Здесь собраны все опубликованные письма Сергея Михайловича Кравчинского (Степняка). Часть писем извлечена из капитальной биографии С.М. Кравчинского (Таратута 1973) — как правило, в виде более-менее обширных цитат или же с довольно большими пропусками. Но поскольку автор биографии везде указывает архивные адреса цитируемых документов, мне оставалось лишь выписать их, в надежде, что некий пытливый читатель, поработав в архивах, расширит и исправит мою работу.
Всё же и мне удалось разыскать в интернете факсимиле трех неопубликованных писем на английском языке. Они даны в моем переводе.
А. Бирюков.
Пишу вам, любезный Александр Логинович, как говорится, на ходу, потому не взыщите на краткость и отрывистость письма.
Во-первых, насчет Герцеговины. Попросите Смирнова присылать нам вырезки, коли можно, или краткие извлечения, коли нельзя, из славянских газет и уведомлений частных корреспондентов относительно хода событий в этой местности. Что дело разгорается и обещает быть серьезным — это несомненно из официальных газет. Сомнение зарождается только относительно принципа, за который они поднялись. Если дело идет хотя бы за одну политическую независимость (как оно только и может быть), тогда думать нечего, ехать можно. Но до нас дошли частные слухи, что инсургенты подняли австрийское знамя. Есть опасность, что дело идет о расширении австрийских владений — ну, тогда уже нам соваться не рука. Так пусть же обратит всё свое внимание на смысл восстания. О размерах же его и из французских газет узнать можно.
Я смотрю на это предприятие как нельзя более серьезно. Это вовсе не будет искание приключений. Есть надежды, что из эмигрантов будет человек 10, но главное, что из России должны приехать массы, когда кликнут клич! Человек 50 наверное наберется. Ну, а ведь это очень хорошим пахнет. Коли перебьют и половину, то другая, вернувшись в Россию, будет впятеро полезнее обеих прежних половин вместе. Они уж не остановятся с растопыренными руками и вытаращенными глазами перед теми ежедневными восстаниями, которые всё чаще и чаще повторяются на всем пространстве нашей земли. Они будут знать, что тогда не за перья для писания, а за ножи нужно хвататься! Ну, а из этого может выйти нечто очень благоприличное. А то стыдно сказать! На Урал, например, не пошел ни один из наших! А какую там кашу могла бы заварить организованная кучка человек в 10, не больше.
Впрочем, я забыл, что мы, кажется, расходимся в этом вопросе. Говорю «кажется» потому, что к этому я пришел из разговоров с Клеменцом. А из того, что вы ничего не имели против Мудрицы [1], я пришел было к другому. Ну, да об этом предмете мы поговорим подробнее, когда нам будут известны ваши «ответы» на вопросы, привезенные Гносбу [2]. Пожалуйста, сообщите их (т.е. ответы) нам. Это очень важно.
Теперь же перейду к другому, к Мудрице. Премного благодарен вам за экземпляры. Только я бы советовал отнюдь не распространять Мудрицу за границей под одним из ее псевдонимов. Коли нет экз[емпляров] с настоящим названием, то лучше вырвать совсем заглавный листик, (что я и сделал во всех моих экземплярах). Но это не важно. Важно, что теперь у нас в Париже один из наших товарищей, который заведует перевозкой. Коли хотите, чтоб перевозка ускорилась, напишите, по какому пути вы послали ее. А если чего не послали еще, то напишите и об этом.
А Волю [3] я кончу непременно в наискорейшем времени, хоть как-нибудь, чтоб во всяком случае перед экспедицией она уж была готова.
До свидания. Кланяйтесь всем, а наипаче моему будущему отцу командиру. Я с своей стороны от души подаю за него голос н обещаю ему чинить всякий решпект и послушание.
Ваш Сергей.
ГАРФ, ф. 1762, оп. 4, ед.хр. 425, л. 19–20 об.
Освобождение Болгарии. С. 48–49.
1. Пропагандистская книжка С. Кравчинского «Сказка о Мудрице Наумовне» была на-печатана в Лондоне летом 1875 г. Часть тиража была выпущена в свет под заглавиями «Похождения пошехонцев» и «Сказка-говоруха».
2. Так в публикации. Возможно, следует читать «Гольденбергом».
3. Окончательное название книжки: «Из огня да в полымя! или Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!!! Не сказка, а быль-побывальщина из наших дней». Книга была закончена печатанием в самом конце 1875 г.
Я обещал вам, любезный Петр Лаврович, написать подробно о положении дел с самого места действий. Исполняю теперь свое обещание, хотя наполовину. Пишу-то я с места действия, но подробно писать некогда.
Я был в центре Герцеговины, но, побыв там несколько дней, вернулся назад. Причин, которые обуславливали мой Rückkehr [1], несколько.
Я пошел без денег и без оружия, потому что уверили меня, что там все найду. На деле же я ничего не нашел. Но все-таки я остался бы и с тем, что у меня было, если б не одно обстоятельство: я шел для войны за освобождение, а попал в шайку просто-напросто разбойников. Это меня страшно огорошило с первого раза. Теперь же, хорошенько все обдумавши, я пришел к тому заключению, что тут такая война самая подходящая, если не доводить ее до последних пределов. Впрочем, об этом после. Я напишу обо всем подробно только по окончании дела для журнала, потому что теперь печатать всю правду невыгодно. Нужно раздувать это для политики.
Поговорю лучше об элементах.
Социализма тут нет и тени (хотя социалистов я встретил очень много в особенности между сельскими учителями). Борьба чисто политическая — освобождение от турок. Чего добьемся — неизвестно. Нельзя определенно сказать, чего хочет народ — автономии, присоединения к Черногории или к Сербии. Народ хочет только одного — освободиться от турок. Но я ни на минуту не раскаиваюсь, что поехал (хотя звать всех, как хотел прежде, не хочу больше).
Знакомств завести удалось очень много и удастся еще больше. Одним словом, — зерно будет отличное. Молодежь здесь совершенно напоминает российскую по склонности и крайностям. Или сырое мясо, или социалист, хотя, конечно, социалист социалисту рознь. Значит, мое пребывание (так как я после войны останусь здесь) даст много полезных результатов для будущей деятельности.
Кроме того, что еще важнее: самую борьбу за политическую свободу никак нельзя считать бесполезной (это было бы одно чистейшее доктринерство). Никакой социализм немыслим в славянских землях до освобождения от турок. В этом я убедился здесь, как только возможно в чем-нибудь убедиться. Власть турок такова, что невозможно ни о чем думать, кроме уничтожения ее. Они делают такие вещи, что просто невероятно. Как можно думать о капитале, об экономической эксплуатации, когда паша врывается в дом и на глазах мужа насилует со своей прислугой его жену, дочь! Нет между славянами экономической розни, не может быть и не должно быть. Я застрелил бы своей рукой всякого социалиста, кто вздумал бы теперь вести бедных против богатых и мешать успеху войны! Все мы соединены и должны быть соединены. Рядом со мной дерутся попы, монахи, торгаши и чиновники, и так теперь и нужно.
Но вы спросите, отчего же я не хочу в таком случае звать всех своих товарищей принять участие в этой войне. Это, во-первых, потому, что войны за независимость, в сущности, очень мало, чтоб не сказать более. До сих пор это больше грабежи, ночные нападения на беззащитные деревни и тому подобное. Одним словом, одна мерзость.
Почему и как это вышло, объяснить мне некогда. Скажу только, что простой народ в этом не виноват: Вина вожаков. Очень вероятно, что потом это изменится (когда придут турки). Пока же войны, в сущности, нет. По крайней мере там, где я был. (Говорят, впрочем, что в других местах лучше. Попытаю. Но стану звать людей не раньше, как убедившись лично. Теперь я очень скептичен стал.)
А народ здесь прелестный. Невозможно не привязаться к нему. Социальная пропаганда будет иметь огромный успех. Между прочим, выгода здесь та, что народ нисколько не косится на свою интеллигенцию, как у нас. А вы понимаете, конечно, какое это громадное преимущество. По окончании войны отправлюсь непременно в Сербию или куда-нибудь к славянам. Будем вместе [издавать] журнал общеславянский народный на двух языках. Я уже говорил с несколькими. Приняли с восторгом.
Однако прощайте. Завтра чуть свет я к Любибратичу в главную армию в качестве главного начальника над его единственной пушкой. Недавно он был разбит и теперь готовится смыть позор своего поражения. Значит, будет что-нибудь хорошее.
Однако кончать пора.
Жму вашу руку и кланяюсь всем.
Ваш С. Кравчинский.
Ах да, кстати, вот что: я послал вам поправки на Мудрицу. Если, паче чаяния, второе издание будет до моего возвращения, то напечатайте, как там. Только в той сцене, которой я заменил Медведя, я, кажется, какой-то ерунды нагородил. Мне тогда не до того было, да и теперь не до того. Поправьте, Христа ради, сами. Выкиньте Медведя, и только пусть как-нибудь с одной пещерой обойдется, либо что.
До свидания, однако.
Еще раз жму руку.
Ваш Кравчинский.
[Приписка, адресованная Л.Б. Гольденбергу]: NB. Посылаю это письмо вам, потому что это избавляет меня от необходимости писать и вам такое же. Прочтите и пошлите в Лондон: 3. Wershot road Tollington para Holloway.
[Приписка рукой Л.Б. Гольденберга]: «Письмо я получил и просили переслать по прочтении Вам, Петр Лаврич, что я и делаю. Прилагаю также напечатанное мною письмо.
Остаюсь с полным уважением
Л. Гольденберг.
PS. Просьбу Линева относительно шрифта я передал Судзиловскому, и он обещал всё узнать относительно «Работника». «Вперед», № 17, получил».
ГАРФ. Ф. 1762, оп. 4, ед.хр. 425, л. 21–22.
Освобождение Болгарии. С. 93–95.
Датировано на основании приписки Л. Гольденберга: № 17 журнала «Вперед!», издававшегося в Лондоне, вышел 15 сентября 1875 г. и, вероятно, был получен в Женеве 17–18 сентября; если письмо Кравчинского пришло в Женеву в это же время, то написано оно было не позже начала сентября 1875 г.
1. возвращение — (нем.).
Вы, вероятно, сильно недоумеваете, любезный Петр Лаврович, не получая от меня так долго никаких вестей. Теперь Вы, надеюсь, перестанете недоумевать. Я собирался написать Вам огромный фолиант, а для этого до сих пор, сам не знаю почему, никак не урывалось времени. Кажись, и ничего я не делал, разве что несколько корректур поправил, — а всё время был занят. Таково уж свойство всех ярмарочных городов.
Писать Вам я хотел не о Герцеговине, как Вы ждали — об ней писать нечего. Коли хотите получить верные известия, возьмите «Temps» за последнее время. Впрочем, теперь и в других газетах начинают появляться верные известия. А то я и Писареву писал.
Теперь мне хочется поговорить с Вами основательно о наших разногласиях и о наших отношениях. Это стало в настоящее время совершенно необходимым по двум причинам. Во-первых, потому что наши кружки вступают в какую-то весьма тесную связь, может быть, даже «слились» окончательно (подробностей и условий соединения я еще не знаю). Значит, с настоящего времени нам приходится «играть за одним и тем же столом». Ну, а я люблю играть в открытую. Да и не только люблю, но считаю это даже необходимым. Шила в мешке не утаишь. При сколько-нибудь близких отношениях, даже при одном каком-нибудь казусном деле, кончик шила сейчас и выскочит. Так случилось, например, при моей герцеговинской поездке. Ну, а таких дел у нас и вперед должно быть много, поэтому я считаю себя обязанным высказать Вам всё до дна, хотя, быть может, Вам будет неприятно услышать это.
Вторая причина, побуждающая меня высказаться, — та, что в последнее время между нами, совершенно против моего желания, пробежала какая-то черная кошка. Поводом была Герцеговина — предмет самый, по-видимому, безобидный. Это, с одной стороны, вызывает во мне желание выяснить Вам вполне ясно, что наше разногласие было чисто принципиальное и не имело ровно ничего личного.
С другой стороны, показывает, чего следует ждать, когда дело зайдет о чем-либо более близком. Тогда только дым коромыслом!.. Итак, во избежание горшего, нам необходимо объясниться. Нет ничего хуже недомолвок да умалчиваний. Они гораздо опаснее самой резкой откровенности.
Но отчего же, — спросите, быть может, Вы — я не высказал вам своих несогласий, когда был в Лондоне? На это я уже косвенно ответил: в то время я считал это совершенно бесполезным. Мы встретились на нейтральной почве, и я думал тогда, что па другой нам встретиться не придется. Я явился к вам вовсе не для переговоров. Я знал, что нам никогда не сойтись. Я явился, как автор книжки, которая печаталась у Вас, и рукописи, которую предполагал печатать. В Вас я нашел в высшей степени добросовестного и проницательного критика. Мы говорили почти исключительно о моих писаниях, о народной литературе и о предметах чисто личных. Я и думал, что отношения наши всегда останутся только личными.
Теперь обстоятельства переменились. Наши отношения не могут оставаться чисто личными, поэтому необходимо высказаться до дна, чтобы каждый знал заранее à quoi s’attendre [1] друг от друга и не мог ни удивляться, ни негодовать при виде противодействия, не мог приписывать его ни интригам, ни личному чувству, ни чему иному.
Приступаю теперь к самой сути.
Что такое революционный орган? Каким требованиям он должен удовлетворять?
Революционный орган это, так сказать, самосознание революционной партии. То, что бродит в умах революционной молодежи, то формулирует орган.
Поэтому орган не только истолкователь, но и руководитель партии. То, что неясно, неполно, перепутано и, быть может, уродливо в умах большинства, то в органе претворяется в ясное, последовательное, практичное. Понятно, что такой орган стоит, действительно, во главе. Он руководит парией. Таким был, например, «Колокол» Герцена.
Ну, что ж, удовлетворяет Ваш орган таким требованиям?
Нет, он не удовлетворяет и никогда не удовлетворял.
Вы решили быть выразителем убеждений молодежи, признав ее более себя компетентною. Вы всегда уступаете то, что касается лично Вашего убеждения, если увидите, что это не убеждение партии. В этом случае Вы поступаете, как считаете своим долгом, Это с Вашей стороны делается совершенно искренно и добросовестно, и лично Вас ни в чем упрекнуть нельзя. Но таким способом нельзя создать революционного органа. Такой орган не может идти вровень с молодежью. Для этого нужно жить вместе с молодежью, нужно перерабатывать одновременно с нею те вопросы, которые революционная практика ставит на очередь, нужно, наконец, быть проникнутым тем духом, которым проникнута она.
Всё это, по-моему, возможно, собственно говоря, тогда, когда люди, ведущие орган, сами принадлежат к активным деятелям, живут в самом водовороте. Поэтому мне кажется, что орган, который был бы действительно руководителем партии, должен писаться людьми, действующими в России. Заграничный же эмигрантский орган никогда этого не достигнет. Он всегда будет жить задним числом. В самом лучшем случае он будет идти позади партии, а никогда не впереди ее. Такова судьба всех эмигрантских органов. Конечно, бывают исключения из этого правила. «Колокол» был одним из них. Но нужен тут особый «дар ясновидения», который составляет удел весьма немногих. Нужно иметь то, что называется революционным инстинктом. Этого инстинкта не выработать никакими усилиями. Это всего менее продукт мысли или логики. Главный источник его — революционная страсть.
Только этот революционный инстинкт может служить путеводной нитью. Только он может сделать орган вечно юным, передовым.
У Вас этого инстинкта нет. Вы человек мысли, а не страсти. Ну, а этого недостаточно. Ваш орган неминуемо должен был разделить участь всех эмигрантских органов, и он разделил ее.
Вы страшно заблуждаетесь, думая, что ваш орган руководит нашей революционной партией (а что вы именно так думаете, доказывают многочисленные места вашей газеты: напр., о графе Комаровском в одном из старых №№ и целых три места в одном последнем № и др). Я не соображения высказываю, а факт, как эксперт. Только весьма незначительная часть нашей революционной молодежи удовлетворилась вашим органом. Громадное же большинство было противниками его. Спросите об этом всякого, кто знаком с нашими революционными очагами — с Петербургом, Москвой, Одессой, Саратовом и др. Пусть он скажет Вам, много ли было так называемых лавристов и какое положение они занимали среди других партий. Всякий ответит Вам, что они представляли повсюду самые малочисленные, сравнительно с общей массой, кружки, и что, главное, они были всегда самой крайней (умеренной, разумеется) фракцией. Все же прочие партии не признавали вашего органа своим, и все они шли дальше вас. И, заметьте, в рядах их стояли люди наиболее энергичные, наиболее революционные. Конечно, если придерживаться той классификации революционеров, которую сделал Смирнов, то все эти люди не настоящие революционеры. Но не будет ли это прокрустовой кроватью? Я не думаю, чтобы вы и теперь остались при прежнем убеждении, не думаю, чтобы у Вас хватило духу сказать, что Рогачев, Войнаральский, Ковалик и Брешковская должны быть выброшены из числа революционеров. Вы не скажете этого. Вы не смеете сказать этого! Если у нас были герои, то только между ними!
Правда, между этими людьми было много таких, крайность которых переходила в нелепость (представитель их Ковалик и его последователи). Но вот против таких-то нелепостей и нужен орган, который образумил бы увлекающихся и указал им действительное, практическое приложение их сил. Большинство одумалось бы, а меньшинство по необходимости уступило бы. Но для этого необходимо, чтобы орган был органом партии, большинства, а не органом крайней умеренной фракции, которая никогда не бывает особенно многочисленной и всегда бывает самой вялой. Ваш же орган был органом именно этой фракции. Все прочие шли дальше.
В чем же заключалось и заключается различие между вашей партией и всеми фракциями более крайней?
Его можно охарактеризовать очень кратко: ваша партия была и остается до сих пор партией «слова». Крайняя же хочет «дела».
Объяснюсь.
Но прежде замечу следующее: я не стану делать цитат. Точно также и вы меня не опровергнете цитатами. Революционный, агитаторский орган не справочная книжка. Две–три строчки в уголку какой-нибудь статейки ничего не значат. Важно то, что вы повторяете сотни раз, что вы твердите на всевозможные лады. Это-то я и буду принимать во внимание.
Вы хотите социальной революции в самом полном, самом обширном, одним словом, в научном смысле этого слова. Вы ждете того времени, когда русский народ будет в состоянии подняться с ясно сознанной программой самой высшей пробы. Вы ждете затем, чтобы он мог подняться по всей русской земле, потому что только при соблюдении обоих этих условий возможна такая революция, о которой вы говорите, т.е. полная в смысле принципиальном и полная в смысле удачности победы над полуторамиллионной армией.
Очевидно, что для такой революции нужна страшная подготовка. Нужно выработать в среде народа ясное сознание социальных принципов, потому что теперь этого сознания нет. Нужно покрыть всю Россию целой сетью революционных организаций.
Что же вы предлагаете для этого? Вы советуете идти «в народ» и пропагандировать, пропагандировать и пропагандировать до тех пор, пока не будет спропагандирована такая часть народа, которая в состоянии дать сознание массе, в состоянии повести за собой массу.
Итак — пропаганда, — вот что написано на вашем знамени и на всех страничках вашего органа. Вся деятельность революционеров сводится на пропаганду (и, разумеется, на побочные и подготовительные для нее работы). Одним словом, для вас панацея от всех бед — словоговоренье. Ничего другого у вас нет. Вы, разумеется, скажете мне, что это вздор, что вы проповедуете свою «пропаганду» только как подготовительную ступень и что за ней последует «взрыв», революция» и всё такое.
Но в том то и беда, что мы этому-то не можем поверить. Никогда, во веки веков, вашим последователям не сделать и первого шага к осуществлению своих конечных целей, потому что подготовка такой революции, какой вы ждете, потребует нескольких поколений. Ну, а может ли какая бы то ни было организация продержаться хотя бы десять лет, если члены ее будут думать о чем-нибудь другом, кроме самосохранения?
Вот почему мы не верим в ваше словоговоренье. Всё, что оно может дать, это — ряд провалов.
Мы не верим ни в возможность, ни в необходимость такой революции, какой вы ждете. Никогда еще в истории не бывало примера, чтобы революция начиналась ясно сознательно, «научно», как вы ждете от самой великой и самой трудной из всёх — революции социальной. И 89-й, и 48-й г., и коммуна начались бессознательно. Только потом, в самом развитии своем эти революции достигли сознательности. Всякая революция начинается бунтом. Но достаточно, чтобы в нем тлела хоть одна революционная искра, чтоб бунт перешел со временем в революцию.
Впрочем, об этом предмете я не стану распространяться. Если мысль моя не ясна, то я разъясню ее.
Мы не верим точно так же и в возможность и необходимость громадного или всероссийского восстания. Всегда народные восстания начинались — и у нас, и у других народов — с восстания небольшой кучки, небольшой области. Одним словом, с бунта, к которому присоединялись с большей или меньшей быстротою и окружающие области.
То же будет и теперь.
Если в народе достаточно революционных элементов, то первый бунт разрастается в революцию. И заранее никто не может сказать, есть ли эти элементы или их нет. Не идей недостает народу. Всякий, кто много шатался по народу, скажет вам, что в его голове совершенно зрелы основы «элементарного» (конечно, не научного) социализма. Всё, чего недостает народу — это страсти. Ну, а страсти вспыхивают мгновенно и нежданно.
Если же в народе революционных элементов мало, то бунт неминуемо будет подавлен. Но тот пример, который он даст, та программа, которую он поставит, то возбуждение страстей, которое он вызовет, принесут больше пользы, чем целые десятилетия неутомимейшей и успешнейшей пропаганды. Бунт сразу взволнует всю Россию. Он сразу заставит весь народ задуматься над социальным вопросом. Значит, он сразу покроет всю Россию сетью людей из народа, готовых к революции, потому что для народа подумать о социальном вопросе и способе его разрешения значит сделаться революционером. Ну, а тогда успех революции обеспечен.
Итак, резюмирую: мы хотим действия более решительного, более быстрого, мы хотим непосредственного восстания, бунта. Наша деятельность будет заключаться в организации бунта. «Бунт», — вот слово, которое стояло на знамени всех фракций более крайней партии, о которой я говорил. Разница была только в частностях.
Я не стану входить в подробности, не стану излагать, как организовать бунт. Эти вопросы решаются на месте, а не в кабинетах. Скажу только, что при всех ошибках, при всех недостатках, которые мы обнаружим на этом пути, ми все-таки будем идти по нем, и мы убеждены, что вся молодежь пойдет по этому пути, потому что он один может дать великие результаты. В ваше же словоговоренье мы не верим. Это одно толчение воды в ступе.
Может ли пропаганда образовать хотя бы самое ничтожное революционное меньшинство в народе? Нет, для этого она совершенно бессильна. Прежде всего скажу, что «социалист» еще не значит «революционер». Но положим, что каждый социалист — революционер. Спрашивается, много ли мы можем напропагандировать социалистов? Об этом смешно и спрашивать! Ведь нас ничтожная горсточка, а народу 60 миллионов. Орудия пропаганды у нас самые ничтожные, а орудия развращения у наших противников — страшные. Мы не можем изменить образа мыслей не только 1⁄60-й, но даже и 1⁄600 доли этой массы. Ведь, слишком уж наивно воображать (как вы делаете в одной из статей «толстого» «Впереда»), что число пропагандистов растет в геометрической прогрессии. На самом же деле было бы хорошо, если бы число их только не уменьшалось. И так всегда будет, никакими предосторожностями вы не избегнете провалов. Требования осторожности противоположны требованиям успеха. Чтобы иметь успех, нужно рисковать. Чем меньше риску, тем меньше успех?
Ну, а долго ли мы будем в состоянии выдерживать эти страшные кровопускания? Нет, это выше наших сил! Мы рады отдать всю нашу кровь для народного дела, но не станет у нас ее, если каждый год будут проливаться такие реки! Вы говорите о «гидре стоглавой», говорите, как на место срубленной головы вырастают две новых. Уж позвольте мне уверить Вас, что Вы ошибаетесь. Это, может, издали так кажется. Я же был на месте, я видел, как рубят головы этой гидре. Не вырастает на их месте двух новых, уверяю вас! Уже теперь мы обанкрутились. У нас нет почти ничего. Мы ходим последним козырем. Теперь жизнь чуть теплится. Скоро она потухнет совсем. Наступит полная реакция, полная апатия. И так всегда будет после всякого возбуждения. И притом, чем сильнее будет возбуждение, тем продолжительнее будет реакция. И будет тянуться эта канитель, пока наша молодежь не обуржуазится, как она не обуржуазилась во всех других странах, где она была когда-то революционной. И, ведь, это не за горами. Процесс этот совершается с весьма достаточной скоростью и недостает только конституции, чтобы он распустился полным цветом. Но и она, по всем признакам, не заставит себя ждать.
Ну, а что произойдет от того, что интеллигенция обуржуазится? Выйдет то, что революция оттянется не на один десяток лет. Наша интеллигенция — это горящая головня. Народ — это уголья. Конечно, уголья, сложенные в кучу; по прошествии долгого времени сами разгорятся от развития внутренней теплоты. Но умно ли дать бесполезно потухнуть головне? Не будет ли от этого каких ущербов? А, ведь, при следовании по Вашему пути она неминуемо потухнет, ничего не воспламенивши.
Вот что неминуемо произошло бы, если бы наша интеллигенция действительно шла за Вашим органом: революция погибла бы в России на несколько поколений!
Но этого не будет! Русская интеллигенция не шла за Вами. С страшными усилиями, ощупью и в потемках она вырабатывала себе иной путь, и не далеко то время, когда она вступит на него твердо, ясно и сознательно. Теперь это только инстинктивно. Не доставало факта, который раскрыл бы всем глаза. Но скоро этот факт разразится, и тогда ваше направление — умерло! Всё, что есть живого, деятельного, энергичного, всё это соберется под другими знаменами, провозгласит другие программы. Какой же это факт? Это будущий процесс [2]. Я уже говорил Вам, что огромное большинство нашей революционной молодежи было противниками Вашего направления. Но между ними не было единства, не было и тени организации. Почему это случилось, говорить здесь нечего. Факт несомненен: организации не было и следа. Каждый действовал совершенно в одиночку. Ну, а в одиночку возможно либо ничего не делать, либо вести только пропаганду. Поэтому даже самые ярые последователи Ковалика, так называемые «вспышечники», в сущности вовсе не бунтовали, а вели пропаганду, потому что бунт без организации такая же невозможность, как строй без шеренг, рычаг без коромысла. Это случилось роковым образом совершенно противно их убеждениям и целям, но это случилось. Вот почему вся деятельность нашей революционной партии ограничивалась одной пропагандой. Правительство это отлично выразило: в брошюре только и речи, что о пропаганде социалистических идей. Процесс будет процессом пропаганды.
Вот он-то и покажет все ее бессилие.
Он покажет, с одной стороны, громадность сил, бесконечное самоотвержение, героизм в деятелях; с другой стороны — совершенную ничтожность результатов. Ведь, это правительство только сдуру так перепугалось. На самом деле мы ничего страшного не сделали. Мы оставили после себя несколько десятков пропагандистов из народа, вот и вся непосредственная польза, которую мы принесли! А, ведь, судиться-то будет 800 человек и из них, по крайней мере, 400 погибнет навсегда. Значит, человек 10 или 20 гибло, чтоб оставить после себя одного! Нечего сказать, выгодный обмен, успешная борьба, прекрасный путь.
Вот каковы оказались результаты пропаганды. Всем станет ясно, как день, что пропаганда совершенно бессильна дать что-нибудь заслуживающее названия результатов. Поэтому всем живым людям, которым дорого дело, а не «спасение души», т.е. удовлетворение разным своим нравственным потребностям, придется либо сложить руки, либо выбрать другой путь. Разумеется, молодежь наша не сложит рук. В ней слишком много жизни. Значит, она пойдет по другому пути. Какой же это будет путь? Очевидно, путь более крайний, более смелый, более решительный, т.е. путь прямого бунта. Иного выбора нет.
Но процесс дает и другой прекрасный урок. Он покажет всем и каждому необходимость организации. Уже и теперь это начинает чувствоваться всеми. После же процесса это будет еще очевиднее. Никто не пойдет пропагандировать бунт. Все поймут, что это абсурд. Бунт нужно организовать.
Вот к чему тяжелым путем личного опыта дошел и я, и многие из моих друзей, которые сами были действующими лицами в последней драме, когда она совершалась еще в городах и деревнях.
Теперь эту драму дадут на судебных подмостках перед лицом всей русской молодежи. Разумеется, и она должна будет прийти к такому же выводу, потому что он сам бьет в глаза. Я близок к концу этого бесконечного послания. Я высказал в общих чертах сущность наших разногласий. Теперь мне остается сказать несколько заключительных слов. Цель моя — не была убедить Вас в чем-нибудь. Я очень хорошо знаю, что, прочитавши мое письмо, Вы ни с одним пунктом его не согласитесь. Я знаю даже больше: если бы вместо каждой строчки я написал такое же послание, то и тогда я бы ни в чем не убедил Вас. Я вообще очень мало верю в возможность «убедить» человека в чем-нибудь. Можно только разъяснить, т.е. выяснить человеку его собственную непоследовательность. Это по ошибке называется «убедить». В данном же случае, чтоб прийти к соглашению, нужно мало того, что убедить, нужно перевернуть вверх дном все миросозерцание, весь склад мысли. Всё, о чем мы ни говорим, мы понимаем различно: заговорим ли о революции — для Вас это слово имеет одно значение, для меня совсем другое; о пропаганде — опять это для нас понятия совершенно различные. Для Вас это умственное перевоспитание, для меня вербовка солдата. Точно так и организация, и все вопросы второстепенные. Они всегда зависят от главных и потому, понятное дело, тоже решаются различно.
Вот почему я вполне убежден, что нам никогда не договориться до соглашения. Да, признаться, я и не хотел бы этого. Вы не можете быть настоящим защитником моих убеждений. Я не могу быть защитником Ваших. Если бы ввиду соображений о единстве и т.п. мы вздумали бы, путем противуестественных уступок, прийти к соглашению, к единству программ, то вышла бы такая мерзость, что мы пожалели бы о том времени, когда мы не сходились.
Вы понимаете теперь, почему во время своего пребывания в Лондоне, а также во время нашей предыдущей и последующей переписки, я никогда не пытался выяснить наших несогласий. Я даже никогда не заводил о них речи. Это значило бы попросту чесать язык, потому что ожидать соглашения я не мог. И если теперь я высказал вам всё, то только потому, что дальнейшее умалчивание привело бы к самым скверным последствиям.
Но неужели же возможно, чтоб между людьми, принадлежащими к революционной партии, действительно не было ни одной точки соприкосновения? Как не быть — есть эта точка. На ней-то мы сошлись, и она-то и останется нашей связью в будущем. Это — литературная пропаганда.
Из всех родов пропаганды (понимая ее в том смысле, как и Вы) я считаю полезной только одну книжную. Она одна имеет смысл, потому что она одна дает результаты положительные, а не отрицательные, Книжка действует массой. Ее можно распространять десятками и даже сотнями тысяч экземпляров. Если из сотни книжек 99 будут выброшены в печку, а прочтется одна, а подействует — из тысячи одна, то все-таки 10 тысяч экземпляров дадут 10 человек. Коли при их распространении погибнет один человек, то все-таки у нас получается +. Разумеется, для этого нужно совсем изменить систему распространения книг. Нужно, во-первых, чтоб этим делом занимались особые люди, а не сами оседлые деятели и организаторы, и, во-вторых, не нужно жалеть печатной бумаги.
Итак, книжная пропаганда, вот деятельность, на которую мы оба смотрим одинаково. Стало быть здесь мы можем действовать рядом, нисколько не мешая друг другу, а напротив, оказывая взаимную помощь — я своими посильными вкладами, Вы — критической обработкой их. На этом мы познакомились, это-то и сблизило нас лично, и мне будет очень неприятно, если, как это так часто бывает, наша теоретическая или ,лучше сказать, «политическая» борьба вызовет и взаимную личную aigreur [3], потому что после моей лондонской поездки, лично к Вам у меня ничего не осталось, кроме полного уважения и симпатии. Уверяю Вас, что это не галантная фраза. У меня их не бывает. А что я буду в числе Ваших противников и буду вести борьбу против Вашего направления, об этом едва ли нужно предупреждать. Но я все-таки делаю это, чтоб соблюсти все правила войны. Я сделаю даже больше: я скажу Вам самое время и место начала военных действий. После этого Вы едва ли будете иметь право в чем-нибудь упрекать меня. Сам Черный Принц, на вопрос Бертрана ди Гиклена, где и когда он желает дать битву, отказался ответить [4]. Я же, даже не дождавшись Вашего вопроса, объявлял Вам и то, и другое. Военный действия откроются вскоре после процесса. Местом их будет Россия и прежде всего Петербург, куда я вернусь около этого времени. И, предупреждаю, здесь я намерен повести свою пропаганду не только в сферах вам чуждых, но и в вашем собственном гнезде, благо теперь, как член своего гнезда, я имею в него свободный доступ, и я надеюсь, что пропаганда моя не останется без успеха.
Но до конца процесса еще далеко. Мы за границей, а не в России. Здесь же не предвидится никаких столкновений. Единственная деятельность, которая возможна здесь, это — книжки. А на этом мы сходимся. Значит, ничего не может помешать нам оставаться по-прежнему в хороших отношениях, кроме разве слишком воинственного темперамента которой-нибудь из сторон. Но, ведь, во время севастопольской кампании, не то что перед сражениями, а в промежутках между самыми кровопролитными битвами, обе воюющие стороны находили возможным встречаться и беседовать самым миролюбивым, самым дружеским образом. Неужели же мы будем воинственнее тюркосов? Не думаю! Это было бы простительно ребятам, а не нам, людям, достигшим уже почтенного возраста. Поэтому, любезный Петр Лаврович, по прежнему жму Вашу руку,
Ваш С. Кравчинский.
Былое. Париж, 1912. № 14. С. 52–63. Датировка уточнена по: Таратута 73. С. 130.
1. чего ожидать — (фр.).
2. Речь идет об ожидавшемся тогда процессе 193-х. По этому делу было арестовано до 2000 человек.
3. горечь — (фр.).
4. Английский наследный принц Эдуард, по прозвищу Чёрный Принц, и коннетабль Франции Бертран дю Геклен — военачальники времен Столетней войны, сражались друг против друга в 1360-х гг. во время междоусобной войны в Кастилии, первый — на стороне свергнутого короля Педро Жестокого, второй поддерживал претендовавшего на престол брата короля Энрике. Романтическая окраска этих исторических персонажей восходит, вероятно, к роману А. Дюма «Бастард де Молеон».
Любезный Петр Лаврович!
Получил Ваше письмо и отвечаю на него в том порядке, как вами поставлены вопросы.
Во-первых, о полемике.
Вы предлагаете мне печатную полемику на страницах вашего журнала.
Я никак не могу принять вашего предложения.
Полемизировать с каким-нибудь органом на его собственных страницах всегда означает солидарность с ним во всем, кроме одного частного вопроса. Тогда как я считаю, что наши направления совершенно противоположны. Стало быть, если уж полемизировать, то необходимо выставить свою программу действий во всей ее резкой противоположности с вашей, нисколько не сглаживая и не смазывая розни. Тогда как при полемике в вашем же органе самый этот факт будет служить самой жирной смазкой.
Кроме того, такой «бой» будет не при совсем равных условиях. Вот почему, если когда-нибудь придется печатно провозгласить свою программу, то мы, конечно, изберем для этого путь отдельных брошюр, как единственно возможный.
Но дело-то в том, что и полемизировать-то с вами печатно я не вижу никакой нужды.
Какой смысл будет иметь такая полемика?
Вы говорите: «Кто из нас убедит колеблющуюся публику читателей», Конечно, убеждать колеблющуюся публику дело, может быть, и хорошее, но только при одном непременном условии: чтоб эта публика существовала. А вся штука в том и есть, что такой не существует.
Если б вы внимательно прочли мое письмо и если бы вы сами собрали справки, то вы узнали бы это сами.
Я писал вам и теперь повторяю, что огромное большинство революционной молодежи было противниками вашего органа и направления. Огромное большинство и в начале движения в народ не верило в пропаганду, хотело непосредственного, решительного действия. Теперь же, после нашего ужасного погрома, это усугубилось, потому что практика с страшной подавляющей ясностью показала справедливость того, что прежде только предвидели на основании теоретических соображений.
Вот каково настроение молодежи.
Вы этому не хотите верить. Ну, это уж ваше дело. Для нас же это вопрос не теории, а вопрос зрения и слуха.
Если мы не были подвержены галлюцинациям этих чувств, то это так.
Какой же смысл может иметь печатная полемика? Разве для служения «науке», к чему я не чувствую ни малейшего призвания. Практического же смысла в этом не могу видеть. Смешно тужиться и надсаждаться, чтоб убеждать словами тех, кого уже убедила жизнь.
Один только случай может заставить нас выступить на почву «языкочесания». Ткачев издает журнал под именем «Набат». В сущности, это будет одна мерзость — политическая революция, — но она прикрыта, разумеется, социальной, и хотя программа эта так же далека от стремлений молодежи, как и ваша, но все-таки возможно, что он собьет некоторых формирующихся юнцов: у него нет ни одной капли революционного инстинкта, но у него есть революционный зуд — он все-таки зовет к какому-то действию, а не к словоговоренью. Не невозможно, что молодежь, которой очень уж солоно пришлось от словоговоренья, не разобравши дела, пристанет к нему (хотя, конечно, в весьма малом числе). Вот, если это случится, тогда уж нечего делать: и нам придется почесать языки.
Я заговорил о революционном инстинкте. Это напомнило мне, какое забавное qui pro quo вышло у нас с вами на этот счет.
Вы говорите, что вы готовы подчиниться всякому решению молодежи, что готовы принять иную редакцию, готовы совершенно закрыть свой орган, если он был ошибкой, и вслед за тем прибавляете, что для вас комично лишь то, что я от имени друзей говорил вам, что у вас недостает революционной страсти, а в то же время один из этих самых друзей обвиняет вас в избытке этой страсти.
Признаться, я был поражен этим несказанно. Где это отыскался такой человек, думаю я, который находит, что у вас слишком много революционной страсти? Но, на мое счастье, в это время приехал в Женеву Писарев [1], который и разрешил мое недоумение.
Вы совершенно его не поняли. Не о страсти шло дело, а о подогретом, искусственном патетизме. Страстная речь не может вызвать смеха. Если же она вызывает смех, то это самое показывает, что она не страстная. Вот во избежание-то этого Писарев и советовал вам говорить проще.
Но кроме того, что вы не поняли Писарева, вы не поняли и меня. Я и говорил-то вовсе не о том, о чем говорил Писарев. Я говорил не о революционной страсти, как литературном свойстве, не о манере писать, а о революционной страсти, как элементе натуры. Я говорил, что только революционная страсть (или даже инстинкт) могут деть человеку способность угадывать, чего в настоящую минуту требует революция. Я, значит, говорил о ней, как о стимуле мысли, а не литературном качестве. А это вещи совершенно разные, нисколько даже не обуславливающие друг друга: человек с глубокой революционной страстью может писать весьма холодно (как может говорить холодно) и наоборот. Я говорил об одном, Писарев о другом, значит, противоречить друг другу мы никак не могли.
Перехожу теперь к последней приписке к вашему письму, в которой вы говорите о Р. [2]
Признаюсь, я нахожу ее не только странной, но даже обидной. Вы не только высказываете сожаление, что я связался с Р. (чему я нисколько не удивился), — но вы видите в этом какую-то измену с моей стороны. Вы ставите в начале вашей тирады слова: «после сближения с нами», которые не имели бы в противном случае совершенно никакого смысла. Если б вы не считали моей связи с Р. нарушением каких-то обязательств относительно вас, изменой вам, делом, на которое я не имел права после сближения с вами, то то обстоятельство, на которое вы напираете, не имело бы никакого значения и вам о нем и поминать нечего было.
Так позвольте ж вас спросить, какие такие обязательства я нарушил? Я, кажется, не связывал себя никакими обетами. Если же вы считали меня связанным, то это уж ваше дело. Но в таком случае вам бы следовало предупреждать своих знакомых заранее. Но кроме того, что вы не имели ни малейшего юридического права упрекать меня в чем бы то ни было, вы не имели на это никакого нравственного права.
Все вы, гг. эмигранты, до такой степени опакостили друг друга всевозможными сплетнями, что в глазах всех русских вы потеряли всякое право ожидать, чтоб ваши слова принимались на веру.
