Г.Р. Зингер
Рашель. — М.: Искусство, 1980. — 254 с. — (Жизнь в искусстве).

Ищи себе доверчивых подруг,
Не выправивших чуда на число.
Я знаю, что Венера — дело рук,
Ремесленник — я знаю ремесло!
От высокоторжественных немот
До полного попрания души:
Всю лестницу божественную — от:
Дыхание мое — до: не дыши!

22 июля 1815 года Наполеон был окончательно свергнут. Кончилась более чем двадцатилетняя война Европы против Франции и Франции против Европы. Победители гарцевали по улицам поверженной столицы. Побежденные открещивались от всего, что произошло в их собственной стране после 20 июня 1789 года, когда в Зале для игры в мяч третье сословие поклялось любой ценой, даже ценой головы, стоять за свои права. Вольно или невольно почти каждый из присягавших тогда, в канун Великой французской революции, сдержал слово, по крайней мере в том, что касалось цены: время было щедрое, горячих голов много, даже слишком много, как полагали благонамеренные граждане, мало-помалу подталкивавшие самых буйных к гильотине или на штыки. Под конец во всей Франции осталось ровно столько жара, сколько было нужно, чтобы постоянно держать в теплой печи горшок с бараньим жарким — дань наступавшим победителям: так всякий мало-мальски благополучный дом желал умилостивить никогда не виденных, но вчуже страшных «Козаков».

Но остались полчища бродяг и переселенцев, выкорчеванных из родных мест. Потерянные, растерявшие род свой и племя, рассеянные по всей Европе кочевники некогда бежали от побоищ или жили ими, притулившись в обозе великих армий.

Это обреченное воинство еще продолжало сражаться — с голодом, с нищетой, — но у него не было генералов, каждый бился на свой страх и риск, один против всех.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В поисках куска хлеба скитался и Яков Феликс, еврей из Меца, бродячий торговец вразнос. Он колесил в крытой тележке по разоренным, еще не оправившимся от войны городкам и деревням Богемии, Германии, Швейцарии и продавал поселянам мыло, подтяжки, гребни и всякую разность. Сбывал он также книги, лорнеты и платья, перелицованные супругой, Эстер-Хаей, вывезенной им из Богемии, но торговля шла плохо. Судьба одаривала Феликсов только детьми; это неотвратимое бедствие принималось супругами с покорностью, но без особого энтузиазма. Первой родилась белокурая Софи, за ней девочка, не прожившая и трех лет. После чего появился на свет довольно чахлый младенец женского пола, получивший имя Элиза-Рашель. С этого момента, с двух часов утра 28 февраля 1821 года, начинается писаная и изустная история семейства.

Биографы Элизы-Рашель Феликс, по сцене — Рашели, мало интересовались прошлым ее родни. Да и сами ее родители позднее, во времена процветания, не слишком охотно вспоминали о былых мытарствах. Тогда это казалось естественным: сместились все представления о месте человека в жизни; солдат революции мог стать не только маршалом, но и королем, основателем династии, как шведский монарх Бернадотт, тщетно пытавшийся под конец жизни вывести с руки вытатуированный девиз «Смерть королям и тиранам!». А принцы королевской крови иногда объявляли себя санкюлотами, как герцог Орлеанский Филипп-Эгалитэ, или же, подобно некоторым германским князьям, добровольно исполняли должности лакеев в гостиной Наполеона. И политические режимы и частные состояния слишком часто терпели банкротство, и тот, кто желал прочно стоять на ногах, перекраивал свою биографию не реже, чем перекраивались границы и конституции государств. Короткая память, словно аристократическая мигрень, была излюбленным недугом тех неспокойных лет; забвение прошлого — своего и своей страны — стало условием выживания. Люди не желали задумываться над причинами поворотов судьбы: слишком легко было потерять уважение к другим и к самому себе. Ведь путь наверх мог быть бесчестным, и тогда скольжение вниз — расплата за старые грехи: подобные мысли обременительны для совести. Зато так удобно принимать все как чудо, если новый поворот судьбы нравился, или как фатально необъяснимое зло, превратность, если он приходился не по душе. Ведь у чуда никто не будет спрашивать предыстории, а культ фатальности — эта своеобразная религия политической безответственности и душевного комфорта человека «золотой середины» — пронизал общество гораздо раньше, нежели появился в произведениях романтиков, где получил возвышенное толкование трагического закона человеческого бытия. Мода на чудеса была так распространена, что отучала критически мыслить даже людей, которые по роду профессии почитали себя мыслящими (например, некоторых театральных критиков, по о них речь впереди).

