителя превращается во взволнованного зрителя. Конечно, Рашель и после премьеры вновь проходила с ним роль перед каждым выступлением. Ему было известно также, что вечером после каждого спектакля она повторяла отрывки, которые в тот день не получились или, напротив, чрезвычайно удались, чтобы понять, в чем ошибка, или закрепить счастливую находку. Рашель знала, что так до нее работали Лекен и Тальма. Для Сансона не было секретом, что его ученица обладала удивительным даром: понятое и усвоенное на репетициях она претворяла на сцене как бы в сиюминутное прозрение, а возбуждение от игры перед зрительным залом помогало ей находить переходы, естественно вплетающие новонайденные штрихи в ткань готовой роли.

Однако Сансон все явственнее видел, что одним лишь умом и упорством молодая девушка не могла бы достичь подобной зрелости чувств. И оттого в воспоминаниях Сансона (и в особенности его вдовы; сам он не любил доверять бумаге то, чего не знал доподлинно и из первых рук) проскальзывает огромное беспокойство. А изменения, вносимые Рашелью в уже подготовленные, отработанные роли, следовали так быстро, что он, вероятно, по раз задавал себе вопрос: что же происходит в той части жизни ученицы, которая скрыта от его глаз? Может быть, Рашель и хотела бы поделиться со своим первым и единственным учителем, но события вскоре сложатся так, что в самые тяжелые для себя минуты она — не по своей вине — лишится совета и поддержки любимого наставника.

Талант Рашели и сама ее персона возбудили не только эстетическое восхищение. У «беспризорного чада сцены», как ее называл Жанен, сразу нашлись дальновидные и далеко не бескорыстные опекуны.

Один из них — известный в Париже доктор Верон. Это был предприимчивый коммерсант, размашистый в делах, часто рисковавший всем своим состоянием и, может быть, поэтому — необыкновенно везучий. Получив медицинское образование, он начал было издавать популярный медицинский журнал и сам стал главным своим сотрудником. Назначенный придворным врачом королевских музеев, он совершил какую-то медицинскую оплошность и, отказавшись от практики, сделался дельцом: основал акционерное общество по продаже легочного препарата, изобретенного его недавно умершим другом. Верон, уже получивший некоторую известность благодаря своим медицинским статьям, добился благожелательности прессы к этому лекарству, и оно обогатило акционеров, в первую очередь его самого. Затем он удачно играл на бирже, не менее удачно директорствовал в парижской Опере, а для отдохновения стал писать о театре.

Он не боялся тратить огромные суммы, чтобы перехватить у конкурентов те произведения, которые, по его мнению, будут иметь успех, и ему сопутствовала удача. Однако известность в деловом и художественном мире не так ласкала его самолюбие, как слава великого остроумца, которой он всячески домогался: ее поддерживали отнюдь не достоинства ума Верона, по обилие яств и искусство его повара. Правда, на холостяцких пирушках в особняке доктора часто показывали такие живые картины — их представляли фигурантки из Оперы, — что потом его сотрапезникам стыдно было встречаться друг с другом в приличном обществе.

Облик этого поклонника муз и красоты не радовал глаз. Он был мал ростом, лыс, краснорож, с кнопкой носа, вдавленной в огромные, похожие на лоснящиеся выросты щеки. «Кажется, перед вами младенец из циркового представления, в мгновение ока выросший, не изменив выражения лица, до размеров взрослого человека… Физиономию его обрамляла реденькая желтая бородка; еще более редкая и желтая растительность — как робкие ростки в разграбленном саду — проглядывала на макушке доктора», — писал один из участников его веселых сборищ, Эжен де Мирекур, автор серии анекдотических жизнеописаний своих современников, сильно потеснивший в деле изготовления пасквилей Шарля Мориса. А драматург Понсар обобщил в трех словах впечатление, производимое Вероном: толст, уродлив, золотушен; последнее обстоятельство скрывалось широченным галстуком, закрывавшим шею и половину щек так, что тоже служило поводом для нескончаемых насмешек: «Г-н Верон — в своем галстухе — прибыл в Париж», — сообщал в светской хронике известный острослов Роже де Бовуар.

В тот июнь в Париже стояла жара. В поисках прохлады Верон забрел в Комеди Франсэз, где увидел Рашель. Он признал в ней, не без усилий, девочку из «Вандеянки», которой хотел было мимолетно увлечься; по тогда, за кулисами театра Жимназ, на его игривый вопрос: «А что вы теперь собираетесь делать, дитя мое?», она ответила с самым серьезным видом: «Продолжать занятия». Ныне он почуял возможность подтвердить и упрочить свою репутацию мецената. Но, памятуя реплику дебютантки Жимназ, Верон не пошел за кулисы; теперь меценатство требовало значительных капиталов, и он не спешил, чтобы не спугнуть предмет своих вожделений и, кроме того, не попасть впросак. Его положение в обществе могла поддержать лишь громкая и блистательная связь. Он решил подождать, пока светский Париж признает Рашель, и, сколько мог, способствовал этому. Весь июнь и июль он объезжал знакомых и как бы вскользь бросал в разговоре: «А вы видели ее в «Горации»? — «Кого?» — следовал удивленный вопрос. И тут он начинал распространяться о «чуде» на сцене Французского Театра.

Верон заранее потирал руки, предвкушая, как введет открытую им Рашель в светские салоны, но он торопился слишком медленно, его опередили. В августе в Париж вернулся с вод известный театральный критик Жюль Жанен.

