П.А. Кропоткин
Современная летопись. 1862. № 34, 36, 38, 44.
Пермь, 6 августа 1862 года.
Через несколько времени после того, как наш пароход повернул из Волги в Каму, стала заметна сильная перемена в характере местности; сперва берега делаются отложе; нет уже резкого разграничения между низовым и нагорным берегом, — холмы подступают то справа, то слева, и только позднее нагорною стороной становится правая. Затем, вместо пашен, отличительной черты волжских берегов от Нижнего до Казани, начинают показываться леса, сперва урывками, вперемешку с лугами, а потом сплошною массою по обеим сторонам реки. До Елабуги они состоят из березы и сосны; но чем далее мы подвигались вверх по замечательно извилистой Каме, тем реже становились береза и сосна; место их заступала ель. Наконец, около Сарапула к самой реке начинают подступать холмы, кончающиеся крутыми, размытыми водою обрывами, ярами, и всплошь поросшие густым ельником: береза попадается изредка, дуба вовсе не видно, — везде ель. Она беспрестанно напоминает вам близость севера и придает оригинальный характер холмам. Издали они имеют вид лохматых шапок: еловый лес никогда не бывает так ровен, как березовый, верх его весь иззубрен остроконечными верхушками отдельных деревьев. По всей окрестности стелется сизый туман, неизменный спутник хвойных лесов, с берега тянет крепким, смоляным запахом.
Изобилие леса выказывается и в прочных избах с тесовыми крышами, и в расточительном употреблении топлива. Например, в Елабуге много занимаются выжиганьем алебастра, и это выжиганье производится самым допотопным образом: накладывают костер из длинного, сухого леса, на него кладут камни и зажигают; такой костер пылает часов семнадцать, и алебастр готов. Вы легко поймете, милостивый государь, сколько тут даром пропадает тепла. Печей же не строят, оттого что и в печи не всякий камень прогорит, а тут чего: наложил, зажег, завтра и готово, — толочь будем. — Да дров много идет. «А печку, поди, тоже строить надо». — Печку построил раз, оно не хитро; а дрова каждый раз надо возить лишние. «Ништо, надо; а все больше кострами жгут». Действительно, печей только две, а костров зажжено было много.
В Сарапуле меня удивило множество сапог на пристани: оказалось, что тут целый город сапожников; действительно, в каждом доме либо выделывают кожи, либо шьют сапоги. Что за причина? Да часто и причины не доищешься; иногда просто, ни с того, ни с сего, какой-нибудь городок прославится чем-нибудь, да так и передается этот промысел из рода в род. Однако тут сыскалась причина: обилие кож и удобство сбыта. Кожи идут из Мензелинска, а козлы из Сибири через Ишим; действительно, товар очень хорош, работа недурна, и сапоги находят себе сбыт на ярмарках, которых здесь много в окрестностях и которые следуют одна за другою: теперь в Нижний, там в Ирбит, в Ишим, а то так и просто сбывают вниз по Волге, в Саратов и далее.
Однако я отклонился от своего рассказа.
Приехав в Пермь, я еще более заметил, как отодвинулся к северу: уже на пароходе видел я, что туда везут арбузы, вишни, крыжовник, даже смородину, даже огурцы… Неужели там ничего не родится? — Огурцы родятся, но их мало, очень дороги (15–20 коп. с. десяток несколько дней тому назад); смородина есть, да дикая, садовой не разводят; у дикой малины только завязи пошли, и теперь, в августе, в Перми есть только одна туземная ягода — земляника… Яблонь не растет, и вообще растительность очень бедная.
