Сандомирский Г.Б. Петр Алексеевич Кропоткин — учитель международного анархизма (К 75-летию со дня рождения). — М.: Почин, 1918.
…Достигнув в XVIII веке высшего пункта своего развития, старые государства Европы вступили теперь в фазу упадка. Государство, т.е. организация, в которой всеми членами и всеми делами управляют несколько человек, отжило свой век. Человечество вырабатывает уже новые формы общественной жизни. Народ стремится к разрушению власти, препятствующей его свободному развитию. Он хочет автономии провинции, коммун, рабочих союзов, основанных на взаимном добровольном согласии, а не на предписанных властью законах.
Вот та историческая фаза, в которую мы уже вступили.
Если бы правящие классы могли понять современное положение общества, они, конечно, поспешили бы стать впереди всех новых стремлений. Но, проживши всю жизнь по старым преданиям, не зная иного культа, кроме культа золотого мешка, они всеми силами противятся наплыву новых идей и этим самым неизбежно ведут нас к бурному потрясению. Народ предъявит свои требования под гром пушек; под треск картечи, при зареве пожаров…”
Когда борьба происходит в государствах, идущих к упадку в силу исторической необходимости, когда эти государства ускоряют сами свою гибель, разрушая друг друга, когда они становятся ненавистны даже тем, кому они покровительствуют, — в исходе борьбы не может быть сомнения. Народ найдёт силы, чтобы освободиться от своих притеснителей. Гибель государств близка и неизбежна. Самый спокойный философ не может не видеть зарева грандиозной революции.
П. Кропоткин. «Речи бунтовщика».
К сонму голосов, приветствующих 75-летний юбилей Петра Алексеевича, чествующих подвижническую жизнь ученого и славного деятеля освободительного движения, мне хотелось бы присоединить и свой голос, голос человека, для котораго слова и дела П.А. Кропоткина имеют особенную интимную ценность, кто видит в П. А. не анахорета, уже давно удалившегося от мирской суеты, а учителя, — деятельного учителя той незначительной части русской молодёжи, которая в начале девятисотых годов примкнула к анархо-коммунистическому движению. Нужно сказать, что мы но только воспитывались, не только вырабатывали свое миросозерцание на книгах П.А. Кропоткина, но он сам ни на минуту не прерывал своей связи с теми русскими анархистами, которые из заграничного далека отправлялись для пропаганды своих идей в Россию и здесь боролись за осуществление своих идеалов. Вот почему глубоко ошибаются те, кто считает П.А. только теоретиком коммунистического анархизма, всегда оторванным от «живой жизни». П.А. всегда болел всеми неудачами н ошибками русских анархистов-коммунистов и вместе переживал радости положительных результатов их работы. Когда в 1903 г. в Женеве организовалась группа «Хлеб и Воля», начавшая выпускать периодический орган того же названия, П.А. принял в нём самое деятельное участие. Этот орган ставил своей целью — руководить практической деятельностью первых русских анархистов, и в этом руководстве огромная доля работы выпала на П.А. Впрочем, тут следует оговориться: русские анархисты-коммунисты 900-х годов сразу же распались на два основных течения: «хлебовольцев» или «кропоткинцев» и других, более «крайних», носивших разные наименования — «чернознаменцев», «бунтарцев», «безначальцев» (названия органов, расходившихся в своих положениях с «Хлебом и Волей»).
К чему же сводились эти разногласия?
«Хлебовольцы» в основу своей практической деятельности клали принципы, проникающие все произведения П.А. последних лет. Это — те принципы, на которых было построено левое крыло «Интернационала», попытка возрождения которого во Франции кончилась тюремным заключением для Петра Алексеевича и большой группы единомышленников. Впоследствии они легли в основу широко развившегося в романских странах анархо-синдикализма. Хлебовольцы в своей практической работе ближе всего соприкасались с анархо-синдикалистами. В Париже органом, выражавшим их идеи, была газета «Temps Nouveaux», вокруг которой группировались Грав, Кропоткин, Корн и др.; в романской Швейцарии — «Reveil anarchiste», во главе с известным вождем рабочего движения Луиджи Бертони, в Лондоне — группа «Freedom» («Свобода»). И во Франции, и в Швейцарии, и в Италии анархо-синдикализму уже в то время пришлось вести ожесточенную борьбу с более крайними течениями, представляемыми органами «L'anarchie» Либертада, «Libertaire» Себастиана Фора и др.