Много у нас эмигрантских «центров». Разнообразны их принципы и их состав, но в одном только они замечательно сходятся: каждый из них говорит: я один хорош, все же прочие — прохвосты и с[укины] д[ети]! И каждый из них требует, чтоб верили только ему одному. Такое требование очень странно от всякого, а от вас в особенности.
Вы, например, «презираете» Р.; вы считаете его позором социалистического знамени, и вы требуете, чтоб вся революционная партия непременно согласилась с вами и «презирала» того, кого презираете вы. Вы даже не допускаете возможности своей погрешимости. Я не стану говорить о неосновательности взводимых на него обвинений. Я обращу только внимание на одно обстоятельство, которое в глазах всякого обыкновенного, беспристрастного наблюдателя должно ставить под большое «сумление» вопрос, действительно ли этот человек — позор социалистического знамени: этого человека глубоко уважает и высоко ценит Бакунин и вся та группа людей всевозможных национальностей, которая стоит вокруг него(в этом я убедился при личном знакомстве с ними).
Ну, а неужели вы сами думаете, что для всякого революционера, совершенно независимо от всяких партий, ваше слово может иметь больше веса, чем слово Бакунина?
Нет, я уверен, что вы этого сами не думаете. А если так, то, стало быть, вопрос о «позоре знамени» решен вовсе не безапелляционно и решительно нечего удивляться и упрекать человека, если он ввиду этой сомнительности, решается доверить своим собственным глазам больше, чем вашим.
Я всегда и доверял своим глазам и только своим. Так я поступал относительно всех: и про вас мне говорили много. И не за границей, а в России; и не один человек, а множество, и говорили они то же, что вы говорите теперь про Р. Но если это не помешало нам сойтись с вами, то нечего удивляться, что ваши обвинения не могли помешать мне сойтись с Р. При тех взаимных обвинениях, при той ненависти, которая свирепствует между всеми эмигрантами, никому верить нельзя, да никто не имеет и права требовать, чтоб ему верили.
Ваше письмо, к великому моему прискорбию, представляет самый характерный продукт этого эмигрантского духа. И это не мое личное впечатление, а впечатление всех, кому я ни читал его. Скажите мне ясно, откровенно, без всяких уверток и недомолвок:
Считаете ли вы, что во всех трех заявлениях, сделанных вам Писаревым (от имени своего и Клеменца [3]) и мною от лица нас всех, была хоть капля влияния заграничных интриг?
Вопрос этот я ставлю вам не только потому, что это сквозит в каждой строчке вашего письма, но также и потому, что целый ряд рассказов Писарева показывает в вас склонность объяснять всякое несогласие с вами — интригами.
Таков вопрос Смирнова [4]: не делает ли Писарев своих замечаний под влиянием заграничной жизни, совет Идельсон [5] подождать Лопатина [6] для разрешения вопросов (в которых он не имеет никакой опытности), потому что вы ему верите (как «своему человеку») и мн. др. Точно тот же дух обнаруживает и всё ваше письмо.
Вы не поверили ни одному нашему слову.
Вы не можете думать, чтоб мы не знали молодежи, не можете предполагать, чтоб мы ошиблись в определении ее настроения и направления. Значит, если вы не поверили нам, то только потому, что заподозрили, что мы говорим не то, что знаем и что видим.
Вы предлагаете нам какую-то полемику, выражаете уверенность убедить колеблющуюся публику.
Одно из двух: либо вы нам не поверили, когда мы говорили вам о том, что молодежь не «колеблется», а относится к вам враждебно, либо вы считаете себя не только руководителем, но просто пророком и оракулом молодежи, способным не только разъяснить ей тот путь, по которому она хочет идти, но совсем перевернуть ее на другой.
Последнее притязание было бы с вашей стороны совершенно смешно и нелепо. К тому же вы сами прямо отвергаете его.
Остается другое: вы нам не поверили. Стало быть, вы видите в наших словах интриги, потому что о нашей некомпетентности не может быть и речи. Вы же именно так и отнеслись к нашим заявлениям.
Вы хотите обращаться за санкцией их к Лопатину, который вовсе не принимал участия в последнем движении.
Вы ждете подтверждения от мифического съезда, который, как вам очень хорошо известно, будет состоять чуть ли не из одного Гин…, с одной, и Эпштейн — с другой стороны. А если в нем и будет еще несколько юнцов, то смешно думать, что эти люди лучше нас знают молодежь: они знают только самих себя и говорить могут только за себя.
Не подумайте, пожалуйста, что я огорчен тем, что вы не согласились с нами. Я вовсе не ждал и не желал сделать вас сторонником и проповедником «бунта». Я хотел сказать только вам, что вижу в вас в высшей степени неприличное отношение к нам. Не понимаю, как вы можете после этого толковать о «слиянии», об образовании «партии», когда в каждом заявлении людей, несогласных с вами, вы будете видеть ложь, интриги и т.п., когда вы будете обижаться каждым заявлением, будете силиться поймать во что бы то ни стало на противоречии, когда его вовсе даже нет, найти «комизм» там, где никакого комизма нет, и т.п.
В заключение прошу вас ответить, если вы найдете нужным, Писареву, потому что сегодня же я уезжаю из Женевы и адреса своего не могу сообщить вперед.
Жму вашу руку.
Ваш Кравчинский.
Женева.
На чужой стороне. Прага, 1925. № 10. С. 200–204.
1. Александр Иванович Иванчин-Писарев (1849–1916) — член кружка «чайковцев», занимался распространением литературы для народа. В 1872 г. в доставшемся ему по наследству селе Потапово Ярославской губ. устроил школу и столярную мастерскую на артельных началах. После доноса местного священника 11 мая 1874 г. покинул село и перешел на нелегальное положение. Странствовал по России, ведя агитацию среди рабочих и крестьян. Через несколько месяцев уехал за границу, участвовал в русских нелегальных изданиях «Вперед!» и «Работник», писал пропагандистские брошюры. В 1876 г. нелегально вернулся в Россию.
2. Имеется в виду Михаил Петрович Сажин (псевд. Арман Росс; 1845–1934) — революционер, народник, анархист, участник Парижской коммуны. В эмиграции с 1869 г.; в 1870 г. некоторое время был личным секретарем М.А. Бакунина и с тех пор оставался его ближайшим другом. В 1875 г. принимал участие в Герцеговинском восстании (гораздо более активное, чем С.М. Кравчинский). В конце 1875 г. вместе с ним, Г. Лопатиным и Д. Клеменцом разработал план восстания в России, куда отправился в марте 1876 г. При переходе границы с подложным паспортом был арестован. По процессу 193-х приговорен к 5 годам каторжных работ.
4. Валериан Николаевич Смирнов (1849–1910) — эмигрант, секретарь редакции журнала «Вперед!», представлял в ней умеренное крыло. После ухода П.Л. Лаврова из журнала В.Н. Смирнов возглавил редакцию.
5. Розалия Хаимовна Идельсон — жена В.Н. Смирнова, член редакции журнала «Вперед!».
6. Герман Александрович Лопатин (1845–1918) — революционер. Организовал и осуществил побег П.Л. Лаврова из ссылки в 1870 г. Лавров ему безгранично доверял, сильно преувеличивая его революционный авторитет.
Мои дорогие друзья, не стоит, я полагаю, писать вам, как интересуют меня ваши письма. Но, имея в виду требования администрации, я умоляю вас воздерживаться от политических рассуждений, которые, как вам известно, препятствуют получению писем вовремя. Касайтесь, прежде всего, вопросов домашних и личных, Я понимаю, что для Ленца, ярого защитника славянских свобод, разделяющего все горести и надежды наших братьев, это будет особенно тяжело, но я полагаю, что необходимость ведет к добродетели. Так как мы — заключенные, необходимо, чтобы наши письма соответствовали нашему положению.
Я с удовольствием получил моего Маркса, Конта и Феррари, одним словом, — всю мою маленькую библиотеку. Каково бы ни было окружающее общество, в заключении обычно развивается любовь к книгам. Я лично сохранил эту склонность еще с времен долгих лет учения и теперь очень этому рад. В этом мой главный способ самосохранения от скуки.
Наша переписка с Марией [1] наладилась. В прошлую неделю я получил письма, продиктованные Марией, довольно разборчиво написанные. Теперь мы больше не играем с нею поневоле в жмурки на новый лад. Что касается моего здоровья — будьте совершенно спокойны. Моя система, соблюдаемая со всей строгостью, прогоняет немедленно всякую вялость и недомогание.
Наша переписка с Ленцем [2] должна приобрести гораздо больший интерес, быть сугубо личной. Уже давно я умоляю Петра [3] и А. написать мне что-нибудь. Я надеюсь, что по крайней мере теперь моя мольба будет услышана.
До свидания, дорогие друзья. С нетерпением ожидаю вашего ответа.
Ваш А. Рублев [4].
Это письмо предназначено и Петру, как и все предыдущие.
Guillaume J.L’Internationale. Documents et souvenires. Paris, 1910. T. IV. P. 250–251.
Россия и Италия. М.: Наука, 1968. С. 234.
Письмо написано на специальном бланке: «Судебная тюрьма Санта Мария Капуа Ветере. — Переписка заключенных подследственных».
1. Мария Иосифовна Волховская (1848–1877) — жена Ф.В. Волховского, тяжело больная, жила в Северной Италии. С. Кравчинский заботился о ней и после выхода из тюрьмы.
2. Ленц — Д.А. Клеменц.
3. Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921) в начале 1877 г. перебрался из Англии в Швейцарию. В сентябре 1877 г., в качестве делегата от секций Швейцарской Юры, он участвовал в двух конгрессах анархистов в Бельгии: 6–8 сентября в Вервье, а 9–15 сентября в Генте, где чуть было не попал в руки бельгийской полиции, но скрылся и добрался до Лондона.
4. С. Кравчинский участвовал в восстании в итальянской провинции Беневенто под именем херсонского торговца Абрама Рублева.
Дорогая! Очень благодарен вам за ваше доброе, хорошее письмо, написанное в ответ на мое с целью моего успокоения. Да, вы правы (как всегда, впрочем!). Большего желать было бы бесстыдством, и потому буду скромен и терпелив, в надежде, что терпеть не долго придется. Ваше второе письмо получил только сегодня, и даже получил его — знак великой благосклонности — от Маши [1] на дом для скорейшего ответа. Последнее было с моей стороны, разумеется, военной хитростью. Я очень хорошо помнил, что написано в вашем письме. Мне просто хотелось на свободе прочесть его еще несколько раз. Ужасно не люблю читать хорошие письма на людях.
Не поверите, милая, как живо каждая строчка, вашего письма рисовала мне вашу обстановку. Ведь и Реклю с своею аккуратною и умеренною жизнью и с библиотекою географии, географии и опять-таки географии, и Кан, бегающий следком за Дмитрием [2], и даже Петька (Крп) [3], — всё это у меня, как живое, стоит перед глазами. Всё верно до мелочи, точно фотография. Не совсем согласен я только с тем, что вы насчет Петьки говорите. Не знаю, виновата ли в этом краткость вашего письма, вследствие чего вы недостаточно ясно высказались, или же краткость вашего свидания с Кропоткиным, вследствие чего вы не успели вполне его узнать, но только тот портрет, который нарисован в вашем письме, — не его портрет. Прежде всего, он решительно неспособен командовать и еще менее организовать кого-нибудь. Он человек идеи, но идеи бесплотной, абстрактной и кабинетной, а не облеченной в плоть и кровь практической жизни. Он совершенно лишен той гибкости, того умения применяться к человеку, к настроению минуты и обстоятельствам, которое дает человеку возможность вести множество людей к той цели, которой он хочет. Он, заметьте, не щадит никогда никого, совершенно не умеет убедить несогласного. Может только увеличить рознь между им и собою. У него всегда одно: интерес идей, убеждения, а вовсе не практический результат; о нем он совершенно не думает. Таким образом не создашь себе кружка, не организуешь партии. Но в нем есть зато огромные достоинства, — это большая импульсивная сила: всякое свое убеждение он высказывает, как фанатик, теоретик, сжившийся, сроднившийся со всякой своей мыслью, связавший и сцепивший ее со всем своим миросозерцанием. Что до меня, то я решительно затруднился бы сказать, будет ли он играть роль в русском движении, т.е. большую, или нет. В нем столько противоположных качеств: великая сила убеждения и полная непрактичность, абстрактность, о которой я говорил.
Но это все не так важно. Я очень верю в ваше чутье; к тому же у вас был и оселок, о который вы могли испробовать твердость ваших представлений, — это Дмитрий, знающий его чуть ли не десяток лет.
Мне бы хотелось подробнее поговорить с вами насчет окончания вашего письма. Вы пишете, что взгляды его абсолютно тождественны со взглядами киевлян. Я думаю, что вы не точно выразились: с Кропоткиным я был и остаюсь совершенно несогласен, с киевлянами же не согласиться может только самый отчаянный резонер, буквоед и теоретик. Тяжелый опыт нескольких лет не мог не убедить всякого трезвого человека в том, что «научный социализм», социализм западный, совершенно отскакивает от русской массы, как горох от стены. Конечно, работа стольких людей, работа такая пламенная и страстная, не могла не дать плодов. Но ведь это крупицы. Много ли в рядах социальных революционеров крестьян и рабочих? Велико ли процентное отношение их к представителям элемента инициаторского, по преимуществу интеллигенции? Хорошо, если один на 10–20 найдется. Итак, 10–20 человек приобрели одного. А посмотрите: ведь народ тоже живет своею умственною жизнью. В нем тоже происходят свои умственные движения. Какой-нибудь отставной солдат, баба еле грамотная увлекают за собою толпы, проповедуя белиберду, от которой ему в сущности ни тепло, ни холодно. Мы же, представители самых жизненных интересов, носители всяких прогрессов, мы проходим не понятые, не услышанные. Нам только много, много, коли песчинки некоторые удается отковырять от громадной стены. Сама же она остается все так же толста, непроницаема, непреодолима. Понятно, что толпа бьющихся головою об стену, наконец, почувствовала изнеможение. Начинается новый, очень серьезный период в нашем движении. Все почувствовали, что таким путем, каким шли до сих пор, идти дальше нельзя. Необходимость приноровиться к местным условиям, прислушаться к голосу массы, войти в круг ее мировоззрения созналась всеми. Но тут-то и начинается разногласие: одни, книжники, довели это стремление до абсурда, до полного порабощения своей личности и своих стремлений миросозерцанию масс. Народ ждет благ от царя. Провозгласим царя, и пусть он ему даст то, что ему хочется. Народ ждет приказаний от царя. Дадим же ему во главу царя. Насколько это абсурдно, — говорить мне нечего.
Другие же, не теоретики, а практики, увидели, что дело не так еще отчаянно. Они нашли возможным провести в народ свои идеалы, свое миросозерцание, но только под формою, в одежде народной. Их уступка чисто формальная, внешняя. Элемент нелепый превращен в трансцендентальную фикцию, которая так же мало мешает принципам правдивым, настоящим, из него вытекающим, как не мешает, напр., совершенно абсурдная или, по крайней мере, метафизическая теория атомов и молекул научным выводам новейшей химии, как теория бесконечно малых не мешает дифференциальному исчислению. Понимаю: орудие обоюдо-острое. Только в каждом данном случае можно решить: взята ли только одежда народная, или же в угоду ему вместо истинного бога дают для поклонения идолище поганое, как Аарон жидкам в пустыне.
Вы совершенно правы: дать ребенку или дурачку в руки такое оружие, — непременно сам себя поранит. Очень опасная эта вещь, нужно все силы направить, чтобы этот нож не попадал в неумелые руки. Для этого одно, конечно, не совершенно радикальное средство, это возможно широкий союз всех действующих сил. Это-то составляет теперь нашу и мою специальную цель. Но об этом в другой раз. Сегодня же мне хотелось только разъяснить, насколько возможно, разницу между воззрениями Петра и нашими, — подразумевая меня и моих новых друзей.
Теперь мне хотелось бы поболтать с вами о всякой всячине, да только некогда: нужно еще два письма написать. В особенности это Анке [4] нужно. Совсем она меня изъела своим вечным огорчением. Ради бога, милая, вы, наверное, можете на нее воздействовать, — убедите ее, когда увидите, что неписание писем и потеря привязанности вовсе не тождественны. Пусть вам пример с вашей разлюбезной Машенькой послужит ей фактическим доказательством.
Кстати. Скажите: такая ли вы закупоренная коробочка, как Маша, или в вас есть щелочки, сквозь которые можно проникнуть. А у ваших теперь новый приятель — это мой Морозик [5]. Я уже начинаю даже ревновать его к ним и имею тем более к тому причин, что Маша хочет его похитить, а Морозик ничего лучшего не желает, как быть похищенным.
Скажите, бога ради, что это с Митенькой? Когда же, наконец, он приедет? [6] Конечно, с одной стороны, я этому радуюсь, потому что должен он сильно поздороветь, растолстеть: в противном случае мы прямо станем обвинять его в том, что он не оправдал нашего доверия. Но, согласитесь, ждать с минуты на минуту (как он это сам писал), и это в течение недель и месяцев, очень уж томительно.
Скажите ему, кстати, если еще имеете возможность, чтобы он ни в каком случае не заезжал ко мне прямо на мою старую квартиру.
Ну, прощайте пока, голубушка! Не пишу ничего ни о делах, ни о прочем. Ваши приятели наверное, навестят вас и, конечно, обо всем вам расскажут лучше, чем бы я это в десяти письмах мог сделать.
Прощайте же. Крепко вас обнимаю.
Ваш Сергей.
Кр. архив 1926. С. 195–197.
1. Мария Александровна Коленкина (1850–1926) — народница, участница «хождения в народ» в 1874 г. В 1875 входила в киевский кружок «южных бунтарей». Петербургская квартира, в которой она жила летом и осенью 1878 г., была конспиративным центром «Земли и воли». При аресте в октябре 1878 г. оказала вооруженное сопротивление. В мае 1880 г. военным судом приговорена к 10 годам каторги, которую отбывала на Каре.
2. Д.А. Клеменц, живший летом 1878 г. в Швейцарии.
3. П.А. Кропоткин, который в апреле 1878 г. был выслан из Франции в Швейцарию.
4. А.М. Эпштейн.
5. Николай Александрович Морозов, член кружка «чайковцев», «Земли и воли», в 1874–1875 гг. жил в Швейцарии.
6. С. Кравчинский ждал приезда Д.А. Клеменца, чтобы начать издание нелегального органа, получившего название «Земля и воля».
Милая Аночка!
Вере писал на толстейшей, поэтому тебе приходится писать на тончайшей, так называемой конспираторской. Совсем ты меня, моя милая Чуточка, совсем со свету сжить хочешь своими огорчениями. Очень интересно мне твоего Митеньку повидать. Неужели и он не смог разубедить тебя? Мне просто невозможно было удержаться от улыбки, когда я читал твою иеремиаду насчет того, что и с ним тебе предстоит вскоре разрыв. Ну уж — хватила мимо Сидора да в стену, как выражается Николай Иванович! Ну да об Митеньке мне просто и говорить смешно. О себе тоже по-настоящему не стоит, но так уж скажу по невозможности удержаться от свойственного человеку пустословия. Пойми ты ради всех угодников, что если я не пишу тебе так часто, как из Женевы, например, так ведь это совершенно натурально и объясняется вовсе не переменою отношения, а теми условиями, в которых я нахожусь.
В Женеве я жил исключительно кабинетной жизнью; делать, думать о чем-нибудь стоящем решительно не было никакой возможности. Понятно, что личные чувства выступали на поверхность, как подводные камушки и островки во время пересыхания реки в засуху. Теперь река моя находится в полном разливе, она не только заполнила все свое русло, но стремится залить и окрестности. Понятно, что прежних камешков и островков, зеленевших на поверхности, уже не видно. Но значит ли это, что они исчезли? Совсем нет. Присмотрись в хорошую погоду, и ты на дне реки увидишь их всё такими же, как и были. Придет, быть может, лето, солнце снова высушит избыток воды, и они снова появятся на поверхности такими…е цветущими, а быть может, и более, под влиянием всеосвежающего и оплодотворяющего осадка от половодья.
Поняла? Нет… Ты ведь совсем беспонятная, уж и не знаю, что делать с тобой. Нет, постой. Знаю я такое слово, и если и оно на тебя не подействует, так остается только рукой махнуть. Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что я люблю своего Морозика. Ну, так представь себе, он уезжал на полтора месяца на юг, и за эти полтора месяца мы ни разу не обменялись письмами. Значит ли это, что наша взаимная привязанность слабее, чем прежде? Конечно, нет. Все дело в том, что любовь к человеку, как бы она сильна ни была, всегда один из островков на реке нашей общественной жизни. И всякого человека эти привязанности как-то погружают на дно, когда общественная жизнь течет рекой. Может статься, что не у всех так бывает. Я это очень хорошо знаю: есть ведь и реки такие. Но у меня это так. Если ты не находишь, стало быть, нужным усумниться во всех моих привязанностях ко всем людям, без различия того, связаны ли мы одними, напр., личными чувствами, или также общностью работы, — то нет тебе ни малейшего основания сомневаться и в моих отношениях к тебе.
Поняла? Ну уже теперь как знаешь. Я сказал свое слово, и лучшего у меня нет.
Третьего дня послал, наконец, 100 рублей. Не пишу Рот [1], потому что очень уж мне стыдно. Я никак не воображал, что так затянуться может. Видишь ли: я теперь хочу следовать такому правилу: пока я не принимаю участия в каком-нибудь частном предприятии, требующем полного посвящения ему всего своего времени, как напр., лечение опасно больных и т.п., я намерен добывать себе средства к существованию исключительно своим трудом. Конечно, если я при каком-нибудь деле, вроде упомянутых, — следовать этому правилу было бы чистым идиотством. Но тем строже мне хотелось бы быть в этом отношении, когда я не при частном деле, а при делах вообще. Долг мой мне хотелось во что бы то ни стало уплатить своими личными средствами. От этого-то и произошла та задержка, которая действительно переходит всякие границы.
Скажи Рот и Сев., что я кланяюсь им в ножки, благодарю за долготерпение и прошу прощения за свои прегрешения. Они добрые, наверно, простят.
Рот скажи, что Измаила Викторовича я еще два раза встречал. Но теперь я уже не заговариваю с ним, а только незаметно киваю ему головой, потому что моя особа на улице внушает помянутому Измаилу неописанный ужас.
Ах, да! Был третьего дня в гостях у Сашечки [2]. По-прежнему мила, бодра, несокрушима. Что за прелесть этот человек! Просто слов нет, которыми достойно воспеть эту мать богатырскую. Видел там же и Ларочку [3] с Анной Дмитриевной [4]. Обе просто так и сияют, что им открыли, наконец, двери литовского рая! Знаешь, их сначала опять не хотели принимать, потом смилостивились и взяли. Видел также и Катю — не твою, а киевскую [5]. Наша же заперлась в своем недоступном замке и никого к себе не пускает. Только раз я и был у нее. Теперь же только обмениваемся поклонами.
Ох, чувствую, чего тебе хочется! Ну, изволь. Я свободен, как ветер, и холоден, как сталь. Бог с ними со всеми сантиментами. Но для меня они, видно, ей-ей. Я очень молод духом и теперь чувствую, что или никогда, или очень не скоро постарею. Но сердцем я стар, стар, как старик. Без рисовки, без преувеличения: я глубоко убежден, что личная моя жизнь кончена. После того, что я пережил, нужно что-нибудь феноменально, нечеловечески прекрасное и великое, чтобы я действительно мог почувствовать любовь. Человек, женщина может внушить мне только страсть, соединенную и облагороженную дружбой. Это совсем не любовь. Конечно, я нисколько не считаю предосудительными такие связи. Но ведь если эти чувства будут вызваны женщиной с глубокой душой, то поддаться им — значит разбить ей жизнь, потому что получать крохи за все сокровища души, которые она дает, это значит — навсегда носить зияющую рану в груди. Что же, значит, остается в личной жизни? Остальное понимаешь, — что могут дать легкие чувства к легкому человеку.
Ну, да что об этом. Будет ли что или не будет, теперь-то я совсем, безусловно, свободен и не намереваюсь надевать на себя никаких уз. Всё это, милая, суета сует! Одно есть счастье в мире и одно несчастье. Это — мир со своей совестью и отсутствие мира с совестью. Все, все остальное вздор и пустяки. Все можно перенести не поморщившись, не сморгнувши глазом, всё, кроме этого [6].
Кр. архив 1926. С. 197–199.
1. Очевидно, хозяйка квартиры, которую Кравчинский снимал в Женеве и уезжая, остался ей должен.
2. Александра Ивановна Корнилова (1853 — после 1938) — член кружка «чайковцев». По процессу «193-х» 23 января 1878 г. признана виновной и присуждена к ссылке в одну из отдаленных губерний, причем суд ходатайствовал о вменении в наказание предварительного заключения. Согласно Высочайшему повелению 11 мая 1878 г. местом ссылки указана Пермская губ. В мае переведена из Дома предварительного заключения в Литовский замок; 2 августа отправлена по этапу в Пермь.
3. Лариса Васильевна Синегуб (урожд. Чемоданова; 1856–1923) в 1873 г. вступила в фиктивный брак с Сергеем Силычем Синегубом (1851–1907), членом кружка «чайковцев», на процессе «193-х» к 9 годам каторги, которую отбывал на Каре. Л.В. Синегуб последовала за ним в Сибирь; брак из фиктивного превратился в настоящий.
4. Анна Дмитриевна Чарушина (урожд. Кувшинская; 1851–1909) — член кружка «чайковцев». По процессу «193-х» приговорена к ссылке в Тобольскую губ., причем суд ходатайствовал о вменении ей в наказание предварительного содержания под стражей. После состоявшегося приговора освобождена из-под стражи. 12 февраля 1878 г. обвенчалась в церкви Дома предварительного заключения с Николаем Аполлоновичем Чарушиным; 23 июля последовала за ним в Сибирь.
5. Катей киевской называли в то время Е.К. Брешковскую, которая летом 1878 г. находилась в тюрьме после приговора суда и ожидала отправки на каторгу. «Наша» Катя — Екатерина Дмитриевна Дубенская, однако она с февраля 1876 г. была на свободе.
6. Письмо, по-видимому, сохранилось не полностью.
Милые друзья!
Пишу вам всем троим вместе, потому что не уверен, удастся ли писать каждому в отдельности. Вы, я думаю, сильно огорчены, что после своего первого дебюта на петербургской сцене, дебюта, о котором так много трещали наши не по заслугам благосклонные ко мне петербургские газеты, я от себя ни одной строчкой не уведомил вас ни о своем настроении, ни о планах на будущее, ни о чем, одним словом, что вас так должно было интересовать. Не потому не сделал я этого, чтобы чувствовал знакомое всем артистам после первого появления на сцене своего рода оцепенение. Нет, его у меня не было и следа. Мне просто не хотелось отвлекаться от одной весьма серьезной и спешной литературной работы, которую мне пришлось сооружать эти дни [1]. Теперь она кончена, отправлена в типографию и на днях выйдет в свет. Пока я свободен и потому пишу. Что вам сказать о себе? Сказать есть так много, что, право, не знаешь, стоит ли начинать говорить, потому что ведь всего не перескажешь. Лучше уж не буду ничего говорить. Отложим до свидания. Скажу только, что я совершенно здоров и ничего не чувствую.
Мне нужнее поговорить о другом: о приезде Дм[итрия], что, он думает — ехать или нет? Если его задерживают деньги, то пусть напишет, и они будут ему немедленно высланы. Если же что-нибудь другое его задерживает, то пусть уведомит немедленно. Откладывать долее того дела, которое мы с ним думаем затеять, невозможно. Осень на носу, публика съедется с дач и провинции, начнется сезон. К началу его должны быть готовы и мы. Иначе потерпим большие убытки. Да и, наконец, мы уже объявили печатно, что откроем дело с июля или августа. Значит, нужно сдержать обещание. Пусть же торопится. Меня он найдет через своего Доктора [2] или Николая Алексеевича [3], которым сообщу свой адрес. Теперь же написать его не могу, потому что еще не нанял квартиры, а старую оставил. Только пусть не тянет, повторяю.
Мой воробеюшка [4] в настоящую минуту в провинции на одной довольно занимательной и дешево стоящей экскурсии. Боюсь смертельно, что вот-вот нагрянет. С ним и то сладу не было. А теперь будет, боюсь, еще хуже. Нужно будет его задержать, этак, до конца августа. Тогда пусть приезжает. Это и нужно. Ты, Митенька, к концу августа должен быть непременно здесь. Лучше если раньше, но последняя неделя августа самый последний срок. Ты нам совершенно руки связываешь своим отсутствием. С одной стороны, не хочется начинать без тебя, с другой — невозможно откладывать за август.
Теперь вам, милая Верочка, два слова. Во-первых, кланяюсь вам в ножки, во-вторых, прощу вас перевести на французский язык ту книжечку, которую вам вышлю [5]. Когда прочитаете ее, увидите сами, насколько интересна она для иностранцев и какую выгодную вещь можно сделать, напечатавши ее. Правда ли что собираетесь в Лондон? Пишите, пожалуйста, по тому адресу, который передадут вам хлопцы. Получили ли вы его? Если нет, то пишите по вашему старому адресу. Через несколько времени пришлю вам новый. Ну, как вы себя чувствуете, милая? Скучаете, небось? Знаете, мне кажется, что посидеть вам еще малость, поправиться еще немножко да и ехать, благословясь, к нам на юг. Климат у нас хороший — ведь на юге. Во всяком случае, пишите побольше и почаще.
Вас всех, конечно, интересует узнать что-нибудь из частных источников о злодейском убийстве благородного шефа жандармов, о котором до сих пор только и говорит петербургская публика, забыв и коварного Биконсфильда, и восточный вопрос. То, что писано в газетах, вы знаете. Но они не могут дать понятия о том возбуждении, которое овладело Петербургом. По Пассажу точно рекой текла толпа с Михайловской на Невский: это всё возвращались шедшие смотреть на самое место кровавой драмы. В первое время всё точно оцепенело, просто не верили, до такой степени факт был неожиданный. Поражало не столько самое преступление, сколько его отчаянная дерзость, заставлявшая предполагать либо невероятную смелость, либо страшную силу организации злодейской шайки. Конечно, в публике были склонны видеть скорее последнее. Ничего не предполагавшее общество вдруг почувствовало, что у него под ногами какая-то страшная подземная сила, стремящаяся все перевернуть. Впечатление было сходно с тем, какое было бы, если бы город узнал в одно прекрасное утро, что под него подведены подземные мины. Паника в административных сферах очень, говорят, сильная. Чиновники, самые мелкие, перестали выходить к просителям. Один, служащий где-то в канцелярии столоначальником, воскликнул, что теперь такое время, что и на улицу страшно выйти, не только просителей принимать!
Ужасное время, ужасные сердца!
Говорят, что когда доложили государю, он побледнел, задрожал и выронил из рук бумагу, которую читал. Ужасно, ужасно! Куда мы идем!
Теперь ведется следствие, которое, к стыду полиции, не открывает ровно ничего. Не могут найти даже лошади и экипажа или хоть какой бы то ни было улики. Слух о назначении 50 тысяч за голову преступника оправдывается. Ходят слухи, что давший — лицо очень высокое. Слышно, что идет подписка между знатью, чтобы еще увеличить приз! О, господи, до чего мы дожили! Но едва ли что из этого выйдет. Если преступники были настолько хитры и смелы, чтобы совершить убийство, то уж подавно они сумеют укрыться. А между тем полиция, вероятно, из позорного страха перед угрозами, вместо того, чтобы схватить всех без исключения мало-мальски подозрительных и держать их без конца, как это было бы сделано прежде, пока что-нибудь не откроется, полиция берет то того и другого и выпускает на другой, на третий день, несмотря даже на найденные книжки, фальшивые паспорта и печатки, уличающие в явной принадлежности к подпольной организации. Говорят, что была арестована некая Лебедева, Татьяна [6], из судившихся, кажется, по большому процессу, и выпущена, даже не выслана из Петербурга, хотя перед тем она разыскивалась! Вот до чего мы дожили! Был арестован и некий Емельянов [7] и тоже выпущен, Петропавловский, скрывавшийся, и тоже выпущен! И притом, все, точно провинившиеся, извиняются: простите мол, что потревожили, это не я, не я, не мы, не мы! Как поется в одной оперетке известного композитора. Да, чудны дела твои, господи!
Ну, прощайте, милая и милые. Пишите.
Женьке [8] скажите: пусть читает русские газеты — ему это очень необходимо.
Прощайте.
Митенька, приезжай же, ради бога, поскорей или напиши, чтó, наконец, ты намерен делать.
Кр. архив 1926. С. 199–201.
1. Кравчинский имеет в виду свою брошюру «Смерть за смерть».
2. Вероятно, речь идет об Оресте Эдуардовиче Веймаре (1843–1885), враче по профессии. О.Э. Веймар сочувствовал народовольцам, но не входил на в какие революционные организации. Главный организатор побега П.А. Кропоткина 2 июля 1876 г. из арестантского отделения Николаевского военного госпиталя. В 1879 г. арестован по подозрению в содействии покушению А. Соловьева на Александра II; 14 мая 1880 г. приговорен к 15 годам каторги (срок каторжных работ уменьшен до 10 лет «ввиду его значительных услуг, оказанных во время русско-турецкой войны Красному Кресту»). Умер на Каре от туберкулеза.
3. Возможно, речь идет о Николае Алексеевиче Саблине.
4. Воробей — кличка Н.А. Морозова.
5. На оригинале письма карандашная помета: «Об убийстве Мезенцева выслана при следующем письме».
6. Татьяна Ивановна Лебедева (1850–1887) — участница народнических организаций, член Исполнительного комитета партии «Народная воля». Проходила по процессу «193-х», приговором суда в качестве наказания было вменено предварительное заключение. Участница нескольких покушений на Александра II. Арестованная в сентябре 1881 г., приговорена к бессрочной каторге. Умерла от цинги и туберкулеза.
7. Егор Егорович Емельянов (ок. 1842–?) — участник народнических кружков, артиллерийский штабс-капитан. По процессу «193-х» признан невиновным. В ночь на 5 августа 1878 г., после убийства Н.В. Мезенцева, подвергнут обыску, который ничего не дал, тем не менее уже 18 сентября 1878 г. по распоряжению министра внутренних дел «вследствие крайней политической неблагонадежности» выслан в Восточную Сибирь; поселен в Туруханске Енисейской губ.
8. Евгений — революционная кличка Льва Григорьевича Дейча.
У нас в Питере казаков конных пикетами на всех перекрестках порасставили, да еще понаделали так называемых военных городовых, — гвардейских солдат с бляшками, — и тоже расставили. Точно в осажденном городе живешь! Это всё нигилисты и повивальные бабки. Ох, уж задал бы я им, коли бы мне сила да власть! Особенно же этой тихой, что воды не замутит, этой Вере Засулич! От нее ведь все это пошло у нас. И представьте, какая обида: из самых верных источников […] я узнал, что они не только ничего не нашли, но и потеряли решительно всякую надежду что-нибудь найти: злодеи были так ловки и быстры, что не только поймать, но и примет их заметить не могли. Наверное, они теперь гуляют себе преспокойно по городу или с своими стрижеными распивают чаи и только посмеиваются в кулак над полициею, которая хватает, хватает — и все только своих же людей! […]
Представьте, что они еще сделали в последнее время: напечатали объявление, что, мол, на их газету, какую-то «Земля и воля», что бы вы думали? — принимается подписка годовая и полугодовая, в местах и через лиц публике известных! Каково нахальство! Подписная цена за год — 6 рублей, за полгода — 3 рубля; иногородние подписчики благоволят прибавить почтовые расходы. И всё это так прямо и прописано!
Тут полиция из кожи лезет, в ниточку вытягивается, а они и в ус не дуют, точно и не их дело! И чего смотрят казаки! Нет, мало их пикетами расставить, — нужно к каждому дому их приставить, и чуть нигилист или нигилистка из калитки, — сейчас и коли пикою! Так-то чище дело было бы…
Весь Ваш Сергей.
ГАРФ. Ф. 109, оп. 1, ед.хр. 734, л. 21–22. Перлюстрированная копия.
Таратута 1973. С. 180–181.
Милая!
Приехал твой Митенька [1] и рассказал мне, что ты гораздо более умница, чем я думал. Поэтому тороплюсь написать тебе, пока еще не принялся за новую работу, потому что иначе ты останешься без писем, пока я ее не кончу.
Ты не сердишься, надеюсь, больше за мое молчание, потому что знаешь, что его вовсе не было, так как я не один раз писал тебе [2]. В награду за ту несправедливую злобу, которую ты распаляла против меня, ты должна теперь чувствовать нарочитую нежность, как следствие глубокого раскаяния. За это буду писать тебе прямым почерком, который ты любишь, а не косым. Но больше четырех страничек не напишу, потому что нужно уходить. Так и знай: на чем прервется четвертая страничка, на том и кончу.
Начну с глупостей, потому что такой стих.
Получил на днях письмо из Перми от Верки–растрепанной, Дуньки тож [3]. Рассказывает свое путешествие. Много курьезного, особенно приключение на одной пристани, где ее высадили на несколько времени. Собралась куча баб и стали выть над ней: за что, мол, тебя, болезная, с двумя солдатами и т.д. Она растолковала очень просто: хотели мужа посадить в каторжную тюрьму и потому меня и высылают. Рассказала при этом кстати, как она в народ ходила, как ее муж офицером был [4] и тоже пошел, какой он прелестный человек, и всё такое. Бабы разревелись, а на них глядючи заревела и Верка; на пристани поднялся такой рев, что стал сбегаться народ. Прибежала полиция и разогнала всю ревущую компанию.
А вот новость хорошая, которая, впрочем, для нас уже давно не новость, но вам будет, вероятно, новостью: из Ялуторовска прибежала Ольга Любатович [5], очень ловко. Прелестнейший, восхитительнейший человек. Немножко, знаешь, на кого похожа? На Верочку [6], которой, кстати, поклонись от меня в ножки и, если позволит, поцелуй. Теперь Ольга вместе с Перочкой [7] уехали, пробыв здесь с месяц.
А насчет Перочки знаешь? Нет, наверно. С ней тоже случай был. Взяли это ее в Севастополе, рабу божию, и поволокли с двумя жандармами на север, в Олонецкую губернию, для водворения с целью прохлаждения разгоряченных чувств. Да только не усмотрели, несмотря на все старания: с дороги она ускользнула и прибежала сюда совершенно сюрпризом для нас, ничего и не знавших об ее аресте. Только уже несколько дней спустя, когда она как горошинка каталась по петербургским тротуарам, мы получили скорбное письмо с уведомлением об ее аресте.
О твоих приятельницах особых известий нет. Знаем только, что их видели в Перми по дороге в Тобольск. О Феликсе [8] есть известия, что он водворен в один из южных городов Тобольской губернии, в местности, по словам тамошних, очень здоровой и носящей даже громкое название сибирской Италии. Города не могу назвать, потому что не помню, знаю только, что в том же городе поселена Хоржевская [9]. Спроси у Михаила Петровича [10], он наверно знает, где это, потому что он всё знает. Поцелуй его от меня, а если тебе это сделать лично покажется стыдно, как благовоспитанной барышне, то поручи сделать это Ольге, которая это исполнит без всякого затруднения. Кстати: получила ли она в исправности своего супруга, который отправлен ей по ее адресу несколько дней тому назад? Мне не удалось, впрочем, его видеть, потому что он слишком скоро скрылся с нашего горизонта, что, впрочем, совершенно понятно в его положении. Воображаю, что за благодать пойдет теперь в Женеве! Просто хоть сахару не покупай: зайди хоть к Иван Иванычу, хоть к Ольге с огурчиком — столько там сладости-то наберешься! Сам сахарный станешь! Да что! Я и забыл, что там еще одна очень сладкая парочка есть—это наш бесподобный Пинхус с чадами и домочадцами. Слыхал я, впрочем, что в последнее время ему пришлось довольно-таки круто: как в Щедринском рассказе одному ежу приходилось питаться разве что одним «сахаром», потому что по милости Сидоровой козы хлеба-то у него не очень густо было. Но теперь, надеюсь, он уж получил 200 р., которые послал ему редактор его журнала, человек совершенно честный и порядочный, неспособный выкинуть штуку, которую действительно остается только не назвать тем именем, которого она заслуживает [11]. Я теперь тоже ему же работаю. Очень это забавно, не правда ли? Получил уже за разные вещицы 75 р. и впредь буду получать. Только не поверишь, сколько денег у меня выходит теперь. Целая прорва и никак нельзя меньше, потому что нужно вести образ жизни самый благородный.