Зато, казалось бы, что в городе, находящемся на берегу Камы, следовательно, в прямом сообщении с хлебными губерниями, лежащем на большом сибирском тракте, где число проезжих и провозимых товаров постоянно увеличивается, не должно бы быть дороговизны, а между тем все жалуются на дороговизну: ржаная мука 72–75 к. сер. пуд, говядина теперь 8–10 к. фунт, хлеб 2 к., рыбы и той мало, и та дорога; а под боком такая рыбная река, как Кама, которая даже славится своими стерлядями; квартиры дороги и неудобны. Город должен бы развиваться, а нет [1]. Пермь велика, это правда, и есть в ней много миленьких, по наружности, каменных домов; улицы широки, правильны, с порядочными деревянными тротуарами; но в этом большом городе, на этих прямых улицах вы очень, очень мало встретите народа: сегодня праздник, я изъездил и исходил чуть ли не весь город, а встреченных прохожих, не говорю уж о проезжих, почти могу пересчитать. Торговля идет плохо, и мне говорили, что многие купцы, начинавшие торговать очень удачно, скоро обанкручивались; даже лавок как-то меньше, чем в других городах, и та книжная лавка, на которую г. Завалишин, в «Описании Западной Сибири», указывает как на единственную на огромном пространстве от Казани до Иркутска, существует только на бумаге, — она давно уже закрыта.
Вообще Пермь, после шумного Нижнего, после оживленной Казани, показалась мне очень скучным городом. То же подтверждают и здешние жители, находя ее гораздо скучнее многих окрестных заводов. Затишье!.. и это затишье нарушается подчас только звоном цепей: в Перми, как и в Казани, партии ссыльных останавливаются довольно долго для поверок, расчетов и т.п.; а потому, кроме проходящих партий, часто встречаются здешние арестанты, которые в больших ушатах несут щи для проходящих. Большой ушат наливается полный, и два арестанта с большим трудом несут его; конвойным часто приходится понукать их, что делается очень бесцеремонно. Еще одно зрелище для пермских жителей: часто, чаще, чем где-либо (например, 6 раз в течение июля) с барабанным боем и прочими атрибутами проезжает мимо окон известная колесница с столбом и с привязанным к нему преступником… В Перми это никогда не делается утром, а в 12 часов, в торговый день.
Кончая, милостивый государь, это письмо, я должен извиниться за его беглую краткость, и изъявить надежду, что впредь будет больше материала для писем. Сибирь менее знакома нашим читателям, а Амур интересен и сам по себе.
1. Впрочем, то же явление заметно и на Волге: укажу хоть Козьмодемьянск, крошечный городишка, состоящий из двух–трех улиц с несчастными, перекосившимися домами, со спуском к Волге, сделанным как будто с целью затруднить подъем тяжестей.
Тюмень, 13 августа 1862 г.
Проливной дождь лил, когда я выезжал из Перми, и вот прошло пять дней, а дождь перестает иногда лишь на несколько часов; холодно, сыро, петербургская изморось пробирает до костей. Хлеб везде стоит еще на корню, потому что не дозрел, да и начать уборку невозможно; надежды на хороший урожай лопаются. Хлеб выходит соломой хорош, зерном же очень плох, а как еще удастся собрать?.. И вот, цены, начинавшие было падать, приостановились в понижении. Везде жалуются на необыкновенный холод: когда я был в Перми, максимум температуры достигал только 7 или 8°, а на восточном склоне Урала в одной из деревень говорили мне, что были уже три раза морозы, из которых один, 27 июля, такой, что вода в кадушке замерзла ночью более нежели на палец; конечно, вследствие этого зелень у овощей вся почернела, даже картофель начал гнить. Дожди развели на дорогах такую грязь, что колеса уходят в нее по ступицу… Но позвольте сказать вам несколько слов про дорогу. От Перми до Екатеринбурга она имеет одну интересную особенность: тут не существует официального шоссе, но шоссе образовалось доморощенное и очень порядочное, из галек, которыми изобилуют тамошние реки [1. Насыпалось оно постепенно обывателями и теперь чинится ими же; при этом в иных местах повинность отправляется натурой; в других мир платит известную сумму, и починка дороги находится в ведении казны. Там, где исправляют, «ладят» сами крестьяне, шоссе прекрасно: гладко, и камня насыпано достаточно; там же, где исправляет казна, просто ехать нельзя: «все зубы повыбьет», как выразился ямщик: насыпаются не галька, а крупные, плоские камни, что делает из шоссе что-то вроде мостовой губернского города.