Жанен уже десять лет писал в парижских газетах. Начинал он, по его собственным словам, «в листке, полном возмущения и желчи… где все мы были злыми без злости и жестокими, не зная того». Имя редактора листка Жанен забыл упомянуть… — то был  Шарль Морис, — но кое-какие приемы у него позаимствовал. Затем появился его «Мертвый осёл и гильотинированная женщина» — якобы пародия на «готические» романы и пьесы с привидениями и вампирами. На самом деле Жанен уже тогда, в 1829 году, усвоил, что «читатель ловится лишь на крючок с наживкой из маленького синеющего трупика» (по определению Теофиля Готье), и — выудил себе популярность.

Однако его вычурный стиль был слишком утомителен при долгом чтении, и он ограничил себя статьями, сначала историческими и политическими, затем — о литературе и театре. Не бывало события, книги, актера, мнения, о которых он не высказался бы с некоторым знанием дела назавтра после их появления. Собачий нюх оказался наиболее ценным, как он сам говорил, достоинством его артистической натуры. И наиболее непритязательным, остается добавить, поскольку привлекало Жанена, без исключения, все, что способно развлечь солидного подписчика его журнала за кофе и сигарой… Сегодня он восхищался «Эрнани» Гюго, завтра — «Андромахой» Расина, был классиком, романтиком, роялистом, либералом или умеренным, в зависимости от перемены ветра и вкуса публики, или, чаще, — всем одновременно при ненастной погоде.

«Человек, ловкий в суетах жизни… — возмущенно восклицал Альфред де Виньи, — создает закладную, как поэму, и выверяет поэму, как закладную. Он знает, какое число составленных вместе слов передает видимость страсти, меланхолии, серьезности, эрудиции и энтузиазма… Он восходит от грамматики к творению, вместо того чтобы нисходить от вдохновения к стилю… Он — любезный король одного мгновения… Это — литератор». Таков был и Жанен.

Увидев Рашель, он тотчас возвестил на страницах «Журналь де Деба», где вел театральный раздел: «Знайте, в то время как я вам это пишу, во Французском Театре — повторяю: во Французском Театре — возникло явление небывалое… один из счастливых триумфов, коими такая нация, как наша, может по праву гордиться… И действительно, какая радость для нас вернуться к несправедливо и надолго замолчанным шедеврам. О! Боги и богини! Хвала вам, придавшим вместе с толикою неувядаемостью столько непосредственности шедевру!.. И вот у нас есть самая удивительная и чудесная девочка, какую сегодняшнее поколение когда-либо видело на театре. Этот ребенок (запомните имя!) — мадемуазель Рашель… Не странно ли? Маленькая, невзрачная, безграмотная, безыскусная, неотшлифованная девочка очутилась прямо посреди трагедии! Она воскресила ее, мощно раздув величественные угли, вдохнула в них огонь и жизнь!..»

Вопреки его призывам солидная читающая публика не слишком спешила хлынуть в театр. Было известно, как он скор на хвалу и хулу. Правда, зрителей в театре стало больше, но в основном то были завсегдатаи, абонировавшие места со скидкой или пользовавшиеся правом бесплатного входа (в дни, когда в Комеди не ожидалось сбора, ее могли бесплатно посещать актеры других театров, драматурги, известные театралы, знакомые и родственники сосьетеров). Приглашения критикам не были разосланы: Сансон хотел, чтобы Рашель привыкла к рампе и публике и лишь потом попалась на глаза какому-нибудь придирчивому журналисту. Подлинные знатоки театрального мастерства и разносили славу о ней по Парижу.

Сами сосьетеры рукоплескали ей за кулисами. После каждого спектакля их радость, их поздравления выливались в своего рода семейное торжество. Сансона радовал такой чистый успех, успех без всякого налета коммерции и интриги.

Сама Рашель на время забыла все мелкие неприятности и уколы самолюбию, которые ей пришлось стерпеть за время ученичества:

как администратор театра Лоран из-за нищенского наряда отвел положенное ей место на галерке и был настолько нелюбезен с ней, что Сансон однажды полушутливо пригрозил: «Смотрите, не пришлось бы вам самому вскоре искать ее покровительства»;

как перед первым спектаклем ее поместили в заброшенную актерскую уборную на самом верхнем этаже, совершенно пустую, и она сама, не дождавшись чьей-либо помощи, разыскала и втащила наверх зеркало, столик для гримирования и стул;

как Ведель дважды, сперва на две недели, а потом на двадцать четыре дня прервал ее дебют, — он вновь засомневался в успехе: ему все еще казалось, что Рашель слишком невзрачна, и он всячески противопоставлял ей свою протеже — дебютировавшую вместе с Рашелью мадемуазель Рабю, очень миловидную девушку, но актрису средних дарований. Однажды, когда Рашель и Рабю играли в одном спектакле и какой-то старый театрал пришел выразить свое восхищение Веделю, тот, просияв, воскликнул: «Не правда ли, она очаровательна?» — «Что вы, скорее уродлива!» — «Как! Мадемуазель Рабю уродлива?» — «Мадемуазель Рабю? Да не о ней же речь, ее совсем не видно на сцене. Я говорю о мадемуазель Рашели!»

Даже Прово она простила высокомерную тираду о том, что у нее — выговор уличной цветочницы. Но когда через месяц ее забросают цветами, она сложит их в передник и смиренно (лишь в опущенных глазах — лукавые искорки) присядет перед ним в реверансе: «Сударь, не угодно ли букетик?»