Ах, да, вот еще известие: Фаничка получила от Кати письмо, в котором она пишет, что сама видит, что нога ее действительно поправляется, полнеет, круглеет и вообще принимает человеческий вид. Я всё посылаю к ней ее жар-птицу—Митеньку, который, впрочем, болтается пока, а ехать не едет. Ну, да ведь он всего третий день здесь. Катя меня просила через Фаничку написать ей. Я, конечно, сейчас же написал, а до тех пор мы не переписывались — передавали только друг другу поклоны через путешественников. Таня [12] в Москве, скоро мы ее в Питер вытребуем. Какой она прелестный человек, совсем прелестный. Жаль только, что здоровье ее плохо: у ней общая какая-то недостаточность питания, не то анемия. Руки у нее точно мраморные стали. Надеюсь, что в деревне она поправилась, Мы теперь с ней самыми лучшими друзьями стали. Она даже в письме, которое оставила мне, говорит, что я один знаю все сокровенные движения ее души! Ты не думай, однако, что у меня растет только число приятельниц; у меня теперь и приятелей новых и настоящих, хороших приятелей, несчетное множество, хотя, разумеется, число приятельниц возрастает пропорционально квадрату числа приятелей. Кто мои приятели, в особенности, и приятельницы — это тебе, конечно, знать интересно, но я предоставляю себе лучше рассказать об этом, потому что пришлось бы посылать тебе длинные списки. Да к тому же ты почти никого не знаешь, кроме, разве, Верочкиных друзей, да и то по ее рассказам.
Любовь Ив. [13] тебе пишет сама, поэтому не пишу о ней. Мой Колька [14] теперь приехал. Все также мил и очарователен. Он тебе кланяется и вспоминает, как ты его водкой спаивать хотела в предварительном. Ну, будет. Пиши обо всем, начиная с Верочки и кончая бернскими барышнями. Прощай, четыре страницы.
Каторга и ссылка. 1928. С. 72–75.
1. Д.А. Клеменц, муж А.М. Эпштейн, вызванный С.М. Кравчинским из Женевы для участия в редактировании нелегального органа землевольцев «Земля и Воля».
2. Письма Кравчинского не доходили до Эпштейн, так как они разными способами перехватывались жандармами. См., в частности, два письма от 24 июля 1878 г. — В.И. Засулич и А.М. Эпштейн.
3. Т.е. Веры Павловны Рогачевой, урожд. Карповой, по второму мужу — Свитыч (ок. 1851–1890-е гг.). В 1874 г. арестована, содержалась в Петропавловской крепости, затем в Доме предварительного заключения. По «процессу 193-х» признана невиновной и освобождена из-под стражи. Распоряжением министра внутренних дел от 3 июня 1878 г., вследствие политической неблагонадежности и «крайне дерзкого характера» выслана из Петербурга под гласный надзор полиции в Яренск Вологодской губ.
4. Дмитрий Михайлович Рогачев (1851–1884) — офицер (служил в артиллерии и вышел в отставку с чином поручика), народник-пропагандист, приговоренный по «процессу 193-х» к 10 годам каторги.
5. Ольга Спиридоновна Любатович бежала из ссылки в Ялуторовске Тобольской губ. 22 июля 1878 г. По свидетельству самой Любатович, она прибыла в Петербург 4 августа 1878 г., в день покушения С.М. Кравчинского на шефа жандармов Н.В. Мезенцева.
6. Очевидно, Вера Ивановна Засулич, жившая тогда в Швейцарии вместе с А.М. Эпштейн.
7. С.Л. Перовская. 25 августа 1878 г. во время перевода из Крыма в административную ссылку в Повенец Олонецкой губ. она бежала со ст. Чудово и перешла на нелегальное положение.
8. Феликс Вадимович Волховский (1846–1914), осужденный по «процессу 193-х» на поселение в Сибири, водворен 8 августа 1878 г. в г. Тюкалинске Тобольской губ.
9. Александра Сергеевна Хоржевская (1853–1887), по «процессу 50-ти» приговорена к 5 годам каторжных работ, которые ей были заменены ссылкой на поселение. Водворена в г. Тюкалинске Тобольской губ., где вышла замуж за Ф.В. Волховского. С 1881 г. жила с семьей в Томске. Покончила с собой.
10. М.П. Драгоманова.
11.Речь идет о статье П.Б. Аксельрода об английских тред-юнионах, написанная им для журнала «Слово», в 1878 г. редакторами были Д.А. Корабчевскнй и И.А. Гольдсмит.
12. Вероятно, Татьяна Ив. Лебедева.
13. Любовь Ивановна Сердюкова (урожд. Корнилова; 1852–1892), член петербургского кружка «чайковцев». В 1875 г. вместе с Л.В. Синегуб основала «Красный Крест» для помощи политическим заключенным.
14. Н.А. Морозов, один из тогдашних редакторов «Земли и Воли».
Многоуважаемый Петр Лаврович!
Пожалуйста, поместите прилагаемое послание в той газете, где было напечатано наше воззвание [1]. Очень прошу Вас об этом. Сами знаете почему. Поправьте ошибки, сократите как угодно, с тем только, чтоб ни в каком случае не было тени того, будто я хочу отречься от Народной воли. Со многим я там не согласен — это правда. Многое даже считаю дичью. Но это наши домашние дела. Итак, пожалуйста, устройте.
Ваш С. Кравчинский.
ГАРФ. Ф. 1762, оп. 4, ед.хр. 425, л. 72.
Таратута 1973. С. 211.
1. Л.Н. Гартман, эмигрировавший из России после неудачного покушения на Александра II 19 сентября 1879 г., по требованию русского правительства 3 февраля 1880 г. был арестован французской полицией. Благодаря кампании протеста французское правительство отказалось выдать Гартмана России и ограничилось высылкой его из пределов Франции. Освобожденный 23 февраля 1880 г., он в тот же день уехал из Парижа в Лондон. По этому поводу группа русских эмигрантов обратилась с благодарностью ко всем, кто помогал освобождении Гартмана; однако в опубликованном тексте С.М. Кравчинский был ошибочно назван редактором не «Земли и Воли», а «Народной Воли». Он обратился в редакцию с уточнением, отправив письмо через П.Л. Лаврова.
Милые Морозик и Ольга!
Посылаю для Морозика подстрочный перевод очень хорошей вещицы Шелли «Петер Биль третий». Она состоит из 5 или шести частей приблизительно такой же длины, как и первая…
Содержание следующее: П. Биль попадает в ад. Но оказывается, что ад такой же, как и здешний мир. Затем Петер Биль испытывает там всякие приключения, делается сперва придворным лакеем у черта, потом пускается в литературу. Сначала пишет в либеральном духе. Тогда черт нанимает рецензентов, и те начинают плести на него всякую гадость. Петер Биль чуть не сходит с ума, но потом кается и пишет оду черту. Ему дают за это теплое местечко, и он делается консервативным писателем ада и панегиристом черта. Но за это его настигает кара double damnation [1], составляющая содержание последних частей: он сделался глуп, так глуп, так глуп, что никакой ум не мог измерить глубины его глупости. Очень хорошо изображена именно его глупость.
Сатира направлена против писателей-ренегатов. У нас была бы совсем кстати, и ее можно было бы даже посвятить Суворину и К°. Думаю, что удастся поместить в «Дело».
Италианских стихов из Stecchetti не посылаю, потому что нет еще книжки [2].
А насчет Спартака, милая Оленька, ты на меня не сердись. Вот в чем дело: я уже давно послал три рукописи в три редакции. Недавно получил ответы от той, куда была послана, безусловно, лучшая — просто перл, перед которой все прочие, не исключая и Спартака, совершенно бледны и жалки, — отказ самый сухой и краткий: имеем, мол, своих (заметь, это был не важный журнал вроде Отечественных записок или Вестника Европы, а поганая Русская речь).
От двух прочих редакций, в том числе и Благосветлова [3] — ни словечка. Это меня ужасно обескураживает. Совсем нет охоты бросать свое время и труд в бездонную бочку. Убежден, что со Спартаком случится то же самое. Поэтому решился перевести еще несколько главок из продолжения, где самая борьба начинается. Один «цирк» наверно бы провалился. Нужно было, стало быть, засесть за работу. Но, право, совсем руки отваливаются. Подожду немного, а пока постараюсь заручиться разными ходатаями. Очевидно, без них ничего не вытанцовывается.
Пусть Николай попробует Шелли. Если есть охота. Если же нет — пусть подождет Stecchetti. Тот будет легче и очень коротенький. Маленькие куплетики всего в целом десятка два–три строчек. Для начала лучше. К тому же ты итальянский язык знаешь. Можешь читать и тут же дополнять по его желанию мой перевод.
ГАРФ. Ф. 1762, оп. 4, ед.хр. 603, л. 28–29.
Таратута 1973. С. 214.
1. двойного проклятия — (англ.).
2. Лоренцо Стеккетти — псевдоним итальянского поэта Олиндо Гуэррини (Olindo Guerrini; 1845–1916). Упоминаемая Кравчинским книжка вышла впервые в 1877 г., причем ее выпуск сопровождался элементами мистификации: авторство было приписано молодому поэту Стеккетти, якобы скончавшемуся от чахотки. Благодаря тому, что в стихах звучат мотивы близкой смерти, которую предчувствует вымышленный автор, говорящий к тому же о любви, меланхолии и т.п. модных «поэтических» вещах, книга имела громадный успех — при жизни автора вышло 32 издания, в т.ч. несколько пиратских.
3. Григорий Евлампиевич Благосветлов (1824–1880) — публицист, литературный критик; в 1866–1880 гг. редактор журнала «Дело».
Милая Оленька!
Эти три дня — больше: дней семь — был очень занят: переводил «Мошку» — одно из своих «начал» для Благосветлова и хотел непременно послать его так, чтоб могло попасть к июньской книге. Дела мои после двух отказов приняли весьма грустный характер, но потом вдруг подул ветер, и выглянуло из-за облаков солнце в образе Григория Евлампиева-сына. Принял мой роман италианский и написал при этом такое лестное письмо, что Фани читает, когда ей делается скучно. Пишет, что ждет с любопытством «Спартака» и надеется, что он оправдает его надежды. Обещает поместить стихи и просит написать статью об италианском поэте, из которого предлагал прислать ему кое-что (Stecchetti). Итак, принимайтесь. В особенности ты, Ольга. Переводи как можно скорее главу, которую послал тебе. Это необходимо. То, что ты перевела, — только пролог, не дающий никакого понятия собственно о романе, сущность которого — борьба рабов за свою свободу. «Цирк», роскошь, разврат Рима — все темы очень избитые. Хотя бы в «Спартаке» это было немного лучше, чем в других, — из-за этого не поместят такой махины.
Насчет Морозкиных стихов, конечно, так приставать не могу, потому что Шелли, мне кажется, перевести очень трудно, значит, нужно настроение. Не знаешь ли ты, Воробейко, хоть немножко по-английски? Это бы тебе сильно помогло.
Думаю, что перевести Stecchetti тебе будет несравненно легче, потому что, даже не зная по-италиански, ты можешь прочесть их как следует и уловить их музыку, и при помощи подстрочного перевода и знания французского языка даже понять смысл всякой части. Но вот беда — издание все разошлось, так что купить его до выхода следующего — нельзя. Но у Карла есть приятель Giovanni Domanico, у которого эта книга есть. Пусть он ему напишет. Я не знаю его адреса. Устрой это дело, если хочешь иметь заработки поскорее.
[…] [1]
Вообще поляки народ очень хороший, и между ними есть отличные ребята. Я учусь теперь польскому языку. Хочу непременно хорошо говорить на нем, потому что стыдно, зная чуть не все европейские языки, не знать вдруг языка своих соседей и товарищей по революции.
Соединяя приятное с полезным, замышляю уже осчастливить Благосветлова или Гайдебурова [2] или обоих вместе несколькими романами с польского языка. Уже наметил кое-что и скоро возьмусь за работу, а тебе, Воробейко, переведу какую-нибудь драму или поэмат, как говорят поляки.
Ну, до свидания. Пишите, в особенности ты, милая Оленька. Морозик писем писать не умеет.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 156, л. 1–2.
Таратута 1973. С. 215–216.
1. Пропуск в публикации; в пропущенной части Кравчинский говорит о комитете взаимопомощи, о П.Л. Лаврове, о друзьях, о процессе польских социалистов.
2. Павел Александрович Гайдебуров (1841–1893) — общественный деятель народнического направления, публицист, с 1875 г. владелец и редактор еженедельного журнала «Неделя», в виде приложений к которому с 1878 г. выходили многочисленные новинки отечественной и зарубежной литературы.
Фаничка, милая! Еду! Письмо от питерцев писала от их имени Таня. Впрочем, читай сама.
Я еду, еду, туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть!
Боже, если б ты знала, как я рад, — нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется мне еще быть! Довольно прозябания!
Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, — снова открывается предо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями!
Жив бог […] [1] души моя!
Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет. Загорается жажда давно уснувшая — подвигов, жертв, мучений даже — да!
Все, все за один глоток свежего воздуха, за один луч того дивного света, которым окружены их головы. Да, наступил и для меня светлый праздник.
А помнишь, как раз я говорил тебе, что в моей жизни было два лучезарных периода, но что так как их должно быть три, то один еще будет. Я это предчувствовал, хотя иногда, по малодушию, слабел в вере. Теперь это исполнилось!
Признаюсь, однако, что моя радость не без облачков. Мне грустно, что я так мало могу оправдать надежды, которые возлагают на меня мои друзья. Проклятая работа из-за куска хлеба не дала мне никакой возможности запастись новыми знаниями. В этом отношении я уеду таким же, каким уехал. Но зато эта же каторжная работа дала мне много выдержки и упорства в труде, которых тоже у меня не было.
Но все-таки грустно! Как бы я хотел обладать теперь всеми сокровищами ума и знания и таланта, чтобы все это отдать беззаветно, без всякой награды для себя лично — им, моим великим друзьям, знакомым и незнакомым, которые составляют с нашим великим делом одно нераздельное и единосущное целое!
Что ж! Отдам, что есть.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 757, л. 5–7.
Таратута 1973. С. 221–222.
1. Одно слово не разобрано.
Вы, конечно, слыхали уже о вновь поднявшейся охоте. Мне бы хотелось уехать из Женевы, где меня слишком много знают, а для этого необходимо достать минимум 150 франков, чтоб расплатиться с кое-какими должишками и иметь небольшую сумму на новом месте, где в кредит жить не всегда возможно.
ОР Ин-та русской лит-ры РАН (Пушкинский дом). Ф. 377, ед.хр. 10341, л. 1–2.
Таратута 1973. С. 224.
Милая Фаничка!
Наконец я в Италии… Горы я не перешел, а скорей перебежал — почти нигде не останавливаясь, я в 12 часов дошел до итальянской границы, до которой дилижанс только на полчаса меньше употребляет. Выгадал таким образом около 22 франков, потому что за багаж один взяли до границы 3 франка… горы пусты, деревни с заколоченными окнами, открыты только Refuges [1] для застигаемых бурей путешественников… Дорога же восхитительная. Мало мне таких приятных и дешевых удовольствий доставалось.
Сначала от Брига вообще горная дорога, утесы, обрывы, долины, равнины… Потом галереи, высеченные в скалах, потому что сверху вечно валятся лавины. Снег пошел, начиналась буря… А потом кругом огромная, почти гладкая поляна, а на ней холмики, холмики — это высочайшие вершины.
А спуск — просто восторг. Раза три чуть шеи не свернул, прыгая по скорчиатоям [2] (укорачивая тропинки), и совсем было задавил одну овцу.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 757, л. 26–27.
Таратута 1973. С. 225.
1. убежища.
2. От ит. scorciatoia — кратчайший путь.
Статья моя почти совсем готова. Осталось написать только об одном поэте (о пяти написано, не считая дюжины мелких, о которых вскользь упоминается). Но только тут задержка очень неприятная. Представь, его сочинений нет в Брере — все перерыл. Нет. А он необходим, потому что он-то и есть крайнее звено. Совсем социалистический. Без него невозможно… Придется volens-nolens купить. Это обойдется всего франка 3… Но этих 3 франков я не могу взять из своих кормовых.
[…] Свечи я жгу восьмериковые, тоненькие, тоненькие, чуть светятся; чай целый месяц все тот же пакетик.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 757, л. 44, 44 об.
Таратута 1973. С. 228–229, 231.
Пишу, чтоб сказать вам, что я получил работу в одной газете — Pungolo, платящей безусловно; умеренная, но мне гарантирована полная независимость, с обязательством, впрочем, излагать факты, а не пускаться в теории, от чего избави меня бог.
Условия такие: статей 10–16 в 200 строк каждая с платой по 25 франков за штуку. Впрочем, окончательные условия определятся, только когда я представлю две пробные корреспонденции — первая историческая и вторая биографическая… Это мне мой поэт устроил… Я сказал, что сделаю 2–3 корреспонденции исторические, а потом в остальных — в виде биографий, рассказов о достопримечательных бегствах и т.п. — постараюсь дать характеристику движения в лицах и образах…
А знаешь, чью характеристику я сделаю первой? Догадайся — Дмитровскую. О нем столько раз в газетах писали, что его имя можно упоминать. Хотел бы Льва, но нельзя. Потом распишу Анку [1].
Статья при переписке оказалась больше, чем думал…
На другой день. Вчера не отправил. Сегодня хочу приписать, что первую пробную корреспонденцию кончил почти. Завтра кончу вторую. Мне немножко совестно живого человека расписывать. Но я думаю, что это предрассудок. Ведь описывают же Доде и Гамбетту. Сделаю, конечно, так, что ни самое описание, ни даже то, что с него начинаю, не будет в состоянии иметь для кого-нибудь какого бы то ни было значения, если бы даже ее третье отделение прочло.
Я мог бы, конечно, выбрать других людей и даже другую тему — потому что это было мне предоставлено, но стою за свой план с чисто артистической точки зрения. Пишу с величайшим удовольствием, как еще никогда ничего не писал.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед хр. 164, л. 2.
Таратута 1973. С. 231–232.
1. Лев — Л.А. Тихомиров; Анка — А.М. Эпштейн.
…Может быть, моя здешняя литература вывезет.
[…]
А письма мои в Pungolo будут как будто присланные из Швейцарии…
[…]
Первые две исторические. Затем 8 биографий: 4 мужчины и женщины. Дмитро, Осинский, Дмитрий мой, Лизогуб. Затем женщины: Перовская, Вера, Ольга и Гесся […]. Мужчин мог бы еще: Мошка, Кропоткин, Дворник, Желябов, Михайло […] — все типы оригинальные, крупные, сильные, каждый в своем роде. Ну, а женщин кого еще?
Таню, конечно, и я бы поместил ее вместо Ольги, если бы знал о том, можно ли и в какой мере можно говорить о ее деятельности по цареубийственной части. — Ну, а потом кого. Верочку Филиппову? [1] Коленкину? Малиновскую?..
Затем последние три корреспонденции будут изображать три факта — одно бегство (вероятно, Кропоткина — кстати, чтоб и о нем сказать, потому что очень известен), потом гартмановский подкоп — в тех размерах, как выяснено на процессе — с некоторыми чисто беллетристическими дополнениями по рассказам Морозова.
Затем отдельная корреспонденция — типографщики. Это будет последняя и самая мрачная и, может быть, лучшая. — Об этом тоже можно говорить, потому что ведь в газетах писали. — Всё вместе составит очень хороший материал для будущего историка или романиста.
Таратута 1973. С. 232–233.
Первая половина «большого письма» (слова Е.А. Таратуты) в публикации опущена практически полностью. Первая из извлеченных из текста цитат относится к планам поездки в Россию, деньги на которую может дать литературный труд. Вторая цитата — из рассуждений к конспирации: жена беспокоится, что местонахождение Кравчинского может быть раскрыто.
1. В.Н. Фигнер.
…А что они [1] рассердятся за Дмитра — я это знал. Они хотели бы, чтоб его расписать всего на золоте, и лицо чтоб все так и светилось, как у Моисея после Синайской горы, — как византийские маляры святых угодников малевали. Ну, да что поделаешь. Взялся [2] [изобр]ажать живого, так живым и изобразил. [2]
Таратута 1973. С. 233.
1. В.И. Засулич и Л.Г. Дейч.
2. Часть текста утрачена.
…договорился и кончился с Пунголом за 200 франков 13 корреспонденции с сохранением всех прав. [1]
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 164, л. 8об.
Таратута 1973. С. 233.
1. Далее Кравчинский пишет, что это очень маленькая сумма, но издатель газеты Эмилио Тревес предлагает издать его корреспонденции отдельной книгой, что тоже даст около двухсот франков.
[1] …Все мои приятели очень мою штуку одобряют, в особенности мой поэт — ну, да он, впрочем, очень взбалмошный и шалый. А вот что мой будущий издатель очень хвалит — это мне чрезвычайно приятно.
[…] [2]
Милая Анка! Какие тебе странные мысли в голову приходят! Неужели ты думаешь, что я не вспомнил об исключительном положении Дмитрия? Только потому и буду писать, что знаю, что никакого вреда от этого ему произойти не может, в каком бы положении он ни был. Да ты, наверное сама это отлично знаешь, и в тебе говорит вовсе не страх за него, а просто «скромность», которую иначе не могу назвать, как мышиною: чтоб, боже сохрани, дальше как в твоей норке никто не видел и не знал. А вот я хочу, чтоб знали, и будут знать.
А что он, говоришь ты, только нам с тобой интересен, так это вздор чистый. Нет человека, который умел бы внушать такие глубокие неизгладимые никаким временем привязанности и даже обожания. Спроси об этом Фанку и Катю.
Да, наконец, милая Аночка, тут дело не в том, кому кто интереснее, а тут дело в типичности, так как всё клонится к известной полноте художественного впечатления. А на этот счет, ты знаешь, я неумолим и беспощаден.
Знаешь, ты и на свой счет напрасно так скоро успокоилась. В Пунголе тебя не будет, но ведь потом выйдет и отдельное издание, которое хочу дополнить несколькими рассказами и портретами. Очень может быть, что и ты в них очутишься.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 757, л. 62.
Таратута 1973. С. 234; Таратута 1987. С. 31–32.
1. В пропущенном при публикации начале письма сообщается, в частности, о заложенном в ломбарде сюртуке.
2. В выпущенной части письма Кравчинский указывает, что после очерка о Я. Стефановиче будет писать о Дм. Клеменце.
Вере и Евгению.
Отвечаю вам тотчас же, потому что теперь сравнительно свободен. Спасибо за присылку и за все прошлые и будущие. Я им всегда рад, потому что, живя в одиночестве, всегда приобретаешь необыкновенную радость ко всякой писаной бумажке, кроме разве лавровских писем. Ах, что за канительный человек! О всяком выеденном яйце ему нужно дебаты и дискуссии вести. Я ждал окончательного ответа и сегодня получил опять затяжное письмо. Но я ответил очень решительно и думаю, что теперь он ответит уж окончательно. Напишу.
Ваши объяснения, действительно, разъяснили мне то, чего я не понимал прежде, но знаете, я думаю, что вы ничего не выиграете: факт вашего присоединения не уничтожит возможности прикрываться «Черным Переделом» для бесцельного плевания в потолок. Попомните мое слово.
Посылаю вам желябовскую биографию [1] не заказным, потому что совсем при последних грошах, так что письмо Лаврову с прибавкой рекомендации вашего меня бы совсем в разор ввело. Но ничто не пропадало никогда.
Биография мне очень понравилась. Чрезвычайно интересна и, главным образом, не стереотипна. Одно место я зачеркнул — это на счет анархии по Прудону и заявления какого-то осла, что он не социалист, а «народник», — а потом в другом месте, где говорится насчет десятка–двух членов организации «Земля и Воля»: таких слишком точных цифр, по-моему, никогда не следует давать. Это уж слишком откровенно.
Пришлите конец. Мне очень интересно. А если свободны, то пришлите и все биографии разом в виде рекомендованной рукописи — это 50 сантимов. Я к тому времени получу последнюю сотню за мою книжку от издателя и буду, стало быть, при деньгах и отошлю назад тоже заказным.
Название «Вольной Русск. Типографии» хорошее. А на книжках можно, мне кажется, написать, чтобы и их лапа была: «напечатана по поручению „Народной Воли“», — это, думаю, женевским политикам не будет «слишком много». Если же им покажется «слишком мало», то можно сказать, что больше нельзя по политическим причинам. Не то, мол, типографию конфискуют.
Насчет написания чего-нибудь я очень не прочь, Женичка, но, ведь, бесплатно я не могу работать и ни за что не буду. Да и никому не советую. Не посоветовал бы даже печатать даровых работ, потому что они всегда хуже, ибо дарованному коню в зубы не смотрят. А хорошо работать даром нашему брату, ей же ей, невозможно. Нужно ренту иметь. Да и почему, наконец, типографщики должны получать плату за труд, а литературщики — нет? Я просто со злости даром не хочу работать. Лучше буду для иностранной публики что-нибудь сооружать. Неужели ты, Женичка, собираешься даром писать?
Напишите, пожалуйста, Верочка, что значит мое заявление о присоединении тоже? Вы пишете так, что как будто вопрос о том, нужно ли или не нужно мне заявлять о своем присоединении, под сомнением? Так мне, по крайней мере, показалось. — Я нахожу, что мое положение таково, что для меня вопроса не может быть, потому что я никогда не отделял себя от партии политического террора и не мог отделять не только потому, что таковы мои теоретические воззрения, но еще по чисто специальным причинам.
Есть случаи, когда перемена убеждений становится уже доказательством не чистосердечия, а легкомыслия, которое в некоторых случаях, где поступки человека затрагивают чужие интересы, становится преступным. Поэтому, например, несмотря на все мое сочувствие той деятельности, которую ставил «Чер[ный] Пер[едел]», я никогда не мог признать его знамени своим — именно потому, что в нем этот элемент игнорировался. В составлении мертворожденной предварительной программы «Земли и Воли» (Женичкиной) [2] счел возможным принять участие именно потому, что в нее были внесены прибавки, делавшие возможным для меня оставаться верным и своим убеждениям и, — выражаясь классическим языком, — своему знамени. Это было соединение противоположных до тех пор фракций, а не программа фракции, враждебной той, к которой принадлежу и не могу не принадлежать. Это было то же самое, что, может быть, будет, когда получится в Питере ваше письмо. С тою только разницею, что тогда инициатива соединения принадлежала вам, а теперь — им, что может иметь практически разницу, но никак не теоретическую.
Напишите, пожалуйста, смотрели ли вы иначе на мое участие в программе «Земли и Воли»? Мне было бы очень обидно, если бы это случилось. Ну, до свидания. Целую вас обоих.
Ваш Сергей.
Книжку пришлю, как только выйдет. Но боюсь, что все-таки затянется недели на три. Всё затяжно в этом мире, как видно.
Группа «Осв. Труда» I. С. 216–218.
1. Рукопись биографии Желябова, написанную Л.А. Тихомировым, Л.Г. Дейч до опубликования отправил С. Кравчинскому.
2. Кравчинский имеет в виду созданный вернувшимся в Россию П.Б. Аксельродом в 1880 г., после разгрома «Черного Передела» новый кружок из молодежи и названный им «Земля и Воля». Вновь пересмотренная программа «Черного передела» и записка, в которой говорилось об объединении разгромленных групп, были отправлены с Е.Я. Рубанчик-Козловой на утверждение жившим за границей Г.В. Плеханову и др.
Милая Верочка!
Очень переполошило меня известие, будто вы едете собирать деньги на «Красный Крест», с рекомендательными письмами от Турского [1]. Думаю, что тут Анна напутала, потому что очень это было бы комично. Вероятно, вы просто берете у него адреса и имена людей, к которым обращаться. — Разумеется, отчего не иметь в виду и того, что Турский скажет, хотя нужно помнить, что он так рад будет подпрыгнуть так высоко при вашем содействии, что наврет вам не с три, а с тридцать три короба. Но все-таки записать в уголок книжечки, конечно, можно и его имя. Я хочу только сделать вам одно чисто практическое замечание (воздерживаясь от теоретических, так как вы в них не нуждаетесь, конечно). Замечание мое весьма простое: вам именно ни от кого рекомендации брать не следует, потому что если хотите сделать дело, т.е. взаправду собрать что-нибудь, а не произвести демонстрацию, то вам нужно обращаться ко всей публике, а не к какой-нибудь фракции. Ну, а кто вам ко всей публике может дать рекомендации, кроме вашего имени? Обращаясь к какой-нибудь партии, вы разом оттолкнете или охладите, по крайней мере, все прочие. Обращаясь же к людям Турского, вы рискуете еще тем, что и ту партию оттолкнете, к которой они принадлежат, потому что, почем вы знаете, что за народ, с которым он в связи состоит, и даже если народ хороший есть между ними, как они на него смотрят?
Вот почему желая, чтобы ваша прекрасная мысль не была испорчена дурным выполнением, я и пишу это письмо.
Ну, до свиданья. Не пишу много, потому что очень занят. Целую Женичку и благодарю очень за письма, которыми он меня наделял от времени до времени.
Ваш С.
P.S. До последней минуты все ждал вашей польской повести для меня. Отчего вы не прислали? Присылайте, если «Красный Крест» не настолько поглотил вас, что вы забыли и думать про переводы.
Группа «Осв. Труда» I. С. 215–216.
1. Каспар Михаил Турский (ок. 1847–1926) — деятель русского и польского революционного движения, публицист, с 1869 г. жил в эмиграции.
…Только что вернулся от Тревеса, с которым договорился окончательно. Он платит мне 300 франков, но только за одно издание в 1200 экземпляров и без переводов, которые все в мою пользу… Самое печатание будет производиться с молниеносной быстротой, так как ему чрезвычайно понравилось. Он это сказал сам.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 165, л. 49.
Таратута 1973. С. 238.
Вам, вероятно, Чайковский передал уже мою просьбу относительно предисловия для италианского издания моих корреспонденции.
Вы были так добры, что обещали его для предполагавшегося французского. Но италианский пожелал иметь его по весьма понятным причинам. Как при знакомстве с отдельным человеком, так и с публикой нужна для внушения доверия рекомендация уже знакомого человека. — Поэтому очень попрошу Вас прислать это предисловие, если возможно, то поскорей. Моя книга совсем готова, так что это может задержать начало печатания… Цель предисловия просто сказать, что Stepniak действительно то, за что он себя выдает: человек, непосредственно принимавший участие в движении, которое описывает.
ГАРФ. Ф. 1762, оп. 4, ед.хр. 425, л. 74–75.
Таратута 1973. С. 238.
Постскриптум письма, посвященного изданию журнала, выражающего идеи «Народной воли»: Кравчинский шлет Лаврову свой ответ на официальное предложение Исполнительного Комитета взять им вдвоем руководство таким органом. Кравчинский, между прочим, предлагает ввести в редакцию еще и П.А. Кропоткина.
Ох, Женичка, Женичка милый, тяжело человеку в твоем положении говорить «не езди», вместо того, чтобы сказать: «едем вместе». Но я все-таки это говорю в надежде, что когда пройдут первые минуты жгучей острой боли, ты признаешь справедливость моих слов.
Зачем ты едешь? Это очевидно, что бы ты ни говорил: тебе хочется погибнуть тоже. Это ясно. Я это чувство понимаю, и нужно быть деревяшкой, чтобы не оценить его. Но нужно сдерживать даже лучшие порывы, если они могут только вред принести тем, за кого ты рад душу отдать. Вот почему и пишу.
Ты едешь для Дмитра — очевидно, потому, что иначе не переменил бы решения остаться еще на месяц–другой, получив известие об его аресте.
Итак — для Дмитра. Обсудим же его положение хладнокровно. Это положение своеобразно, и по-моему, вот каково:
Никаких кровавых дел за ним, к счастью, нет. Он даже ни к одному из них не прикосновенен. Шанс очень важный в его пользу. Чигиринское дело в настоящее время забыто, потеряло всякое значение и в глазах правительства всю его прежнюю опасность, потому что пример не был никем и нигде повторен. Значит, за это дело ему не придется отвечать, как было бы прежде.
Затем он основал «Черный Передел», отделившись от чисто террористической группы. Конечно, на суде он откажется от этого Передела. Но он не будет в состоянии отказаться от своих убеждений. А эти убеждения во всяком случае идут против народовольческой исключительности. А деятельности в народе до сих пор правительство совсем не боится. Доказательством тому может служить приговор всем чернопередельцам, несмотря на весь их аграрный террор и «бунты».
Поэтому, обсуждая это дело хладнокровно, прихожу к заключению, что положение Дмитра характеризуется так: отсутствие каких бы то ни было серьезных обвинений (то есть, не улик, чтò не имело бы для них особого значения, а обвинений самих по себе) при глубоком и твердом убеждении в чрезвычайной личной важности и опасности этого человека.
Совершенно аналогично было положение Дмитрия [1]. Против него не было тоже никаких обвинений в кровавых делах. Но они лично ему придавали всё значение, которое он имел. Прокурор прямо это выразил в речи по делу Веймара [2]. Да, наконец, лучше всего это доказывается упорными слухами о том, что он будет, наверное, повешен.
В положении Дмитра является осложнение в виде Чигиринского дела. Но если бы этого дела не было, он находился бы в положении уже не Дмитрия, а Марка Натансона, относительно которого убеждение было то же, но зато абсолютно уже никаких обвинений в чем бы то ни было серьезном.
Вот почему я лично убежден, что дело Дмитра кончится Сахалином, который теперь заменяет Централку. Во всяком случае, ты сам, конечно, понимаешь, что о смертной казни не может быть и речи. Значит, начнутся во всяком случае пересылки, если не ссылка.
В это время на освобождение всегда шансы есть. Но ты сам знаешь, что для того, чтобы началась освободительная работа, мало, чтобы человек пользовался всеобщей симпатией, всеобщим почетом и всё такое. Как бы велики ни были эти симпатии и этот почет, они останутся бесплодными и бесполезными. Если нет человека, который всю душу, все мысли отдаст исключительно этому делу, который никогда ничем другим не увлёкся бы и не отвлекся бы. Одним словом, такой, для которого это сделалось бы целью жизни.
Таким человеком для Дмитра можешь быть ты, и — ты это сам понимаешь — только ты один. Грустно ли это или нет — всё равно. Факт верен, и жестокий и неумолимый рассудок это заставляет сказать. — Что я готов для Дмитра головой рисковать, этому ты поверишь, и если придется, то можешь испытать это на деле: я это тебе обещаю заранее, а ты знаешь, что в таких делах мое обещание твердо, как каменный утес. — Но, чтобы сделать это освобождение целью своей жизни, для этого нужно быть тобою. Ты один можешь употребить в пользу все симпатии, которыми пользуется Дмитро и которые готовы выразиться в помощи и денежной, и личной всех родов и видов. Ты один сможешь соединить их в одно практическое предприятие. Иначе они пропадут тут, как пропадает тепло от сжигаемых в разных концах угольков, которые, будучи соединены в одно место, могли бы расплавить металл.
Вот почему мой тебе совет не ездить и ждать — теперь уже не два или три месяца, а сколько понадобится по делу Дмитра. Не думаю, чтобы это было долго, потому что теперь такое дела скоро делаются. Но как бы то ни было, Дмитро такой человек — и это скажу не я тебе один, ты это знаешь сам, — для возвращения которого в наши ряды можно пожертвовать не только временем, но даже поставить это целью жизни.
Не решаюсь настаивать на том, чтобы ты оставался во что бы то ни стало. Когда Ольга ехала освобождать Морозика, я был вполне убежден, что она ровно ничего не сделает. Но я не удерживал ее ни одним словом, потому что отлично видел, что если она останется, то сойдет с ума. Может быть, и для тебя лично свыше сил оставаться теперь здесь и ждать, ждать и ждать. Тогда возражать нечего: на нет и суда нет. Но если только у тебя хватит твердости остаться, то тебе остаться следует. Для меня это очевидно, и я не знаю только, ясно ли я изложил свои мысли. Я скажу тебе прямо, — как говорил прямо всё, что сказал выше, — желая, чтобы ты остался, думаю вовсе не о тебе. Что ты погибнешь очень скоро, поехавши, это я, конечно, знаю, и мне тебя жаль. Но ведь все мы погибнем. Днем раньше или позже — это не так важно. Я думаю в данном случае о Дмитре, даю тебе слово. Да к тому же ведь теперь тебе лично было бы, наверное, приятнее сидеть, чем быть на свободе. Не прими, поэтому, моего письма за обычное «отговаривание», ввиду разных сантиментов. Все мы должны погибнуть, и должны идти на гибель прямо и смело, смотря ей в лицо. Мне просто до слёз жаль, что ты погибнешь даром, а Дмитро пропадет наверное, тогда как для такого человека всегда найдутся люди и средства, чтобы устроить освобождение, когда это будет действительно возможно. Без тебя же это сделано не будет. Я это ясно предвижу.
Ну, будет. Не хочется мне писать после всего этого о всяких глупостях.
Лаврову напишу и народовольцам тоже отпишу, но только завтра. Сегодня, ей-ей, не могу на такую белиберду ответа писать.
Напиши. Буду ждать с великим нетерпением.
Целую Веру. Напишу ей завтра по поводу Красн[ого Креста].
Сергей.
Группа «Осв. Труда» III. С. 157–160.
1. Д.А. Клеменца.
2. Врач Орест Эдуардович Веймар в 1880 г. был осужден к 10 годам каторги на основании ложного подозрения в содействии покушению А. Соловьева на Александра II.
Дорогие друзья!
Начну с одного совершено частного вопроса, потому что, по-моему, он имеет очень важное общее значение — именно с выраженного вами неудовольствия П. [1] Считаю себя вправе говорить об этом без всяких полномочий со стороны П., потому что я сам нахожусь с ним в одном положении, и то, что вы сегодня сделали с ним, то завтра вы можете сделать со мной, т.е. напасть, накинуться, изругать ни за что ни про что, не разузнав даже хорошенько дела, а по каким-то слухам, неведомо откуда к вам долетевшим. — Ведь дело в том, что П. решительно ничего подобного тому, что вы на него взводите, не говорил. Подробно об этом писать не стану, потому что об этом вам, наверное, напишут женевцы с приложением подлинных документов, так как не сомневаюсь, что такое отношение ваше к одному из ваших товарищей оскорбит их так же точно, как оскорбило меня. С своей стороны скажу только вообще: П. и не думал говорить того, что вы на него взводите. Этого не было даже в первоначальном отчете о его речи. Там было, по недосмотру редакции, кое-что другое относительно Желябова, против чего он, П., печатно возражал, так что само собою это место уничтожается. — О последнем факте вы, как видно, даже не слыхали. — Таким образом, господа, уж извините за правду, вам приходится сказать: «стыдно говорить такие вещи. Незнание — не оправдание: тот, кто не знает, не должен говорить» — ваша собственная фраза, господа, которая, как письмо в случае ненахождения адресата, возвращается отправителю.
Но это всё пока относится только к нам лично, к небольшому кружку людей, живущих за границей, которым вы делаете честь, обращаясь к ним с предложением общей работы. Но этот вопрос имеет и более широкое, принципиальное значение, и потому-то я его и поднял [2].
Группа «Осв. Труда» III. С. 152–153. По черновику, хранившемуся в архиве Ф.М. Степняк.
1. П.Б. Аксельрод.
2. Окончание к моменту публикации не было известно.
Милая Верочка!
Ваше письмо получил. С Лавровым списываемся уже прямо и надеюсь, что мы скоро договоримся до заключения. А пока хочу два слова относительно чернопередельского письма сказать. Нет, о письме потом, а теперь хочу по поводу Дмитра поговорить, знаете, факт позволения отправить телеграмму и письмо Женьке — в высшей степени необыкновенный — наводит меня на предположение еще более необыкновенное: они, вероятно, ведут с ним «переговоры». На эту мысль меня наводит один факт, который сообщаю только вам под строжайшим секретом: они уже вели переговоры с Ольгой — я получил об этом от нее письмо, написанное химически, где она рассказывает подробно все, как было. Сущность их в том, что они желали узнать, на каких условиях террористы согласятся не делать новых попыток на царя, — она им заявила, что не может брать на себя представительства партии. Тогда они сами сказали, что желали бы переговорить с кем-нибудь из наиболее влиятельных террористов и называли предпочтительно перед другими Льва. Они предлагали выпустить Ольгу на честное слово, чтобы она предупредила его об этом. Но, боясь измены, Ольга отказалась, а вместо того сказала, что пусть дадут возможность написать к своим ей и для верности еще одному из заключенных и указала на Романенку. Это было глупо с ее стороны, но уж она так сделала. Они, действительно, начали переговоры с Романенкой, но тот совсем надурил: начал их пугать, хвастать и грозить. Они потеряли к нему доверие, а вместе с тем и к Ольге, и прекратили всякие переговоры.
