П.А. Кропоткин
Листки «Хлеб и Воля». — 1907. — № 18, 5 июля. — С. 1–3
С роспуском второй Государственной Думы закончился первый период Русской революции. Период иллюзий.
Начались эти иллюзии с того дня, как Николай II, приведенный в ужас всеобщею стачкою 1905 года, подписал манифест, которым обещался созвать народных представителей и править Россиею при их помощи.
У всех свежо еще в памяти, при каких условиях были вырваны эти уступки. Вся промышленная, торговая и административная жизнь России внезапно была остановлена всеобщею забастовкою. Не революционеры, не политические партии вызвали и организовали это грандиозное проявление народной воли. Оно началось в Москве и быстро расплылось по всей России в силу одного из тех великих, стихийных, народных движений, которые иногда охватывают миллионы людей, заставляют их действовать в одном направлении с поразительным единодушием и тем самым совершают чудеса.
Фабрики и заводы замолкли, железные дороги остановились, пищевые запасы лежали грудами на станциях и не доходили до городов, где голодали массы бедного народа. Мрак и мертвая тишина на улицах наводили ужас на правителей, остававшихся без всяких известий из внутренней России, так как почта и телеграф тоже бездействовали.
Только страх за себя и своих заставил тогда Николая II-го с огласиться на представления Витте и созвать Думу. Только страх перед трехсоттысячною толпою, наводнившею улицы Петербурга и готовою штурмовать тюрьмы, заставил его, через три дня, согласиться на амнистию.
Казалось бы, никакой веры не следовало давать вырванным таким образом, слабым начаткам конституционных свобод. Опыт истории доказал, особенно в 1848 году, что октроированные, т.е. дарованные свыше конституции ничего не стоят, если народ сейчас же, какою-нибудь существенною победою, купленною ценою крови, не обратит уступок бумажных в уступки действительные, и не расширит сам свои права, начавши самовольно перестройку жизни на началах местной независимости.
Уступившие из страха властители дают в таких случаях улечься народному пылу и ликованию, подготовляют верные им войска, составляют списки агитаторов, которых нужно будет арестовать, или просто истребить, и через год или через несколько месяцев берут назад свои обещания и расстреливают народ, вымещая на нем пережитой страх и унижения.
Но Россия столько натерпелась за последние полвека, и голода, и всяких зверств, и бахвальства со стороны своих представителей, а русская интеллигенция так исстрадалась за эти годы кровавой, неравной борьбы, — что первые уступки вероломного Романова были приняты на чистую правду. Россия ликовала и праздновала новую эру свободы.
Мы говорили уже в одном из предыдущих номеров, как злой и вероломный Николай II, со своими родственниками, в то же самое время, в тот самый день, как подписывал октябрьский манифест и утверждал либеральную программу министерства, назначал в Петергофе тайное правительство Трепова, чтобы парализовать эти самые реформы; как в те же самые дни ликований, когда народ с верою относился к царю, жандармское управление, по воле назначенного царем тайного правительства, спешно печатало прокламации, призывая к избиению интеллигентов и евреев, и посылало своих агентов организовать погромы и разгромы; и как эти агенты поднимали громил, жгли интеллигентов в Твери и Томске, расстреливали ликующие на улицах толпы народа, с их женами и детьми; и как, наконец, Трепов — правая рука царя — приказывал «патронов не жалеть» при расстреливании народных демонстраций.
Большинство догадывалось, откуда шли эти погромы. Но тут опять случилось с нашими радикалами то, что случалось уже раньше. Они так плохо знали, что творилось в правящих кружках (и так же плохо знают до сих пор), что об вероломной политике Николая II достоверно начали узнавать только семь или восемь месяцев спустя, из доклада Урусова в первой Думе. Да и тогда, по российскому добродушию, продолжали говорить, что виноват не царь, а его советники. Он, мол, слишком мягок, чтобы быть хитрым; тогда как на деле — и в этом начинают теперь убеждаться — он слишком злой человек — именно злой — чтобы не быть вероломным.