Понятно, что если сами великие мира сего не отличались пристрастием к биографической доподлинности, то от малых и сирых этого и подавно нельзя было ожидать.

О Якове Феликсе известно только, что он, человек если не начитанный, то по крайней мере грамотный, помимо немецкого знал французский, и, хотя говорил на нем коряво, был чуток к оттенкам смысла и очень музыкален. К тому же он любил и умел декламировать отрывки из трагедий Вольтера и Корнеля, которые знал во множестве, а в пору странствий не без успеха устраивал на ярмарках праздничные шествия, исполняя на них роли простаков.

Сам Феликс — далеко не простак, но коммерция ему не давалась; профессия эта требовала умеренности и аккуратности, а он к тридцати годам был еще довольно порывист, увлекался всяческими авантюрами и, памятуя начатки магии, преподанные ему в детстве собратьями по кочевой жизни — цыганами, гадателями и ворожеями, — с удовольствием занялся бы поисками философского камня, будь у него достаточный исходный капитал. Но пока необходимо было приспосабливаться к обстоятельствам, и это постоянное насилие над собой ожесточило его и без того нелегкий характер.

После рождения четвертого ребенка, названного Рафаэлем, повозка стала тесновата для скарба и потомства, а когда появилась еще и дочь, Ребекка, супруги начали подыскивать место, чтобы прочно обосноваться. Они перекочевали во Францию, где терпимо относились к иноверцам, и к концу 1830 года поселились в Лионе.

Странный выбор — в городе было тревожно и голодно. Только что, в июле 1830 года, во французской столице народное восстание изгнало последнего царственного отпрыска старой наследственной династии Бурбонов, Карла X. Теперь страной правил Луи-Филипп Орлеанский, из младшей ветви Бурбонов, «король-буржуа», обещавший, по крайней мере на первых норах, следовать только что принятой конституции.

В Лионе же волнения не утихали до сих пор. Основное трудовое население города, ткачи, было недовольно тем, что «Три славных Дня» (так называли Июльскую революцию) не принесли им никакого облегчения и не умерили жадность хозяев. Их недовольство угрожало перейти в открытое сопротивление властям…

Надеялся ли Яков Феликс на счастливый случай, которыми так богато неспокойное время, или же рассчитывал на помощь какого-нибудь лионского родственника, неведомо; известно лишь, что ему ничего не перепало и он перебивался уроками немецкого языка.

Семейство бедствовало: слишком много ртов и мало рук. Старшей, Софи, было одиннадцать лет, Элизе — девять. Феликс счел их работоспособными, вручил им лоток с апельсинами и отправил на заработки. Они шли в близлежащее кафе, где привлекали покупателей песенками, а Элиза — еще и баснями. Девочки разыгрывали сценки из популярных мелодрам, которые быстро запоминали на слух; примерно в это время отец выучил их читать. В целях экономии Феликс, как мог, сам преподавал детям азы книжной премудрости и искусства декламации. Дочери исполняли свои «номера» сперва в семейном кругу и, лишь выслушав авторитетное мнение, выносили их на публику. Пение и стихи помогали девочкам сбывать нехитрый товар, но если выручка бывала невелика, дома их ждала основательная взбучка. К счастью, содержательница кафе, дама сердобольная, иногда давала им немного денег, чтобы было что принести домой.