В настоящую минуту царю, очевидно, невмоготу стало сидеть в Гатчине. Кроме того, короноваться нужно же, наконец, когда-нибудь. Последние телеграммы относительно желания этого остолопа «изучить нигилизм», а что еще вернее, какое-то странное колебание с утверждением приговора по делу 22-х; все это, вместе взятое, показывает, что у них какой-то перелом. Арестовавши Дмитра, очень может быть, что они решили воспользоваться этим, чтобы снова завести прерванные переговоры.
Вы знаете, как они на него смотрят? Что вы об этом думаете? Напишите, нет ли в его письме или лучше, не будет ли чего в его будущих письмах, что поддержало бы такое предположение? Это очень любопытно. Предупреждаю вас нарочно, чтобы вы были внимательны.
Р.S. Знаете, мне кажется, что даже в его письме, где насчет пришествия времени, когда знание и т.д. есть что-то вроде намека на это.
Насчет хлебных работ, милая Верочка, ничего сказать не могу, потому что никакого понятия об упоминаемых вами вещах не имею. Знаю только, что для «Дела» Маццини не годится, потому что там уже лежит вот уже несколько месяцев статья Эльсница [1] о том же, но не печатают из страха перед цензурой.
Из книжки Зола можно несомненно сделать извлечение. Хотя я ее и не читал, но думаю, что будет очень интересно. Но только не разгоняйтесь — сделайте что-нибудь не более листа печатного, чтобы как возможно скорее кончить, потому что иначе без всякого сомнения перехватят. Спешите поэтому во все лопатки. «Основные положения», судя по заглавию, должно быть интересно, но о нем я бы советовал (если уж не чрезвычайно интересно) небольшую рецензию для отдела «новых книг», написать тоже в лист или около. В «Дело» пошлю всё, что вам угодно, и ни малейшей мне от этого порухи не будет, просто — потому что я решил совсем не соваться туда с оригинальными статьями. Они этого ужасно не любят, и все жалуются, что переполнены прекрасными статьями, что сотрудников не оберешься и т.д. (когда «От[ечечтвенные] Зап[иски]» жалуются на недостаток их) и если предложат, наконец, что-нибудь, то умоляют ради самого Христа, чтобы поменьше (помните, как Ирландию обкарначили) [2]. Всё дело в том, что они сами все хотят писать, так как Благосветлиха держит их в черном теле [3] и редакторское жалование самое жалкое, а семьи у них обширные. Поэтому мой покровитель [4], например, в некоторых книжках является один в трех лицах. Вот почему нужно обладать чисто немецкой цепкостью и настойчивостью Эльсница, чтобы пролезть туда. Я бросил попечения, поэтому и вам не советую — только валять будут. Лучше всего статью о Зола послать через Шмуля [5] в «Устои» [6] — очень хороший журнал, несмотря на свое название, и у Шмуля там рука есть. Он мне предлагал, но я не думаю воспользоваться, потому что нет в виду небольших работ, а с большими в маленький нельзя. Так что и здесь вы мне никакой порухи не сделаете. А «Основные положения» отчего бы чрез того же Жоржа в «Отечественные Записки» не послать? Это самое лучшее, раз он хвалит. В «Дело», повторяю, я готов посылать всё, что вам угодно, но что из сего воспоследует?..
Насчет переводов уж абсолютно ничего сказать не могу. Я их совсем забросил, с тех пор, как в Италии, — пробавляюсь италиаиской беллетристикой и то очень мало. За французскими] и иными совсем даже не слежу. Мне кое-что пишет об этом Цакни [7], так как мы вступили с ним в компанию для выбора, но до сих пор он мне ровно ничего путного не посоветовал, кроме двух ничтожных рассказов. А с Чайковским, с которым тоже думал завести об этом дела, — и занят очень и ни малейшими эстетическими способностями не обладает. Так что у меня совсем ничего нет для собственных переводов в «Деле», кроме одного италианского романа, сомнительного по части цензурности.
Как видите — от меня, как от козла молока.
Теперь, покончив с частными делами, хочу поговорить о вашем коллективном послании [8]. — Признаюсь, общее впечатление ужасно тяжелое.
Написано мастерски: ясно, метко, неопровержимо; но от этого еще тяжелее, потому что видишь, что такая сила и такая логика добровольно склоняют голову перед нелогичностью н круглым невежеством. Авторы письма (№ 1) могут быть величайшими героями в мире, но все-таки их неподражаемое послание — дичь такая непроходимая, что просто глазам не веришь. А между тем, эту самую дичь вы сглаживаете, охоливаете, заявляете, что она почти-почти что вещь умная, вот только тут да еще вот тут маленькое-премаленькое пятнышко.
Конечно, неприлично и недостойно накидываться по-собачьи. Следует отвечать не только спокойно, сдержанно, но даже ласково, потому что они все-таки наши друзья и прекрасные люди, которых мы любим и уважаем. Зачем же уверять их в том, что вы соглашаетесь с ними во всех почти пунктах, когда из вашего же письма следует, что вы почти ни с чем не согласны? Зачем переворачивать роль и выражать надежду, что соглашение воспоследует, потому что вы согласны с ними, а не потому, что надеетесь, что они согласятся с вашими доводами, потому что логика на вашей стороне.
Обратите внимание на тон их послания (№ 1). Ведь это — оракулы, начальство, одно слово! Как они с кондачка все вопросы вершат, в которых ни аза не смыслят! А своим чисто дипломатическим письмом вы ведь только поддерживаете и укрепляете в них эти притязания.
Помилуйте, господа, — если вы не решаетесь высказать им прямо и твердо, без всяких обидных резкостей, разумеется, что вы думаете, — то что же остается делать русским юнцам, не имеющим ни вашей силы, ни вашего авторитета? Разве так следовало выразить — раз уже возражать на все их нелепицы, вроде восхитительной фразы: «мы не люди, а хохлы», — то бишь мы не социалисты и не радикалы, а «просто народовольцы», или на еще лучшие их рассуждения о федерализме, о котором они имеют такое же понятие, как мы с вами о китайской грамоте, о будущности земного шара (экономический район), о Марксе и Блюнчли [9]. Ведь не трудно было уничтожить их за это, да так, чтобы и рта открыть не могли. И Жорж это отлично умел бы сделать. К чему же этот медоточиво ласковый, нерешительный тон?
Поймите, что именно таким людям, как они, и не следует ни в каком случае ни малейшей поблажки давать. Они и теперь уже упиваются амброзией власти — это чувствуется. Им уже нужна не власть для дела, а власть для власти: это очевидно из их непременного желания, чтобы редакция предполагаемого журнала объявила, что она подчиняется им, — а какой же осел не понимает, что на таком расстоянии никакое руководство кружка немыслимо. Им, значит, уже просто хочется насладиться сознанием своего всемогущества. И вы этим самым людям пишете такое письмо, которое только способно еще более заставить их занестись в эти ядовитые области, вместо того, чтобы оборвать их на первых же шагах и заставить признать, что есть сила, которая не так-то легко склоняется перед всякими притязаниями — сила мысли, которой «заграница» по традиции всегда была представительницей.
Но всё, что я сказал выше, вызвано во мне не столько общим тоном письма, сколько одним заявлением вашего письма, которое меня совсем в тупик поставило: это там, где вы насчет централизма чистосердечное признание делаете. Ну, зачем это? Допустим, что вы признаете, что без некоторого централизма нельзя, — это все признают и больше: всегда признавали. Но разве вы признаете его в той мере, как они? Разве вы видите в нем идеал отношений членов партии между собою, как они это видят? Разве не писал вам Дмитро, что централизм губит инициативу отдельных групп молодежи, что он страшно тормозит дело и т.д.? Разве тот же Пинхус [10] не развивал этого в своих писаниях?
Так для чего же вы всем весом своего авторитета наваливаетесь именно на ту самую чашку весов, которую они всеми силами нагружают, тогда как теперь нужно как раз противное делать. Заметьте, что в этом вопросе ваши слова, как признание бывших врагов этого направления, имеют огромное, может быть, решающее значение.
Знаете, если вашего письма вы еще не послали, то, по совести, следует это место насчет централизма выбросить. Я просто настаиваю на этом. Мне кажется, что вы даже не имеете права (нравственного, конечно) вредить своим вмешательством людям, которые на русской почве борются против злоупотреблений централизации (к числу которых принадлежал и Дмитро, между прочим).
Мне очень понравилось откровенное и прямое признание Жоржа насчет политической деятельности. Тут виден результат мысли, руководимой беспристрастным наблюдением. Ну, а централизм откуда мог взяться? Из наблюдений европейской жизни, что ли? — Едва ли! Это вопрос чисто русский, — только в России, по-моему, человек имеет право, ввиду местных нужд и явлений, принять то или другое решение по этому вопросу, потому что только там он может определить, в какой мере действительно необходимо допущение этого в высшей степени вредного, просто ядовитого элемента.
Своим безусловным признанием централизма вы санкционируете стремления и притязания именно той партии, которая стремится превратить централизацию в чистейшую бюрократию, способную погубить, иссушить в конец революционное дело, если только, как я твердо верю, этому не помешает другая партия, партия свободных отношений, децентрализации, опирающаяся на массу революционной молодежи, слишком возбужденной для того, чтобы помириться с мертвечиной бюрократии. Но этой-то партии, господа, по моему убеждению, вы нанесли тяжелый удар своим письмом.
Ваш С.
Группа «Осв. Труда» I. С. 221–226.
1. Александр Леонтьевич Эльсниц (1849–1907) — революционер, был близок к нечаевской организации, публицист. Учился на Медицинском факультете Московского университета; в 1869 г. был исключен на два года из за участие в студенческих волнениях и выслан в Ярославскую губернию. В 1871 г. эмигрировал в Швейцарию, примкнул к группе бакунистов во главе с М.П. Сажиным, входил в редакцию газеты «Работник» В конце 1870-х гг. окончил Медицинский факультет Женевского университета, отошел от революционного движения. Кроме журнала «Дело», сотрудничал в «Вестнике Европы», газетах «Русские ведомости» и «Порядок».
2. Статью об Ирландии С. Кравчинский собирался писать весной 1881 г. см.: Таратута 1973. С. 223.
3. Журнал «Дело» после смерти в 1880 г. его фактического редактора и издателя Г.Е. Благосветлова издавался его вдовой Е.А. Благосветловой; в 1883 г. главным редактором и владельцем журнала стал К.М. Станюкович. Тираж журнала в эти годы падал из-за сокращения числа подписчиков: с 5000 в 1881 г. до 3200 в начале 1884 г. См. также письмо Л.И. Мечникову после 16 июля 1883 г.
4. К.М. Станюкович.
5.Самуил (Семен) Львович Клячко (1850–1914) — революционер-народник, чайковец. В 1874 г. эмигрировал вместе с Н.В. Чайковским в Америку, участвовал в коммуне проповедника богочеловечества Маликова; в начале 1880-х гг. вернулся в Европу, жил в Вене.
6. «Устои» — ежемесячный журнал, кратковременно (в 1881–1882 гг., вышло всего 13 номеров) издававшийся в Петербурге группой писателей народнической ориентации; редактор — С.А. Венгеров.
7. Николай Петрович Цакни, член кружка «чайковцев», в 1876 г. в административном порядке был сослан в Мезень, 1878 г. бежал через Архангельск за границу. В эмиграции сотрудничал в русских легальных журналах и газетах.
8. Речь идет о коллективном письме Г.В. Плеханова, В.И. Засулич и Л.Г. Дейча Исполнительному Комитету «Народной Воли», в ответ на письмо Комитета, содержавшее просьбу высказаться по вопросу о захвате власти. См. публикацию Л.Г. Дейча: Пролетарская Революция. — 1923. — № 8 (20).
9. Иоганн Каспар Блюнчли (1808–1881) — швейцарский юрист и консервативный политик.
10. П.Б. Аксельрод, которого С. Кравчинский, как и другие товарищи-сверстники, иногда называл его еврейским именем.
Милый Пинхус!
Прежде всего должен, конечно, извиниться за свое вмешательство. Впрочем, если к моему великому огорчению я опоздал, то ты, может быть, и не знаешь, в чем дело. Поэтому должен объясниться. Только сегодня получил я от Др[агоманова] письмо, в котором он, между прочим, уведомляет меня о том, что «на днях» должен появиться в «Вольном Слове» твой «мотивированный выход» [1]. Факт этот я считаю до такой степени губительным, не только вредным, что я тотчас же послал Др[агоманову] телеграмму (на которую я извел последние деньги, почему и посылаю не франкированное письмо) — чтобы он задержал печат[ание] протеста, и что всю ответственность за это принимаю на себя. — Такой поступок я счел возможным сделать, конечно, вследствие личных наших отношений. Необходимым я его считаю по мотивам совершенно общего свойства, ничего с личными нашими делами не имеющим.
Прочитай мой ответ Комитету [2], и ты поймешь, почему в видах наших общих интересов я счел себя обязанным так поступить.
Здесь я хочу только высказать тебе, почему ты обязан взять назад свой протест.
(Мне ужасно неловко аргументировать на основании письма, пока ты его не прочел. Ну, да всё равно. Прочтешь письмо (к Ком[итету]) и снова прочитаешь мое письмо к тебе; теперь читай дальше.)
Дело в том, что своими нападками на тебя в передовице и письме Комитет, по-моему, посягнул на свободу мысли и притом выразил стремление окружить себя папской непогрешимостью, и т.п. — одним словом, обнаруживаются самые скверные тенденции, которые в дальнейшем своем развитии должны принести величайший вред партии [3]. Праву свободной мысли и свободной критики я придаю такое важное значение, что думаю, что от них зависит в значительной степени будущность партии. Это я развиваю подробно в своем письме. Здесь же скажу, что это право составляет единственный оплот тому ужасному развитию централизма, который уже начался и который в России, при склонности всё доводить до крайности, может достигнуть чудовищных размеров, просто погубить всё живое. Ты человек образованный и понимаешь это, — свобода критики и мысли единственный оплот против этой крайности. Во всяком случае, единственное, что мы, заграничн[ые], можем противупоставлять ей и отстаивать и должны отстаивать до последних сил.
Своим письмом я стараюсь сделать всё, что только возможно, чтобы помирить их с этим, по крайней мере, приготовить их к этому, т.е. к тому, что мы будем ее отстаивать. Очень может быть, что мое письмо окажет некоторое действие. Но может статься, что и нет. Во всяком случае, не на уговаривании самих противников известного учения в его справедливости должна основываться борьба за него, а на практическом сопротивлении. Чтобы отстоять право свободной критики и свободной мысли, мы должны свободно критиковать их, не взирая ни на какое их неудовольствие и «отлучение» даже от партии, если на то пошло. — Если мы при первом их окрике будем только прощения просить, то какие же мы после этого бойцы? Это срам один. — Понятно также, что если мы хотим отстоять свободу слова и мысли, то мы должны добиваться ее вполне, целиком, без всякого цензурного предостережения и т.п. Мы должны требовать и защищать свободу всякой мысли и всякой критики. Раз мы допустим дисциплинарные взыскания в виде протестов, отлучений и т.п. за «непочтительность» отзывов, за «резкость» осуждений, — хотя в высшей степени, мы тем самым авторизируем подобные же вещи и за самые низшие.
Перехожу специально к Драгомановской статье.
Три дня тому назад я в первый раз прочел ее, и знаешь, что сделал? — Я написал тотчас же письмо Др[агоманову], в котором, упоминая, конечно, что с тем то и с тем не согласен, говорю, что пишу, чтобы поблагодарить его от души за статью, крепко пожать ему за нее руку. Когда будешь в Женеве, зайди к нему и можешь прочесть это письмо. И теперь, именно теперь больше, чем когда-нибудь, я готов повторить эти слова. Есть в ней несогласия. Но неужели ты не чувствовал, читая ее, сколько в ней жгучей, беспощадной правды! Неужели ты не чувствовал, что она внушена не личным раздражением, не желанием уронить кого-нибудь, а горячей любовью к известным идеям, которые и мы сами признаем, жаждой блага той самой партии, на которую он нападает. Разве не правда то, что он насчет централизма говорит? А ведь это центр тяжести его статьи. Эта правда выражена резко и сурово. Но ведь даже цари прощают, за правду, за желание добра им, грубости.
Вы (или ты — не знаю) хотите, стало быть, чтобы Комитету ничего не смели сказать, кроме дифирамбов. Ну так чему же удивляетесь потом, если этот же Комитет вас же будет третировать так, как тебя в своем письме. — Это дорожка очень гладкая: если за несогласие и за критику размеров можно «обидеться» и задать человеку встрепку (по мере сил обидевшегося, конечно), то Комитет может так же строго отнестись и к мелкому погрешению, как твое, заключающееся, в сущности, только в том, что ты похвалил его, да не с той стороны. Это уж дело меры. Принцип абсолютно один и тот же. Только отвергнув самый принцип и заменив встрепку возражением, можно гарантировать себя самого от встрясок. Вы же отбиваетесь от Комитета за щелчки, тебе нанесенные, и сами то же делаете относительно Драгоманова.
Знаю, конечно, что ты Комит[ету] ничего, кроме сладостей, не преподносил, а Драгоманов поднес очень горькую пилюлю. Но как ты, так и Драгоманов пользов[ались] правом высказывать мысли, взгляды, воззрения. Вы находите Драгомановские взгляды вредными для партии. Ну что ж вам мешает их опровергать. А то ведь и А[лександр] III скажет, что он находит взгляды соц[иалистов] вредными, и потому находит нужным рты зажимать мерами, у него в распоряжении находящимися. Свобода слова именно и заключается в том, чтоб неприятные вещи для господствующих воззрений можно было говорить.
Очень тороплюсь и пишу бессвязно. Но это не беда. Ты поймешь. Поэтому резюмирую:
Ввиду страшно быстро развивающегося централизма необходимо употребить все силы на сохранение и защиту свободы мысли и критики.
Эта обязанность лежит на нас, заграничных, потому что мы имеем в своем распоряжении и свободные станки, которых не имеют русские, а также перья и досуг для писания и для подготовки себя к писанию более основательному, чем русские. Другими словами, мы обладаем мыслью и орудиями ее выражения.
Защита свободы мысли возможна лишь действительным практикованием ее.
Она действительна только тогда, когда самые крайние проявления имеют право гражданства.
Нападая на последние, мы сами отрицаем для самих себя право критики умеренной.
Поэтому, мы, самым положением своим поставленные в необход[имость] защищ[ать] это последнее убежище свободы и равенства и единственный оплот против централизма, должны всеми силами защищать друг друга, когда дело касается этого права, и не допускать в области чистой мысли ничего, кроме возражений.
Ты своим «протестом» повредил самым жестоким образом и этому делу защиты свободы мысли, и нам всем.
Поэтому, если еще не поздно, ты обязан поправить дело, взять назад свой протест и послать вместо него возражение Драгоманову и снова начать там работать, как ни в чем не бывало. Последнее — логическое последствие твоего отказа от протеста. Знаю, что это неприятно твоему самолюбию, и уверяю тебя, что теперь-то я вовсе не хлопочу о твоих хлебных делах. Это необходимо потому, что иначе ты, значит, только переменил форму протеста. Протестовал выходом, а не заявлением. Но факт протеста против мысли и мнения остается. И этот факт — говорю без преувеличения — должен отразиться самым скверным образом на деле именно потому, что его сделал ты, ими же изруганный и оскорбленный так, что, скажу тебе откровенно, решительно не понимаю, как ты мог им письменно отвечать [4]. Я бы лично отвечал печатно на статью, либо вовсе не отвечал, потому что на письмо отвечать нельзя было.
Пойми, что таким Huldigung [5] они должны развратиться в конец и укрепиться в своем браминском самообоготворении. Можно восхищаться ими и преклоняться даже перед их подвигами, и я это делаю от всей души. Но требовать, чтобы про них не смели дурно думать или, если не думать, то говорить, ведь это не товарищеское восхищение, а какое-то верноподданничество, какой-то разврат мысли, что-то отвратительное до последней степени, будучи перенесено в революционный мир. Не хочу сказать, что теперь и у тебя это так. Но утверждаю, и ты сам должен согласиться с этим, что это ведет к этому.
Поэтому, ты обязан написать в редакцию «Вольного Слова», что раздумал, посоветовался с товарищами и решил, что для твоей же партии выгоднее вместо протеста представить возражения. Поэтому просишь не печатать протеста и пришлешь им возражение, и от того, напечатают ли они его или нет, зависит [для] тебя возможность продолжать сотрудничество.
Вот, что ты должен сделать, и при том как можно скорее, потому что я задержал телеграммой печатание его лишь на неделю.
Если ты не согласен со мной, то попрошу тебя, во избежание недоумения, написать Драгоманову, что ты остаешься при намерении протестовать [6].
Но только тогда ты должен помнить, что как бы тебя потом они ни изругали, ты можешь только повторять: Tu l’as voulu, Georges Dandin, tu l’as voulu! [7].
Ну, а пока обнимаю тебя и ужасно буду жалеть, если окажется, что бучу я поднял понапрасну, и что уже поздно. К сожалению, только третьего дня, говорю, прочел Драгомановскую статью.
Прошу тебя, голубчик, мое письмо к Комитету по прочтении немедленно отправить Вере и Ж[еньке] через Жоржа, потому что за ними что-то следят, так, может быть, они уже уехали [8]. Хорошо бы заказным. Отправь им также, пожалуйста, и это письмо. Оно очень бестолково написано, но мне некогда писать другого, а нужно же им выяснить.
Ну, до свид[анья].
Мне отвечай по следующему адресу:
All’Egredio Sig. Emilio Quadrio
Via Maravigli, 10, Milano.
Сбоку на конверте per Sig. Greig.
Поцелуй от меня Надю [9].
С.
Арх. Аксельрода. С. 64, 67–72.
1. Причиной выхода П.Б. Аксельрода из «Вольного Слова» явилось категорическое несогласие со статьей М. Драгоманова «Обаятельность энергии», напечатанной в № 34 (28 марта). В ней, в частности, говорилось: «Что же увидели бы мы, если б хоть какая-нибудь из теперешних русских революционных фракций действительно приблизилась к власти? «Исполнительный Комитет» представил собою только отдаленное подобие власти, а уже и теперь в известных кругах мы видим признаки своего рода придворных нравов: напр., боязнь противоречить ему в чем-либо, даже указать ему, для его же пользы, явные его ошибки, — безмолвие и поддакивание его централистической государственности со стороны вчерашних федералистов и анархистов, стремление помазаться его славою». Упоминал Драгоманов и об интригах, клевете, случаях взаимного обмана между революционными кружками разных оттенков. Эта статья вызвала взрыв возмущения среди революционной эмиграции.
2. Исполнительный комитет «Народной Воли» под влиянием приехавшего из-за границы Я. Стефановича предложил эмигрантам-чернопередельцам, а также П.Л. Лаврову и С.М. Кравчинскому, проект воссоединения с «Народной Волей». Одним из пунктов проекта было создание за границей журнала «Вестник Народной Воли» для теоретической, научной разработки стоящих перед русским социалистическим движением вопросов. Редакторами его намечались П. Лавров, Г. Плеханов и С. Кравчинский. Последний, отвечая на приглашение войти в редакцию, высказал свое мнение об этом письме, которому придавал особенное принципиальное значение.
3. В № 7 «Народной Воли» (помеченном 23 декабря 1881 г.) был помещен отчет о международном конгрессе в Хуре, присланный в редакцию П. Аксельродом. Редакция предпослала этому отчету передовую статью, наполненную упреками в «неосведомленности» автора, «недостаточном знакомстве с принципами и задачами народовольства» и т.п. Я. Стефанович в своих воспоминаниях («Дневник карийца»), писал, что ознакомившись с передовицей в рукописи нашел ее чрезмерно резкой и несправедливой по существу, с чем согласились другие члены Исполнительного Комитета, тем не менее статья была напечатана. Л.А. Тихомиров, редактировавший «Народную Волю», объяснял, что не смог внести исправление по независящим от него причинам. Однако упоминание о каком-то «письме» свидетельствует, что те же упреки были доведены до сведения автора и в частном порядке.
4. В примечании к публикации указано, что сам П.Б. Аксельрод не мог уже ничего припомнить об этом ответе и лишь предполагал, что мог писать лишь частным образом кому-нибудь из товарищей, выясняя недоразумение.
5. почитанием — (нем.).
6. С точкой зрения П. Кравчинского адресат не согласился и из «Вольного слова» вышел, но от печатного протеста на страницах журнала отказался. Протест потерял актуальность, т.к. П. Аксельрод вместе с И. Бохановским, Л. Дейчем, В. Засулич и Г. Плехановым опубликовали (20 мая 1882 г.) «Открытое письмо господину М. Драгоманову», в котором протестовали против его статьи и требовали разъяснений и доказательств по существу его обвинений и намеков, изображающих «в очень непривлекательном свете» русские революционные кружки.
7. «Ты этого сам хотел, Жорж Данден» — (фр.). (Мольер. Жорж Данден, или Одураченный муж».)
8. В. Засулич и Л. Дейч жили в Швейцарии нелегально.
9. Надежду Исааковну, жену П.Б. Аксельрода.
Милая Верочка! Посылаю вам два экземпляра своей книжки [1] — один вам, другой Ане [2] — которая, наконец, вышла. Напишите, пожалуйста, как понравилась. Ведь вы читаете по-италиански — хоть со словарем. Уж потратьте денек времени — буду вам очень благодарен за всякое замечание, хотя бы самое резкое.
Затем должен еще попросить вас сказать откровенно, очень ли вы сердитесь на меня за ваш «профиль» или не очень. Что вы будете сердиться на некоторые места, это я знаю заранее. Но, увы, мне нужно было либо отказаться от своего труда совсем, либо помириться с этой печальной неизбежностью. Но отказаться от него я не хотел: единственная часть моей «Подпольной России», которую я. ценю, это именно «профили», потому что я все-таки более других знаю этих людей, и мне хотелось хоть что-нибудь сделать, чтобы их образы не совсем утонули в бурлящей пучине русской политической жизни. Ведь у нас можно последовательно воскликнуть:
|
Tout passe, Tout fuit: L’Espace Efface Le bruit |
(Все проходит, Все убегает: Пространство Стирает Шум), |
как говорит Виктор Гюго в одной из ориенталей. Почему я думаю, что без меня они могли бы «утонуть»? — О, не от самомнения, даю вам слово. И совершенно искренно говорю, что я вовсе не удовлетворен своей работой. А просто потому, что так сложились обстоятельства. Из действовавших никто, кроме меня, не пишет, не имеет возможности писать и погибнет, по всей вероятности, раньше, чем получит эту возможность. Но, взявшись раз за эту работу, чтобы придать ей хоть какое-нибудь значение, я должен был быть вполне правдивым. Я, конечно, останавливался пред тем, раскрытие чего было бы прямо неделикатностью — и в этом ни вы, никто другой упрекнуть меня не можете. Но я не мог останавливаться пред тем, что просто было бы не совсем приятно как изображаемым, так и их друзьям — с какой бы то ни было стороны. Я не говорил того, что на некоторых бросало бы невыгодную тень, — но только в смысле общепринятом, а не исключительном. Точно так и относительно «pudeur» [3] — я допускал ее только в общем смысле, но не больше. Что сверх того, то от лукавого, как в тенях, так и в свете. Только придерживаясь такого критерия, можно было нарисовать людей, возможно похожих на живых, а не на куклы или суздальские иконы.
Ну-с, — так напишите же, пожалуйста, насколько мне это удалось вообще и относительно вашей характеристики в частности.
Ваш С.
Если Жорж уже выучился по-итальянски (он ведь собирался), то просьба моя о всяких замечаниях обращается и к нему. Замечания эти будут мне тем дороже, что я надеюсь на французское издание, для которого могу ими воспользоваться, так как хочу его дополнить. Книжка вышла ведь гораздо меньше, чем мне говорили. Я ее сжимал до последней возможности.
Группа «Осв. Труда» I. С. 227–228.
Дата уточнена по: Таратута 1987. С. 56–57.
1. Отдельное издание «Подпольной России», только что вышедшее: La Russia sotterranea, profili e bozzetti rivoluzionari dal vero di Stepniak / Con prefazione di Pietro Lavroff. — Milano: Fratelli Treves, 1882. — 290 p.
2. А. Макаревич.
3. стыдливости — (фр.).
Милый Пинхус!
Тысячу раз прошу извинения за свое долгое неотвечание. Да и теперь я не отвечаю, а так, на ходу, хочу бросить два слова. Мне хотелось ответить тебе пространно и обстоятельно, но тут как раз телеграммой получил от Станюковича (из «Дела») чрезвычайно спешный заказ. Так как у меня всегда срочные работы накопляются именно к первым числам месяца, то от совокупности получилось то, что абсолютно дохнуть некогда — тем более что и книжка, чтоб ее нелегкая побрала, тоже корректировалась в эти же дни. Ну вот, я и не мог ответить ни тебе, ни кларанским философам [1], от которых получил «коллективное» письмо, писанное Верой, и «презлое», как она сама его Анке [2] характеризует, хотя, по-моему, оно совсем ничего себе: письмо как письмо. Только очень уж «сурьезное». Все, конечно, за мою Драгомановскую ересь.
Я абсолютно остаюсь при всех своих прежних воззрениях и разовью это подробно, как только освобожусь немного. Теперь хочу только сказать тебе, что с твоей мотивировкой прекращения работы в «Вольном Слове» совершенно согласен. Я, признаться, подумал в первую минуту, что ты хотел середину выбрать по русской пословице: грех пополам. Каюсь. Раз тебе вообще неприятно и раньше было, конечно, хорошо сделал!
Никогда мне и в голову не приходило обвинять тебя в том, будто ты хотел загладить свою вину перед народовольцами. Я говорил только, что это будет иметь такой вид, — что совсем другое дело. Вероятно, второпях я плохо выразился.
В заключение радуюсь не меньше твоего, что мы совершенно сошлись по вопросу о централизме. Из-за этого еще много копий сломать нам придется.
Ну, до свидания. Уже третий час, а завтра вставать в 6 часов. Прощай. Пиши.
Пинхус, читал ли ты брошюру Черкезова? Если нет, прочти непременно. Там в конце есть место, где он делает темные намеки на мошенническое сокрытие и снятие копии с коллективного письма, посланного тобою из Питера (программа «З[емли] и В[оли]» и т.д. [3]).
Вопрос о том, посылал ли ты это только одним чернопередельцам и Жуков[скому] или тоже и Драгоманову. Если последнее, как думаю, то он имел полное право снять для памяти и копию (о которой сам же он сообщил чернопередельцам и котор[ую] тотчас же отдал, чего, если письмо было предн[азначено] для прочтения и ему, имел право не делать). Если это так, то ты обязан, как честный человек, отвергнуть такое гнусное обвинение, хотя бы оно относилось к твоему злейшему врагу, и ты один это можешь сделать, потому что ты же и посылал всю эту «мегиле» [4] и знаешь, кому что предназначалось.
Ну, до следующего раза. Целую Надю.
Арх. Аксельрода. С. 73–74.
1. Т.е. жившим в Кларане Г.В. Плеханову, В.И. Засулич, Л.Г. Дейчу и В. Игнатову.
2. А.М. Эпштейн.
3. В.Н. Черкезов в брошюре «Драгоманов из Гадяча в борьбе с русскими социалистами» намекал на историю, произошедшую между Драгомановым и уцелевшими членами разгромленного зимой 1879/80 г. чернопередельческого центра. П.Б. Аксельрод, стремясь организовать уцелевших членов «Черного Передела», отправил находившимся в эмиграции чернопередельцам (Плеханову и др.) программу намечавшегося нового общества. Программа и др. документы были посланы через М. Драгоманова, который снял для себя копию. Но эмигранты-чернопередельцы были в натянутых отношениях с Драгомановым, т.к. считали его либералом и украинским националистом. Они потребовали у него, чтобы он отдал не только попавшие к нему бумаги, но и копию; Драгоманов этому требованию не подчинился. (Ср. рассказ об этом эпизоде самого Драгоманова, опубликованный И. Франко: Драгоманов М. Листи до Ів. Франко і инших. 1881–1886. — Львів, 1906. — С. 135–137.)
4. Мегиле, мегила — свиток (иврит), перен. — писанина.
Если В.С. Перовская [1] еще жива, то нет ни малейшей возможности упоминать о приводимых здесь фактах, потому что было бы то же, что публично нанести ей самое тяжкое оскорбление. На это никто, считающий себя порядочным человеком, не решится; поэтому необходимо глухо сказать:
«Отец же представлял тип одного из тех самодуров самой низкой породы, которые возможны только в России и притом в дворянской помещичьей среде, развившейся на почве крепостничества, в которой циническое попрание человеческого достоинства матери и жены не сдерживается даже, как у самодуров Островского, хотя какими-нибудь остатками патриархальной веры в святость семьи. Достаточно сказать, что С. ненавидела отца. Она его и презирала… (из 4-й страницы 1-го листка).
Или же В.С. уже нет в живых, тогда, разумеется, можем говорить о ее отношениях к мужу, не стесняясь этими чисто личными соображениями. Но «бросание на колени» нужно выбросить, во всяком случае, просто потому, что это смешно в биографию Софии Перовской вводить. Нужно, по-моему, тогда после выше приведенной тирады, «как образчики», привести оба случая с мальчиком и дочерью. Это не требует никаких комментариев.
Но если придется сделать последнее, то непременно нужно упомянуть, что В.С. умерла, чтобы не оставлять читателя в подозрении, что кто-нибудь мог совершить такую ужасную неделикатность относительно В.С. — живой.
Затем относительно других моих поправок я ограничился только легкими поправками языка — где он слишком переходил в нигилистический жаргон, но, главным образом, выбрасыванием того, что, как после было напихано в биографию, так что выходил не очерк жизни С.П., а какая-то мешанина. Историю движения излагать в частной биографии нельзя, потому что пришлось бы повторять это решительно в каждой. К тому же, если уже излагать, то нужно умеючи.
Относительно Нечаева лирический дифирамб — это совсем ни к селу, ни к городу попавши — я выбросил еще потому, что апофеоз Нечаева в издании «Народной Воли» может повести к весьма невыгодным предположениям относительно воззрений на способы действия этой самой «Народной Воли». Ну, а что из этого воспоследовать может — говорить излишне. Такие вещи терпимы только в подписанных произведениях.
Относительно кружка чайковцев и вообще молодежи того времени я сохранил специальные воззрения автора — потому что это все-таки имеет значение, как известная точка зрения, хотя я и не разделяю ее. Я только слегка смягчил те места, где автор слишком уж хвалит через голову, — молодежь того времени вовсе уж такими «божьими младенцами» не была. Она хотела только попробовать действовать словом — тем самым орудием, которым, например, те же социал-демократы, надеются тоже всего добиться.
Неужели же и их в «божьи младенцы» произвести?
Что же касается до роли самой Перовской в этом кружке чайковцев, то мне положительно известно, как участнику, — что она была из самых видных. Это уж было бы грубым незнанием фактов, — в чем автор, впрочем, и сам сознается.
Относительно пропуска, заполнений особых делать я никак не могу, потому что ничего не знаю. Соображаю только, что в этом периоде следует поместить ее арест, потом отправку в Крым и, главным образом, жизнь в Крыму (о чем, может быть, лицо это знает), а затем — процесс.
Под М. следует разуметь Мышкина. Не знаю, почему бы его фамилии не напечатать прямо?
В конце я зачеркнул еще одно место, относительно которого предоставляю вам окончательное решение: — это насчет «женского патриотизма» и того, что Перовская считает, что женщины лучше мужчин. Я это сам признаю. Но, полагаю, что это неловко от имени женщины же заявлять. Но это, повторяю, дело только личного вкуса. Если находите, что оставить лучше, — можете всегда восстановить.
Выбросил я также несколько строк и о ее «смерти», — потому что об этом, если уж говорить, то не так. Молчание лучше той бледной немочи, которую автор преподносит, потому что всякий читатель гораздо лучше это себе без его слов представит — по фактам.
Более серьезных поправок я не делал, потому что для этого нужно бы совсем новую вещь написать. Да и не нужно это. Если выбросить всю солому и весь балласт, то, по-моему, и в своем теперешнем виде эта биографическая заметка очень интересна. Письмо же С. — дивно прекрасно [2]. Автор (или лучше авторша, потому что эта вещь несомненно написана женщиной), очевидно, прекрасно знал Перовскую. В его заметке есть просто перлы, которым мы обязаны, конечно, Перовской, а не автору. Но удивительно, как он не сумел обобщить своих фактов и нарисовать фигуру ее хоть приблизительно в настоящую величину.
Мне очень жаль, что у меня не было этой биографии раньше. Не имея никаких почти фактов, кроме газетных и своих старых воспоминаний, я должен был, главным образом, рисовать фигуру, иногда голыми словами. Но общий абрис, как вижу теперь по биографии, оказался очерченным верно. Поэтому, я думаю потом попробовать слить вместе эту биографию со своей для отдельной русской брошюрки. Получится довольно объемистая вещь, но это не беда. А что эта, ваша, будет напечатана, это даже лучше, потому что цитаты и ссылки сильнее действуют, чем собственные сведения. Пока же для своей газ.,раб. я этой биографией не пользуюсь совсем, потому что поздно. Моя книжка уже в печати.
Когда будет печататься ваша? [3]
Получил сегодня ваше письмо с Нар. В. и печальным извещением насчет Дм. [4].
Что касается моего письма, то переделаю и первую страницу, и то место, где у нас разногласие, потому что оно только видимое. Я хотел сказать, что радикальная и даже либеральная Европа, т.е. та, которая не испугается просто самых средств борьбы нашей — может нам сочувствовать. (Под радикальной разумею не исключительно социалистическую и даже не примыкающую к ней, а более широкую часть Европы.) Но для этого необходимо представить ей борьбу в настоящем ее виде, — в том — точь-в-точь, как вы пишете. Но что теперь она только забавляется нами, в этом я с вами безусловно согласен.
Эти все переделки пошлю вскоре. Сегодня что-то не охота, а дело терпит. Если будете снова посылать что-нибудь на тот адрес, на который послали Н.В., то вперед употребляйте внутренний конверт, а на нем по-италиански Григоровичу, а не Ф., потому что этой последней фамилии никто абсолютно не знает.
Пришлите, пожалуйста, о Хурской речи Пинхуса [5]. Я ведь все-таки хочу об этом говорить, потому что во всяком случае они не правы, нападая на П. за речь в том виде, как я слышал.
Группа «Осв. Труда» I. С. 218–221.
1. Варвара Степановна Перовская (урожд. Веселовская, 1821–1904) — мать С.Л. Перовской.
2. Речь идет о предсмертном письме Софьи Перовской матери.
3. См.: Софья Львовна Перовская. Материал для биографии. — [Женева]: Заграничная тип. «Народной Воли», 1882. — 24 с. Из конспиративных соображений местом выхода брошюры указан Лондон. Большая часть биографии написана Л.А Тихомировым; отдельные эпизоды описаны Е.А. Хотинской и Л.Г. Дейчем. В брошюре впервые напечатано письмо С. Перовской к матери, о котором упомянуто выше.
4. Дмитро — революционная кличка Якова Васильевича Стефановича (1854–1915), члена Исполнительного комитета «Народной воли». В 1882 г. он был арестован и судом Особого присутствия Правительствующего Сената (процессе 17-ти) приговорен к 8 годам каторги.
5. Имеется в виду речь П.Б. Аксельрода на социалистическом конгрессе в Chur в 1881 г. (Вольное Слово. — 1881. — № 13, 19 окт. / 1 нояб.). Критика ее положений была напечатана в «Народной Воле» (1881. — 1881. — № 7, 23 дек.); перепечатана в сб.: Литература партии «Народная Воля». — М., 1930. — С. 147–149.
Милая Верочка!
Не могу выразить вам, до какой степени мне было горько, что я вас так огорчил. Только что получил ваше письмо и не могу удержаться, чтобы не ответить тотчас же, хотя и очень некогда. Горько мне не потому, чтобы я сознал, что поступил дурно, а просто потому, что вижу, что я вас очень сильно огорчил, гораздо больше даже, чем думал, ну и, конечно, мне это очень неприятно. Хотя, если б вы мне то же, что сказали теперь, написали раньше, — не знаю, вычеркнул ли бы я эти все страницы, кроме двух первых, или нет. Скорее нет, — говорю вам это совершенно откровенно и думаю, — уж воля ваша, — что я не поступил бы неделикатно.