От Перми дорога все шла по горам: мы переезжали отроги Уральского хребта, которых здесь бесчисленное множество. Вдали по горам виднеются заводы, белая церковь с чугунною решеткой на синеватом фоне сосновых лесов; вокруг нее разбросан чуть ли не целый городок. Аккуратные домики с тесовыми крышами и прямые улицы, вдали доменная печь, массы красноватой руды вокруг нее – вот общая их физиономия. Заводы очень людны: есть иные, где число рабочих доходит до трех тысяч.
Наконец, за Билимбаевским заводом, сквозь туман, показалась синеватою грядой главная цепь Урала. Мы стали подниматься, проехали еще один из множества заводов и взобрались на самый верх хребта. Тут, на высшей точке главной цепи, в нескольких шагах от дороги, стоит окруженный чугунной решеткой сероватый мраморный столб. На одной стороне его вырезано «Европа», на другой «Азия». Я оглянулся в последний раз: сзади виднелись крупные холмы, спутники главной цепи, белые колокольни на горизонте; впереди пологие спуски восточного склона, кругом невообразимые леса…
Мы въехали в Азию, физическую; но административная Европа еще продолжалась. Пермская губерния зашла частью и в Азию, и два ее города, Екатеринбург и Камышлов, лежали еще на нашем пути.
Не скажу вам многого про Екатеринбург, – я пробыл в нем слишком мало, несколько часов. Одно я заметил: Екатеринбург – город живущий и живучий. Он не заглохнет, ему смело можно предсказать хорошую будущность, особенно когда приведется в исполнение сибирская железная дорога, которая, конечно, не минует его. Самое лучшее доказательство значения Екатеринбурга то, что он хотя и не губернский город, а гораздо больше, красивее и богаче многих губернских: в нем жизнь видна на улицах; торговля идет хорошо, жители не жалуются на скуку, напротив, говорят, что живется весело; наконец, образовавшееся тут педагогическое общество свидетельствует, что деятельность в нем не одна промышленная и торговая.
В Екатеринбурге меня, разумеется, осадили резчики и гранильщики всех калибров: иные приносили с собою целые лавки печатей, запонок, пресс-папье из дымчатого топаза, горного хрусталя, яшмы и пр., другие – несколько десятков запонок собственной работы; я постарался отделаться от них и выехал. Но выехал же не на радость!.. Дорога в Тобольской губернии отвратительна. По целым верстам тянутся бревенчатые гати посреди болотистых лесов; лошади вязнут в грязи, экипаж подпрыгивает как мячик. Обыкновенно, чтобы дать понятие о такой гати, говорят: «проведите пальцем по фортепьянным клавишам», я, пожалуй, согласен с этим сравнением, но с оговоркой: «непременно проведите по черным». И это большой сибирский тракт, по которому в год провозят до 200 000 мест чаю!.. Я старался добиться, отчего дорога в таком состоянии, средств, что ли, нет? Но песня по всей Руси одна и та же: крестьяне поклонятся исправнику, он их и распустит, только песочку велит побросать.