Наблюдательная Элиза выступала перед зрителями, которые вскоре сами должны были стать персонажами исторической драмы: Лионских восстаний 1831 и 1834 годов. А пока во взбудораженном городе уже повсюду слышался возмущенный ропот. Издавна во Франции кафе — малая парламентская трибуна. И пусть невелика аудитория — тем яростнее ораторский пыл. Кафе, в котором Элиза продавала апельсины, вряд ли было исключением.

Девятилетняя девочка, конечно, мало понимала смысл того, что ей доводилось тогда слышать, но гневная страстность говоривших не могла не запомниться будущей актрисе… Потом, в пору ее зрелости, публика и критики будут много рассуждать о том, что сильные страсти и пламенные речи — дело отдаленного прошлого; Рашель же доверится впечатлениям своего детства: лионские волнения и тревожное настроение целого города станут одним из слагаемых ее душевного опыта, уроком высокого трагического переживания.

Яков Феликс был далеко не революционером; предвестия восстания испугали его, и он решил, что пора снова пускаться в путь. Он направился в Париж, где, по слухам, волнения «Трех славных дней» уже прошли. Париж — последний шанс всех неудачников, город неслыханных обогащений (и банкротств, но об этом реже вспоминают). «Феликс» по-латыни значит «счастливый», неужели и здесь счастье от него отвернется?

По пути к французской столице пришлось задержаться в Сомюре; там появилась на свет еще одна дочь, Аделаида. Но как только мамаша Феликс оправилась от родов, путешествие продолжалось, и в середине 1832 года семейство обосновалось в Париже, на улице Траверсьер-Сент-Оноре, в меблированных комнатах «Трех весов» — гостиницы напротив морга.

Что за гнусная улица — Траверсьер! «Там вы увидите жалкие домишки в два окна шириной, и в каждом этаже гнездятся порок, преступление и нищета», — писал о пей Оноре де Бальзак. На новом месте Элизу не часто тянуло гулять. Быть может, ее пугал мрачный вид окрестных проулков. Особенно устрашающим должен был ей показаться парижский морг, где на всеобщее обозрение выставлялись тела неопознанных утопленников, жертв ночных убийств, уличных драк и дорожных катастроф.

Девочка стала много читать, нередко — под неизменно строгим взглядом родителя, на каждую ее ошибку отвечавшего подзатыльником. В книжных лавочках всегда продавались «народные картинки» Эпиналя (мануфактуры раскрашенных рисунков с подписями, иллюстрированных народных песен и популярных романсов). Элиза выпрашивала или выменивала их у соседских ребятишек…

Здесь кончается история и начинается сказка.

Малые причины порождают великие следствия — уверяли самые авторитетные умы той эпохи. И вот в жизни нашей героини появилась одна из первых чудесных малых причин: за четыре булавки она выменяла «Жалобу вечного жида». Баллада так ей понравилась, что она разучила ее и исполнила перед родителями. Феликс восхитился и решил, что Элиза — законченная актриса, вполне созревшая для публичных выступлений. Ей дали в руки простуженную гитару и вместе с сестрой Софи отправили зарабатывать хлеб насущный — так по крайней мере сообщают те, кто стоял у колыбели чуда. Вероятно, скажет читатель, Феликс, как в Лионе, послал бы Элизу петь и не окажись у нее четырех булавок, о которых с умилением вспоминают все ее биографы. Но как же тогда быть с малыми таинственными причинами, волшебным и фатальным образом определяющими нашу судьбу? Если стакан воды способен изменить судьбу государства, как утверждал Эжен Скриб, то четырех булавок достаточно, чтобы нищенка «рахитического сложения с мозгом, непомерным для ее хилого тела» (это писал один специалист по черепам), стала великой актрисой.