Конечно, против факта неудовольствия никакими возражениями тут не пособить. Я хочу только сказать вам, что вы совершенно неправы, когда утверждаете, что «это чувство довольно распространенное, и на нем основан обычай печатать воспоминания о приятелях только после их смерти». Помилуйте, — во-первых, я не хочу вовсе питать печальной надежды быть свидетелем вашей смерти. Это раз. Значит, мне предстояло на выбор, либо писать теперь, либо не писать, вовсе. Во-вторых, вы абсолютно ошибаетесь в самой сущности вашего утверждения, что воспоминания о людях пишутся только по их смерти. Господь с вами! Не только о Гарибальди целая масса воспоминаний, мемуаров и рассказов есть, но даже о таком, сравнительно, очень мизерном, как Гамбетта, Золя, Додэ и пр., целая литература существует, где описываются не только их наружность и внешние привычки, но и характер, душа со всеми ее тонкими чертами, которые удается уловить читателю [1]. Прочтите хоть де-Амичиса (был в отрывках в «Неделе»). Да вероятно, и у вашего Поля Алексиса [2] были странички насчет Золя, которые вы наверное бы «вычеркнули». И это неизбежно.
Публика слишком интересуется знаменитыми людьми, чтобы ждать для получения точных сведений о них — их смерти. Есть, правда, другая грань, полагаемая читателю [1], пишущему о живом человеке: он не может касаться, не совершая неделикатности, его интимной личной жизни, т.е. его любви, например, и пр. Вот об этом, действительно, только после смерти человека писать можно, и вот это-то вы и смешали с первым. Подобной, же неделикатности я абсолютно нигде не совершил.
Кстати, во избежание чего-нибудь, похожего на таковую я, между прочим, и заставил вас бегать по горам «в одиночку»; не мог же я сказать с Дмитром, или Женькой или вообще «амико» [3], так же точно, как не мог сказать, что ввалился к Анке [4], когда она в постели лежала, и сел к ней на кровать и пр., потому что это могло бы истолковаться иностранцами совсем не по-русски — или потребовало бы обширных пояснений о характере ваших отношений к своему семейству, что было бы тоже совершенно излишне и неделикатно. Я же лишь издали, как только возможно глуше коснулся этого предмета. Пройти же абсолютным молчанием психику было невозможно, потому что иначе была бы неясна нравственная физиономия известного общественного деятеля, сделавшегося историческим.
Итак, мне предстояло либо написать так, как я написал, либо не писать вовсе. Последнего я не хотел сделать просто из сострадания к истории. Вовсе не думаю, что я изобразил вас целиком — говорю совершенно чистосердечно. Мне даже было это просто невозможно, потому что, в сущности, я вас вовсе не так близко знаю. Но согласитесь, что одну сторону вашего характера я угадал. Что ж, — пусть другие дополнят его со временем. Во всяком случае, хоть часть-то наверное будет.
Не знаю, удалось ли мне заставить вас переложить хоть немного гнев на милость? Не думаю, хотя надеюсь, что с течением времени это случится, потому что, повторяю, никаких неделикатностей я не разоблачал и держался безусловно в тех рамках, которых держатся все пишущие о живых людях… [5]
…Печатная полемика немыслима, в особенности между товарищами. С Драгомановым я, правда, давно собираюсь полемизировать, потому что он пропечатал для этого достаточно, — но так как теперь мне приходится полемизировать и с вами, поэтому я и жду, чтобы ваши мнения выражены были печатно, так как пока мне полемизировать не с чем. Если бы случилось, что вы почему-либо решите не высказывать печатно этих мнений, а станете нападать на Драгоманова с тех же точек зрения, с каких и я на него нападаю, — то я даже вовсе, может быть, печататься не буду. Затем, раз вы отлично опровергнете Драгоманова, не задев того, чего задевать, по-моему, не следует, — хотя, судя по вашим бурным письмам, на это надежды мало.
Всё это я говорю только для того, чтобы выяснить, что своим письмом к Драгоманову я вовсе не считаю себя связанным [какой-нибудь линией поведения]. Оно остается моим личным делом, хотя бы 5½ женевских эмигрантов сколько угодно на него негодовали.
А в заключение позвольте мне одно замечание по-дружески сделать: это насчет подписи на ваших коллективных вопросных пунктах [6]. Вы совершенно напрасно подписались всей оравой. Было бы гораздо лучше подписать одним чьим-нибудь именем — Жоржевским или Женькиным или Пинхусовским. Говорю это совершенно по-товарищески, потому что, несмотря на нашу будущую полемику, мне, право, даже как-то совестно уверять вас в этом, — я вовсе не смотрю на вас, как на противников и [не] желаю вам делать ничего такого, что бы вас выставило в дурном свете. А эта полудюжина подписей под литературной статейкой именно такова. Подписи, по-моему, имеют смысл в двух случаях: когда констатируется факт, т.е. в виде ручательства за его достоверность, или под программами партий или фракций, как выражение солидарности. А ваши пункты ни то, ни другое. Это просто — литературная статья, написанная против другой такой же, и куча подписей на постороннюю публику произведет впечатление, что вы ими хотите импонировать. Это очень нехорошо — уверяю вас. Неужели вы так же и брошюрку подпишете? Из некоторых мест вашего письма подозреваю, что, кажется, будто — да: вы очень упорно местами «мы» употребляете. Если это так, то это будет ужасно скверно. Просто на смех вас поднимут. Если уж хотите, то подпишите двумя именами — Жоржа и Евгения или того или другого с Пинхусом или как-нибудь, чтобы не больше парочки, вроде как Маркс с Энгельсом. Потому что вдвоем люди пишут брошюрки и даже книги, но вшестером — не слыхал. И притом имена должны быть литераторов. Ваше, например, извините за предположение, Верочка, — говорю на всякий случай — совсем не годилось бы. Впрочем, вдвоем я отлично знаю, что вы не подпишетесь. А вшестером?.. Извините, если мое предположение, вообще, неверно. Оно вызвано вашими пунктами, которые вы подписали же всем кагалом с столь же малым на то основанием.
Группа «Осв. Труда» I. С. 228–231.
1. По смыслу должно быть «писателю». Описка С.М. Кравчинского или ошибка публикатора.
2. Поль Алексис (Alexis, 1847–1901) — французский писатель, первый биограф Э. Золя, автор книги «Эмиль Золя. Записки друга» (1882), которую В.И. Засулич переводила на русский язык.
3. amico — друг (ит.).
5. Видимо, купюра в публикации.
6. «Открытое письмо» к Драгоманову.
…Не спеши особенно: я подожду. Это ничего, что мне хочется тебя видеть. Нужно потерпеть, чтобы свое дело исполнить безукоризненно. Иначе выходило бы, что люди без любви лучше, чем с любовью.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 757, л. 80.
Таратута 1973. С. 268.
Что сказать о самой работе? Особенного ничего, так что, Анка, твои надежды, что прелестно выйдет у меня — не основательны, ей-ей: жизнь Гарибальди так полна событий, которые нужно изложить, что выходит своего рода учебник геометрии: своего ничего не всунешь. Но все-таки работа носит следы свежего материала, непосредственно собранного на месте, так что в приеме я почти не сомневаюсь [1].
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 757, л. 81–82.
Таратута 1973. С. 238.
1. С. Кравчинский работал над корреспонденцией, касающейся смерти Гарибальди. Опубликована в газете «Русский курьер» (№ от 2 июля 1882).
Милая Верочка! Извините, голубушка, что не отвечал вам так долго. Просто минуты свободной не было, а ведь на обстоятельное письмо все же часа два времени нужно. Дело в том, что по разному стечению обстоятельств к книжке «Дела» мне пришлось переводить не три листа, как рассчитывал, а целых 8 или 9 (из коих половина, к сожалению, только гадательна). Ну, да это к делу не относится и времени отнимает столько же. Теперь мне тоже еще некогда, но главную половину работы кончил и потому легче.
Подробно и обстоятельно напишу в другой раз. Теперь хочу только сказать вам, что со всеми вашими замечаниями насчет Драгомановской ехидности, враждебности, зложелательности, утопительства и т.д. не согласен нисколько и все свои тезы, высказанные в первом письме, поддерживаю абсолютно. Теперь мне излагать подробности некогда, а спорить письменно не буду и впредь. Я уверен, что при личном свидании во многом бы мне удалось бы убедить, но письмами только потеря времени.
Ваше письмо, милая Верочка, о котором вы пишете Анке, что оно «презлое», я таковым вовсе не нахожу. По-моему, оно даже очень лестное, потому что и вы и все кларанцы придаете моему письму Драгоманову такое значение, которого оно, по-моему, совсем не заслуживает [1]. Просто прочитал статью приятеля и похвалил, — больше ничего. Дело чисто личное, которое не скрывал, потому что не вижу в нем ничего ни постыдного, ни доблестного, но о котором докладывать публике считаю — ну, как бы сказать… ну, совсем для публики не интересным. Какой публике интерес, кого я хвалю? О какой стати я стану лезть к ней с такими глупостями? Я, мол, хвалю, или благодарю такого-то. Знайте, мол, об этом люди добрые.
Ваш довод, что это необходимо для того, чтобы предупредить со стороны Драгоманова разные «злоупотребления» моим письмом, я решительно не могу признать заслуживающим внимания. Поверьте, что Драгоманов не злоупотребит ничем.
Вот почему никакого печатного заявления «благодарности», в том смысле, как вы предлагаете, я делать не думаю. Но зато у меня другой план, который я уже давно собираюсь осуществить — это написать книжечку или, по крайней мере, несколько писем против Драгоманова (а теперь придется и за Драгоманова). Я уже давно собираюсь и даже писал об этом Пинхусу, кажется. Эта мысль возникла у меня именно под влиянием нападок, на Драгоманова. Они так явно несправедливы (не для партионного, а постороннего человека, для «публики» в обширном смысле, для которой одной и стоит писать ведь), так пропитаны партионным духом, что на постороннего человека абсолютно никакого действия произвести не могут: слишком большое усердие, как всегда, производит действие, обратное желаемому: даже верные нападения тонут в массе придирок. А между тем некоторые из основных воззрений Драгоманова я нахожу не «вредными» и еще менее опасными, так что, вообще, эти термины нужно предоставить цензуре, так как мыслей почти вредных и опасных [не признаю], — а ошибочными, неверными и заслуживающими опровержения. Теперь после брошюрок вроде Черкезова и тех, которые будут написаны вашей колонией (извините, ради бога, за сопоставление. Я вовсе не хочу намекнуть, что, мол, будут такие же, потому что это значило бы обидеть вас) — потребность эта, по-моему, еще больше. Кроме того, очень полезно высказать несколько мыслей и о свободной критике, вообще, ввиду поднятой бучи. Вот почему брошюрку или ряд писем я решил написать твердо, и уж теперь откладывать в долгий ящик, как до сих пор, не буду, потому что это становится очень важным [2]. Думаю, что и вы, и кларанцы вообще одобрят этот план и найдут его гораздо более целесообразным, чем какое бы то ни было «заявление». Едва ли нужно прибавлять, что и «благодарность» войдет в мое произведение в достаточной степени, — уж на этот счет можете быть спокойны. Я даже этим и закончу: в заключение считаю, мол, нужным поблагодарить г. Драгоманова и т.д.
Ну, вот так я теперь жду только, что ваша колония напишет, потому что мне ведь с вами грызться придется не меньше, чем с Драгомановым, потому что вопрос, хотя и очень частный, но до такой степени важный, как самые основные вопросы.
Ну, до свидания, милая Верочка! Кланяйтесь от меня всем, кто посылал мне через ваше посредство то письмецо, очень лестное для меня — право, не ехидничая, говорю. Извините, что пишу необстоятельно — некогда. Впрочем, возражения на «поле»; там все скажем друг другу лучше и яснее. Итак, до свидания.
Ваш С.
А насчет того, что мне будто писать нельзя — это пустяки. Опасных вещей, на всякий случай, не пишите только. Да ведь и так ничего опасного, коли б и хотели, не написать. Поэтому пишите. Пертурб[ации] не из-за книжки, а так вообще. Ну да все равно — глупости.
[Приписка рукой В.И. Засулич, очевидно, при пересылке письма Г.В. Плеханову:]
…Проберите же хорошенько Драгоманова вопросами. И да поможет нам бог на «поле брани». Книгу отправила;. Всё благополучно.
Группа «Осв. Труда» I. С. 231–233.
1. О письме С.М. Кравчинского М.П. Драгоманову и вообще о полемике вокруг статьи последнего «Обаятельность энергии» см. письмо П.Б. Аксельроду от апреля 1882 г.
2. Замысел написать брошюру или ряд писем остался не осуществленным.
Столько же, как и суммищи [1], если не больше, меня обрадовала перспектива работы в английских журналах. Это ведь просто фортуна, о которой я мечтал только через год, не раньше, и потому хотел подучиться английскому и строил планы поездки для этого в Лондон. А теперь, вдруг, и учиться не нужно — садись и пиши. Напишу непременно, хотя торопиться не буду, чтоб получше обработать.
ГАРФ. Ф. 5805, ед.хр. 214, л. 47–48.
Таратута 1973. С. 289.
1. С. Кравчинский получил аванс от английского издателя за перевод «подпольной России».
А насчет будущей моей работы ты совсем напрасно думаешь, что она будет теоретическая.
Упаси меня бог и помилуй от всяких теорий! Ничего скучнее нельзя выдумать. — Совсем не теоретическая будет, но очень фактическая, хочу положение политически гонимых всех классов изобразить, останавливаясь в особенности на административных, как массе, близкой и родственной всем возможным моим читателям. Кроме того, будут и другие отделы: положение и законы печати; административный грабеж всех форм и т.п. Озаглавлю La Russie sous les Tsars [1]. Но и тут первая моя забота будет легкость и удобочитаемость формы, даже в ущерб, если нужно будет, научному и статистическому богатству. Нужно заставить читать книгу во что бы то ни стало, всё остальное идет потом и вещь второстепенная, — по крайней мере, в пропагандных, агитационных, а не чисто научных целях, на которые претензий не имею.
ГАРФ. Ф. 5805, ед.хр. 214, л. 30–30 об.
Таратута 1973. С. 289.
1. Россия под властью царей.— (фр.).
Я писал тебе как-то о том, что замышляю книжку под заглавием «Россия под властью царей» — […]. Это должна была быть серьезная фактическая книга о состоянии интеллигенции и народа в России. — Я очень дорожу этой работой, которая при хорошей подготовке может иметь больше значения, чем книги вроде Sotteranea [1], хотя и не будет особенно занимательна для легкой публики. Поэтому впоследствии эту работу я непременно сделаю. Но пока нужно ее отложить; никто ее не требует. Вот почему теперь я решил приступить к более легкому и удобосбываемому жанру своей первой книжки. План у меня такой:
Эскиз первый (не знаю, как назвать его, чтобы было энергично и не слишком трескуче) будет представлять некоторые приключения Ольги [2]. — Центром будет служить ее приключение в Питере, когда ее поймали, привели на квартиру, где ее нарочно ждал Морозик, как они надули жандармов и убежали. Ее бегство из Сибири тоже будет. (Эскиз начнется именно с переполоха, причиненного фальшивым известием о том, что она утопилась.) — Одним словом, эскиз будет служить иллюстрацией их треволнений и передряг, которые так часты в нигилистической жизни. Характеристика самой Ольги, а также, косвенно, семейных отношений нигилистов, будет само собой.
С этого начну, и думаю, что будет интересно, живо и драматично — как требует заказчик.
Второй эскиз думаю посвятить изображению нашей динамитной фабрики — с целью выставить образ жизни, лишения и характеры людей, работающих в ней.
Затем биографический очерк Халтурина, с историей взрыва дворца.
В заключение — 13 марта [3] в нескольких картинах.
Эти четыре эскиза в сумме составят листов 5–6 русских и листов 12 формата Sotteranea. Прибавив к ним еще два (я их еще не выбрал) непременно легких по жанру для диверсий [4] и отдыха от трех прочих, слишком жестоких — составится новая книжка таких точно размеров, как первая. Конечно, она не будет иметь другого значения, кроме расчистки дороги для нашей литературы этого рода вообще, и разве что укрепит впечатление первой книжки. Но мне лично она даст возможность лучше обработать следующие вещи, — хотя не буду жалеть труда и времени, чтобы сделать и эту, вторую, работу наивозможно лучше.
Отдельные эскизы из этой книжки и буду, насколько окажется возможным, пускать в розницу по магазинам [5].
ГАРФ. Ф. 5805, ед.хр. 214, л. 49–51.
Таратута 1973. С. 289–290.
1. Russia sotteranea — итальянское название «Подпольной России».
3. Убийство Александра II 1 (13) марта 1881 г.
4. От франц. divertissement — развлечение.
5. журналам.
Дорогой Петр Лаврович!
Только что получил Ваше письмо и спешу ответить. Очень рад, что дело с журналом налаживается окончательно, и нахожу как нельзя более основательной Вашу мысль начать издание возможно скорее, не дожидаясь ответа из России: раз дело пойдет, поддержка будет несомненная. А что журнал пойдет, в этом я совершенно уверен: запрос на свободное слово так велик, что даже «Вольное слово», как слышно, идет замечательно ходко.
Со своей стороны, имею в виду пока вот что: давно хотелось мне написать несколько полемических писем против «Вольного слова» и отчасти Драгоманова. Если ничего против этого не имеете, то я взял бы написать эту вещь довольно скоро, хотя эти две недели занят по горло […]. Затем у меня задумано несколько беллетристических и полубеллетристических вещей, которые охотно послал бы Вам, если Вы и редакция найдете нужным этот отдел вообще.
[…] [1]
Говорю — Вы и редакция — и в объяснение должен перейти к Вашему последнему пункту о необходимости изменения редакции. Это действительно необходимо ввиду приезда Льва. Но Ваш план пятичленной редакции или четырехчленной с поочередным или жеребьевым удвоением голоса одного из членов мне кажется совершенно неудобным. При неизбежном, при теперешнем составе эмиграции, разногласии даже между 3 членами, увеличение их до 5 повело бы к такой бесконечной переписке, что 9⁄10 времени и труда ушло бы на внутреннюю работу с целью взаимного соглашения […]. Вы рассчитываете, что Комитет, если захочет, если найдет полезным издание, одобрит его и признает своим. Ну, а нечего и говорить, что на это у Вас гораздо больше шансов при соредакторстве Тигрыча [2], чем при моем. Скажу прямо: участие Тигрыча обеспечивает поддержку Народной воли и Исполнительного комитета, не обременяя журнал никакими стеснениями административного, так сказать, характера. Он действительно будет частицей Исполнительного комитета и Народной воли в редакции.
Вот, дорогой Петр Лаврович, мое мнение. Если Вы еще ничего не писали Тигрычу, то, если угодно, я переговорю с ним по приезде в Женеву. Это случится довольно скоро: через месяц, самое большее полтора […].
Мне кажется, что Вы очень хорошо задумали план начала работы: распространить «На родине», придав ему серьезность и содержательность, и издавать брошюры. К этому можно приступить тотчас же, не дожидаясь разрешения нашего внутреннего вопроса.
Что Тигрыч согласится, в этом я уверен […].
Жду от Вас ответа совершенно откровенного. Затем, если у Вас имеется в виду для меня какая-нибудь работа для журнала, — напишите. Я с удовольствием возьмусь за всё, что окажется по моим силам. Думаю даже, что, вследствие некоторых изменений в моих финансах, буду иметь возможность посвятить журналу гораздо больше времени, чем рассчитывал прежде. И мне едва ли нужно говорить, что мой отказ от редакторства внушен мне не ленью и не нерадением, а убеждением, что при теперешнем положении дела буду гораздо более полезен журналу как постоянный сотрудник, чем как четвертый редактор, при имеющихся уже трех.
ГАРФ. Ф. 1762, оп. 4, ед.хр. 425, л. 36–39.
Таратута 1973. С. 278–279.
1. В опущенном отрывке письма Кравчинский обсуждает вопрос о составе редакции предполагаемого журнала.
2. Лев Тигрыч — прозвище Л.А. Тихомирова.
Дорогой Петр Лаврович. Спешу написать Вам два слова, чтобы сообщить, что я уже в Женеве, куда должен был уехать несколько раньше, потому что полиция снова, уже в 3-й раз стала, усерднее, чем два предыдущих, искать меня. Так что, если что нужно, пишите на Веру Ивановну. О том, куда двинусь дальше, — не знаю. Пока должен сидеть здесь.
ГАРФ. Ф. 1762, оп. 4, ед. хр. 425, л. 48–49.
Таратута 1973. С. 280.
Из твоего письма вижу, что ты ожидаешь, что в следующих своих Боцетах [1] я буду воспевать терроризм и доказывать его справедливость, неотвратимость, неизбежность — вообще буду так или иначе склонять Джона Буля перейти на нашу сторону.
[…]
Ну вот, во второй книжке я хочу докончить это первое впечатление [2]. Беру нарочно самые ужасные из наших фактов: это называется схватить быка за рога. Я абсолютно ничего, ни одного буквально слова не скажу в оправдание (не только в прославление) этих фактов. Это отчасти сделано было в 1-й книге и будет доделано в 3-й (серьезной, о которой писал). Теперь я только буду изображать, как было дело, — или лучше приготовления к нему, — и читатель сам, как будто даже помимо моего желания и, во всяком случае, без всяких упрашиваний и уговариваний с моей стороны — увидит, что люди, которые это делали, во-первых, жертвовали и рисковали для этого всем, что было им дорогого, что делать это стоило им над собой постоянных упорных усилий, 2) что они люди, исполненные альтруистическими чувствами, насколько может быть исполнен ими человек и вообще, 3) что они самые добрые, гуманные люди вообще, которые, что называется, мухи не обидят. — Вот в общих чертах, что я хочу дать почувствовать читателю. Если это будет сделано рельефно, сильно, правдиво, — то, поверь, что читатель сам (а этого-то и нужно) скажет: если такие люди убивают и взрывают, то, значит, без этого невозможно. — Затем, нечего и говорить, что я постараюсь избежать тех сцен и всего того, что, действуя непосредственно на нервы читателя, помешало бы ему формулировать желательный вывод. Смаковать сцены крови не буду — да и кому из нас они не противны побольше много, чем среднему Джону Булю!
[…]
Первый мой боцет озаглавится — Una famiglia nihilista — нигилистическая семья. Он покажет нигилистов с совершенно новой точки зрения — очень понятной, между прочим, англичанам. Я уже все обдумал и надеюсь, что он у меня будет хорош.
ГАРФ, ф. 5805, ед. хр. 214, лл. 53–54.
Таратута 1973. С. 290–291.
1. Bozzetti — очерки (итал.).
2. В пропущенной при публикации части письма Кравчинский пишет, что хочет представить нигилистов людьми.
Теперь пишу по совсем специальному делу. Вот оно: южнославянские радикалы с Любибратичем [1] во главе на случай решительных действий Австрии (что возможно) — замышляют восстание более или менее всеобщее на Балканском полуострове. Имеются организации, разбросанные по Македонии, Сербии, Болгарии, Черногории, не говоря о Герцеговине. Всюду ждут отголоска в случае поднятия знамени.
Любибратич был недавно в Турине и в Милане (кстати, если Вам интересно, — этот приезд, уговоренный и назначенный давно, имел целью свидание со Скобелевым, который должен был приехать именно в Милан — коли б не умер. С своей стороны я пожалел, что это свидание не было назначено раньше, потому что непременно познакомился бы с ним). — Ну, так вот, итальянцы Балканского побережья, триестинцы, а также и здешние демократы сочувствуют этому делу, и тоже хотят выступить в бой против Австрии, в случае ее попытки к дальнейшим захватам. Сегодня один из коноводов, будущий командир экспедиции, пожелал иметь «aboccamento» [2] со мной. Им хочется знать, не окажут ли и нигилисты и русские революционеры вообще какого содействия. Денег у них, по-видимому, много. Ждут они помощи в виде людей и при этом удовольствовались бы даже малым: им, очевидно, важно участие русских, как выражение «братства», и т.п.
РГАЛИ. Ф. 1065, оп. 4, ед. хр. 5, л. 159–160.
Таратута 1973. С. 267.
1. Мичо (Михайло) Любибратич (1839–1889) — сербский воевода, один из лидеров восстания в Герцеговине в 1875 г.
2. свидание — (ит.).
Милый друг.
Пользуюсь первой привилегией будущих моих «миллионов», как говорит Анна [1] — писать, когда хочется, не стесняясь марками даже двадцатисантимными.
Во-первых, спасибо тебе за твое теплое участие к моим литературам.
Во-вторых, вот что: Станюкович молчит как истукан. Но к новому году должен же он будет проязычиться: без переводных романов не обойдешься. Я ему предложил один маленький итальянский — не первый сорт, это правда, но во всяком случае не хуже зауряд переводимых в разных журналах. Упорное молчание (предложение сделано полтора месяца тому назад) заставляет думать, что он брать его не хочет: это у него манера уж такая. Ну так вот я и думаю, что не прочь бы иметь в запасе английский роман, чтоб сунуть на открывающуюся вакансию. Что твой американский — совсем плох или только? Напиши в двух страничках его содержание. Может быть, что другое подвернется из новеньких. Просмотри в Aleneume Leterary Gossip (так, кажется, пишется) — там помещаются известия о имеющих вскоре появиться романах. Имей в виду, что в «Деле» давно английских романов не было, а это считается шик: так в первых домах водится — поэтому шансы на его помещение имеются серьезные. С своей стороны я едва ли буду переводами в «Дело» заниматься аккуратно: разве только хорошенькое итальянское само подвернется. Надоело. На январь и февраль я бы еще переводил охотно, чтобы не тратить ни сантима из вестникоевроповских [2] денег и иных на пропитание, а скоропалительно уплатить все долги. Однако, своего переводческого места я уступать Эльсницу не думаю (тем более, что одному ему даже не справиться, говоря по правде). Всего приятнее передать эту должность тебе (да и некому в сущности больше). Когда буду в Париже, это не составит никакой трудности: я даже ничего Станюковичу об этой перемене писать не буду. Моя функция сводилась бы к советам по поводу намеченных тобою романов — это дело совсем не обременительное. В виде вознаграждения ты подпускал бы покормиться* на легких вещах Ф[анни], у которой большая охота переводить и главное, видеть себя в печати. Ну да что об этом. Для начала поищи английский роман. Я беру себе или, лучше, удерживаю за собой право взять только первые два месяца. Остальное будет твое. Коли «Дело» само не ухнет — комбинация верная. Ухнуть же оно едва ли может, потому что даже в случае падения Станюковича наступит владычество кого-нибудь из ему подобных (нельзя же радикальный журнал передать победоносцевскому птенцу: передают ведь подписчиков, а не заглавие). Вернее всего «Дело» взял бы кто-нибудь из теперешних сотрудников, Шелгунов, что ли [3].
Раскачиваюсь пока перед писанием «Ольги» [4] — это я всегда должен делать. В общих чертах я уже всё обдумал и полагаю, что выйдет хорошо — примут. Тогда в Париж еду неукоснительно и Ф. пошлю вперед, потому что застряну в Женеве, где кроме всего есть несколько барышень. В Париж, кроме Марьи Николаевны [5], привлекает меня еще один проект — литературно-политического издания — революционного, конечно. Такое издание чрезвычайно нужно: это чувствуется всеми и наверное будет иметь успех. Огромное, как пишут, распространение «Вольного Слова» служит тому лучшим доказательством (кстати: мы его получаем неаккуратно. Декабрьский 1 будет, а 15 нет — что если твоя в 15-м, то пришли). Что денег у нас нет на издание и все такое — это не так важно, как кажется. Во-первых, мало ли где достать можно. Во-вторых, литература такое благородное ремесло, что задушить ее франком невозможно. Тут всё зависит от того, как будет вестись литература. Если интересно — все повалят: и подписчики и деньги и всё такое. Нечего и говорить, что и не думаю вытащить всю эту махину на одних своих плечах. Думаю даже, что мне чересчур много и писать-то не следует. Публицист, в особенности журнальный, я плохой: не умею писать быстро, на случай, ко дню и часу. Кроме того стиль-то у меня недостаточно сухой, простой и твердый: в нем слишком много, так сказать, пряностей, это ужасно приедается. Да и вообще чересчур много и писать не могу. Вероятно, взял бы на себя фельетонно-беллетристический отдел. По части собственно публицистической очень рассчитываю на тебя. Это, дружище, такое же мое твердое убеждение, как было твое насчет того, что я выйду «в люди» литературной работой. Вопрос только в том — будешь ли ты иметь материальную возможность работать пока даром. Имею в виду также Чайковского и, может быть, Кропоткина. Можно, конечно, и на Лаврова всегда рассчитывать. Ты пока об этом не говори никому, потому что преждевременное распространение может только испортить дело в виду политических или, лучше, дипломатических комбинаций, так как мне кажется, что литературный орган должен быть непременно вольный, никому не подчиненный в дисциплинарном и литературном отношении. Поэтому мне кажется, что следует дать ему инициативу литературную, а не административную, как было с мертворожденным «Вестником Народной Воли» [6]. Потом можно будет посмотреть, как нам себя поставить. Когда буду в Женеве, поговорю с Тихомировым вообще. Если он с основными положениями литературной независимости согласится, то его участие обеспечило бы поддержку «Народной Воли» и Исп[олнительного] Ком[итета], не обременяя дисциплиной, к литературе совсем непричастной. Напиши, как ты об этом всем понимаешь и какова твоя ближайшая финансовая будущность —насколько об этом можно судить заранее. Когда приеду в Париж и сговоримся и можем начать переговоры с другими. Выехать же думаю в январе месяце, или около. Вот пусть только «Ольгу» примут, тогда моя будущность с финансовой точки зрения не только обеспечена, но даже блистательна. Ну, будет. Анна пишет, что от Чевск. [7] получила письмо, что чек на 25 фр. он уже получил. Нужно только разменять. Деньги будут дня через два здесь.
Твой Сергей.
Только что вернулся с почты, где получил Justice. Отлично задуманная и написанная статья. Благодарю Никитину [8] за ее симпатичные и задушевные строки о моей книжице. А знаешь, в чем я уверен как дважды два четыре: когда она выйдет на французском, не только ты, но и все, прочитавши, сделают мне une petite mine, и воскликнут: только-то! Непременно будет и больно уж наслушаешься об ней. Ей-ей, ¾ принимаю не на свой счет, а на счет людей, которые там описаны. Прими во внимание ты, когда будешь читать.
ГАРФ. Ф. 109, 3-е д-во, 1884 г., ед.хр. 302, л. 1–7. Перлюстрированная копия.
Каторга и ссылка. 1928. С. 75–78, с ошибками (см.: Таратута 1973. С. 294).
1. А.М. Эпштейн или А. Макаревич.
2. Видимо, Кравчинский сотрудничал и в журнале «Вестник Европы», на гонорар от которого он намекает.
*В особенности с английского.
3. Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891), публицист и литературный критик, по профессии лесовод, в 1880–1882 гг. фактический редактор журнала «Дело». Издателем журнала с 1884 г. стал К.М. Станюкович.
4. Речь идет об очерке об Ольге Любатович, который, как предполагал Кравчинский, должен был войти во второй том «Подпольной России». Работа над очерком была завершена только в середине февраля 1883 г., а напечатан он был в английском «Cornhill Magazine» в ноябре 1884 г.
5. Мария Николаевна Ошанина (урожд. Оловенникова, по второму мужу — Баранникова; 1853–1898), член Исполнительного Комитета Народной Воли. С 1882 г. в эмиграции, жила в Париже 1898 гг. за границей под именем Марины Никаноровны Полонской.
6. «Вестник Народной Воли», редактировавшийся Л.А. Тихомировым и П.Л. Лавровым, издавался в Женеве в 1883–1886 гг. Кравчинский именует его «мертворожденном», очевидно, потому, что издание его было задумано еще в начале 1882 г., но начал он выходить только в конце 1883 г.
7. Возможно, речь идет об Н.В. Чайковском. В публикации приводится прочтение перлюстрированной копии.
8. Варвара Николаевна Никитина (урожд. Жандр; 1842–1884) публицист, с конца 1860-х гг. жила постоянно за границей, с 1878 г. — в Париже. Сотрудничала во французских журналах «La Réforme», «Revue Internationale des sciences», «La Justice», «La Revue», «La Nouvelle Revue». Поддерживала близкие связи со многими эмигрантами.
Милый Пинхус!
Получил от Веры клочок твоего письма [1]. Ты напрасно не написал мне прямо: в тысячу раз проще и скорее. Ведь у тебя есть же мой адрес. Если потерял, то повторяю: All Egregio Sig. Emilio Quadrio, Via Maravigli 10 (per Sig. Greig), Milano. Это адрес мой постоянный. Так напиши же, пожалуйста, немедленно, так как из отрезанного клочка я не всё понял или, лучше, очень мало, почти ничего не понял:
1) Кто этот Бернштейн: сам ли издатель или только издателеискатель?
2) Если он сам издатель, то сколько он может заплатить за издание, потому что даром я ни за что не издамся — и не могу, потому что книжка стоила мне 2½–3 месяцев труда, а получил за нее всего 300 фр. от Тревеса да 200 от Пунгала [2]. Кроме того, скажу тебе по правде, при теперешних книжных порядках издаваться даром значит либо быть Емелюшкой-дурачком, либо признать, что вещь ничего не стоит. Ну, да всё равно. По всем соображениям, я хочу получить за свою книгу деньги и при том, чем больше, тем лучше. Конечно, жильничать не буду, но дарить того, что можно получить, тоже не могу и не хочу.
Итак:
3) Сколько он предлагает, и каковы условия продажи: т.е., для одной Швейцарии ли, или для всех немецких государств: Германии и Австрии, и полное ли право или только за одно издание, как у меня, например, договорено с Тревесом и, кажется, будет с французом Dantu [3]. Всё это нужно знать ясно, ибо всё это имеет свое нумерическое выражение. За Швейцарию я удовольствуюсь чистыми пустяками. За все страны немецкого языка, конечно, нужно больше. С своей стороны скажу, что как в том, так и в другом случае желал бы поканчивать за все издания разом, т.е. продать в полную собственность, а не за одно только первое издание.
Так вот, милый, ты это всё узнай — если не знаешь — и напиши.
Если же он издателеискатель, то, конечно, я буду очень благодарен, если он кого-нибудь мне найдет, где бы то ни было, и если он не свой человек, а коммерсант, то предлагаю ем у даже, как и следует, комиссионерский процент в 25%. (У меня с одним аферистом такой точно договор, хоть он мне и приятель: только социалисты имеют право работать даром.)
Право перевода на все языки в моем безусловном распоряжении. В случае соглашения в условиях, я посылаю тебе, или кому напишешь, два документика: один бланковое заявление от издателя Тревеса, что право перевода за автором Stepniak’ом. Другое письмо личное мое, в котором заявление о передаче на таких-то условиях такому-то.
Conditio sine qua non [4] — деньги тотчас же, ибо нужны, очень нужны.
Ну, до свиданья. Некогда очень. Кланяйся Соне [5] и Наде.
Ах да! Предисловия Лавровского [6], по-моему, трогать невозможно. (Но ты напиши, что Бернштейн советовал изменить. Это мне так — любопытно. Кое-какие весьма незначительные изменения я сделал бы в тексте и приложил бы к биографии Перовской ее письмо к матери из брошюрки [7]. Из-за каждого слова приходилось с ним [П.Л. Лавровым] дебаты вести. Я хотел, например, выбросить на XII странице несколько не совсем умеренных комплиментов моей особе, как совершенно излишних, потому что дело идет не о моей особе, а о моей книжке, и кажется, уж это я имел право сделать больше, чем что другое. Но он обиделся и сказал, что я превысил свои права. Ну, понимаешь, что какие-нибудь изменения в «корпусе», в сущности, потребовали бы целых месяцев переписки, на которую ни времени, ни охоты у меня нет. Да и вздор ведь это. От трех лишних слов предисловия книжке не убудет и не прибудет. Значит, нужно помириться и оставить tel quel [8].
Ну, до свиданья. Итак, напиши поскорей. Понимаешь, конечно, что я рад-радешенек издаться, но нужно всё с расчетцем. Во избежание лишней переписки, вот еще что прибавляю: комбинация Швейцария и Швейцария с Германией мне была бы удобнее, чем с всеми тремя (т.е. с Австрией), так как в последней у меня ведутся переговоры с одним издателем. Впрочем, ничего не решено, и это не безусловно.
Ну вот и всё. Так, пожалуйста, ответь немедленно.
Приписываю еще два слова, чтобы разом ответить — еще на одну возможную комбинацию. Может статься, что этот Бернштейн не издатель и не издателеискатель, а социал-демократ, и книжку мою хотят издать социал-демократы. Может быть, даже с благотворительной целью. Во всяком случае, с целью пропаганды в единственной соответствующей для этого среде. Ну, так могу только сказать, что в таком случае мне издаться будет еще приятнее, но опять даром не могу: это значило бы обращать себя в водовозную клячу для революции, в переводчика по профессии — что мало чем от клячи отличается. Ну, а я думаю, что могу послужить революции чем-нибудь большим, чем сотней-другой франков — хотя бы написанием нескольких книжек для той же пропаганды за границей, как намерен, лишь только мои дела финансовые поправятся.
И потому положение относительно платы остается в безусловной силе. Но я бы предложил тогда такую комбинацию: чтоб мне уплатили вперед, в счет будущего, небольшую сумму, например, 200–300 франков, и назначили затем известный процент с каждого распроданного экземпляра. Конечно, всё это по-божески. Начну получать только с того времени, когда заполнится выданная мне вперед сумма. Без суммы вперед не могу — продамся за грош первому буржуа, потому что нужны деньги до зарезу, так не знаю, например, даже, чем Фанни из Парижа воротить, куда она уехала на болезнь Зины [9].
По одному месту твоего клочка, где […] [10] речи, догадываюсь, что мое предложение на счет социал-демократизма моих будущих издателей вернее других. Да и какой другой к тебе, Пинхусу, полез?
Так если можешь, устрой. Буду очень благодарен. Это было бы прекрасно еще потому, что они могли бы одновременно перевести ее на английский для Америки*, где у них связи обширные. Это нужно сделать именно теперь, пока не появилось перевода на французском, потому что лишь только появится — американцы сейчас переведут и ничего не заплатят, потому что конвенции нет. — Так похлопочи. Я не сомневаюсь, что книжка разойдется очень хорошо, и мы оба набьем карманы, т.е. я и издатели. Говорю это, ей-ей, не как автор, потому что, по чистой совести, я вовсе не особенно удовлетворен своей книжицей. Говорю это по тем положительно восторженным (извини за выражение) отзывам, которые получаю ото всех, и притом заметь, не от русских и не приятелей, а литераторов по профессии. Даже Тургенев, пишут, «в восторге» — его собственное выражение. Меня, впрочем, больше радуют отзывы таких прохвостов, как «Neue Freie Presse» [11], потому что больше денег обещают, что для меня, пока, гораздо интереснее славы. — Итак, книжица, наверное, пойдет. Только ты мне ответь, смотри же, немедленно. Сумму 200–300 франков я поставил, конечно, как минимум… Ну, да бог с ним. Больше 300 фр. ты не проси, если согласятся на комбинацию. Но только всё это нужно устроить поскорей, потому что за это время может подвернуться либо венский, либо даже берлинский издатель, потому что о книжке моей, Клячко [12] пишет, были фельетоны целые не только в «N[eue] F[reie] P[resse]», но и в берлинском «Börsen-Courier», «Berliner Tageblatt» и (кажется) «Kölnische Zeitung» (кстати, если видел что-то, пришли — у меня только «N[eue] F[reie] P[resse]» есть). Ну-с, так, если, говорю, за это время подвернется немецкий издатель, предложит хорошую сумму и потребует немедленно ответа, я ведь продамся, ибо лучше синицу в руку, чем журавля в небе.
Арх. Аксельрода. С. 75–78.
1. П.Б. Аксельрод в письме к В.И. Засулич высказал мысль, что «Подпольную Россию» можно было бы выпустить на немецком языке при посредничестве Э. Бернштейна, немецкого социал-демократа, с 1880 г. редактора органа германской с.-д. партии «Der Социал-Демократ», выходившего в Цюрихе.