К началу 900-х годов, когда заграничная эмиграция из своей среды стала выделять первых практических работников для России, дифференциация западноевропейских анархистов представлялась уже во вполне законченном виде, и с первых же шагов своей работы «хлебовольцы», вдохновляемые Петром Алексеевичем, пошли нога в ногу с анархо-синдикалистами. Реакция, свирепствовавшая в то время в России, и последовавший за октябрьскими днями разгром освободительного движения не дали хлебовольцам создать в России той широкой организации, о которой они мечтали, но всё же, вместе с общей пропагандой идей коммунистического анархизма, они попытались внести в массу и те основные принципы, которые отделяют их от остальных течений в анархизме.
Принципы эти сводятся к следующему.
Кропоткинцы отдают предпочтение широкой организации пролетарских и крестьянских масс на началах прямой экономической борьбы, возвещённых левым крылом Интернационала, тем распылённым террористическим актам, в которые за последние десятилетия выродилась так называемая «пропаганда фактами» анархистов-террористов. Это не значит, однако, что кропоткинцы, подобно социал-демократам, являются принципиальными противниками террора. Такое утверждение было бы так же неосновательно, как и те измышления, что кропоткинцы, вообще, — сторонники мирной эволюции. Проникнутое глубоко-этическпм началом, ненавидящее в равной степени всякую власть, кровь и насилие, учение Кропоткина признаёт, однако, насильственную социальную революцию неизбежной. Однако в подготовку социальной революции нужно и должно нести планомерность. Личность должна быть возвышена до понимания идеала коммунистического анархизма во всей его полноте и глубине. Смелое меньшинство, проникшееся идеями анархизма, должно идти в массы обездоленных, внося туда свет и сознание, укрепляя в рабочих чувство общности их стремлений, организуя бунт против угнетающего их двойного ига капитализма и государственности, чтобы на развалинах их построить новое коммунистическое общество. Вот почему по мере роста организованности рабочих масс, соединяющихся в синдикаты не для политической борьбы и парламентских выборов, а в целях непрекращающейся атаки капиталистического государства — в глазах кропоткинцев, ослабляется значение террористических актов, будивших массу, когда она спала непробудным. сном.
Революционной этике в учении Кропоткина отводится самое видное место. Революционная борьба должна вестись честными средствами. В среде, в которой анархист живет и борется, он должен быть образцом чистоты и цельности. Он должен отметать, как недостойные великого идеала, все те сомнительные приемы борьбы, которые могут внести торжество личного начала, загрязнить идейную чистоту движения. Обаяние этики Кропоткина не переставало сопутствовать «хлебовольческому» анархизму в его практической работе в России. Вот почему в рядах «хлебовольцев» встретила суровое осуждение волна экспроприаций, захлестнувшая русский анархизм в 1906–7 гг. Не встретила и не встретит, конечно, одобрения и та волна грабежей и погромов, которые теперь либо санкционируются большевистскими идеологами, либо совершаются в союзе с ними.
Глубина этического миросозерцания роднит Петра Алексеевича с лучшими вождями русского народничества, вместе с которыми он верит в то, что революция неразрывно связана с моралью, что строителем нового общества может и должна быть только этически развитая личность, гармонически соединяющая в себе личное мужество, непоколебимую веру в истину, в справедливость, стойко преданная своему идеалу и неразрывно связанная с теми народными низами, ради освобожденія которых революционер и уходит в борьбу.
За последние годы, годы войны, много толков и комментариев вызывает отношение Петра Алексеевича к войне. Эта тема выходит далеко за пределы данной статьи, но нельзя не остановиться на этом вопросе. Прежде всего неверно рассуждение, что Петр Алексеевич в этом вопросе среди своих единомышленников занимает совершенно одинокую позицию. На той же точке зрения стоит много западноевропейских анархистов-кропоткинцев, о которых я говорил выше, — группа «Temps Nouveaux», Малато, П. Реклю, Ж. Винш, Черкезов, Корнелиссен и др. В России эта точка зрения находит также сторонников, к числу которых принадлежит и популярный среди русских анархистов С.М. Романов («Люцидер»), быв. ред. «Безначалие» (освобожден из Шлиссельбурга после 11-летней каторги). Взгляд П.А. на войну нашёл себе отражение в целом ряде статей, написанных им на эту тему, а также в «Открытом письме к западноевропейским рабочим».