Тем временем, когда тайное Петергофское правительство рассылало своих агентов устраивать погромы и расстрелы, и напускало на крестьян орды казаков, озверевших на полицейской службе, наши радикалы и социалисты мечтали уже о «парламенте», складывались в парламентские партии, с их неизбежными интригами и партийною рознью, и воображали себя уже обладателями всего конституционного обихода, который веками слагался в Англии.
Только окраины России поняли, что следовало тут же, сейчас, пользуясь дезорганизациею правительства, взятого врасплох, поднимать восстание и, не дожидаясь ничего от ублюдочной «самодержавной конституции», ломать местные учреждения, которыми держится власть теперешнего правительства на всем пространстве российской империи. Восстали в этом смысле только латыши, Гурия, с Западною Грузиею, да Восточно-Сибирская железная дорога, причем гурийцы и латыши показали, как следовало бы действовать народному восстанию: они сейчас же начали организовывать на местах, в деревнях, свое новое революционное самоуправление.
К сожалению, эти восстания на окраинах не нашли поддержки ни со стороны своих ближайших соседей, ни, еще менее, со стороны центральной России и Польши. Даже там, где восставали деревни в средней России, — города их не поддержали. Ничего не случилось подобного тому, что было в июле 17898-го года, когда городское население восточной Франции восставало, прогоняло свои старые, одряхлевшие муниципалитеты и, действуя снизу вверх, начинало с организации «отделов», перестраивало само всё городское управление, не дожидаясь ни королевских, ни парламентских законов. Даже попытка восстания в Москве не встретила достаточной поддержки в массе народа и не сумела выставить лозунгом того, что делало все революции — независимую, самоуправляющуюся городскую общину.
Годы вколачивания в головы русских революционеров немецких идеалов государственной централизации и партийной дисциплины, при безнадежной скудости партийных идеалов, принесли свои плоды. Наши революционные партии геройски шли в народную борьбу, но революционных лозунгов они не сумели выставить. Если они и носились смутно у народа, то определенно высказать их было некому.
Отдельные восстания были задавлены. Поезда Семеновцев шли из Петербурга в Москву, и их пропускали, в ожидании откуда-то каких-то «директив». Карательная экспедиция Меллера-Закомельского выехала из Челябинска и прошла безнаказанно до Читы, и несмотря га забастовку по линии Сибирской дороги — ее пропускали!! Звероподобные экспедиции Орлова свирепствовали в Балтийском крае, но латыши не нашли поддержки в Западном крае и Польше. Гурию лоском разорили царские орды, а там, где зашевелились русские крестьяне, казаки свирепствовали не лучше опричников полоумного царя Ивана…
А тем временем наивная — глупо-наивная вера в Думу продолжала держаться. Не то, чтобы на нее смотрели, как на одну из помех своеволию опричников, которая в своей ограниченной сфере действия тоже могла бы способствовать некоторому обузданию расходившихся петергофцев… Нет! На нее смотрели, как на будущий оплот законности, — почему? «Потому что, — твердили наши наивные интеллигенты, — самодержавие не может продержаться без займа, а иностранные банкиры не дадут денег взаймы, если Дума не утвердит займа». И говорили это в то самое время, когда французское и даже английское правительства обеспечивали новый заем, — конечно, не без гарантий, — так как хотели вовлечь Россию в затеваемую ими войну против Германии [1].
Даже роспуск первой Думы и военно-полевые суды не отрезвили наших добродушных политиков. Они все еще верили в волшебную силу Думы и в возможность получения через нее конституции. Самый характер занятий, как первой, так и второй Думы это доказывает.
Есть слова, «крылатые слова», которые облетают весь мир, одухотворяют людей, дают им решимость идти на бой, на смерть. И если Дума не могла провести ни одного закона, который действительно изменил бы порядок русской жизни, — то можно было бы ждать, по крайней мере, что она произнесет такие слова. В революционную пору, когда всё еще приходится ломать, и строить ничего еще нельзя, порывы энтузиазма бывают могучее всего остального. Слова, лозунги, в таких условиях, сильнее всякого провотированного «закончика» — так как закончик неизбежно будет компромиссом духа будущего со старою гнилью.