Но зато если дорога за Уралом так гадка, то есть и утешительные стороны: чистота на станциях везде необыкновенная; уверяю вас, что полы, которые, большей частью, покрываются ковриками, чище стола подмосковного крестьянина; постройки прочны, аккуратны, щели везде замазаны, и я не видел еще ни одного насекомого, кроме, и то изредка, «резвых» прусаков, как их назвал Тургенев. Посуда подается всегда чистая на чистом подносе, самовар блестит. Везде чистота, трудолюбие и довольство, несмотря на то, что мы теперь находимся в одном из самых бедных округов Тобольской губернии. Пахотной земли здесь около 4 десятин на душу, и видно, что тут дорожат тем, что взрастят: пашни везде огорожены крепким забором, скота в хлебах вы никогда уж не увидите. Хлебопашеством, однако, прокармливаться трудно, и жители уходят на заработки в извозничество; дóма ткут ковры в большом количестве, делают колеса и т.п. Ковры находят себе сбыт в Тюмени, откуда расходятся повсюду; они очень хороши, прочны и недороги.
Чем объяснить это довольство на болотистых тюменских равнинах? Главная причина, конечно, предприимчивость и трудолюбие, свойственные всем выходцам, а потом отсутствие крепостного права.
Сегодня я приехал в Тюмень. Она состоит из двух частей, нагорной и нижней, за Турой. В нагорной много церквей, каменные дома; там присутственные места и чиновная аристократия; в нижней мещанские деревянные домишки и везде, как тут, так и там, страшная грязь на улицах; такой нигде, положительно, не приходилось мне встречать. Тюмень с каждым днем становится все важнее и важнее вследствие возникающего здесь сибирского пароходства по Иртышу и Оби до Томска. Число буксирных пароходов постоянно возрастает: в 1860 г. их было всего девять; теперь тринадцать, из которых семь больших, от 80 до 120 сил, один в 50 и пять маленьких от 25 до 35 сил. Теперь строится еще один пароход, который скоро будет спущен. Одного надо пожелать: побольше знания и уменья при постройке, а то, например, пароход Рязанова «Иоанн» вышел так плох, что чуть ли не его самого приходится буксировать. А затем пожелаем устройства пассажирского пароходства. Буксирные пароходы хотя и берут пассажиров, но ходят редко и слишком долго, от 16 до 18 дней от Тюмени до Томска, между тем как на почтовых этот переезд совершается в семь, восемь дней. Впрочем, замечу, что эта мысль уже заявлена здешним купечеством, и, следовательно, надо полагать, скоро приведется в исполнение. Устройство правильного пассажирского сообщения между Тюменью и Томском могло бы заставить проезжих ездить на Тюмень лучше всевозможных предписаний почтового начальства. Надо вам сказать, что проезжающие обыкновенно минуют этот город, сворачивая из Екатеринбурга на Шадринск и потом выезжая на большую дорогу проселками. Это составляет большую экономию в прогонах, так как на тракте вольных почт неизвестно на каком основании назначена неслыханная здесь цена по 3 коп. за лошадь. Проселком платится по 3—4 коп. за тройку; кроме того, дорога на Шадринск прямее. Вот отчего большинство туда и едет. В охранение же выгод содержателя вольных почт почтовое начальство издало запрещение всем едущим в Сибирь по казенной надобности сворачивать с тюменского тракта и заставляет делать крюк и платить дороже. Конечно, это предписание, как и многие другие, не приводится в исполнение, да, кроме того, все купцы, которых проезжает такое множество на Нижегородскую и Ирбитскую ярмарки, всегда ездят на Шадринск. Пассажирские пароходы с недорогою платой, конечно, заставили бы их ездить на Тюмень.
Прежде чем кончить письмо, позвольте сделать еще одна замечание; я хочу подтвердить сказанное г-ном Завалишиным о стремлении здешнего купечества к образованию, так громко заявленном пожертвованиями г-на Шешукова и других на устройство учебных заведений. Это стремление составляет особенность не одного здешнего купечества: из разговоров с людьми низших классов я убедился, что самый бедный мещанин и тот непременно старается выучить своего сына грамоте, и действительно училище в Нижней Тюмени постоянно полно. Наконец, число выписываемых журналов и газет сравнительно очень велико: одного «Сына Отечества» получается в город более 50 экземпляров, не говоря уже о других.