2. «Fratelli Treves» — издательство, выпустившее отдельным изданием «Подпольную Россию»; «Il Pungalo» — миланская газета, где печатались отдельные очерки, составившие впоследствии книгу.
3. С французской издательской фирмой Dantu, видимо, договориться не удалось: на французском языке «Подпольная Россия» вышла впервые в 1885 г. в издательстве Jules Levy.
4. Непременное условие — (лат.).
5. Софья Исааковна Каминер — сестра жены П.Б. Аксельрода.
6. Предисловие П.Л. Лаврова к «Подпольной России».
7. Изданная Заграничным отделом Красного Креста «Народной Воли» биография С.Л. Перовской; здесь было впервые напечатано предсмертное письмо С. Перовской к матери.
8. как есть.
9. Жена С. Клячко.
10. Два слова не разобраны.
*Говорю, для Америки, а не Англии, потому что в последней ведет дело Чайковский. Кажется, с Чатам или Чомер, или что-то в этом роде. Но и Америка страна достаточно обширная! Мне очень советовал насчет Америки Реклю. Говорит, что там наверное блистательно пойдет. А насчет Франции от говорил, что ручается за 10–15 тысяч экземпляров, если только перевод будет хорош, и сам вызвался поэтому проредактировать его. Видишь, сколько деньжищ сулят впереди. А пока… Misericordia!
Ну, будет. Я столько должен был писать о разных гипотетических комбинациях, что уж надоело, особенно как подумаешь, что все не попал. Если так, то я буду на тебя зол, что ты подвел меня тем, что не написал прямо.
11. Neue Freie Presse — умеренно-консервативная венская газета.
12. Самуил (Семен) Львович Клячко (1850–1914) — революционер-народник, член московского кружка «чайковцев». В 1874 г. эмигрировал вместе с Н.В. Чайковским в Америку, участвовал в коммуне проповедника богочеловечества Маликова; в начале 1880-х гг. вернулся в Европу и поселился в Вене.
Милый друг! Только что получил твое письмо. Мне и в голову не приходило отказываться от английской работы. Ведь это теперь, увы, моя полярная звезда, к которой, за невозможностью здесь, за границей, ничего другого, — стремятся все мои взгляды и мысли.
Час тому назад я послал прямо Payn’у [1] рукопись, которая была уже совсем готова к отправке. Запоздал я так чудовищно по двум причинам: нужно было уезжать из Милана и, стало быть, проболтаться много времени зря по россиянам после такой долгой разлуки. Я потерял время, ассигнованное на Cornhill, а тут подошла моя срочная переводная работа. А потом переделка Перовской, которую думал окончить в три дня, и потому пустил вперед, а проработал три недели или добрых две с половиной до нового срочного перевода, потому что увеличил втрое и совсем переделал.
Впрочем, это все пустяки, т.е. уже теперь не имеет значения. Я теперь уж не буду так непростительно заваливать, ни в каком случае, и даже думаю, месяца два сплошь посвятить этим нигилистическим работам. У меня быстрота работы идет всегда creszendo, и я работаю хорошо только запоем. Перерывы это для меня смерть.
[…]
Нечего прибавлять, как меня интересует вопрос об участи, ожидающей мой первый блин. Сюжет ты знаешь. Я назвал не «семейство», а Romanzo di una nihilista (Роман нигилиста). Это немного лубочно кажется, но мне нужно было не только для трескотни, а и по внутренним причинам, которые увидишь, когда прочитаешь. Напиши, конечно, когда и как насчет платы и когда будет напечатано — если будет [2].
ГАРФ. Ф. 5805, ед. хр. 214, л. 56, 58.
Таратута 1973. С. 295.
1. Джеймс Пейн (James Payn; 1830–1898) — английский прозаик, в 1883–1896 гг. редактор литературного журнала Cornhill Magazine, в котором, в частности, публиковались романы с продолжением.
2. Очерк об Ольге Любатович, который, как предполагал Кравчинский, должен был войти в книгу, которая стала бы продолжением «Подпольной России», был напечатан в «Cornhill Magazine» в ноябре 1884 г. Осуществить этот замысел в полном объеме Кравчинский не смог.
Дорогой Лев Ильич!
Премного благодарен вам за двойную любезность: во-первых, за Станюковича [1], во вторых — за ваши 150. Только сегодня вечером получил. Так как всех мне было много, то я отдал 100 франков Драгоманову, объяснив, за что и откуда, так что за мной всего 50, которые и возвращу к сроку. Драгоманов просил вас очень благодарить, потому что сидел без медного сантима за отправкой дам в Биарриц.
Будьте здоровы. Кланяюсь вашим. Надеюсь завернуть к вам как-нибудь.
Да, кстати: вышло некоторое недоразумение по части заказов. Я спрашивал С[танюковича] от имени Евгения (Дмитриева) [2], подойдет ли ему тема «Университетские движения в Германии в период реакции». С[танюкович] сказал, что тема ему очень нравится и уполномочил меня передать Евгению, чтоб он писал. Затем, когда мы с вами ушли, пришел сам Евгений с Жоржем [3], тоже для уловления заказов.
Заговорил Евгений, и Ст[анюкович] повторил ему благословение писать. А потом, когда Евгений отошел и к С[танюковичу] приступил Жорж, сей последний, покончивши разговор о своих темах, вздумал по приятельству заговорить об Евгеньиной, и тут произошел конфуз. С[танюкович] вдруг говорит: «Отличная тема, мы уже заказали статью об этом Мечникову». Жорж ничего не знал о моих переговорах и потому ничего не ответил и, восприяв в свое сердце грустный ответ, передал его Евгению.
Я уверяю, что это недоразумение. Мы ушли с вами вместе и как раз перед тем о теме я говорил ясно и согласие его получил категорическое. Он не мог заказать ту же работу и вам. Он просто до такой степени засыпан был темами и предложениями, что ляпнул невпопад. Но, кроме того, я уверен, что если бы и случился заказ двум лицам одной темы (очень мало вероятная вещь), то вы, узнавши, что это — человек, много работавший над своей статьей и почти написавший ее, да к тому же очень нуждающийся, — и говорить не станете о каких бы то ни было правах и преимуществах.
Ваш Сергей.
ГАРФ. Ф. 6753, оп. 1, ед.хр. 54.
ЛН 87. С. 408–409.
Датировано условно: в письме от 24 марта 1883 г. С. Кравчинский писал о скорой уплате долга в 50 фр., т.е. тех денег, за получение которых он благодарит в этом письме.
1. Очевидно, Мечников известил С.М. Кравчинского о приезде К.М. Станюковича, который в 1883 г. стал главным редактором и владельцем журнала «Дело».
2. Т.е. Л.Г. Дейча.
Посылаю вам, дорогой Лев Ильич, конец моей статейки [1] и очень благодарю за присланную через Эльсница первую половину. Перевод с точки зрения языка, насколько могу судить, превосходный, но только в некоторых местах вы слишком удалились от оригинала, чего в данном случае делать невозможно вот почему: ведь я составлял ее по «Халтурину» «Календаря» [2], который излезет же когда-нибудь, и тогда обнаружится, что мы им воспользовались слишком свободно. У вас, например, сказано, что комитет не принял было предложения Халтурина [3]. Я понимаю вашу цель и, с своей стороны, тоже впустил несколько умиротворяющих капель, но нельзя доходить до полного противоречия тексту (где сказано, что Исполнительный Комитет принял и даже разумеется прибавлено. Есть еще несколько подобных местечек. Уж будьте добры, переведите еще раз эти кусочки — это дело получаса, а мне здесь искусника не найти. Я отдал читать одному господину и на днях пришлю листки.
Затем я хотел предложить вам вообще для будущих работ, которых предполагаю очень много наделать с божьей помощью, конкордат вот какой: мой «Cornhill» и, как писал Чайковский, некоторые другие возможные для помещения журналы имеют благороднейшую из всех возможных привычек платить деньги вперед сполна тотчас по принятии. Вот за свою «Ольгу», которую, наконец, перевели, я получил 15 фунтов = 375 франков. По моему расчету оказывается вычет в 125 [4]
ГАРФ. Ф. 6753, оп. 1, ед.хр. 54.
ЛН 87. С. 499.
1. С. Кравчинский писал очерк «Степан Халтурин» на итальянском языке, а Мечников переводил его на английский.
2. «Календарь Народной воли» на 1883 год. Женева, 1883. Для этого издания Л.А. Тихомиров написал статью «Пребывание Халтурина в Зимнем дворце», на основе которой Кравчинский составил начало своего очерка.
3. Речь идет о предложении Халтурина устроить взрыв в Зимнем дворце.
4. Конец письма утрачен.
Дорогой Лев Ильич!
Записку вашу вместе с рукописью получил. Очень обидно, что заставил вас поработать даром. Но если вы немножко сердитесь, то простите, когда узнаете, что это была за удивительная личность. Настоящий русский Камил Демулен. Было бы просто грешно оставить его в виде бледной тени с расплывчатыми очертаниями, как было у меня.
Вы спрашиваете: зачем перевод, раз в «Cornhill»? Вот зачем: перевод моей первой статьи продержали месяц и одну неделю. Может статься, что вторую продержат еще гораздо дольше, потому что им, может быть, захочется напечатать сперва первую. Ну, а, с одной стороны, «Календарь» весь в долгу и деньги ему нужны до зарезу, с другой, желательно, чтобы по-английски вещь вышла как можно скорей — если возможно до выхода «Календаря», потому что тогда кто-нибудь motu proprio [1] возьмет да и переведет его на немецкий или французский, а это будет вдвойне неприятно: и с денежной и с нравственной стороны, как скандал перед англичанами.
Вот почему я и не переменил цикла движения статьи, решив послать в «Cornhill». Если б было иначе, то я, конечно, не стал бы злоупотреблять вашей любезностью.
Ну, а теперь уж будьте добры, позвольте иметь вас в виду. Я сделаю вещь самую коротенькую, чтоб только годилась для печати. Потом в отдельном издании можно будет дополнить. Стрельниковскую историю [2] и жизнь после взрыва рассказывать не буду. Вам, значит, не более как на два вечера будет. Но и то, впрочем, я написал одному менее вас занятому, но, к сожалению, и менее искусному переводчику — не возьмется ли он. Если нет, то уж позвольте обратиться снова к вам.
Ваш Сергей.
P.S. Надеюсь, вам никакого огорчения от того, что я не отдал вам 50 франков из английской получки? Отдам из Деловой [3], как обещал, неукоснительно, чтобы впредь повадно было…
ГАРФ. Ф. 6753, оп. 1, ед.хр. 54.
ЛН 87. С. 500–501.
1. по собственному побуждению — (лат.).
2. 18 марта 1882 г. С.Н. Халтурин и Н.А. Желваков убили в Одессе прокурора Стрельникова, командированного туда для производства дознаний по делам о государственных преступниках на юге России. 22 марта Халтурин и Желваков были казнены.
3. «Деловая» получка — гонорар из журнала «Дело», в котором печатался роман Маркизы Коломби «Потеря идеала» в переводе С.М. Кравчинского (1883, № 1 и 4; опубликован без подписи переводчика).
… потому что у нас деньги будут от заклада одних типографий скоро.
Кроме того, из Парижа от поляков (Мендельсона) [2] и русских — Наталии Александровны Герцен [3] — должны быть. Мы бы выиграли, значит, дней 5 времени, а это, может быть, и было бы нашим спасением.
Жму вашу руку.
Попросите очень извинения у Реклю [4]. Писать ни о чем другом не могу.
Ваш Сергей.
ГАРФ. Ф. 6753, оп. 1, ед.хр. 54.
ЛН 87. С. 501.
1. Сохранился только конец письма. Датируется приблизительно.
2. Станислав Мендельсон (1858–1913) — польский эмигрант, живший в Лондоне.
3. Наталья Александровна Герцен (1844—1936) — старшая дочь А.И. Герцена.
4. Жан Жак Элизе Реклю (1830–1905) — французский ученый-географ, революционер, анархист. Был дружен с П.А. Кропоткиным, С.М. Кравчинским и другими русскими эмигрантами, часто оказывал им помощь. Л.И. Мечников работал у него секретарем. С чем связано беспокойство Кравчинского, неизвестно.
Дорогой Лев Ильич!
Не отвечал на ваше милое письмо, потому что думал получить ответ от патрона [2]. Но оного пришлось бы, пожалуй, ждать долго, и это вот почему: Эльсниц получил от него письмо, где он объясняет, что должен скоропалительно лететь в Петербург по телеграмме Шелгунова, из коей явствует, что Управление по делам печати (оно, кажется?) запретило их подставного редактора и не позволило ему подписать даже июльскую книжку [3]. Это, пишет Станюкович, можно понимать двояко: простая придирка или косвенный способ закрыть журнал, как со «Словом» было [4]. Он полагает, что первое, и надеется уладить дело, подыскав подставного редактора с литературным именем [5]. Во всяком случае, пока налагается карантин на всё идущее из-за границы. Очищение писем от всего личного, могущего дать повод предположить близкое знакомство: а именно, не называть по имени и отчеству, а Милостивый государь! или Г-н редактор, не посылать поклонов и вообще ничего неофициального, и третье — писать не на квартиру, а прямо на редакцию.
Все это, впрочем, вам сообщил уже, вероятно, Александр Леонтьевич [6], и я пишу только на всякий случай.
Затем, заключение по поводу «беспорядков». Скорого ответа получить невозможно, и потому, если милость ваша будет, то предлагаю следующее, раз вы хотите принести в жертву первую половину своей статьи, вам, как самое лучшее, даже единственное — не возьметесь ли вы написать свою статейку quand même [7] и послать к августовской книжке с изложением своего условия (чтоб в августовской же шла) [8]. Ведь это статья уже одобренная в теме, и потому вы ничем не рискуете: в случае несогласия редакции, что трудно предположить, статейка ваша только полежит до своей очереди в редакции вместо того, чтоб лежать в вашей голове. Точно так я не допускаю мысли об уничтожении или возвращении вашей «половины». Она тоже должна полежать, потому что статейка Евгения может очень оказаться неудовлетворительной.
Как вы об этом думаете?
Теперь две новые просьбы: во-первых, скажите, пожалуйста, Реклю, что Клеменс [9] пишет из Сибири (Минусинск), что у них в Музее (которым он почти заведует) имеется коллекция каких-то удивительных мхов и лишаев, до сих пор не получивших определения, так не пожелает ли кто-нибудь заняться этим и на каких условиях (последнего вопроса я не понимаю, но передаю как есть. Главное — есть ли у Реклю знакомые лишаевики, охотники до этой работы). Во-вторых, тот же Клеменс спрашивает, не нужно ли самому Реклю каких-нибудь этнографических или иных сведений об области верховьев Енисея. Тут Клеменс об «условиях» не поминает, но я думаю, что ему было бы приятно, если б эта работа могла рассчитывать на некоторое денежное вознаграждение. Может быть, Реклю может поместить подобную работу в какой-нибудь журнал.
Наконец, еще одна (не знаю, уж которая по счету) просьба. Дайте ему же прочесть отрывок из «Justice», и пусть он рассудит по всей строгости законов, каков перевод, т.е. годится ли для печати [10]. Это я потому спрашиваю, что открывается перспектива для издания книжки моей по-французски [11]. Получили как-то рекомендательное и одобрительное письмо от Альфонса Доде [12]. Так я хочу знать, можно ли свою переводчицу пустить в ход или нет. Извините, голубчик, что столько просьб насыпал на вас и к тому же намерен прикинуть еще одну: ответьте поскорее.
Крепко жму вашу руку. Ваш С.
Адрес мой, имя то же — Carouge, Rue Lancy, № 552 (Каруж непременно, потому что есть другая Rue Lancy). Génève.
Кусочек не посылаю, потому что нашел здесь знатока, который мне решит.
ГАРФ. Ф. 6753, оп. 1, ед.хр. 54.
ЛН 87. С. 501–503.
1. Датируется приблизительно по связи с письмом Станюковича к Мечникову от 16 июля 1883 г. (см. ЛН 87. С. 494).
2. От К.М. Станюковича.
3. После того как на просьбу издательницы Е.А. Благосветловой об утверждении редактором журнала Станюковича был получен отказ, была выдвинута кандидатура владельца типографии, где печаталось «Дело», Н.А. Лебедева, который должен был стать фиктивным редактором (им подписана — «За редактора» — 6-я книжка журнала). Но и эта кандидатура Главным управлением по делам печати 19 июля 1883 г. была отклонена, в связи с чем над журналом нависла угроза закрытия.
4. Журнал «Слово», в котором сотрудничали народники, в том числе и эмигранты, был закрыт в 1881 г. за «вредное направление».
5. Редактором «Дела» с июля 1883 г. был приглашен В.П. Острогорский. Кн. 7 и 8 вышли с его подписью «За редактора». С кн. 9, после утверждения его, он стал официальным редактором журнала.
6. А.Л. Эльсниц.
7. все-таки — (франц.).
8. Статья Мечникова «Национальное единство и федератизм в Германии» была опубликована в № 8 и 9 «Дела» за 1883 г.
10. Отрывки из книги С. Кравчинского «Подпольная Россия» были напечатаны в парижской газете «Justice» 31 октября 1882 г. Перевод с итальянского языка на французский был выполнен В.Н. Никитиной.
11. Отдельной книгой на французском языке «Подпольная Россия» вышла в 1885 году: La Russie souterraine / Stepniak; Avec une préf. de P. Lavroff; Trad. française de H. Le Roux. — Paris, 1885. — 426 р.
12. А. Доде (Alphonse Daudet; 1840–1897) — французский романист и драматург, был знаком с И.С. Тургеневым и другими русскими писателями, а также с русскими эмигрантами.
Дорогой Лев Ильич!
Уничтожать вашу статью нет никакой возможности. Даже предлагать замену ее Байроном и Шелли я не решился бы после Станюковичева письма, в котором есть, между прочим, и о том, что ему Германское политическое движение очень нравится как тема по широте и современности. А насчет Шелли и Байрона сказ[ал] довольно кисло, что уже говорилось об этом сюжете в «Деле», да и не представляет интереса современности и жизненности. Ему была бы очень неприятна, по-видимому, такая замена. Об этом я не писал, потому что считал дело окончательно решенным и очень торопился. Кроме того, он пишет, что в августе пустит ее непременно. (Это тоже, думал, вам не ново.) Никак не могу представить, чтоб о таком широком и интересном сюжете нельзя было вместо 4 написать 6 печатных листов, сиречь всунуть в виде дополнения новых 2 печатных листика Евгения. Нужно только сговориться. Он, вероятно, заедет к вам на днях с этой нарочитой целью.
ГАРФ. Ф. 6753, оп. 1, ед.хр. 54.
ЛН 87. С. 503.
Датируется по почтовому штемпелю.
Ведь есть же степени близости, когда даже ругань, вырвавшаяся под влиянием ли предвзятой мысли или раздражения минутного, всё равно — отношений портит не могут… Предуведомляю для поощрения, что я к тому же очень к брани друзей терпелив. (Уж что мне за Драгоманова напраслину терпеть пришлось — не приведи бог. А ничего: ни с кем не поссорился. С Жоржем, впрочем, чуть-чуть было, но помирились по-благородному (последнее между нами).
ГАРФ. Ф. 5808, ед.хр. 214, л. 96.
Таратута 1973. С. 281.
Сударь!
Так как Вера Засулич на некоторое время отлучилась из Швейцарии и ваше письмо [1], по ее желанию, было передано мне, я беру на себя смелость поблагодарить вас от ее, а также от моего имени (как автор статьи, призыву которой вы с такой готовностью последовали), за доброе дело и за ваше теплое письмо, глубоко меня тронувшее. Английская демократия всегда оказывала помощь всем борцам за свободу в Европе, начиная с Гарибальди, Мадзини и их друзей, до Кошута и его венгров, не говоря уже о наших братьях славянах. Мы надеемся, что она и впредь не преминет оказывать нам моральную и материальную поддержку.
Адрес для пересылки денег вскоре сообщит вам сама г-жа Засулич.
Примите, сударь, уверения в моем глубоком к вам уважении.
С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 191.
1. В письме В.И. Засулич от 18 апреля 1884 г. Э. Пиз сообщал о сборе небольшой суммы для Общества Красного Креста «Народной Воли» и спрашивал, куда эти деньги следует отправить.
Дорогой Лев Ильич!
Кланяйтесь от меня Реклю и извинитесь, что я не ответил. Я думал, что Анка [1] вам сообщит.
Вот как обстоит дело с переводом на венгерский [2]. По моему письму она повидала немца, и тот сказал, что переводчик мой (какой-то старый гарибальдиец) уже сделал половину перевода, но издателя еще не нашел. Он, переводчик, где-то в богадельне на казенный счет содержится. Он переводил украдкой, из страха, чтоб начальство, узнав, какие вещи он переводит, не выгнало его. Поэтому-то он переводит медленно и издателя тоже не нашел, вероятно, от того же: ведь и его нужно искать украдкой. Что из этого воспоследует, я не знаю (т.е. найдет ли он когда издателя или, как это случилось с немецкой переводчицей, ничего не выйдет, пока мимо его носа другой не переведет). Во всяком случае, мне остается только ждать, потому что нельзя же отнять у человека работу. Вот всё. Я напишу Анке, чтоб в случае чего нового она вам сообщила.
Затем насчет денег. Напишу об этом Вере Ивановне [3]. Она бывает в Кларане довольно часто и зайдет поговорить с Реклю. Знаю только, что теперь их дела очень плохи, и едва ли отдать что будут в состоянии. С своей стороны могу только обещать, что сделаю все зависящее, чтобы эти деньги были отданы. Заем произведен при моей прикосновенности. Я это помню. Мне это напоминание Реклю еще потому грустно, что я сам ему должен. Если Реклю напоминает, значит ему деньги очень нужны. А тут все равно, от кого они бы ни получились. Пока у меня ни фунта свободного не было. Скоро будут (я кончил пробные главы) [4]. Конечно, из первых отошлю ему.
Ну, до свидания, т.е. до следующего письма, так как в ваши края не собираюсь [5]. Здесь, что ни говори, лучше. Вот воскресеньями только допекают англичане.
Кланяюсь вашим. Надежде Владимировне [6] насчет ее поручения отвечу в понедельник.
Жму вашу руку. Ваш Сергей.
ГАРФ. Ф. 6753, оп. 1, ед.хр. 54.
ЛН 87. С. 503–504.
2. Речь идет о переводе книги «Подпольная Россия».
4. Речь идет о работе над книгой «Россия под властью царей», которая вышла в мае 1885 г. См.: Stepniak S. Russia under the Tsars / Transl. By W. Westall. London, 1885. Vol. I–II.
5. С. Кравчинский не мог приехать ни в Швейцарию, ни во Францию, ни в Италию, так как в этих странах ему грозила выдача царскому правительству.
6. Надежда Владимировна Кончевская (1856–1930) — падчерица Л.И. Мечникова, дочь Ольги Ростиславовны Скарятиной.
Большое спасибо за Ваше извещение. Это — великая победа и счастье для Вашей страны и для нас также [1]. Пруссия является оплотом реакции; сокрушенная (а этого ждать недолго) в Берлине, не удержится и в Петербурге.
Искренне преданный Вам С. Степняк.
IISH, E. R. Marx / F. Engels papers, L. 6021.
Маркс, Энгельс и рев. Россия. С. 505.
Открытка; датируется по почтовому штемпелю.
1. Речь идет о крупной победе Социал-демократической партии Германии на выборах в Рейхстаг 28 октября 1884 г.
Дорогой Пиз!
Вы — воплощение доброты. Я давно это знал, и теперь у меня новое тому доказательство. Будьте уверены, я широко этим воспользуюсь во всех отношениях. Но именно по этой причине я не хочу обременять вас без крайней необходимости. «Адрес», с которым я должен буду выступить, будет носить совершенно неофициальный характер беседы. И так как все присутствующие будут люди из образованных кругов, то не произойдет большого несчастья, если я буду ставить их в тупик каким-нибудь моим новшеством, внесенным в ваш язык. Во всяком случае, они поймут, а этого достаточно.
Я подписал договор на мою «Грозовую тучу» с З[онненшайном] [1], который отнесся ко мне весьма любезно во всех смыслах. Если он будет продолжать в том же духе, то, когда буду писать завещание, я посвящу ему несколько дифирамбов, подобно тем, какие Эллиот посвятила Блэквуду [2]. Но я еще не представил им конец — небольшую вещь, которую надо сделать на этой неделе. Я принесу ее вам в один из ближайших дней, хотя не могу еще точно сказать, в какой именно.
Не свободны ли вы в будущее воскресенье 29 ноября? Пирсон [3] будет читать лекцию «Энтузиазм Рыночной Площади и энтузиазм знаний», церковь Саут плейс, Институт Саут плейс [4], Финсбюри. Так как вы всё знаете и повсюду бывали, то вам должно быть известно, что это за церковь, где она и что надо сделать, чтобы попасть на эту лекцию. Было бы просто замечательно пойти туда в вашем обществе. Мне хочется послушать лекцию — тема и лектор меня очень интересуют. Не могли бы вы зайти ко мне и выпить с нами чашку чая перед тем, как отправиться туда, скажем, часов в пять–шесть? Я думаю, у нас останется достаточно времени, лекция вряд ли начнется раньше семи–восьми часов. Посылаю вам проспект, который я не совсем понял, а также письмо Нобля. После того как вы ответите на письмо, ни в коем случае не уничтожайте его. Мне кажется, весьма полезно будет прочитать отрывок на нашем собрании.
Ваш С. Степняк.
24 октября [1885 г.]
Обе мои книги 16 скоро выйдут во Франции, и я получил предложение на издание «Грозовой тучи». Уже объявили, что «Россия под властью царей» выходит в 6-шиллинговом издании.
В лондонской эмиграции. С. 195–197.
1. Уильям Свон Зонненшайн (William Swan Sonnenschein; 1855–1931) — английский издатель и библиограф, охотно издавал социалистическую литературу. В английском оригинале Кравчинский обозначил издателя как «Z.».
2. Английская писательнице Мэри Энн Эванс (1819–1880), писавшая под псевдонимом Джордж Эллиот, большинство своих романов издавала в издательстве William Blackwood & Sons, которым руководил представитель издательской династии Блеквудов Джон Блеквуд (John Blackwood, 1818–1879).
3. Карл Пирсон (Karl (или Carl) Pearson; 1857–1936) — английский математик, статистик, биолог и философ; основатель математической статистики, один из основоположников биометрии. Был в дружеских отношениях с С.М. Кравчинским, в 1886 г. напечатал критическую статью о его книге «Русская грозовая туча».
4. South Place Institute, South Place Ethical Society (в настоящее время — Этическое общество Конвей холл, Conway Hall Ethical Society, по зданию, которое оно занимает с 1929 г.) — организация свободомыслящих гуманистов, в помещениях которого его члены и приглашенные лица читают лекции и делают сообщения по заранее объявленной программе. Одно из старейших в мире этических обществ.
Дорогой Пиз!
Очень тронут письмом. Половина всей доброты, оказываемой мне здесь, в Англии, исходит от вашей семьи. Я с нетерпением ожидаю исполнения вашего обещания представить мне случай лично познакомиться с вашими сестрами.
Второпях (после только что написанного шестого (!!) письма)
ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 198.
Дорогой Пиз!
Как вы поживаете? Мне кажется, что прошла целая вечность после получения вашего последнего письма. Поправляетесь ли вы? [1] Большое спасибо за письмо, оно меня очень, очень обрадовало. Я собирался сразу же вам ответить, но мы, русские, страшно ленивы на писание писем, и так как мое эпистолярное искусство было исчерпано длинным письмом, которое я написал вашей сестре, доброе намерение осталось неисполненным.
Разумеется, я рад буду встретиться со всеми, с кем вы захотите меня познакомить, об этом нечего и говорить. Теперь я должен кончать, — мне только что навалили на стол гору книг (я пишу в музее) [2], и надо взяться за работу.
Вам приходится теперь писать множество писем всем вашим друзьям, и я вас очень жалею. Не буду приставать к вам с просьбами писать. Но когда вы немножко разделаетесь с корреспонденцией, черкните и мне пару строк.
Ваш С. Степняк.
Мои наилучшие пожелания вашей сестре г-же Хогг, если это позволено.
С. С.
Когда вы думаете возвратиться в Лондон?
В лондонской эмиграции. С. 199.
1. Э. Пиз, тренируясь в прыжках с лошади, упал и сильно ушиб голову.
2. С. Кравчинский постоянно работал в читальном зале Британского музея.
Дорогой Пиз!
Как вы поживаете? Я давно собирался вам написать, чтобы получить от вас весточку о вашей жизни и расположении духа. Но так как я переезжал, то хотел сначала водвориться в новом месте, дабы иметь возможность сообщить свой адрес. Вы найдете его во главе листа.
Так вот, с чего начать? Ничего нового не произошло в нашей жизни с тех пор, как вы уехали из Лондона. Я одинок и покинут. Сам удивляюсь почему, но должен сознаться, что все еще не познакомился с Блэндами [1], как намеревался сделать, когда мы в последний раз с вами виделись. Я, правда, собрался было писать письмо г-же Блэнд, но пришлось начать с того, что вы, мол, сказали, будто она желает со мной познакомиться, — и тут я остановился на полуслове. Ну, в самом деле, как сказать человеку, что он горит желанием с тобой познакомиться? Или как писать, не упомянув об этом? Так что я порвал письмо и вообще не стал писать, решив в утешение, что вы скоро вернетесь в Лондон и всё уладите…
Между прочим, как долго вам придется оставаться в Ньюкасле? У меня нет памяти на числа и нет чувства времени.
Хочу сообщить вам интересную новость. Дней десять тому назад у нас был очень приятный гость — Джордж Кеннан [2], американский писатель и путешественник. Он провел два года в России, изъездил всю Сибирь и посетил множество ссыльных, в том числе многих моих личных друзей. Он был послан в эту поездку американским журналом «Сенчури мзгезин» вместе с известным художником Фростом, который сделал много замечательных зарисовок и фотографических снимков. Книга, как и вообще все это начинание, будет просто замечательная и должна пленить публику как литературной формой, так и новизной, свежестью и необычайностью наблюдений и открытий Кеннана. Перед тем, как отправиться в путешествие, Кеннан находился в таком же точно умонастроении, как д-р Лэнсдейл [3], и он написал несколько статей, в которых пытался обелить русское правительство. Это обеспечило ему очень любезный прием в Петербурге и дало возможность увидеть многое, что для обыкновенных путешественников остается за семью замками.
То, что он увидел, совершенно перевернуло все его прежние представления. Он теперь в корне изменил свои взгляды и целиком и полностью подтверждает все, что мы писали в наших книгах. Только его факты новее и многочисленнее тех, которыми мы могли располагать. Истинное наслаждение слушать, как он говорит о России. Вы бы никогда не поверили, чтобы иностранец мог так глубоко понять закулисные стороны нашей общественной жизни. Его книга будет опубликована в виде серии статей в «Сенчури», начиная с января. Она будет означать эпоху в завоевании общественного мнения Европы и Америки в пользу нашего дела.
Вы легко можете себе представить, как я рад этой неожиданной помощи. Теперь я с легкой душой могу скинуть с плеч столь тяжкое для меня бремя серьезных сочинений и с головой уйти в художественную литературу. Кеннан так увлечен своими русскими темами и так глубоко интересуется страной, которую искренне полюбил и где за два года «обрел больше друзей, чем за всю свою жизнь» (его собственные слова), что он будет продолжать работать в этом направлении в течение ближайших лет. Мы расстались лучшими друзьями, и он обещал представить меня американской публике, когда я отправлюсь в лекционную поездку по Штатам.
Увидев, какое впечатление произвели русские на этого очень хорошего, но сильно предубежденного прежде человека, я почувствовал гордость за мой народ, за мою страну. Я подумал, что вы тоже, мой дорогой Пиз, непременно когда-нибудь должны совершить поездку в Россию. Зная французский и немного русский язык, которым овладеете в несколько недель, вы будете чувствовать себя там великолепно и не пожалеете о потерянном времени, в этом я совершенно убежден.
Еще одна новость: мои крестьянские статьи [4] вскоре, я надеюсь, будут опубликованы в «Таймсе». Мне уже прислали несколько дней назад гранки первой статьи. Вы не беспокойтесь, я пошлю вам экземпляр газеты.
Вы спрашиваете, как мой роман? Он подвигается довольно успешно [5]. Большие опасения рождает у меня мой английский язык, и пока я не одолел самые трудные, серединные главы, не могу сказать, будет ли книга хорошей или средней. Но я обязательно закончу ее до конца года. Еще никогда в жизни я не писал с такой быстротой. Когда я работал над своими последними крестьянскими статьями, то был очень доволен известным прогрессом: мне в целом приходилось переписывать их набело только четыре раза, изредка пять. Для меня это было очень хорошо. Теперь я совсем не переписываю свои главы, и мне придется лишь сделать для типографии чистый экземпляр с выправленного черновика. Если поговорка «Небрежное письмо — трудное чтение» не всегда правильна, я буду этому очень рад.
Но надо кончать. Я исписал такую уйму листков, что считаю себя вправе потребовать того же от вас.
Неизменно ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 200–202.
1. Хьюберт Блэнд (Hubert Bland; 1855–1914) — английский писатель и журналист, один из основателей Фабианского общества. Его жена Эдит (1858–1924) — детская писательница, писала под своей девичьей фамилией Несбит (E. Nesbit).
2. Джордж Кеннан (George Kennan; 1845–1924) — американский журналист, путешественник, писатель, автор книг о Сибири и сибирской ссылке. После второй поездки в Сибирь (1885–1886 гг.) занялся разоблачением тяжелых условий содержания политических заключенных и ссыльных. Активная публицистическая деятельность (кроме серий статей и нескольких книг, печатавшихся в 1886–1910 гг., Кеннан выступал с многочисленными лекциями) стала толчком к распространению в США критического взгляда на политический режим Российской империи.
3. Генри Лансдейл (Henry Lansdell; 1841–1919) — английский миссионер и путешественник. По результатам своей поездки в Россию, во время которой он посещал преимущественно места заключения, написал книгу «По Сибири». Книга вызвала жаркие споры, привлекавшие внимание общественности к внутренним проблемам России, желание сформировать свою точку зрения на основе личного опыта. Дж. Кеннан отправился в Сибирь с целью разобраться в этом вопросе.
4. Статьи о русском крестьянстве появились в «Times» 10, 16, 23 августа и 2 сентября 1886 г.
5. Роман «The Career of a nihilist» («Карьера нигилиста») вышел на английском языке одновременно в Лондоне и в Нью-Йорке в 1889 г. В русском переводе роман появился только в 1898 г. под названием «Андрей Кожухов».
Дорогой Пиз!
Я не посылал вам статей из «Times» раньше, так как, не получив от вас ответа, предположил (и правильно), что вы наверно в отъезде. Рад услышать ваши добрые вести. Скоро снова напишу вам.
Ваш С. С.
Имеются еще две статьи (всего пять) о русском крестьянстве. Четвертая должна появиться на этих днях; у меня уже были гранки. Две последние — самые лучшие. Боюсь, что первые были скучноваты. Вы должны вернуть мне статьи через две недели, так что не потеряйте их.
В лондонской эмиграции. С. 202.
Дорогой Пиз!
Очень любезно было с вашей стороны написать мне, и, в надежде побудить вас поступать подобным же образом в будущем, отвечаю молниеносно.
Переезды — страшная морока, и я ненавижу их так же глубоко, как и вы, если только они не происходят с большими интервалами. Но ничего не поделаешь. Нам не очень-то приятно было жить с домохозяйкой на Алма-сквер. Но на Майтленд-парк-роуд мы столкнулись с ирландской супружеской парой, которая буквально отравляла нам жизнь и заставляла терять страшно много времени нескончаемыми переделками в доме. Так что мы решили не иметь больше никаких домохозяек и наняли собственный домик. Я благословляю час, когда принял это героическое решение, ибо теперь могу работать без помех и успеваю сделать гораздо больше, используя всё время, свободное от сна и еды. Но вы не должны беспокоиться, что я переутомляюсь. Работа над романом так легка по сравнению с тем, что я привык делать, что это почти тревожно для такого тяжеловоза, как я. Знаю по горькому опыту: чем больше я мучаюсь какой-нибудь вещью, тем лучше она получается. Но будем смотреть на это оптимистически и надеяться, что нет правил без исключения.
Я прочитал вашу статью о Карпентере [1] как только получил ее. Решительно, мой милый, вы не должны запускать свое литературное мастерство, во всяком случае не больше, чем свое искусство краснодеревщика. Статья доставила мне большое удовольствие, и, чтобы придать полную силу выражению моих чувств, скажу, что в стиле статьи есть что-то русское. В ней много превосходных мыслей, сказанных à propos [2], не прямо относящихся к теме, но, несомненно, связанных с нею. Такова именно русская манера писать о литературных произведениях. Что у вас чисто английское (и прекрасное английское притом) во всех вещах, которые я читал, — это архитектоника. В ваших статьях всё очень пригнано; ясно «где хвост, где грива» — достоинство, весьма распространенное в животном царстве, но, уверяю вас, исключительно редкое в наш век перепроизводства, прельщающего товарный, как и литературный, рынок хламом и дешевкой.
Напишите мне, а если не очень долго придется ждать нашей встречи, то скажете мне, какие изменения вы считаете полезными для «Крестьянской реформы» [3].
Кстати. Мне придется прервать на некоторое время работу над романом и написать статью для «Фортнайтли» [4]. Я предпочел бы отложить ее до нового года, но редактор хочет иметь ее немедленно, и я согласился. Ведь это отличная штука — получить доступ в такой орган! Мы договорились о постоянном сотрудничестве. Я опубликую в «Фортнайтли» в 1887 г. всю вторую часть моей «Крестьянской России».
Когда будете в Лондоне? Вы должны приехать, хотя бы чтобы немного проветриться. Я очень рад, что вы отправляетесь в Америку. Было бы замечательно попутешествовать вместе. Но я, право, не знаю, когда мне удастся предпринять эту поездку. Мой английский так безнадежно плох при всем том, что я столько времени живу в Англии. Но мне слишком много приходится писать, и я с трудом нахожу время читать английские книги, а тем более бывать в обществе.
Два дня назад я был на лекции г-жи Безант [5] в Фабианском обществе; она читала о «Социалистическом и политическом действии». Это было чрезвычайно интересно. Не столько сама лекция, которая тоже была хороша, сколько последовавшая за ней дискуссия. Выступали Моррис, г-жа Вильсон, Бёрнс [6], Блэнд (я с ними познакомился; г-жа Блэнд, видимо, очень приятная женщина; о нем я пока не составил себе определенного впечатления. Они посетят нас завтра). Но очень неприятное столкновение произошло между лектором и Бёрнсом, который мимоходом сделал выпад против Бредло. Правда, мне сказали, что публичные собрания редко проходят без такого рода личных выпадов.
Мы ждем обеих мисс Форд [7]. Пошлите им наш адрес. Вы, вероятно, переписываетесь с ними…
Напишите мне, когда будете свободны. Для меня истинное удовольствие получать от вас весточки.
Ваш Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 203–204.
1. Эдвард Карпентер (Edward Carpenter; 1844–1929) — английский социалист, поэт, поддерживал дружеские отношения с Рабиндранатом Тагором и Уолтом Уитменом.
2. между прочим — (франц.).
3. Название первой главы книги «Русское крестьянство».
4. «Fortnightly Review» — лондонский журнал либерального направления. С. Кравчинский напечатал в нем статью «Мужики и русская демократия» (1886. November. P. 595–604).
5. Анни Безант (Annie Besant; 1847–1933) — борец за равноправие женщин, писательница и оратор, деятельница теософского и масонского движения. В масонстве также отстаивала равноправие женщин.
6. Уильям Моррис (William Morris; 1834–1896) — английский поэт, художник, издатель, социалист. Шарлотта Вильсон (1854–1944) — английская анархистка. В 1886 г. вместе с Кропоткиным основала первый в Англии периодический анархистский орган «Freedom», в течение первых десяти лет была его редактором и издателем. Джон Эллиот Бёрнс (John Elliot Burns; 1858–1943) — английский политический деятель, один из основателей Социал-демократической федерации Великобритании.
7. Изабелла и Элизабет Форд — кузины Э. Пиза.
Дорогой Пиз!
Я получаю такое удовольствие от ваших писем, право жаль, что вы так редко мне его доставляете. Энергия, с какой вы обращаете людей к социализму, выше всяких похвал, а неизменная жизнерадостность и оптимизм — лучшее предзнаменование ваших будущих успехов.
Да, разумеется, я дам вам новые материалы, чтобы освежить ваши статьи в «Ньюкасл кроникл».