Итак, Элиза взяла в руки гитару и стала петь слышанные на улице песенки, подчас не вдумываясь в их слова. Однажды некий солидный господин сказал ей, что текст какой-то песенки слишком легкомыслен для столь нежного возраста. Нежными ее лета были названы только в силу законов галантного обращения. Хворый подросток с чрезмерно длинными худыми руками и ногами, с густой темной красивой шевелюрой, лишь подчеркивающей болезненность горящих глаз на изможденном, почти желтом лице, отвечал любезному господину: «Что же делать? У меня нет других слов, может быть, вы, сударь, сами их придумаете?»

Далее — по одной из версий — господин (разумеется, это был крупнейший поэт Франции Виктор Гюго) вынул из кармана готовые стихи, написанные — какое совпадение! — размером народной песни; он как раз шел к музыканту, желавшему переложить их на музыку. По другой версии, великий поэт прямо на улице начертал несколько строф и вручил маленькой певице, присовокупив золотой. Неизвестно, было ли это на самом деле. Правда, Элиза выбрала себе местом выступлений бульвар у театра Порт-Сен-Мартен, куда часто хаживал Гюго: там шли его пьесы и пьесы других поэтов-романтиков, там же блистала мадемуазель Жорж. По крайней мере ни один из участников этой умилительно похожей на легенду истории впоследствии не протестовал.

Легенда и анекдот — знаки популярности, молва жалует ими особо отличившихся в народном мнении, как правительства награждают орденами и титулами, а в то время непрочных режимов только общественное мнение и было сколько-нибудь долговечным. Расплодились самозваные авторы собственных легенд, парвеню писательского мира, незаконно присвоившие себе «дворянство» особого рода: роль избранников толпы. Люди пишущие играли псевдонимами и «автобиографическими» предисловиями, как Мериме и Стендаль, описывали свои подвиги или подвиги предков, как Дюма.

Их читающим современникам легенда также была необходима. Она находила объяснение вещам исключительным, а посему непонятным — например, таланту. Талант есть действие чудесных причин, а чудо, как известно всем благонамеренно мыслящим, может случиться со всяким, притом превращение какого-нибудь плебея-откупщика в миллионера-барона — чудо не меньшее (и более завидное), нежели превращение подручного дантиста в великого Тальма. Чудо есть везение, ниспосланное свыше, и, значит, между добродетельным обывателем и господином Гюго, в общем-то, лишь та разница, что волшебная палочка случая коснулась только одного из них.

По словам биографов, Элиза настолько покорила всех, кто жил вблизи театра Порт-Сен-Мартен, что ее окрестили «малышка Жорж». Что могло послужить поводом для сравнения — непонятно; разве что талия Элизы тогда, как и позднее, была «тоньше одной из рук мадемуазель Жорж» (скажет потом Альфред де Мюссе), и пела она под стенами театра, в котором рукоплескали другой. Но так соблазнительно было столкнуть лишний раз эти два имени и, обыграв столь необычное совпадение, намекнуть, что вот, мол, еще одна из таинственных малых причин, объясняющих столь многое: ну, например, будущее соперничество двух знаменитых актрис. Тем не менее поклонники «малышки Жорж» позволяли двенадцатилетнему чудо-ребенку чахнуть, — если только были поклонники, если это не очередной красивый штрих в легендарном портрете.

Но, как говорится, нет дыма без огня. Детству Рашели приписывалось столько чудес, что хотя бы некоторые должны были действительно произойти. Сама Элиза напоминала тогда юную героиню романтической сказки, новую Золушку. И у нее не было времени играть в куклы, и ее гнали от теплого очага в холодные зимние дни. Злой мачехой ей была нищета, а счастливые дети жили рядом. Именно так начинали герои романов: Козетта из «Отверженных» Гюго, Жюльен Сорель из «Красного и черного» Стендаля.