1. Такое шоссе существует и по всей Восточной Сибири до Иркутска, где оно устроено стараниями графа Муравьева.
Томск, 25 августа 1862 г.
Уже из Омска собирался я писать вам, чтобы отдать отчет о тех прекрасных, богатых местах, о той роскошной равнине, которую я проехал между Тюменью и Омском; но пробыв в Омске очень недолго, я не успел этого сделать. Зато теперь, не распространяясь о Томске, расскажу, какое впечатление произвела на меня Сибирь, или, вернее, южные округи Тобольской губернии, Ялуторовский, Ишимский и Омский.
Да, странное впечатление должна производить Сибирь на каждого приезжего, как бы мало он ни был предубежден против нее. С самого детства все мы наслышались про эту страну, как про место ссылки, про какую-то низменную покатость к Ледовитому океану, только на юге плодородную, а то всю покрытую болотами и тундрами, и привыкли представлять ее себе чем-то диким, пустынным… страшным.
Такою, правда, и явила мне себя Сибирь в Тюменском округе. Куда ни оглянитесь, кругом болота, заросшие густою травой да мелким, жиденьким, кривым березняком. На больших пространствах этот березняк посох — его губит избыток воды. Трава поднимается высокая, густая, жесткая; из-за нее не видно воды, которая разве только проглянет в виде отдельных болотных озерков. Казалось бы, перед вами луг, но стоит отойти на три шага от дороги, чтоб окончательно завязнуть в жидкой трясине, выбраться из которой уже нет возможности. Да и дорога-то какая? Нескончаемые гати, покрытые жидкой грязью, с убийственными «сланями» под нею, которые целые десятки верст извиваются по болотам, выбирая менее топкие места. Кругом все глухо. И птицы-то никакой не слышно…
Таков весь Тюменский округ.
Но, проезжая по бесконечным хлебородным степям Тобольской губернии, я с удивлением вглядывался в окружающее и задавал себе вопрос: отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь с ее дремучей тайгой, непроходимыми тундрами, дикою природой-мачехой, где случайно заброшенный человек из сил бьется, чтобы прожить кое-как, а между тем всем нам там мало знакома та чудная Сибирь с ее богатыми, необозримыми лугами, где наметаны сотни стогов сена, да каких, каждый с порядочную избу, с ее бесконечными пашнями, где рослая пшеница так и гнется под тяжестью огромных колосьев, где чернозем так жирен, что пластами ложится на колесах, а навоз, как вещь бесполезная в хозяйстве, гниет в кучах позади деревни, – эта благодатная страна, где природа – мать и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость? Отчего? Или оттого, что мы знаем Сибирь только как страну ссыльных, или оттого, что, по природной беспечности, кто и знает ее, то лишь для себя, а с другими не делится сведениями? Не знаю, не берусь решить, но со своей стороны заявляю только замечательное богатство проеханных мною южных округов Тобольской губернии. Земли самого чудного качества здесь много, слишком много: на целые сотни верст раскинулись Иртышская и Барабинская черноземные степи, где плодородные нивы сменяются густо заросшими лугами, где всякой птице привольно, где около дороги трещат сотни сорок и, распустив хвосты, хлопотливо перелетают с места на место, или утки беззаботно полощутся в озерках и подпускают человека на близкий пистолетный выстрел, да громадные орлы царят на телеграфных столбах и, спугнутые колокольчиками, медленно, кругами улетают в степь.