Версальская палата 1789-го года жила заодно с Парижем. Они реагировали друг на друга. И разве голытьба Парижа восстала бы 14-го июля, если бы за три недели перед тем Третье Сословие палаты не произнесло своей клятвы не расходиться не изменив всего строя страны. Пускай была театральность в их клятве; пускай нам известно теперь, что не восстань Париж, они покорно разошлись бы, как наша Дума, — то были, однако, слова, которые окрылили всю Францию, весь мир. А когда Палата выработала и провозгласила «права человека», то революционное сотрясение новой эры пронеслось по всему миру.
Точно так же мы знаем теперь, что французский король не пропустил бы никакого закона об отчуждении, даже с выкупом, помещичьих феодальных прав; знаем, что даже сама Палата (как наши кадеты) не захотела бы этого… Но что за дело!.. Палата все-таки выпустила такой сильный призывный лозунг, как статья первая принципиальной резолюции 4-го августа: «Феодальные права уничтожены». В сущности, это было только голословное заявление, но крестьяне, умышленно смешивая принципиальное заявление (резолюцию) с законом, на деле порешили никаких феодальных повинностей больше не платить.
Конечно, то были слова, но такие слова двигали революции.
И, наконец, были также не одни слова, так как, пользуясь растерянностью правительства, французские представители смело начали ломку старых местных учреждений и дали народу, вместо земских судей и старых магистратов, общинные и городские муниципалитеты, которые и стали главною силою революции.
«Иные времена, иные условия», — скажут нам. Бесспорно так. Но и иллюзии тоже помешали понять истинное положение дел в России. Наши депутаты и политики вообще до того верили в магическую силу самого слова «представители народа» и до того они недооценивали силу старого порядка, что никто не вдумался в вопрос: «чем же таким должна быть русская революция?»
Впрочем, ошибались не одни те, кто верил в магическую силу Думы. Ошибались и наши товарищи, анархисты, когда думали, что довольно будет геройских актов небольшой кучки людей, чтобы разрушить веками выстроившуюся крепость старого порядка. Тысячи таких геройских актов были совершены, тысячи героев погибли, но старый порядок продолжает существовать и давить всё молодое и живое…
Да, пора иллюзий завершилась. Первый штурм отбит — и надо готовить второй, но уже понимая всю силу старого порядка и готовя для нападения более широкую основу, чем прежде. Без вмешательства народной массы не может быть революции, и нужно все силы теперь направить на то, чтобы в бой вступила эта масса, которая одна в силах парализовать армии старого мира и разрушить его твердыни.
Нужно везде, по всей России, в каждой ее части и по всей ее поверхности начать эту работу. Довольно иллюзий, довольно надежд на Думу, или на горсточку героев-искупителей. Нужно выступление народной массы, самой, непосредственно, для великой всеобщей ломки. А выступить может эта масса только во имя ее коренных, прямых, народных нужд.
Земля — народу; фабрика, завод, железная дорога и прочее — рабочему; повсюду — вольная революционная община, берущая в свои руки ведение народного хозяйства, и всё это — совершаемое не где-то там в Петербурге чиновниками или думцами, а у себя, везде, в каждом городе и деревне самим народом, — таков должен быть лозунг второго, наступившего теперь периода Русской революции.
1. Точно десять раз банкротившаяся Турция не получала новых и новых займов, даже на новые войны. Точно западные банкиры сами не стремятся довести как можно больше государств до того же положения, что Греция и Египет, т.е. до того, что консорциум банкиров берет в обеспечение долгов управление частью государственных доходов, или же государственных имуществ; и точно русские грабители поконфузятся отдать в заклад непочатые еще запасы государственных железных дорог, рудников, монополии и т.д.!..
| Алфавитный каталог | Систематический каталог |