Правда, романистов интересовало не столько детство героев, сколько то, как они мужают, ждет ли их награда за стойкость в лишениях. Тут-то пути Козетты и Сореля разойдутся. По какому из них пойдет Элиза, будущая Рашель? К тому же, чтобы заслужить право на место в романе, мало было одной душевной стойкости, требовалось какое-то свойство, указующее на исключительность: редкий ум, талант или несокрушимая вера в свое предназначение. Авторов весьма занимала судьба именно этого драгоценного свойства, а его-то и не хватало пока маленькой Элизе для полного сходства с героиней современного романа. Но здесь распорядился господин случай, вероятно, желая доказать, что и в жизни могут происходить события, словно бы позаимствованные из сочинений какого-нибудь возвышенного мечтателя.

Как известно, в сказке героине обычно являются фея, добрый маг или хотя бы благородный разбойник. Романтическая эпоха с ее жаждой претворять чудеса в реальность породила множество волшебных сказок с добрыми кудесниками… В жизни же, увы, они встречались гораздо реже, и чудеса у них были попроще. Перед Золушкой — Элизой волшебник возник в скромнейшем обличье чудаковатого музыканта Шорона.

Александр-Этьен Шорон был сказочно, самозабвенно и бескорыстно предан служению музам и потому тоже казался сошедшим со страниц современного романа, что в то меркантильное время значило: не от мира сего. Как ни старались тогда сочинители подражать в жизни героям собственных творений, читающая публика твердо знала, чтó есть жизнь, а чтó придумано для книжек. Она отдавала литературным богам причитающуюся им дань, но делала это не слишком искренне — так ходят к мессе деловые люди: обычай велит, да и репутация солидного, положительного человека обязывает… Однако кесарю повседневности — кесарево, и курс акций «Лионского кредита», одного из крупнейших тогда банков, интересовал публику всё-таки больше.

Шорон был человеком разнообразнейших талантов и огромной эрудиции. Некогда он вел в Политехнической школе (центральном французском высшем техническом заведении) кафедру высшей математики, завещанную ему великим французским геометром Монжем. Затем преподавал древнееврейский в Коллеж де Франс. Но, серьезно увлекшись музыкой, он вскоре решил посвятить себя исключительно ей.

После нескольких лет занятий он стал хорошим музыкантом-исполнителем, блестящим педагогом и теоретиком музыки. Франция обязана ему первыми публичными исполнениями произведений Баха, Скарлатти, Палестрины; он составил проект реформ музыкального образования, и, если бы ему было дано этот проект осуществить, Париж превратился бы в столицу музыкального мира. Одно время Шорон служил директором парижской Оперы, но нажил себе там врагов среди консервативно настроенных музыкантов, композиторов и критиков и вынужден был уйти.

Он выпустил несколько биографий знаменитых музыкантов, публиковал произведения старых композиторов-полифонистов, народную музыку, песни и танцы.

Кроме того, Шорон мечтал о бесплатной музыкальной школе для детей и, что вовсе странно, изыскал средства для ее основания. Использовав стремление королевского двора укрепить религиозное чувство, сильно поколебленное революцией, он основал пансионат и назвал его Институтом церковного и классического пения, после чего само семейство Бурбонов стало финансировать такую школу из цивильного листа. Школа дала ему возможность собирать бедных детей и обучать их игре па музыкальных инструментах, пению и, конечно, грамоте. Репертуар их был очень серьезен, они исполняли арии из опер, ораторий, светскую и церковную хоровую музыку.

Естественно, собирать народные песни, как и питомцев, приходилось на улице, и отнюдь не случайно попались на глаза старому музыканту две девочки — высокая, статная, уже сформировавшаяся белокурая Софи и около нее заморыш Элиза, — выводящие дрожащими от холода голосами (дело было в январе) какую-то балладу. Только случайно Шорон мог не заметить столь колоритную пару в самом центре города.