Конечно, о недостатках земли тут не может быть и помину: крестьянин, распахивающий ежегодно 25 десятин и более (до пятидесяти) – не редкость [1]. Пшеница родится превосходно; во ржи (которой, впрочем, здесь сеют очень мало) редкий колос содержит менее 60 зерен. Понятно, что цены на хлеб должны быть очень низки, и теперь, после трехлетних неурожаев, пуд ржаной муки стоит 35–40 коп., пшеничной 50–70 коп.; но ввиду замечательно хорошего урожая эти цены начинают падать. Огромное количество лугов [2 даст возможность содержать много скота, и молочной пищи всегда вдоволь. В любой, даже бедной избе, вас накормят за бесценок прекрасными щами, жареною говядиной, кашей, пирогами (это не русский ситник без начинки), таньгами (род ватрушек) и везде найдете хороший пшеничный хлеб. И это еще теперь, когда дома сидит только какая-нибудь старуха, а все на заимке (что-то вроде хутора). Лошади у крестьян красивые, здоровые, сытые и очень дешевы. При дороге не особенно грязной в мой легкий, парный тарантас впрягали постоянно 4 лошади (за парные прогоны, которые здесь 1½ коп. за версту). Однажды приходит на станцию староста. «Сколько прогонов? — спрашиваю я. — На пару платите?» — «Да, двадцать две версты — 66 коп., ваше благородие». Я плачу. «Да не прикажите, ваше благородие, ямщикам запрягать больше четырех коней, дорога ровная, сухая». — «Хорошо, да и тройки много, если сухая». — «А они, ваше благородие, шестерик запрягают». Я выхожу: действительно запрягают 6 лошадей. На все мои убеждения, что при двух седоках и восьми пудах клади в этом легком тарантасе и тройке делать нечего, мне отвечают: «Ничего, ваше благородие, коням легче будет». Конечно, можно себе представить, каково везут — 14 верст в час при хорошей дороге считается не особенно скорою ездой.
Совокупное влияние всех этих благоприятных условий сделало то, что здешний народ далеко превосходит во всем великорусского крестьянина: сибиряк вежлив, но в нем нет заискивающей услужливости; как он, так и женщина-сибирячка свободно относятся к вам, как равный к равному, без холопских замашек; вы пьете чай, и хозяйка приходит, садится против вас и бесцеремонно вступает в разговор. Сибиряк смотрит бодро, весело, большею частью очень толков, сметлив, удивительно опрятен и любит чистоту в избе; но вместе с тем он хитер, надувает вас, если вы поддаетесь, и много слишком материально относится к жизни; в русском крестьянине больше симпатичности, сочувствия к собрату, больше поэзии, мне кажется. Сибиряк большой щеголь: как мужчины, так и женщины охотно тратятся на наряды: любо глядеть на них, когда они выходят на сенокос в ярких рубахах и платьях или, еще лучше, когда в базарный день приезжают в город на прекрасных лошадях с щегольскою сбруей, в широчайших бархатных шароварах, в поддевках из тонкого сукна. Крестьянки все носят платья немецкого покроя, одеваются очень ярко и пышно, говорят, даже кринолины заходят в деревни.
Зато сибиряк и сознает свое превосходство над русским: крестьянином. О России и «расейских» они отзываются с презрением: слово «расейский» считается даже несколько обидным.
— Вот, м[илостивый] г[осударь], какою явилась мне эта страшная Сибирь: богатейшая страна с прекрасным, не загнанным населением, но страна, для которой слишком мало еще сделано. Ощутительно необходимо увеличение числа школ, учителей, медиков и всяких знающих людей. Не менее необходимо улучшение путей сообщения, а то в дождливое время дороги делаются просто непроходимыми. Впрочем, дело Сибири еще впереди; теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни.
Вам, может быть, покажется странным, что я ничего не пишу о проеханных мною городах. Писать нечего. Вот физиономия Ялуторовска и Ишима: широкие улицы, на которых лежит густая черная грязь по колено; домики деревянные той же архитектуры, как и в деревнях, несколько церквей и каменных домов – отличие городов от сел. Омск — город, идуший вперед, с признаками жизни на улицах, город военный, центр управления Западною Сибирью. Томск — довольно большой, красивый губернский город, по-видимому оживленный, весь обстраивающийся, и, к счастью, не совсем похожий на русские губернские города; в нем скука, говорят, не заедает обитателей, как, например, в Перми. Больше ничего не пишу, потому что остановился в Томске на самый короткий срок; впереди Амур, на котором скоро (в конце сентября) прекратится пароходство, а до Амура еще около 3000 верст. Тогда пришлось бы спускаться на лодке, осенью, со всевозможными лишениями. Потому я так и спешу.