Я не мог принять приглашение на чтение лекций в Ньюкасле потому, что был страшно занят, а если уж принять одно приглашение, то не хватит духу отклонить другие. А теперь, раз вы приедете в Лондон, Ньюкасл имеет для меня не больше притягательной силы, чем любой другой город. Я с нетерпением предвкушаю удовольствие поболтать с вами. Ваша жизнь, я уверен, была полна новых интересных событий и впечатлений, несмотря на ее кажущуюся монотонность.
К сожалению, за недостатком времени я не смогу написать статью для Роусона о Прибалтийских провинциях. Помимо того, у меня нет специальных знаний по этому вопросу. Я лучше назову ему несколько книг, где он найдет всё, что я сам мог бы ему подсказать. Это «Россия» («Всеобщая география», том IV или V) Элизе Реклю (там несколько очень интересных страниц посвящено Прибалтийским провинциям). Затем «Россия политическая и социальная» Л. Тихомирова. Париж. Жиро (издатель); книга содержит совершенно новую, превосходную статью на эту тему. Других трудов я не знаю, но, надеюсь, этого будет достаточно.
Мой роман? Я было прервал работу, но дня два назад снова возобновил ее и через пару недель надеюсь преодолеть первую половину романа — она была самой трудной для меня. После VIII и IX глав дело пойдет совсем гладко, я снова окажусь среди громов и молний, а это гораздо легче, чем повседневность, заполняющая первую часть. Как только я справлюсь с IX главой, я перепишу рукопись набело и вступлю в переговоры с кем-нибудь из издателей. Так что, как видите, нет необходимости и даже смысла держать эту вещь в секрете. Роман будет закончен и выйдет в свет. В этом нет сомнений. Касательно того, можете ли вы обещать вашим друзьям удовольствие или скуку, не знаю. Думаю, что это будет нечто среднее, во всяком случае, я не хочу себя связывать и оставляю решение вопроса на вашей ответственности.
В ноябрьском номере «Фортнайтли» появится моя новая статья «Мужики и русская демократия», которую я без колебаний могу рекомендовать вашему любезному вниманию. Это первая из серии статей, всего их будет четыре–пять, и я думаю закончить их в течение будущего года. В целом эти статьи — дерзновенная попытка заставить англичан узнать и полюбить наших мужиков, как я заставил их узнать и полюбить нигилистов. Очень амбициозный замысел. Но я надеюсь успеть в этом, не в силу моих литературных достоинств, но предмет будет говорить за себя, как вы сами в этом убедитесь.
В «Таймсе» была только одна крестьянская статья, которую вы не видели, четвертая, та, что понравилась Гайндману [1]. Но у меня нет экземпляра газеты и я не помню даты ее появления. Это было примерно в начале сентября. Теперь я должен бежать.
Второпях, ваш С. С.
В лондонской эмиграции. С. 207–208.
1. Генри Мейерс Гайндман (Henry Mayers Hyndman; 1842–1921) — британский писатель и политик-социалист, основатель Социальной демократической Федерации.
Дорогая мисс Буль. Я очень буду рад познакомиться с вами и быть вам полезным. Ближайший четверг вполне меня устраивает. Госпожа Вильсон полагает, что во второй половине дня для вас удобнее всего, и я буду ждать вас около 4 часов пополудни.
Искренне ваш
Степняк.
P.S. Ближайшая станция — Сент-Джон Вуд род — 5 минут, от Бекер-Стрит — 12 минут.
Таратута 1956. С. 27.
Дорогой Пиз!
Представьте себе только: в тот самый день, когда вы писали свое письмо, я тоже решил написать вам, узнать, что случилось и живы ли вы вообще. Но вы исполнили то, что задумали, а я — нет, и в этом все различие между русским и англичанином. Все благодарности за мной.
Ваш рассказ о рабочем движении на севере очень интересен и нам чрезвычайно понравился [1]. 5 тыс. членов за пять недель! Это великолепно! Это лавина, которая катится на нас с ваших гор. Я показал письмо Кропоткину, и он разделяет мои чувства. Я был очень рад этому. Может быть, пристальное наблюдение английской жизни внушит ему более светлый взгляд на человеческий прогресс и несколько рассеет его мрачное расположение духа. Впрочем, он вернулся из своей поездки на север в очень хорошем настроении и настойчиво убеждал меня тоже туда съездить, что я и надеюсь сделать в свое время, но не очень скоро.
Относительно моих дел я с огорчением сознаюсь, что не могу сообщить вам ничего, что шло бы в сравнение с вашими радостными новостями. «Фортнайтли» связал мне руки, когда работа над романом была в полном разгаре. Очень жаль, но ничего не поделаешь. «Фортнайтли» слишком важное приобретение для меня, чтобы я мог отказаться от сотрудничества в нем. Чтобы избежать в будущем всей этой лихорадки, я решил сначала завершить книгу о крестьянах — это будет через месяц–полтора. Затем вернусь к роману и больше не буду прерывать работу. Я написал уже больше половины, самые трудные для меня части.
Мисс Харт процветает. На прошлой неделе у нас было собрание в ее доме под председательством лорда Хобхауса [2], присутствовали Ходжсон Прот и несколько джентльменов из Коллегии мировых и третейских судей. Собрание было удачное, но главный оратор (я!) не был на высоте положения. Нет, видимо, я никогда не буду приличным оратором, а если не говорить хорошо, т.е. вполне хорошо, чтобы тронуть сердце и душу, то, вероятно, совершенно бесполезно говорить о предмете, который сам по себе столь мало интересен для средних англичан, как русский вопрос. У меня один выбор: либо красноречив, либо нем. Последнее скорее будет моим уделом. Но ничего, я все равно оптимист. Есть ли надежда, что вы когда-нибудь появитесь в Лондоне?
Шлем вам наш общий привет.
Ваш С. Степняк.
Г-жа Вильсон читает каждое воскресенье лекции об анархизме.
Г-н Блэнд часто читает лекции о нигилизме.
В лондонской эмиграции. С. 208–209.
1. В письме от 1 февраля 1887 г. Э. Пиз сообщал Кравчинскому, что в Ньюкасле создана «Национальная федерация труда», своего рода всеобщий тред-юнион, и он, Пиз, является членом исполнительного комитета федерации. За два месяца было основано 12 отделений, число членов — около 5 тыс.
2. Леонард Хобхаус (Leonard Trelawny Hobhouse; 1864–1929) — английский политик, социолог, профессор Оксфордского университета, позднее профессор социологии Лондонского университета. Хобхаус приглашал Кравчинского в Оксфорд читать лекции.
Дорогой Пиз!
Как вы поживаете? По-видимому, вы были в отпуске, я заключаю это по надписи на письме вашей сестры. Но для верности пишу по адресу в Ньюкасл. Как долго вы будете оставаться похороненным под горами угля, невидимым и едва слышимым для ваших друзей? Мы тут все живем неплохо. Г-жа Вильсон была очень больна корью, но теперь поправилась. Г-жа Степняк видела ее вчера в Харроу. У г-жи Кропоткиной родилась девочка, болезненное маленькое созданьице, у Чайковского — великолепный сын, который через пару недель будет весить 30 кг. Все очень спокойно, тихо и обыденно здесь, как видите.
Что вы поделывали все это время? Сколько десятков новых отделений вы основали? Как много тысяч обратили к социализму? Если у вас нет времени писать почаще, посылайте мне газетные вырезки о вас и ваших делах, т.е. о ваших обществах.
Я, как всегда, тяжело трудился и, кажется, натер себе мозоли в мозгу от постоянного трения. Представьте, я все еще не закончил свое «Крестьянство»! Это ужасно досадно, потому что невероятно много других дел. Мир движется слишком быстро, и мы склонны приходить в ярость, когда замечаем, что скорость движения замедляется. Когда покончу с «Мужиками», то, прежде чем взяться за роман, я решительно должен устроить себе отдых на месяц или, по крайней мере, на три недели; куплю душ, а может быть и уеду на взморье, что будет своего рода капитуляцией перед врагом, и потому не буду поддаваться этому соблазну до последней возможности. Однако не подумайте, мой милый, что я нездоров. Отнюдь нет, только мозоли в мозгу, ничего более. Надеюсь отделаться от них переменой работы. Я не могу не сочинять в голове свой роман, который надеюсь завершить через пару недель бешеной работы. Уже поступают предложения от издателей и книготорговцев. Так как я не рискую слишком доверять успеху книжного издания, хочу сначала опубликовать его в серии, хотя он длинный и довольно трудный. Один мой друг, Уэстол [1], ведет переговоры о романе с неким литературным агентом различных газет и рассчитывает получить приличную цену. Я с нетерпением ожидаю благоприятного результата по более чем одной причине. Мне совестно, что я так долго не имел возможности возвратить то, что вы так добры были мне одолжить, дорогой Пиз. Но никто не может прыгнуть выше головы или укусить себя за локоть — «близок локоть, да не укусишь», как говорят русские. Ладно, я уповаю на близкое светлое будущее и пока шлю вам наши лучшие пожелания.
Ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 211–212.
1. Уильям Уэстол (William Bury Westall; 1834–1903) — английский писатель и журналист. Совместно с Кравчинским переводил рассказы В.Г. Короленко. Переводчик книги Кравчинского «Россия под властью царей» на английский язык.
Милостивый государь!
Весьма благодарен за ваше столь любезное письмо от 22 июля. Я вполне согласен, что в Америке можно сделать много полезного для русского дела. Подхожу ли я для этого — остается под вопросом. Я совсем не силен как оратор, а ведь в Америке я должен предстать именно в этом качестве, и только оно определит степень моего успеха. Но ничего. Надо делать, что можно, и мириться с тем, что есть.
Мне очень хотелось бы оттянуть поездку на пару месяцев; дело в том, что, кроме книги о крестьянстве, — она выйдет в свет в сентябре–октябре, — я готовлю еще одну книгу, которой я придаю большое значение как средству агитации, и она в достаточной мере обеспечит меня средствами.
Но так как лучше приехать на два месяца раньше, чем на одну неделю опоздать, я готов прибыть в октябре. Однако в этом случае мне придется просить лигу дать мне взаймы около 100 ф.ст. для путешествия и на расходы в первые пять–шесть недель в Америке; они будут возвращены из первых моих гонораров.
Я, конечно, не настаиваю на этом и оставляю вопрос на полное усмотрение лиги.
Более ранняя сессия маловероятна. Когда же Сенат соберется, он тоже не сразу приступит к обсуждению внесенного проекта трактата [1], который сначала будет рассматриваться в комитете. Но комитет еще не весь назначен, и ему потребуется некоторое время для составления доклада и консультирования с теми, кого он сочтет нужным. Вполне возможно, что вопрос будет обсуждаться не ранее февраля или марта, хотя было бы, конечно, легкомысленно рассчитывать на эту последнюю дату. Вот почему считаю вполне достаточным приехать в начале декабря.
Только что получил ваше второе письмо. Я уже передал некоторым «интервьюировавшим» меня американским журналистам те немногие сведения, которые мог им дать, но боюсь, они не удовлетворят г-на Панина [2]. Я знаю о нем понаслышке и буду рад с ним лично познакомиться в Америке. Надеюсь, он простит мою маленькую неучтивость; когда мы встретимся, я дам ему все сведения о моих планах и занятиях, но теперь я так занят, что он должен меня извинить.
Искренне ваш С. Степняк.
Разумеется, вы можете предать гласности мое предыдущее письмо, но не лучше ли не создавать шума о моем приезде, пока еще не назначена дата? Впрочем, я предоставляю это решить лиге.
В лондонской эмиграции. С. 214–215.
1. Проект трактата между Россией и США о выдаче политических преступников был опубликован в газете «New York World» 26 марта 1887 г.
2. Иван Николаевич Панин (1855–1942), русский эмигрант в США, журналист, литературный критик, преподаватель колледжа в Уэлсли, Массачусетс. В связи с предполагавшимся приездом С. Кравчинского в США хотел написать о нем в американских газетах. И.Н. Панин увлекался нумерологическим исследованием текста Библии, занимаясь поиском математических совпадений, которые считал доказательством сверхъестественного происхождения текста.
Дорогой Пиз!
Мне совестно беспокоить вас, но я надеюсь, что вы все равно простите меня. Мой большой друг Георгий Плеханов, один из самых одаренных, образованных и многообещающих членов партии, опасно болен [1]. Я получил это печальное известие несколько дней назад от Веры Засулич, которая тоже является его близким другом, и оно глубоко меня расстроило. Болезнь Плеханова — начальная стадия туберкулеза, худшая форма чахотки, но все еще есть надежда его спасти. Я сделаю всё, что в моих силах. Его перевезли из сырой комнатки в Женеве, и он находится теперь в маленькой горной деревушке, недалеко от города. Ему уже значительно лучше и станет еще лучше, если он пробудет там подольше, а затем отправится в Италию. Мое твердое намерение — сделать всё, чтобы он туда мог поехать. Единственная возможность достать необходимые для этого средства — продать Зонненшайну мой роман [2], который подвигается вперед, но еще не закончен. Зонненшайн с готовностью даст мне несколько сот фунтов в виде аванса. Но боюсь, что это в конечном итоге окажется огромным убытком для меня, и я колеблюсь, сделать ли мне этот решительный шаг.
Ну, вот, мой дорогой, я не знаю, при деньгах ли вы сейчас, но я уверен, что если это возможно, вы поможете мне выйти из затруднительного положения. Всего требуется примерно 2 тыс. фр. — 80 ф.ст. Этого будет достаточно, чтобы обеспечить его и того, кто будет ухаживать за ним, в течение шести месяцев, а к тому времени я буду на всех парах носиться по Штатам с лекциями и так далее.
Если вы можете одолжить мне эти деньги, пошлите мне чек, по возможности, сразу же. Если у вас нет свободных денег, не дадите ли вы мне добрый совет, где мне их достать. Во всяком случае, ответьте мне, пожалуйста, ближайшей почтой, чтобы мне не терять времени.
Неизменно ваш С. Степняк.
Простите меня еще раз за это письмо. Я знаю, что весьма неделикатно с моей стороны так много требовать от вашей дружбы. Но если уж мне приходится беспокоить людей, то я начинаю с вас [3].
В лондонской эмиграции. С. 213–214.
1. Г.В. Плеханов заболел туберкулезом в 1887 г. Осенью 1888 г. болезнь обострилась, и можно без преувеличения сказать, что он выжил только благодаря самоотверженному уходу В.И. Засулич и финансовой помощи друзей, в первую очередь С.М. Кравчинского.
2. Карьера нигилиста (Андрей Кожухов).
3. Этот и другие долги Э. Пизу Ф.М. Степняк смогла выплатить начиная с 1906 г., когда после первой русской революции был снят цензурный запрет на издания ее покойного мужа в России. Всего она выплатила Пизу 150 ф.ст. и вскоре сама впала в тяжелую нужду.
Дорогой Пиз!
Сердечно благодарю вас за чек и за доброе письмо. Если вы пошлете мне еще 30 фунтов в течение двух недель, а остальные 30 фунтов в течение двух месяцев (т.е. до моего отъезда в Америку), всё будет в порядке.
Почему вы не предложили мисс Дэвидсон [1] сразу же нам написать? Мы бы давно назначили удобное для всех время и теперь уже могли быть близкими друзьями. Ваши друзья всегда желанные гости в нашем доме — мне незачем об этом говорить. То, что вы рассказали о ней, очень интересно. Ее история — лучшая иллюстрация полной и глубокой перемены, происходящей в умах англичан. Социализм не ограничивается лишь рамками организации, выступающей за экономическое преобразование общества на социалистических началах. Его корни лежат в новом духе, насквозь пронизывающем понятия людей о нравственности и долге. Я сказал что-то в этом смысле в своем вступительном слове, в трудную для меня минуту, когда я председательствовал на лекции Чемпиона. «Commonweal» [2] в своем очередном номере подтрунивал немного (не злобно) над моим избытком оптимизма. И всё же думаю, я был совершенно прав.
К сожалению, слишком справедливо то, что вы пишете о вероятных последствиях, или, вернее, отсутствии последствий смерти Каткова [3]. Ничего не изменится. Они будут немножко глупее — вот и всё. Однако это приятно, и смерть этого человека — одно из немногих утешительных известий, которые мы в последнее время получали с родины.
Я тороплюсь со своей литературной работой, чтобы быть наготове для американской поездки, которая в настоящий момент больше всего меня занимает. Каков будет ее результат — трудно сказать. Они странный народ, эти американцы. Никогда не знаешь, с какого бока к ним подступиться. Но говорят, что мы, русские, обладаем редкой способностью приспосабливаться к любым обстоятельствам и к любой обстановке. Это то, что мне придется доказать.
Вы спрашиваете о Плеханове. Сделал ли он много для движения? Да, конечно. Начать с того, что он единственный человек, который когда-либо произнес революционную речь перед петербургской толпой: во время демонстрации на Казанской площади, которая окончилась расстрелом невинных людей. Ему удалось бежать, и он поэтому избежал приговора к каторжным работам в рудниках на 15–20 лет или более. Затем он был арестован, кажется даже дважды, всегда под вымышленными именами, за участие в рабочем движении; но он выходил сухим из воды, так как в полиции его не опознавали. Вскоре он уехал в Женеву, и после нескольких лет серьезных научных занятий стал выдающимся писателем по экономическим вопросам — одним из лучших, которые наша партия имела за последние 10 лет. Он великолепный оратор (лектор) и блестящий полемист.
Ну, я настроил вас на грустные мысли! Плеханов теперь в Морнэ, во Французской Савойе, и, как пишет Засулич, он помаленьку поправляется.
Прощайте, ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 215–216.
1. Марджори (Минни) Дэвидсон (1861–1950) — невеста Э. Пиза.
2. Commonweal («Общее благо») — орган английской Социалистической лиги.
3. Консервативный публицист, редактор «Московских ведомостей» Михаил Никифорович Катков умер 1 августа (20 июля) 1887 г.
Дорогой Пиз!
Большое вам спасибо. Ваш чек прибыл как раз вовремя. Вести от Плеханова хорошие: он в Давосе и поправляется.
Плеханов пылкий социал-демократ, и он страстно желает приехать в Лондон и засвидетельствовать свое почтение Энгельсу (сотруднику Маркса), а также дочери Маркса и его зятю [1], о котором он нас много раз спрашивал. Очень хотелось бы, чтобы он поправился и мог приехать сюда на некоторое время. Ему было бы очень интересно, и он получил бы массу новых ярких впечатлений. Если это будет осуществимо, я вам сообщу. После профессора Драгоманова Плеханов самый интересный человек среди эмигрантов, и мне хотелось бы, чтобы вы с ним познакомились.
Я был очень рад услышать, что вы так заняты. Это очень полезно все время иметь дело с живыми людьми — преимущество, которого почти совершенно лишены жители крупных городов. В лучшем случае, у них имеется небольшой круг друзей. Но они никогда не видят собственно человечество иначе, как безликой массой, какой она представляется с трибуны (самое удручающее зрелище, какое я знаю). Вы не должны губить свое литературное дарование ради лавров оратора. Я читал отчет о вашей лекции в «Лидере» (или что-то похожее, в газете, которую вы мне послали) [2], а мисс Дэвидсон дала мне почитать ваш ответ Оберону Херберту [3]. Этот опус мне чрезвычайно понравился, хотя обычно я с величайшим трудом прочитываю до конца социалистическую литературу: знаешь наперед всё, что может быть сказано. В этой вашей штуке, как и в других ваших литературных опусах, имеются ценнейшие качества хорошего автора: глубокая убедительность, достигнутая правильной структурой, и большая легкость чтения благодаря хорошему стилю: ни одной лишней или недостающей строки. Это очень редкие достоинства в наше время ускоренной производительности во всех отраслях общественного производства, включая литературное.
Моя книга скоро выйдет в свет. Я читаю последнюю корректуру. Вы не беспокойтесь и не следите за объявлениями в газетах, я пошлю вам один из первых экземпляров. Зонненш[айн] очень оптимистичен насчет книги, и я тоже. Будем надеяться, она нас не разочарует.
Искренне ваш С. Степняк.
Г-жа Степняк живет хорошо, и так же вся наша русская колония. Чайковский весьма успевает со своими уроками. Кропоткин читает лекции в Харроу о тюрьмах и мы надеемся получать билеты задаром.
В лондонской эмиграции. С. 218–219.
1. Младшая дочь Карла Маркса Элеонора Маркс-Эвелинг (1855–1898) — активная деятельница английского социалистического движения, суфражистка, переводчица. Ее муж Эдвард Эвелинг (Edward Aveling; 1851–1898) был одним из лидеров Демократической федерации (с августа 1884 г. — Социал-демократическая федерация), но недовольный курсом ее руководителя Г. Гайндмана, вышел из федерации. Вместе с Уильямом Морриссом и Э. Маркс-Эвелинг в декабре 1884 г. основал Социалистическую лигу.
2. Newcastle Daily Leader.
3. Оберон Херберт (Auberon Herbert; 1838–1906) — английский журналист, член парламента.
Мой роман двигается на всех парах. Ничего с таким удовольствием и легкостью не писал. Первую половину, равную объему тома моего «Peasantry», написал в три месяца между правкой корректуры. Вторую надеюсь кончить и того скорее. А главное, что вещь будет несомненно гораздо лучше, чем можно было ожидать, — я по крайней мере доволен.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 167.
В лондонской эмиграции. С. 407.
Дорогой Пиз!
Надеюсь, вы получили экземпляр моего «Русского крестьянства». Я послал его вам вчера почтовым пакетом. После того, как прочтете книгу, скажите мне откровенно, что вы о ней думаете. Стоило ли потратить на нее два года жизни? Я со своей стороны отвечаю на этот вопрос отрицательно и с тех пор, как книга вышла, не могу не испытывать к ней какое-то недоброе чувство. Но что сделано — сделано, и не будем унывать.
Могу вам сообщить сегодня более приятную новость — я получил письмо от Плеханова, живущего теперь в Кларане, и он пишет, что чувствует себя очень хорошо и собирается посетить нас в Лондоне этим летом. Я, правда, не уверен, что он сможет исполнить свое желание. Все же это едва ли не лучшая весть, которую я получил за последний год.
Мы знаем все о вас от мисс Дэвидсон, которую оба очень полюбили, — это самая прелестная девушка во всем Соединенном Королевстве. Но теперь, когда она уехала, вы сами должны писать время от времени. Верно ли, что вы едете в Америку в сентябре? Не проведете ли вы несколько времени в Лондоне перед отъездом за океан? Как ваша работа? По-прежнему всё лекции, речи, дискуссии?
Я всецело поглощен своим романом — он хорошо подвигается. Но теперь я стою перед большой загадкой: каков мой стиль? Эвелинги, с которыми я исправлял половину романа, и обе мисс Форд, которым я читал несколько страниц, его полностью одобряют. Эвелинги говорят, что стиль очень хорош — это, мол, оригинальный стиль со свойственным ему своеобразием (что может быть лучше!). Но Хенли и Уэстол (особенно первый) говорят, что мой стиль крайне плох! Вообразите мое недоумение. Но что касается романа, оба они его одобряют (особенно Хенли, который отозвался о нем, можно сказать, восторженно), и это какое-то слабое утешение.
Искренне ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 220–221.
Любезный Петр Лаврович!
Мне давно уже хотелось написать вам, чтобы поблагодарить за присылку начала вашего «Опыта истории мысли». Насколько могу судить по началу (1 и 2 вып.), у нас никто еще не давал такого прочного и широкого фундамента для положительного мышления в области социальной философии. Очень рад, что вам удалось-таки напечатать этот труд. Теперь, когда устарелые и, по-видимому, совершенно забытые и заброшенные формы мысли воскресают неожиданно вновь, ваш труд будет как нельзя более кстати. Могу только пожелать, чтобы он сделался фактически доступен нашей молодежи. Что же касается до простоты и легкости изложения, то едва ли можно пожелать большего […]
Кланяюсь очень Марине Никаноровне [1]. Вы получили уже, надеюсь, мою «Russian peasantry». Буду очень благодарен, если найдете время пробежать. В виде предисловия для россиян и особенно для мужей такой великой учености, как вы, я бы предпослал замечание, что на мою книгу нужно смотреть как на, по возможности, живую картину, а не ученое произведение. Я задавался целью сделать для русских мужиков, самым возмутительным образом (ругаемых и непонимаемых за границей, кое-что подобное тому, что «Russia Sotteranea» была для «нигилистов».
За сим мои тяжкие труды в этой области, унылой и сухой, кончаются, и в следующий осенний сезон надеюсь выступить с первым своим романом.
Пожалуйста, когда «R[ssian] Peas[antry]» [2] вам будет не нужна, передайте ее для прочтения Софье Николаевне Лавровой. Мне очень хотелось бы, чтобы она прочитала, а экземпляра для нее нет.
Ваш S. Stepniak.
В лондонской эмиграции. С. 221–222.
1. Мария Николаевна Ошанина, член Исполнительного Комитета Народной Воли. С 1882 г. в эмиграции, с 1898 г. жила в Париже под именем Марины Никаноровны Полонской.
2. «Русское крестьянство» — (англ.).
Дорогой Пиз!
Благодарю вас от души за вашу заботу. Разумеется, я не забуду ваших советов. З[онненшайн] и комп. пока относятся ко мне очень любезно, и остается только один еще неулаженный между нами вопрос. Они выдали мне авансом 150 ф.ст. за мое «Крестьянство» и должны уплатить еще 50 ф.ст. после сдачи им последней части рукописи. Если не возникнет никаких затруднений в этом последнем пункте, а я надеюсь, что не возникнет (в противном случае я опубликую всю вторую часть — «Религию» — серией и получу за нее не менее 50 ф.ст., а может и больше), то буду вполне доволен ими, даже (это между нами) если они не уплатят мне больше ни гроша. Во всяком случае, не буду очень сердиться, потому что именно благодаря этим авансам я имел возможность закончить книгу в сравнительно короткий срок. Это все, что я хотел. Я никогда не надеялся много получить за свои серьезные (и скучные) сочинения.
Ваше письмо я тотчас же уничтожил и возвращаю вам письмо мисс Изабеллы, которое вам, наверно, приятно будет сохранить. Мы виделись с нею, когда она была в Лондоне, а несколько дней спустя познакомились с мисс Эмили Форд [1], и оба были очарованы ею. Это самое совершенное и прекрасное воплощение того, что мы называем артистической натурой. Она глубоко искренна и, когда мы остались одни, свободно говорила о своих религиозных убеждениях. Мы, конечно, совершенно разошлись во взглядах по этому вопросу, но, мне кажется, ей подходит быть религиозной, как нигилисту подходит быть атеистом. Ее таланту присуще что-то возвышенное, неземное. У нее воистину прелестный талант, насколько может судить об этом такой профан, как я. Но боюсь, она не уделяет достаточно внимания философскому развитию своего ума, что было бы ей необходимо. Без этого ни в живописи, ни в других искусствах не достигнешь ничего серьезного. Одних только взлетов и экстазов недостаточно для понимания жизни, природы и людей. Все это я скажу ей, когда представится случай снова встретиться, и я увижу больше ее картин, чтобы подтвердить или опровергнуть свои первые впечатления. Мы встретили в ее доме мисс Пэджет — художницу совершенно противоположного характера, вдумчивую, философическую. Она теперь с пылом изучает социалистическую литературу. Я уверен, что она будет обращена к социализму, и это будет ценным приобретением. Мы скоро снова увидимся с ними обеими.
Моя предполагаемая поездка в Америку откладывается до декабря, чему я безгранично рад. У меня будет время закончить обе свои работы и тщательно подготовить полдюжины речей и лекций, с помощью которых я попытаюсь склонить американцев к более правильной политике. Пока что я встречаюсь здесь со столькими американцами (некоторые из них влиятельные люди в политике и в прессе), сколько могу поймать, и заставляю их — пока успешно — краснеть от стыда. Они отличные люди, все эти американцы, которых я встречал и которые меня интервьюировали. Мне совершенно непонятно, как пресловутый трактат вообще мог быть внесен на рассмотрение, и я питаю добрую надежду, что для нашего правительства он окажется не триумфом, а щелчком по носу.
Ладно, там увидим.
Auf Wiedersehen [2].
Ваш Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 225–227.
1. Эмили Сьюзен Форд (Emily Susan Ford; 1850–1930) — двоюродная сестра Э. Пиза, известная суфражистка. В творчестве испытала влияние прерафаэлитов. Сделанный ею портрет С.М. Кравчинского в 1917 г. еще висел в одной из аудиторий университета в Лидсе, где в 1893 г. он выступал с лекцией.
2. До свидания — (нем.).
Милый Павел!
Пишу тебе, чтобы познакомить тебя с одним русским Юр. Гр. Рапопортом [1], который живет в Цюрихе и очень желал бы воспользоваться твоими указаниями для практического и теоретического ознакомления с западноевропейским социалистическим движением. Лично я его не знаю, но он рекомендован нам самыми лучшими из наших русских друзей (моим одним специально), поэтому, всё, что сделаешь для него, будет, как для меня.
Давно мы, голубчик, не обменивались ни словом, ни звуком, но мы, по крайней мере, о тебе нет-нет и узнавали кое-что, то от того, то от другого. Вера [2] писала, потом Бернштейна пригнали к нам в Лондон [3]. Мы с ним виделись, и он рассказывал про ваше житье-бытье. Мы здесь
Пришлось оборвать письмо, потому что требуют, чтобы я его сию минуту отдал.
Фанни очень кланяется тебе и Наде и Верочке [4].
Твой Сергей.
Арх. Аксельрода. С. 78; с. 65–66 — факсимиле.
1. Юрий Григорьевич (Иуда Гецелевич, встречается написание Юлий Григорьевич) Раппопорт (1865–?) — участник революционного движения, в 1888–1890 гг. студент Цюрихского университета, член «Союзного террористического кружка». Участвовал в издании журнала «Социалист» (лето 1889 г., вышел единственный номер). В апреле 1890 г. вместе с В.Л. Бурцевым отправился в Россию с целью лично проверить надежность явок, адресов и т.д.; паспорт получил от известного провокатора А.М. Гартинга (Ландезена-Геккельмана). Был арестован на границе; в заключении психически заболел, в 1899 г. был передан родственникам. Дальнейшая его судьба неизвестна.
3. В 1887 г. Э. Бернштейн был выслан из Швейцарии и поселился в Лондоне.
4. Жене и дочери П.Б. Аксельрода.
Мой дорогой Пиз!
Я глубоко благодарен вам за то, что вы поведали мне вашу «маленькую новость» [1], и я душевно рад. Вы не могли бы сделать лучшего выбора, так же, как и она. Не принимайте это как комплимент, а просто как суждение, сложившееся на основании личного знакомства с английскими женщинами и мужчинами на протяжении четырех лет жизни в этой стране. Кто из вас обоих в выигрыше — трудно сказать, ибо всё относительно в этом мире. Я придерживаюсь того мнения, что во всех странах лучшие женщины гораздо лучше соответствующей части другого пола. Безусловно, «an und für sich» [2], как говорят немцы, вы в большем выигрыше (как видите, я предельно пользуюсь свободой, которую вы мне дали вашей милой запиской). Я не отважусь сказать, что думаю о мисс Дэвидсон, боюсь, мое письмо будет ею прочитано, а я стесняюсь говорить людям некоторые вещи прямо в лицо. Во всяком случае, я уверен, что вам обоим достанется столько счастья и взаимной поддержки, сколько жизнь может дать.
Не будет ли нескромностью спросить, намерены ли вы снова вернуться в Америку? Или осядете в угольном районе? Было бы жаль, если бы вы это сделали! Вы зароете в землю ваши дарования. Если бы вы переехали сюда, то ваш дом, я уверен, был бы самым восхитительным во всем Лондоне, и ваше общественное влияние будет столь велико, сколь вы сами пожелаете. Я имею, конечно, в виду наши круги — социалистов и крайних радикалов всех наименований; многочисленны ли они пока или нет, но они несомненно стоят в авангарде современного прогресса. Вы так не считаете?
Судя по вашему прелестному американскому письму [3], я ожидаю увидеть вас здесь в очень недалеком будущем, — с каким нетерпением, нечего и говорить.
Ваш рассказ о том, что вы видели в Новом Свете, доставил нам огромное удовольствие. Я питаю сильнейший интерес к американской жизни и жадно ловлю все сведения, какие могу достать. Я имею в виду не те, что мы находим в книгах, — они мало чего стоят, — но живую информацию, то, что мы черпаем иногда из художественной литературы, из романов, иногда узнаем у хороших наблюдателей, у которых есть глаза, чтобы видеть, а не только смотреть. Насколько я могу судить, вы очень хорошо схватили самую суть американской жизни, хотя, сознаюсь, я не ожидал, что все эти странности так далеко заходят. Всё же это отнюдь не разочаровывает, а эта молодость и свежесть американского народа имеет для меня особое очарование. Я безусловно теперь еще больше заинтересован этой любопытной страной, чем прежде. Но мы поговорим обо всем подробнее, когда увидимся. Теперь хочу еще раз принести мои самые горячие поздравления и пожелать вам обоим много любви, взаимопонимания и счастья, как я мог бы пожелать моему брату или сестре.
Ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 233–234.
1. Э. Пиз сообщил С. Кравчинскому о своей помолвке с М. Дэвидсон.
2. само по себе — (нем.).
3. Э. Пиз совершал лекционное турне по США.
Дорогой Пиз!
Я отправил вам сегодня утром свой роман по железной дороге. Вы, вероятно, получите пакет вместе с этим письмом. Я сел за роман сразу же, как вернулся, и закончил его быстрее, чем ожидал. В третьей книге, в главах, относящихся ко второй поездке Андрея в Дубравник, несколько мест мною переделаны. Я думаю, нужны еще некоторые небольшие изменения, они пришли мне в голову уже после отсылки рукописи. Не хочу сейчас говорить вам о них, это вам ничего не даст, пока вы не прочитали роман. Но части I и II и вторая половина части III уже в окончательной форме.
Я особенно хотел бы знать ваше мнение о следующем:
1) мой английский: язык и стиль;
2) самый характер романа: интересен ли он с английской точки зрения? Достаточно ли в нем интриги или он мало насыщен для английского читателя. Не шокирует ли он, его идеи о цареубийстве и о браке?
Нечего и говорить, что за все ваши суждения по другим вопросам я буду вам крайне признателен.
Не буду рассыпаться в извинениях, что отнимаю у вас столько времени только потому, что вы так бесконечно добры ко мне.
Дайте мне знать открыткой, что моя посылка вами получена.
Я провел восхитительный вечер и утро в Оук-Грейнж у мисс Эмили Форд [1].
Искренне ваш С. Степняк.
Мой самый горячий привет г-ну Уотсону, если вы его увидите, и г-же Уотсон [2].
В лондонской эмиграции. С. 238.
1. 24 февраля 1889 г. С. Кравчинский читал лекцию о русской демократии в Лидсе. Э. Форд, жившая возле Лидса, пригласила его к себе в гости.
2. Английский юрист и политический деятель Роберт Спенс Уотсон и его жена Элизабет (Иви) пригласили С. Кравчинского остановиться у них дома в Ньюкасле, где Кравчинский читал лекции.
Дорогой Пиз!
Большое спасибо за столь быстрый ответ [1]. То, что вы говорите о моем английском, весьма утешительно. Теперь буду ждать вашего суждения о романе. Если он вам нравится, скажите мне, какие части вы считаете лучшими. Если нет, какие части вы находите наименее скучными. Напишите мне обо всем так же откровенно, как вы это всегда делали.
Напоминаю о вашем обещании прислать мне еще один портрет мисс Дэвидсон, тот, который с глазами (мой портрет без или почти без глаз) для г-жи Степняк. Я рассказал ей о письме Бернарда Шоу. Письмо ей очень понравилось, она сказала, что оно самое убедительное доказательство его ума. Она всецело одобряет его взгляд на брак вообще и говорит, что если бы она получила эту почтовую открытку, то ответила бы, что еще не дошла до «счастливого конца».
Я еще не воспользовался советами, которые вы были так добры мне дать по поводу моих статей. Я в сущности хотел бы поместить где-нибудь только одну, а именно о женском вопросе, для которой может оказаться благоприятная возможность в каком-нибудь журнале. Ничего я так ненавижу, как писать «статьи». Я получил предложение написать книгу о Тургеневе для одной из серий В. Скотта [2]. Мы почти уже договорились об условиях. Я очень охотно примусь за эту работу, ибо надеюсь, что сделаю ее хорошо. Тут открывается для меня новое поле, на которое я еще не ступал.
В спешке, ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 240.
1. Э. Пиз в письме от 3 марта 1889 г. (см. там же, с. 239) благодарил С. Кравчинского за присланный роман, отмечал достоинства стиля и языка, хотя признавался, что еще не дочитал рукопись.
2. Сэр Вальтер Скотт (Sir Walter Scott, 1st Baronet of Beauclerc; 1826–1910) — английский архитектор и издатель. Его издательство Walter Scott Publishing Co. специализировалось на классической литературе в дешевых изданиях.
Дорогой Пиз!
Я вам очень, очень благодарен и также очень рад. Очевидно, роман вам понравился, и в целом мне удалось выразить в нем то, что я хотел. Я стремился показать душу нигилиста, всю глубину его существа; остальное для меня было второстепенно. Я надеюсь, это будет интересно именно потому, что, как вы правильно сказали, этот тип существует отнюдь не только в России. Гуманист-энтузиаст различается, конечно, по национальным и другим признакам. Но этот современный по своей сущности человек везде тот же. Если другие будут думать так же, как вы, роман будет иметь успех во всех смыслах.
Ваша критика очень верная и меткая — более верная, чем вы сами, может, предполагали, и вы сейчас в этом убедитесь. С большинством ваших замечаний я согласен и переделаю все, что можно переделать. Но в двух вопросах вы не правы — в одном относительно, в другом абсолютно. Таково мое мнение, и я думаю, вы потом с ним согласитесь. Вы говорите, что А[ндрей] не меняется по ходу романа и что здесь мало динамики психологии. Я считаю, что он меняется. Андрей, разговаривающий с Репиным в «Смешанной компании», и Андрей, беседующий с ним в «Два поколения», Андрей при первом появлении на сцене и в свои последние дни — это два разных типа революционера. Он с самого начала очень высоко стоит как человек, но он всё время растет, пока из рядового борца не превращается в подвижника и истинного героя. Второй вопрос касается остальных нигилистов, которые все, как вы утверждаете, лишены индивидуальности. Вы, безусловно, ошибаетесь. Заика — ходульная фигура, это верно, потому что он не совсем закончен. Это мой последний образ и его надо доработать, лучше очертить несколькими штрихами, сделать его более злым. Упомянуть о чем-то в его прошлом, чтобы он стал более живым. Я сделаю это перед тем, как отослать рукопись в типографию. Ватажко тоже несколько ходульная фигура, но таким он и останется. Нужны и такие персонажи, для которых характерно именно отсутствие или недостаток индивидуальности. Все остальные — вполне жизненные образы и почти так же отличаются друг от друга, как все они отличаются от посторонних. Василий, например, Вулич, Лена, Жорж и даже второстепенные персонажи, как Зацепин, — я вижу их перед собой, как живых. Уверен, что вы перемените или смягчите ваше суждение. Оно доказывает лишь, что слишком много места в романе занимает Андрей и слишком мало другие. Это совершенно правильно, я знаю. Но бывают ошибки, от которых вас не спасут ни размышления, ни понимание, они познаются только опытом. Другая ошибка — недостаток теней. Я не идеализировал своих героев. Я недостаточно хорошо выбрал для них ситуацию. Взаимная подозрительность, даже вражда и тому подобное существуют лишь между различными кругами. Внутри же одного круга, как я знаю по личному опыту, взаимоотношения так же чисты, как они изображены в романе. Тут нет ничего удивительного, — вспомните только, в какой атмосфере постоянной опасности они всегда живут. Ничто так не способствует очищению людей от мелких чувств, как нависшая угроза.
Недостаток теней создается и тем, что я выбираю своих героев из рядовых нигилистов. Среди них нет ни одного, кто стоял бы выше других, нет вожаков. Мой герой, Андрей, самый обыкновенный из всех. Вы говорите, «он не только фанатик». Он нисколько не фанатик. Он самый трезвый, уравновешенный и благоразумный человек, рожденный стать отцом процветающего семейства и ничего более. Я думаю, он даже не так уж умен, и его характер, безусловно, несколько дубоват. Давид же очень умен. Умен и Жорж. Однако один из них в какой-то степени посторонний, а другой — артистическая натура, и он тоже не особенно пригоден, чтобы стать вожаком. Но я всегда находил, что рядовые бойцы морально самые лучшие. Те, кого мы называем вожаками, намного хуже, если даже они гораздо сильнее.