Мы не станем приводить версии разговора Шорона с Элизой. Достаточно вспомнить ту главу из «Отверженных», где Жан Вальжан уводит Козетту от злодеев Тенардье. Правда, Шорон не заплатил выкуп, но зато купил Элизе платье. Папаша Феликс на короткое время был доволен и этим, но вскоре заподозрил, что его детьми заинтересовались, учили и кормили бесплатно явно неспроста. Это предвещало барыш — он потребовал от Шорона, чтобы дочки приносили в семью деньги. Шорон попробовал представить их в Комическую оперу под именем девиц де Сен-Феликс; их благосклонно проэкзаменовали, но не приняли. К тому же Элиза не чувствовала тяги к церковному пению, она обнаружила в себе иное призвание.

Однажды она попросила соседа-колбасника дать ей что-нибудь почитать. Тот принес маленькую старую книжку в тисненом кожаном переплете: томик Расина издания 1760 года. «Все ото белиберда, — сказал он ей, — но здесь есть очень забавный кусок о  собаке». Он имел в виду отрывок из комедии «Сутяги». Элиза прочла, но не отложила книгу.

Пьеса, которая обычно в изданиях Расина предшествует «Сутягам», — «Андромаха». Начало показалось Элизе занимательным. Она, правда, не знала греческой мифологии, но сюжет трагедии был достаточно прост: в ней повествовалось о судьбе Астианакса, сына Гектора и Андромахи, осужденного после падения Трои на смерть союзом греческих племен. Убить юношу должен Пирр, сын Ахилла, влюбленный в Андромаху. Он согласен сохранить жизнь пленнику, но только затем, чтобы жениться на его матери. Андромаха, не в силах выбрать между любовью и жалостью к сыну и верностью супружескому обету, тщетно взывает к благородству победителя. Пирр ослеплен страстью. Наконец, Андромаха решается дать согласие: она обручится с Пирром, и тот станет покровителем ее сына. Она лишь умалчивает, что решилась после обручения покончить с собой и тем самым выполнить долг жены Гектора и матери Астианакса.

Но больше всего Элизу поразила другая героиня трагедии — Гермиона.

Дочь греческого царя Менелая и легендарной Елены, невеста Пирра терзаема любовью к нему и ревностью к Андромахе. Властная, ироничная женщина с холодной головой и горячим сердцем настолько измучена страстью, что приказывает безнадежно влюбленному в нее Оресту убить своего несостоявшегося супруга. Орест колеблется, и пет такого упрека в малодушии, нелюбви или робости, который не бросит ему Гермиона.

Она льстит ого тщеславию, обещает свою любовь, умоляет о покровительстве, плачет, издевается — и ее приговор исполнен, Пирр убит. И тут прекрасная мстительница отказывается верить, что погубила человека, без которого свет меркнет в глазах. Она проклинает Ореста и закалывает себя над трупом любимого.

Не отрываясь, Элиза вслух перечитала «Андромаху» несколько раз. Обычно считалось, что декламировать строгие и звучные александрийские стихи нельзя без специальной подготовки. Но она уже прошла хорошую школу у Шорона, разучивая оперные арии и церковную музыку, отличавшуюся сложным и прихотливым мелодическим рисунком. Да и отец учил ее читать не только по картинкам Эпиналя, но и по «Заире» Вольтера. И потому усвоенный с младенческих лет стиль классической трагедии казался ей естественным. (Ее современники не обратили на это внимания и легкость овладения трудным стихотворным размером приписали, как всегда, чуду.) Элиза могла не улавливать оттенков смысла, но она выпевала звучные фразы и наслаждалась торжественными и гневными тирадами Гермионы. Незадолго до смерти она напишет: «О, сладостный Расин, чем бы я была без тебя!» Но уже в тот день Элиза предстала с книгой в руках пред родительские очи и заявила: «Теперь я знаю, кем стану: я буду играть трагедию!»

Решающее слово произнесено. Элиза обрела призвание. Она еще по подозревает его тяжести, она еще не знает, «что такое темный ужас начинателя игры», как скажет через семь десятилетий русский поэт.