1. И кроме того, земля часто остается в залежи по 15 лет.
2. В нынешнем году травы и здесь удивительно, неслыханно хороши.
Иркутск, 16 сентября 1862 года
Во время пребывания моего в Томске, куда я ни показывался, везде меня стращали дорогой. «Ну, батюшка, понатерпитесь вы, пока доедете до Мариинска, особенно после бывших дождей», — говорили мне мои знакомые, по большей части из-за карточного стола. «А что, уж очень плохо?» — «Да как же плохо-то не быть? Во-первых, чернозем да болота, а во-вторых, дорог никогда уж не чинят. Вот сколько лет живем, а про починку дорог и не слыхивали».
Все это наводило на не совсем приятные размышления; к тому же небо заволокло, целый день шел дождь, мелкий, осенний, петербургский. Когда я выехал, стало холодать, дождь усиливался и наконец перешел в снег, который повалил такими хлопьями, что засыпал землю более чем на четверть. Всю ночь валил он, и утром мне представилось довольно интересное зрелище: целые леса на громадные пространства были положительно засыпаны; а в то время деревья были еще в листьях; от тяжести навалившегося снега они гнулись и наконец совершенно полегли; только изредка попадались высокие взъерошенные ели и лиственницы. Это происходило 27 августа. Я начинал уже бранить сибирский климат; но оказалось, что такого раннего снега не помнит в Сибири ни один старожил. Неужели и у вас, в Москве, было такое же холодное, дождливое лето, как по всей Западной Сибири? Между тем за Байкалом происходило совершенно противное — невыносимая жара, страшная засуха, так что урожаи плохи, травы мало; на Амуре такое мелководье, что в верховьях его, на Шилке, с трудом проходят лодки, и пароходы стоят в Сретенске, не имея возможности двинуться, а корабли, пришедшие из Америки с товарами, должны были остановиться верстах в четырехстах ниже Сретенска, не имея даже возможности отправить товары вверх на лодках; пароход же «Ингода», силившийся пройти по Шилке, получил две пробоины и чинится в Муравьевской гавани.
Впрочем, если урожай так плох в Забайкалье, то в Западной Сибири он везде великолепен. В Томской губернии снова потянулись на необозримые пространства черноземные пашни, уже установленные длинными рядами крестцов; лишь бы удалось свезти их домой, тогда цены на хлеб, и без того невысокие, еще упадут. Этому особенно радуются переселенцы и поселенцы, которых я обгонял очень много. Кстати, о переселенцах скажу вам, что прежде, когда они только что появились в Томской губернии, их очень не любили, говорили: «вон черти идут». А теперь не нахвалятся: действительно, они сделались кормильцами остальных; большая часть хлеба обрабатывается ими, так как сибиряк вообще несколько склонен к лени, а переселенцы на новом месте принялись за дело очень усердно.
Что до дороги, то предсказания моих томских знакомых вполне оправдались, впрочем, мой спутник, хорошо знакомый с этими местами, не мог надивиться, отчего дорога так поправилась против прежнего. Это, однако, объяснилось, когда мы узнали, что губернатор ездил на какой-то прииск в нескольких десятках верст за Мариинском: дорогу чинили, то есть вырыли по бокам канавки в один фут глубиной и вырытою землею слегка засыпали выбоины.