Не останавливаясь на анализе этих взглядов по существу, — взглядов, зарождение которых необходимо отнести к эпохе первого Интернационала, в котором противопоставление революционного романского Запада реакционному германскому нашло себе первое выражение, — я утверждаю, что это отношение находит себе оправдание в этической стороне миросозерцания Петра Алексеевича. Ненавидя насилие и порабощение, он не может не любить слабых, не сознавать, что в борьбе двух миров германизм является стороной наступающей и более сильной. Кропоткин не только анархист, но ещё и анти-дарвинист (в том одностороннем, ходячем представлении, которое рассматривает дарвинизм, как идеологию беспощадной борьбы за существование) и анти-ницшеанец. По его мнению, под солнцем должно найтись достаточно места для свободного развития всех национальных культур. Не может родиться добро из насилия, принуждения, подавления… Над всем должна царить солидарность, идея взаимопомощи отдельных людей и народов. Революционера и свободного человека в нём больше всего возмущает перспектива насильственного порабощения народов и та психология забитости и подавленности, которая неизбежно рождается в завоеванном народе. (Вот что говорит он об этой психологии в своей последней брошюре «Последствия германского вторжения» (Москва, 1917 г.):
«Я знаю эту психологию побеждённой страны, создавшуюся во Франции после поражения 1871 г. Тридцать с лишним лет мы переживали её. Только в начале 900-х годов заметил я первые признаки выздоровления Франции от гнетущего чувства, принижавшего всю психику французского народа после военного разгрома… И отражалось это во всём: в литературе, в науке, в возрождении мистики, в философии, в упадке общественной нравственности, в равнодушии к судьбам Франции и мирового прогресса вообще, а следовательно — что было всего хуже — в вялости творчества жизни, без которого народ может только прозябать…
А между тем, развитие такой психологии в побежденном народе неизбежно. Общественная самозащита против чужеземных и внутренних угнетателей — такое основное чувство для человеческого общества, что измена этому чувству роковым образом ведёт за собой ослабление основных начал всякой общественности… личная нажива возводится чуть ли не в принцип и, соответственно, ослабляется чувство взаимности, солидарности, круговой поруки в жизни народа…»
Чем слабее и неподготовленнее к страшной битве народов оказываются народы согласия и впереди всего мира шествующая и близкая, родная ему Франция, о которой Кропоткин всегда говорил, что она будет колыбелью социальной революции, точно так же, как была ею для политической революции, тем любовь Кропоткина к угнетаемой и порабощаемой стороне растёт сильнее, — и он не может уже отделить эмансипации пролетарских и крестьянских масс от исхода этой войны.
Учитель и неутомимый борец приехал в Россию в страшное время, когда политическое краснобайство, систематическая атака тёпленьких местечек, жажда власти во всех её видах и проявлениях и разнузданность низменных страстей, ничего общего ни с идейным анархизмом, ни с идейным социализмом не имеющие, прикрываются на этот раз уже не плащом демократии, а тогой «социальной революции».
Было бы, однако, ошибочно думать, что его ясный дух сломлен картиной бесшабашной оргии, учинённой в светлом храме революции безответственными демагогами. Неутомимый энтузиаст и глубокий оптимист по своей натуре и по своему миросозерцанию, он знает, что народ, устремившийся к воле, не может погибнуть. Не со спокойствием анахорета, а с тревогой деятельного борца он смотрит на тучи, заволакивающие небосклон. Но он никогда не принадлежал к людям, полагающим, что революция делается руками, обтянутыми белыми перчатками. Он знает, что дурман пройдёт и народ, в который он никогда не переставал верить, сбросив иго обманщиков и карьеристов, уверенной стопой пойдёт к светлому храму анархии — не хаоса, а анархии — безначалия, к обществу, построенному на началах коммунистического анархизма. Его неувядающий завет ученикам — нести сознание в ряды обездоленных, будя в них не шкурные вопросы минуты, зажигая в них великие порывы к извечной справедливости, из которых и родится социальная революция.