Но вот показался белый столб, граница Енисейской губернии, следовательно, начало Восточной Сибири, и дорога стала совершенно другою. По всему этому тракту насыпаны галька и дресва. Дресва — это чрезвычайно мелкий камешек, который, насыпанный сверху гальки, оседает после первого дождя и образует очень твердую кору; получается прекрасное гладкое шоссе, требующее очень мало починок; колеса не делают в нем выбоин, как на прочих шоссе, усыпанных битым камнем. Но всего лучше то, как содержится это шоссе обывателями: его мосты, спуски, канавы для отвода воды в горах можно поставить в пример не только начальству Западной Сибири, но и всевозможным инженерам в Европейской России.
Правда, и в Восточной Сибири, между Красноярском и Иркутском, есть около трехсот верст прескверной дороги; но там это сколько-нибудь извиняется тем, что приходится проезжать огромную тайгу с чрезвычайно редким населением и где нет в окрестности ни дресвы, ни гальки.
Не одно шоссе составляет особенность Восточной Сибири. Начались горы, крутые подъемы в версту и более, множество чрезвычайно быстрых рек с чрезвычайно медленными переправами на веслах и, наконец, большая тайга, вся выгоревшая весною, с обугленными великанами лиственницами. Везде недостаток земли [1], где только окажется малейшая возможность распахать клочок земли после лесного пожара, непременно уже копошится крестьянин со своею сохою.
Наконец 5 сентября увидал я быстрые воды Ангары; через несколько времени, на другом ее берегу, засерели и забелели домики и дома Иркутска; мы переехали Ангару при помощи хорошо устроенного самолета (не мешало бы подумать об их устройстве и на других реках) и въехали в город.
Вот и все; вот и все трудности.
Я нарочно так подробно рассказывал вам свой переезд: мне хотелось опровергнуть одно из мнений, укоренившихся в Европейской России. Там все считают этот переезд чем-то особенно ужасным: мне часто случалось слышать от людей, которые знают, что служба в Восточной Сибири имеет много особенностей, делающих ее гораздо интереснее, легче и привлекательнее, чем где-либо, что они охотно перешли бы туда, но «послушайте, говорят, с лишком 5000 верст только до Иркутска!.. Подумайте — 5000 верст!.. Наконец, там с тоски умрешь». На первом шагу два препятствия: длинная дорога и нераздельное с понятием о Сибири представление о странной глуши и скуке. Не решаясь еще говорить о втором, то есть о том, как идет жизнь, я позволю себе сказать несколько слов о первом препятствии.
Летом путь от Москвы до Перми и считать нечего — в неделю вы доберетесь до Перми без малейшей усталости, но до Иркутска остается еще 3800 верст… Однако, во-первых, нужно вспомнить, что срок, даваемый правительством для того, чтобы доехать до места службы в Восточной Сибири, шесть месяцев, позволяет ехать не спеша, даже с большими остановками; а во-вторых, 3800 верст при хорошей сибирской езде не так страшны, как кажутся. Я, несмотря на неблагоприятные обстоятельства — дожди и слякоть, сопровождавшие меня на большей части пути, как вам известно из моих прежних писем, несмотря на то, что употребил более семи суток на ночевки и остановки в городах, проехал это пространство в четыре недели. И я поручусь, что при такой езде дорога никого не утомит: человек удивительно свыкается со всем, следовательно, и с тряскою в экипаже, а пять-шесть ночевок в значительных городах дают возможность вполне отдохнуть после четырех-пяти дней непрерывной езды.
Что до скуки в дороге, то человеку наблюдательному, едущему в первый раз в Сибирь, нечего ее бояться, — на пути представится много интересного.
Словом, я держусь того мнения, что первое препятствие — дорога — только мнимое: этот большой путь разбивается на несколько отдельных переездов, которые, каждый в отдельности, нисколько не утомительны. А жизнь, я полагаю, при известных обстоятельствах, не должна быть скучна в Сибири.
Впрочем, об этом откладываю до следующего письма.
| Корреспонденции из Сибири | 1862 > | |
| Алфавитный каталог Систематический каталог | ||