Я намереваюсь заняться «вожаками» в следующем романе. Главным героем в нем будет Тарас Костров (тот, кто лишь на минуту появляется на собрании пропагандистов, помните?). В новом романе будет много коллизий, страстей, честолюбия и борьбы. Но первый роман я посвятил моему «домашнему кругу», и таким он и должен остаться. У меня был там только один совершенно исключительный и очень сильный (в своем роде) человек, но я его убрал. Скажу вам причину, когда встретимся.
Я рад, что вам понравилось обращение Тани. Это одно из лучших мест в книге, но я боялся, что оно покажется слишком философским.
То, что вы говорите о пророчестве, верно, и я исправлю это во втором эпизоде в главе «Обреченные на разлуку». Я рад был бы изменить это и в первом случае, но не могу по особым причинам. Кроме того, это не совсем пророчество. А[ндрей] уже влюблен. Я просто устанавливаю совершившийся факт еще прежде, чем он становится ясен ему самому.
В отношении ежедневных расходов это будет приведено в порядок несколькими небольшими штрихами.
Ваши замечания о «спасении Заики» и «жалости к царю» очень справедливы и тонки. Представьте себе, в первом наброске я действительно хотел сделать попытку спасения Заики сразу же после того, как было сообщено о взрыве. Но это должно было произойти с другим динамитчиком, с Утенком, который был моим единственным большим любимцем в романе и самым ярким образцом genus enthusiastes [1]. Однако тщательно обдумав, я его убрал, как уже сказал, и ввел вместо него Заику. Я когда-нибудь покажу вам главы, которые изъял. Сами по себе они, может, были лучше — нет, не лучше, но одни из лучших в романе. Я их убрал и, чтобы привести всё в надлежащий вид, изменю несколько строк и скажу, что Заика был увезен из дома прямо в тюрьму и потому нечего было и думать о немедленном его освобождении. А что до жалости к нему — да ведь они и в самом деле не жалели его, т.е. сначала, и едва ли они могли его пожалеть. Слишком много зла он всем причинил, пусть даже несознательно и во вред себе.
Теперь о жалости к царю. Я намеревался написать специальную сцену, чтобы придать этому моменту положительное толкование, но, подумав, отказался от этой мысли. Я решил, что будет слишком большое нагромождение ужасов. Но теперь я эту сцену восстановлю. Это ночной кошмар Андрея — гнетущий сон, в котором он переживает страшный катаклизм, — неистовой силой течения его вместе с товарищами относит под падающую отвесную скалу. Не буду приводить здесь подробностей, суть в том, что в человеке рядом с собой он узнает царя Александра; они несутся к неминуемой гибели, и, повинуясь непреодолимому порыву, он пытается защитить царя и в то же время ясно сознает, что он нигилист и должен его убить. Сцена построена на игре двойственного сознания у спящего, и весь ужас заключается в том, что он, Андрей, знает: то, что он делает, — предательство. Он просыпается в холодном поту и произносит несколько слов, которые уясняют ситуацию.
Вам понятен смысл? В этой сцене заключается как раз то, что вы предлагали.
Я буду безмерно рад, если вы будете исправлять мой стиль, или мой английский, как вы по доброте своей выразились.
Если мы договоримся с В. Скоттом об издании романа, я сразу же примусь за необходимые переделки. Что до исправления языка совместно, я думаю, это излишняя осторожность [2]. Делайте ваши поправки в рукописи, потом покажете их мне.
Я был бы чрезвычайно обязан Дёрксу, если бы он дал мне ответ по возможности скорее. Разумеется, я был бы рад, если бы роман сразу появился в дешевом издании. Принимая во внимание круг читателей, у которых книга может найти отклик, такое издание будет иметь шансы на более широкое распространение, чем обычное библиотечное издание.
Ладно. Еще раз сердечно вас благодарю, и будем надеяться, что это любимое мое детище вскоре предстанет перед публикой.
Искренне ваш С. Степняк.
Какое ужасное письмо, правда?
Впервые опубликовано в составе статьи: Moser Ch.A. A Nihilist's Career: S.M. Stepniak-Kravchinskij // American Slavic and East European Review. 1961. Vol. 20, № 1, Feb. P. 55–71.
В лондонской эмиграции. С. 242–245.
1. типа энтузиаста — (лат.).
2. В письме от 10 марта 1889 г. Э. Пиз брался выправить рукопись, но полагал, что лучше делать это вместе с автором. Мой редакторский опыт говорит, что Э. Пиз был абсолютно прав.
Мой дорогой друг,
Ваше письмо от 21 марта [1] было для меня одним из самых ободряющих и приятных впечатлений за все четыре года моего пребывания в этой стране.
Я чрезвычайно благодарен вам за вашу помощь и заверяю вас, что эта сумма будет использована наилучшим образом. (Мы пошлем эти деньги сибирским ссыльным при первой возможности.) Еще раз благодарю за теплые слова.
Вы говорите, что моя работа здесь — полезна. Да, я уверен, что она окажется плодотворной, но для меня это очень тяжкий труд. То, что я перегружен, и то, что мне, как иностранцу, приходится преодолевать множество сложностей — это всё не страшно. Тяжким для меня является сознание, что всё то, о чем я говорю, что заставляет мое сердце обливаться кровью, — для моих слушателей не более, чем повод для любопытства и для поверхностных впечатлений. Иначе, впрочем, и быть не может — у всех так много своих забот и горестей, чтобы еще переживать то, что происходит на другой стороне земного шара. Это — естественно, и так нужно, чтобы жизнь продолжалась.
Но для людей, которые должны расплачиваться жизнью за отсталость и косность своих предков — это слишком больно.
Вот почему ваше письмо — самое сочувственное из тех четырех или пяти, которые я получил за эти годы, — как капля живительной влаги, упавшей на пересохшую почву. Оно придает надежду и мужество, чтобы работать дальше.
Мы, к сожалению, начали слишком поздно; если бы мы начали пропаганду среди иностранцев раньше — эффект был бы гораздо большим, потому что это совпало бы по времени с эпохой наиболее интенсивной борьбы в России, но мы были так погружены в свою деятельность у нас и так надеялись свергнуть правительство через несколько лет, что мы упустили тогда эту возможность.
Сейчас мы действуем в глухую пору, в настоящей борьбе наступил перерыв, и за границей спадает интерес к этой борьбе. Но это затишье — временно, и когда наша борьба снова обретет свои былые масштабы, и надеюсь, что это произойдет уже в форме открытого восстания, — тогда мы уже будем иметь сочувствие всего цивилизованного мира, и оно будет проявляться в различных формах, — ваш ответ является наилучшим подтверждением этого. Благодарю вас от всего сердца…
Таратута 1973. С. 413.
1. См.: В лондонской эмиграции. С. 246.
Дорогой Пиз!
Пишу вам, чтобы сообщить две новости, из которых одна очень приятная, вторая весьма неприятная. Мы договорились с В. Скоттом, и «Карьера нигилиста» откроет мою карьеру как романиста в сентябре пятишиллинговой книжкой, которая фактически будет продаваться по 3 шилл. 9 пенс., что, я полагаю, не слишком дорого для обычного читателя. Гонорар приличный, так что у меня есть все основания поздравить себя с окончанием моих горестных странствий. Но вместе с письмом Дёркса, сообщающим об окончательном согласии издательства, я получил другое письмо, из которого узнал, что молодцы из американского синдиката, с которым я был связан, сыграли со мной скверную штуку. Они возвратили заказанную мне большую статью, которая отняла у меня массу времени, и очень галантно предложили написать вместо нее, если пожелаю, другую статью на ту же тему, но с совершенно другим направлением. Я напишу редактору «Cosmopolitan» в Нью-Йорк, от имени которого было сделано предложение. Может что-нибудь из этого и выйдет. Если нет, то предложу ее кому-нибудь здесь. Это о русских солдатах и об армии, серьезная статья и «глубокомысленная», как сказал бы обозреватель, а они хотят сплетен о генералах и тому подобное! Между тем отказ взять статью, которую я считал заказанной, окончательно опрокинул все мои расчеты. После завершения романа — труда целого года, не принесшего мне ни гроша, у меня была очень тяжелая пора. С моей медлительностью в работе и трудностями, проистекавшими от проведенного «нерентабельно» прошлого года, чрезвычайно трудно было свести концы с концами. А теперь еще эти ловкие yankee-doodles оставили мне дыру в 20 фунтов (гонорар за статью), которую не знаю, как заткнуть. Мне очень неприятно, что приходится беспокоить вас, мой дорогой, вы и так уж были невыразимо добры ко мне, и к вам, наверно, ужасно пристают со всех сторон. Всё же я пишу вам потому, что у меня нет никого другого, кому я мог бы надоедать со своими заботами. Статья, возможно, принесет мне что-нибудь в конце концов, но это будет не раньше, чем через несколько месяцев, да и то я не уверен. Это специальная вещь и едва ли может представлять большой интерес для обычного издателя (я никогда не писал бы ее иначе, как по заказу). От В. Скотта я не могу больше ничего ожидать до конца года. Вы видите, заря моей литературной славы закрыта облаками. Ладно, не хочу больше говорить об этом. Будьте добры, ответьте мне сразу же.
Теперь несколько слов о романе. Осталось только выполнить формальности с подписанием договора. Когда это будет сделано, я попрошу издателя препроводить рукопись вам для правки. Вы писали в одном письме, что некоторые места в книге недостаточно ясны для вас и лучше исправлять их вдвоем. Я с готовностью приехал бы на несколько дней в Ньюкасл. Однако вряд ли мне это удастся, если только за это время не произойдет одно счастливое обстоятельство. Но я считаю, что мы вполне могли бы все сделать по почте. Вы будете посылать мне выправленные листы, и я буду их просматривать.
Я примусь за дополнительные страницы (о царе), как только у меня выдастся свободная неделя. Там будет немного, но я хочу сделать это как можно лучше.
Пришлю еще несколько исправлений для третьей части, чтобы избавить вас от вторичного чтения тех же страниц.
Искренне ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 247–249.
Дорогой Пиз!
Большое спасибо. Никогда не забуду вашей доброты. Я пока еще не пытался связаться с людьми, адреса которых вы мне дали, но как только получу ответ от «Cosmopolitan», я это сделаю. Собственно, есть только одна вещь (кроме несчастной статьи, оставшейся у меня на руках), которую я охотно написал бы для журнала или синдиката, — это о В. Фрее, русском поборнике «религии человечества» [1]. Вообще писание статей — муторное дело и самое невыгодное для меня занятие во всех отношениях. Я заканчиваю теперь одну почти механическую работу, однако она может дать мне маленькое, но постоянное добавление к моим доходам. Затем возьмусь за короткий рассказ и надеюсь окончить его в несколько недель. Легкая новелла, довольно забавная, для журнала или синдиката. Теперь, когда роман выйдет в свет, у меня прибавилось храбрости, и я отваживаюсь браться за всякие другие вещи в этом жанре.
Я получил от Дёркса очень любезное письмо, не официальное, о романе. Он говорит, что в целом роман ему очень понравился. Последние главы даже показались ему очень трогательными или что-то в этом роде. Он кое-что критикует, и я полагаю по существу правильно, хотя точка зрения у него, конечно, особая. Главное для него — напряженность интриги, и его мало интересует обрисовка характеров. Но ведь в романе, который должен жить хоть некоторое время, это так же важно, как сама фабула.
Ладно, посмотрим, что можно сделать в смысле усложнения интриги, не в ущерб изображению персонажей. Вас это не должно беспокоить, вы со спокойной душой делайте ваши исправления английского. Изменения, во всяком случае, будут незначительны, собственно, только некоторые сокращения (кроме тех, о которых я вам уже писал). Я вовсе не намерен перерабатывать книгу (да еще с риском испортить ее), ибо я теперь уже думаю о новом романе. Есть известный предел, за которым дальнейшую работу делаешь почти уже впустую, если не хуже. В конце концов, не безупречность романа решает его успех у публики, а сила изображения и яркость образов.
Когда вы закончите первую часть, пришлите мне ее, пожалуйста.
Искренне ваш С. Степняк.
Еще раз спасибо, мой дорогой.
В лондонской эмиграции. С. 249–250.
1. Вильям Фрей — псевдоним Владимира Константиновича Гейнса (1839–1888), писателя, публициста, философа-позитивиста. В 1865 г. эмигрировал в США, основал земледельческую коммуну. После распада коммуны вел кочевую жизнь в Америке, затем переселился в Англию. В. Фрей оказал влияние на философские взгляды Л.Н. Толстого; переписку с Толстым незадолго до смерти оставил С.М. Кравчинскому.
Милая и дорогая Вера! Мы смертельно виноваты перед вами оба — кто больше, не знаю — что не ответили вам на ваше последнее письмо. Но оно было такое хорошее, все, что мы могли вам отписать, было такое скучное, что, просто, не писалось да и на[строения не было]. Кланяюсь вам земно и жду великодушного прощения.
Я написал бы вам на днях и без того, так как кризис так или иначе разрешился именно сегодня, так что я надеюсь-таки выцарапаться. А то совсем скучно было. Но сегодня у меня есть еще специальное дело до вас всех, с которого и начинаю. Получили ли вы и ваша группа приглашение от Лафарга на марксистский конгресс в Париже? [1] Если нет, то, вероятно, получите завтра или вместе с этим письмом. Они, было, меня пригласили через одного общего знакомого, который не объяснил мне, что только представители групп приглашаются. Я послал им, не долго думая, свою подпись и получил в ответ чисто французскую благодарность и изъявление всякого удовольствия с приложением вопроса: «от какой группы меня записать»? Конечно, я извинился, мне ни в конгрессе, ни в призывном циркуляре места, очевидно, нет. А между тем очень желательно было бы, чтобы русский социалист был на таком конгрессе. Это произвело бы очень хорошее впечатление в России, да и здесь было бы недурно выяснить солидарность русских социалистов [всех направлений] с течением известного рода. Нас либо политиками-головорезами, либо анархистами считают.
Если бы здоровье позволило Жоржу, было бы чрезвычайно хорошо, если бы он поехал. Что он произвел бы очень хорошее впечатление и не посрамил бы русского имени, это вы сами знаете. Я помню, как еще в мое студенческое время мы зачитывались отчетами интернациональных конгрессов. Теперешняя молодежь будет читать с двойным интересом речи русского, особенно, если видно будет, что они производят впечатление и были не из последних. Патриотизм, что будешь делать? Я, вы знаете, во многом не согласен с вашей группою, но это не существенно. Агитационное значение будет отличное, и затем пусть люди рассортировываются, как хотят.
Лафарг пишет, что Лаврова они приглашали, но он отказался. Я не понимаю, почему: вероятно потому, что после падения «В[естника] Н[ародной] В[оли]» он не считает себя представителем какой-нибудь определенной группы, действующей в России. Впрочем, может и по другому чему: кто их там разберет! Я писал Лафаргу, объясняя, почему я лично не могу соваться в этот конгресс, что ваша группа единственная из мне известных, которая удовлетворяет требованиям. Вы издаете на русском языке орган научн[ого] соц[иализма] и состоите в органической связи с группами рабочих, разделяющих ваши взгляды и даже посылающих вам деньги, собранные из их взносов (о 15 рублях мы слышали. Может теперь и больше стало?). Хотя вы формально и не выбраны ввиду специально русских условий, которые нужно принять во внимание, но вы в такой же степени можете считать себя представителями русских рабочих, как Лафарг и иные. Это я писал Л[афаргу] и думаю, что вы с этим согласитесь. Если нет препятствий со стороны здоровья Жоржа — что самое существенное — то следовало бы, мне кажется, сделать все возможное, чтобы не упустить такого хорошего случая. Напишите, что об этом думаете вы и ваши?
Об вас и о Жорже мы слышали от Вишневецкого — доктора, которого вы, конечно, помните. Он был в Лондоне проездом в Америку и заходил раза два к нам. На нас он произвел впечатление в сумме хорошее. Немного дубоват, немного педант, но человек, кажется, работающий и преданный своей работе бескорыстно. Какое он на вас впечатление произвел? Это нам интересно, потому что в Америке придется с ним иметь дело. Он женат на американке, которую знающие ее хвалят чрезвычайно. Один англичанин, самый симпатичный из всех моих знакомых мужчин, говорит, что она очень умная и образованная.
Группа «Осв. Труда» I. С. 234–235.
1. Речь идет о 1-м конгрессе II Интернационала, который состоялся 14–21 июля 1889 г. в Париже.
Дорогой Пиз!
Я не ответил на ваше письмо от 26 мая [1], так как всю эту неделю был в больших хлопотах. Ко мне явился совершенно неожиданный гость, один мой очень старый друг, который приехал на Парижскую выставку [2] с какой-то своей новой машиной и навестил нас здесь, в Лондоне. Это был чрезвычайно приятный сюрприз, и я с удовольствием вспоминал дни моей юности. Он знал меня, когда я только еще начал свою революционную и литературную деятельность, т.е. когда мне было лет 18–19. Довольно рано с английской, но не с русской точки зрения. Большинство из нас начинали очень рано, боюсь, слишком рано. Я один из немногих, которые, как мне кажется, не очень пострадали от того, что такими юными бросились в самый водоворот жизни.
Вы, вероятно, знаете, что все формальности с изданием романа теперь закончены. Надеюсь, я не был слишком настойчив в защите своих интересов. Но я должен был наилучшим образом использовать свои возможности, учитывая столь невыгодное положение, как издание на риск романа, который пока еще не принес мне ни гроша! Что до издателей, то они были чрезвычайно любезны, и с ними во всех отношениях приятно было иметь дело. Надеюсь, мы дойдем гладко до финиша и даже дальше.
Мне очень жаль, что я доставил вам столько работы с рукописью. Вы говорите, она отнимает у вас изрядно времени. Имеете ли вы представление, к какому сроку вы успеете ее сделать? Могли бы вы прислать первую часть, когда вы ее закончите? Я посмотрю листы в свободные минуты, а между тем вы возьметесь за следующие части.
Только что получил ваше письмо. В целом я очень доволен всем, о чем там говорится, кроме даты сдачи рукописи. 15 июня — очень короткий срок. Я не думал, что печатание займет столько времени, и было бы ужасно неприятно, по многим причинам, если бы выход книги задержался. Вы писали в прошлом письме, что многие, нет, «некоторое количество изменений сделать совершенно необходимо, но многие у меня под сомнением». Не могли бы вы ограничить свои исправления в следующих частях «некоторым количеством»? Так как вы исправляли первую часть столь тщательно, я полагаю, читатель не очень будет в обиде на легкий чужеземный колорит в стиле последующих глав. Читатели обращают на стиль меньше внимания, чем вы думаете, особенно, если увлечены сюжетом. За исключением завершающих глав, которые тоже должны быть очень тщательно выправлены. Очевидно, именно исправление языка отнимает столько времени. Я знаю по собственному опыту с одной русской рукописью, которую мне пришлось править, какая это медленная и нудная работа [3]
В лондонской эмиграции. С. 251–252.
1. С. Кравчинский имеет в виду письмо Э. Пиза от 27 мая 1889 г., в котором тот сообщал, что правит рукопись романа «Карьера нигилиста».
2. Возможно, это был Александр Логинович Линев.
3. Окончание письма не сохранилось.
Несмотря на довольно крутое настоящее, я пребываю в настроении благопотребном ввиду скорого появления моего нового романа. Все-таки могу, значит, идти по этой дороге и здесь. А у меня уже несколько романов в голове, один другого лучше. Так я, по крайней мере, думаю.
РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 167.
В лондонской эмиграции. С. 417.
Дорогой Пиз!
Всего только несколько слов, чтобы сказать вам, что я очень доволен вашей правкой. У вас прекрасное художественное чутье, мой милый, и я полностью согласен почти со всеми вашими исправлениями и сокращениями. Я не придаю никакого значения эпизоду с пьяницей или изложению взглядов Репина. Поэтому я эти места выкинул. Только в отношении четырех или пяти ваших сокращений (несущественных) я полагал бы, что они либо должны остаться, либо их надо чем-то заменить. Я вложу список этих сокращений в следующее письмо.
Пришлите мне, пожалуйста, рукопись, когда вы ее закончите, я хочу просмотреть ее окончательно перед отсылкой в типографию, чтобы избежать исправлений в гранках.
Было бы просто великолепно, если бы вы могли «сбыть с рук» оставшиеся части к названному вами сроку. С моей стороны задержки не будет. Первую часть я просмотрел за три–четыре часа.
Два дня назад к нам прибыл еще один гость из России. Сестра Фанни [1] приехала пожить у нас и вместе с нею одна очаровательная англичаночка, которую вы знаете по имени, мисс Лили Буль [2]; она провела два года в России и теперь вернулась на несколько месяцев в Англию. Она привезла привет для мисс Дэвидсон от г-жи Пагосской [3], который я прошу ей передать. Мисс Буль будет еще здесь к тому времени, когда вы приедете в Лондон, и мы представим ее вам обоим. Я уверен, она вам очень понравится. О, она столько расскажет вам о России! Я хотел бы, чтобы она где-нибудь выступила публично. Но она не сможет — ей нужно возвращаться в Россию.
Ваш, в спешке, С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 253–254.
1. Александра Марковна Личкус.
2. Этель Лилиан Буль (в замужестве Войнич) с 1887 по 1889 г. жила в России.
3. Александра Логиновна Погосская (1847–1921) — сестра А.Л. Линева. В 1970-х гг. какое-то время жила с семьей в Америке, позднее жила в Лондоне, дружила с С.М. Кравчинским и его женой.
Дорогой Пиз!
Я получил ваш пакет, 2-ю часть, которую уже просмотрел. Всё в порядке. Едва ли есть о чем говорить. Я сделаю исправления в корректуре. Теперь нет времени. Я напишу вам завтра и приложу краткий список, о котором упоминал. Сегодня посылаю несколько страниц необходимой вставки — сон Андрея, — подсказанной вашим замечанием. Вставка сделала необходимым создание новой главы (XXXII) и нескольких небольших изменений в начале XXXIII главы. Последней главой будет, таким образом, XXXIV. Глава «Два поколения» (XXXI) тоже кончается немного раньше; конец ее надо перенести в XXXII главу, иначе она будет слишком короткой. Конец несколько сжат.
Надеюсь, вы найдете, что со вставленными страницами и новым порядком глав книга выигрывает. Но, боюсь, глава XXXIII потребует больше исправлений в языке, чем другие, так как она не была предварительно выправлена. Пожалуйста, вставьте ее в 3-ю часть и пришлите мне все вместе. За это время я пошлю вам свой «список» к 1-й части, вы мне скажете, что существенно и что нет в ваших исправлениях, и с этим будет покончено.
Ваш, второпях, С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 254–255.
Издателю «Джастис».
Дорогой товарищ,
В вашем издании от 15 июня в статье Г. Гайндмана «Международный рабочий конгресс и марксистская клика» я нашел утверждение, что «Степняк и У. Парнелл, оба заявляют, что их имена под марксистским воззванием поставлены без их согласия».
Разрешите мне сказать, что я такого заявления не делал, и мое имя поставлено под этим воззванием с моего полного согласия.
У меня были сомнения, и я не скрывал их, — имею ли я право подписывать документы такого рода, в то время как, по понятным причинам, у меня нет соответствующих полномочий от моей страны [1].
Но эти сомнения были устранены секретарем организационной комиссии, который сообщил мне, что комиссия примет во внимание особые условия в таких странах, как Россия, и что подобные прецеденты имели место на предыдущих международных конгрессах, и я счастлив, что могу воспользоваться этим обстоятельством.
Я полагаю, что мы, так называемые русские нигилисты, должны использовать каждую возможность, чтобы продемонстрировать нашу солидарность с великим международным социалистическим движением.
И я думаю, меня извинят, если я позволю себе заявить, что Вильям Моррис, Энгельс, Лафарг, а также Бебель и большинство немецких социал-демократических депутатов, несомненно, представляют часть этого движения.
Вполне искренне ваш
С. Степняк.
13 Grove Gardens, St. John’s Wood.
Justice. 1889. June 22.
Таратута 1970. С. 74–75.
1. Организационный комитет учредительного конгресса II Интернационала просил С.М. Кравчинского поставить свою подпись на извещении о конгрессе, как представителя России. Кравчинский дал свое согласие, но затем возникли затруднения с тем, кого — какую группу или движение — он, собственно, представляет. Вопрос был разрешен Полем Лафаргом, который написал Кравчинскому, что «он представителен сам по себе и не нуждается в особых полномочиях от какой-либо группы».
Дорогой Пиз!
Я отослал вчера В. Скотту две первые части романа и ожидаю от вас 3-й части, чтобы, в случае надобности, вся рукопись могла быть в их распоряжении в Ньюкасле. Сегодня я получил письмо с просьбой прислать всю рукопись. Если они захотят посмотреть 3-ю часть перед тем, как начать печатание, то, мне кажется, можно показать ее, как она есть, — ведь им это нужно только для калькуляции.
Разумеется, вы лучше знаете. Если для Дёркса несколько дней опоздания не имеют значения, лучше подождать и покончить с этим.
Кстати, не обращайте внимания на мои последние исправления (синими чернилами). Я снова просмотрел рукопись с мисс Буль (о которой я вам писал в одном из последних писем), и мы всё привели в порядок.
Хватит о делах.
Я вчера днем видел г-жу Вильсон, а вечером Пирсона. Г-жа Вильсон опять очень хорошо выглядит. У нее проглядывает седина, но лицо молодой женщины, и притом очаровательной. Она journalière [1], как говорят французы, но вчера у нее был прекрасный вид. Пирсон очень устал от своей нудной работы и выглядит не совсем здоровым. Он говорит, что не может больше ничего писать по социалистическим и другим вопросам, так как целиком занят своей профессиональной работой. Очень жаль. Мне нравятся его статьи, хотя я почти всегда расхожусь с ним во мнениях. Я пытался уговорить его писать меньше об упругости и больше на другие, более легкомысленные сюжеты. Тема дня в обоих домах (у Пирсона прелестный коттедж в десяти минутах от Уайлдвуд Фарм) — Генрик Ибсен; его «Нора» («Кукольный дом») идет теперь в «Новелти», к сильнейшему негодованию многих английских газет и к величайшему восторгу ибсенистов. Пьеса имеет довольно шумный успех, поэтому уже объявлены новые ибсеновские пьесы, и у нас имеются все шансы подвергнуться новому нашествию норвежцев на английскую землю. Пирсон пылкий ибсенист, и он доказывает это со свойственной ему обстоятельностью. Он знает норвежский, но начал брать уроки (представьте только! — при его занятости), чтобы хорошо изучить разговорный язык; без этого он, мол, не может вполне насладиться драмами Ибсена. Я посылаю вам вырезку из одной провинциальной газеты — она забавна.
Г-жа Вильсон и г-жа Блэнд спрашивали о вас. Я сказал, что вы процветаете и собираетесь переехать в Лондон будущей осенью. Обе они согласились со мной, что ваш дом будет самым восхитительным в Лондоне, и г-жа Вильсон сказала, что она уверена (а может быть я был уверен, а она надеялась — не помню кто, что), что ваш дом будет иметь несомненное влияние на развитие дружественного общения в нашей великой метрополии.
Теперь я должен бежать на почту отправить письмо.
Искренне ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 255–256.
1. переменчива — (фр.).
Милая Лили.
Получил сегодня Ваш чек, за который благодарен Вам чрезвычайно. Передайте мою благодарность м-ру Фальку [1] тоже. — Пришло всё как раз вовремя. —
Ах, Лили, если б Вы знали, как мне Ваши описания природы нравятся. Положительно, Вы должны попробовать свои силы на писательстве. Кто может двумя-тремя строчками, иногда — словами схватить и передать характер природы, тот должен уметь или, по крайней мере, может уметь схватить так же рельефно и вразумительно характер человека и явления жизни, — если только он достаточно долго и внимательно наблюдал их (что несравненно труднее, конечно, чем наблюдение природы). — Об этом мы поговорим, когда приедете. Что же до той местности, которую Вы специально описываете, то у меня явилось желание, когда я буду писать свой третий роман (теперь пишу второй, маленький), съездить туда и пожить неделю–другую. Первая сцена этого романа открывается в Англии, и я думаю, не взять ли именно этот уголок, — если Вы позволите воспользоваться Вашим открытием.
Спешу окончить, чтобы поспеть сегодня отправить. Кланяюсь Люси [2].
Ваш Сергей.
Саша [3] кланяется. Линев был и тоже кланяется паки. Когда приедете, я расскажу Вам, как он про Люси говорил. Вообще мне кажется, что ей для излечения от ее болезненной скромности полезно было бы бывать чаще с русскими — пока хотя бы с теми, что в Лондоне. А если это не поможет, так прописать ей поездку в Россию.
До свидания еще раз.
С.
Таратута 1956. С. 28–29.
Таратута 1973. С. 390 (без постскриптума).
1. Джон Фальк — промышленник, друг семьи Булей.
2. Сестра Э.Л. Буль, химик, впоследствии первая в Англии женщина — профессор химии.
3. Александра Марковна Личкус, сестра Ф.М. Степняк.
Дорогой Пиз!
Я был страшно рад вашему письму. Вот уже долгое время, как я испытывал сильнейшее желание получить от вас весточку, но не знал, где вы. Я полагал, вы так поглощены тем, что скоро должно наступить [1], что не имеете времени подумать обо мне. А теперь я узнаю, что вы не только думали, но даже говорили обо мне. Можете поверить, что это мне было очень приятно.
Какая жалость, что вы поедете в Швейцарию так поздно! Драгоманов как раз собирается через неделю в Болгарию, где он получил должность профессора чего-то в новом университете. Засулич в Кларане, и я буду очень рад, если вам удастся с нею встретиться. Я уверен, что она вам обоим очень понравится. Плеханов в это время будет в Южной Франции или в какой-нибудь деревушке в Савойе; он был выслан из Женевы (или, точнее, ему было отказано в праве убежища под тем предлогом, что у него нет паспорта). Вы видите, все мои друзья разлетелись, как осенние листья! Но Засулич вы должны повидать, и еще я узнаю об одной моей знакомой — в Швейцарии она или в России (она не эмигрантка).
Когда вы вернетесь в Лондон, мы надеемся увидеть вас без промедления!
Я встретил вашу сестру, мисс Дороти, на собрании общества «New Life» [2], но я не мог долго говорить с нею, узнал только, что у вас все хорошо. Я не мог даже пригласить ее в гости, потому что Фанни теперь в Париже. Она поехала по моему настоятельному требованию, чтобы переменить обстановку, это было совершенно необходимо. Но ей не особенно понравилась жизнь в Париже, и, я полагаю, она вернется в Лондон в более терпимом настроении, чем была. Мы ожидаем ее со дня на день…
Я не писал вам еще о пребывании здесь Плеханова и второго моего старого друга — Аксельрода (вы должны его повидать, если будете проездом в Цюрихе). Они были делегатами конгресса [3] и приехали в Лондон на поклон к Энгельсу (оба они ярые марксисты) и чтобы повидаться со мной. Я нашел Плеханова в гораздо лучшем состоянии, чем ожидал. Врачи говорят, что процесс декомпенсации совершенно приостановился, и если будет надлежащий уход, то его легких хватит надолго.
Вы пишете, что слышали о моей перепалке с Гайндманом. Да, мы обменялись несколькими выстрелами, но это был не очень горячий бой, проведенный холостыми выстрелами. Я думаю, мы оба, в большой степени, были вовлечены в это дело против нашей воли и закончили его по возможности мирно. Никаких сломанных костей ни с какой стороны.
То, что вы пишете о д-ре Спенс Уотсоне, очень приятно. Еще одна причина для меня желать, чтобы прошел ирландский гомруль. Кланяйтесь ему и г-же Уотсон, когда увидите их. О наших общих друзьях здесь я почти ничего не могу сообщить — я нигде не был всё это время. Работаю усиленно над новым романом, коротким, который хочу закончить к рождеству [4].
Вы, разумеется, слышали, что г-жа Безант сделалась теософкой, это своего рода деизм, странно формулированный. Разве это не курьезно? Кто бы мог этого ожидать…
Передайте мисс Дэвидсон, что г-жа Погосская (чье имя она произносит с таким очаровательным усилием и осторожностью) через несколько дней вернется в Лондон. Г-жа Погосская осведомлялась о ней в своих письмах из Петербурга.
Ну, всего вам хорошего! Уже очень поздно, и я хочу сегодня еще отправить это письмо. Не буду повторять, чего я желаю вам обоим, ибо вы это уже знаете.
Искренне преданный вам С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 259–261.
1. Намек на близящуюся свадьбу Эдварда Пиза и Минни Дэвидсон.
2. Fellowship of the New Life (Братство Новой Жизни) — просветительская организация, основанная в 1883 г. Томасом Дэвидсоном (будущим тестем Э. Пиза). Целью братства было «развитие совершенного характера в каждом и всех, а также религиозной мысли, обсуждение этических проблем, осуществление социальных реформ». Одна из групп, отколовшаяся от братства, основала Фабианское общество.
3. С 14 по 20 июля 1889 г. в Париже проходил учредительный конгресс II Интернационала.
4. Небольшую повесть «Домик на Волге» С. Кравчинский так и не опубликовал при жизни. Ф.М. Степняк напечатала ее в 1896 г. в Женеве.
Дорогой Пиз!
Как мило было с вашей стороны написать мне. Можете быть совершенно уверены — мы непременно будем думать о вас в понедельник утром ровно в 10.30 и позднее [1]. Мы оба желаем вам счастливого путешествия и хорошей погоды — всё остальное у вас, конечно, будет.
Я прилагаю список с именами наших парижских друзей, с которыми мы очень рады были бы вас познакомить. Вы, без сомнения, будете проезжать через Париж, и почти немыслимо, чтобы вы не остановились там на день–два и не посетили выставку. Все, кто ее видел, полны восторга. И если вы побудете в Париже, вы должны увидеться с нашими друзьями. Все те, кто значатся в списке, очаровательные люди, и некоторые из них замечательные образчики разновидности наших нигилистов. С этой точки зрения я особенно рекомендую вам Софью Лаврову [2], одну из самых серьезных и симпатичных личностей, которые мы знаем. Мы совершенно расходимся с ней во мнениях в политике. Она анархистка, но это не имеет никакого значения (недостаток у нее патриотизма был бы большей помехой для моей любви к ней, но это у нее чисто поверхностное. В сущности, она очень хорошая во всех отношениях). Ее дочь сейчас, вероятно, находится у матери; она не революционерка, насколько я знаю, но принимает очень активное участие в умственной жизни России (она не эмигрантка, муж ее русский генерал), и она исключительно интересная особа. Я уверен, вам понравится также m-lle Конева, женщина-врач, и Вера Львова, она музыкантша, и ее многочисленное семейство, все молодые люди, только что из России. Софья Лаврова и m-lle Конева поведут вас к Петру Лаврову — старейшему из русских эмигрантов, которого вы знаете по имени.
В Швейцарии я могу вам дать лишь адрес m-me Драгомановой. Нынешний адрес Засулич мне не известен, но Э. Реклю должен его знать. Она в Кларане. Я напишу им обоим на днях. С самим Реклю тоже очень стоит познакомиться, и он прекрасно говорит по-английски.
Я понятия не имею, какие места в Швейцарии стоит посмотреть в это время года. Но я уверен, что любое место, куда бы вы ни поехали, покажется вам теперь прекрасным.
С наилучшими пожеланиями вам обоим, остаюсь
ваш С. Степняк.
Фанни тоже желает вам всего самого лучшего на свете и скорейшего возвращения в наш туманный Лондон, который все-таки лучшее место из всех, где можно жить.
В лондонской эмиграции. С. 262–263.
1. Э. Пиз в недатированном письме, написанном в ответ на предыдущее письмо С. Кравчинского, просил думать о нем и о его невесте «в 10.30 в понедельник». Ближайший к дате письма понедельник — 16 сентября. Исходя из того, что 12 сентября в 1889 г. приходилось на четверг, а указание на понедельник без числа могло быть сделано не более чем за неделю, письмо Пиза может быть датировано 9–11 сентября 1889 г.
2. Софья Николаевна Лаврова (1840–1916) — дочь польского повстанца С. Чайковского, сосланного в Сибирь. Воспитывалась в семье Н.Н. Муравьева-Амурского. В 1876 г. участвовала в организации побега П.А. Кропоткина. В 1878 г. арестована, привлекалась к дознанию по делу об убийстве Н.В. Мезенцева. За распространение нелегальной литературы заключена в Петропавловскую крепость, в 1880 г. выслана в Вятскую губернию. По окончании срока ссылки жила в Париже.
Дорогой г-н Энгельс!
Получил письмо от Засулич, которая шлет мне тысячу благодарностей для передачи всех их Вам за обещанную вами статью [1]. Она сообщает мне, что если Вы пришлете ее 4 января, то это будет вовремя. Надеюсь, это не очень затруднит Вас? Если Вы не располагаете временем сделать ее настолько пространной, как Вам хотелось бы, напишите ее короче. Несколько страниц, написанных Вами, представят ценность как для издателей, так и для читателей.
Искренне ваш
С. Степняк.
P.S. Не утруждайте себя ответом.
Ваш С. С.
IISH, K. Marx / F. Engels papers, L. 6022.
Маркс, Энгельс и рев. Россия. С. 553.
1. Речь идет о статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», которая была напечатана в органе группы «Освобождение труда», трехмесячном литературно-политическом обозрении «Социал-демократ», выходившем в Женеве (Кн. I. 1890. Февраль С. 176–184; Кн. II. 1890. Август. С. 42–61). Из конспиративных соображений местом выхода кн. I указан Лондон.
Дорогой Петр Лаврович!
Спешу поблагодарить вас за ваше письмо и ответить на ваш вопрос [1]. Циркуляр я вам послал, и общество мы основали, можно сказать вместе с Spence Watson’ом. Он очень хороший мой знакомый и человек в полном смысле слова прекрасный. Лучшего я не встречал в Англии. Он уже не молод — лет ему 56–57, но свеж духом и впечатлителен и открыт сочувствию чужому делу и страданию, как немногие из юношей. Русскому делу он сочувствует всей душой и будет работать для него с упорством и энергией англичанина. Если я надеюсь, что из нашего предприятия что-нибудь выгорит, то это главным образом потому, что нам удалось получить leader’ом такого человека. Он очень влиятельный радикал и имеет огромные связи во всем политическом мире, а при английском преклонении перед авторитетами это самое важное. Благодаря ему мы уже приобрели таких тузов, как John Morley [2], который подписал ежегодно небольшую сумму (£ 5) в знак своих чувств (он человек небогатый). Но он «is very strongly with us and will help us in every way» [3]. В том же смысле высказался professor Stuart, М.Р., Gainsford Bruce, М.Р., Charles Fenwick Moulton, Q.С. [4], Robson, Moore, Fisher Unwin [5], здешний издатель «Century», и др. Симпатии прибывают быстрее подписки, но можно надеяться, что и последняя не замедлит. Kennan то же делает в Америке, что Spence Watson здесь. Он высказался за издание журнала в Лондоне на филадельфийском митинге 24 ноября, и там составлены какие-то общества. Но подробности мне не известны.
Что касается самого дела, то объяснять его много нечего. Цель — собрать такую сумму, которая обеспечивала бы существование журнала с самыми полными и свежими сведениями из России, куда, правильнее, стекались бы все сведения, не могущие найти место в русской прессе. Добывание таковых очень дорого, так как необходимы частые поездки людей туда и обратно. В какой мере такой журнал осуществится, будет зависеть, конечно, от подписной суммы. Об этом еще рано что-нибудь сказать. Но если надежды наши оправдаются, можно наверное рассчитывать, что журнал найдет отголосок в России и тогда при некоторой вещественной помощи оттуда можно будет прямо же здесь печатать его на двух языках — не в совершенно идентичной форме, но при том же более или менее внутреннем отделе, который русскому органу достанется даром.
Печатать же русский орган на средства, собранные иностранцами, неудобно и неловко перед иностранцами и стыдно для русских. Так что мы теперь на английском органе остановились, как деле вполне понятном и законном во всех смыслах.
Спасибо за решение прочитать мой роман. Мне очень интересно знать ваше мнение, но только ради бога не утруждайте своих глаз. Мне даже совестно говорить это. Дело терпит.
Ваш Сергей.
Если будете иметь какие сообщения, то лучше всего посылайте их прямо по-русски на мой адрес. Это избавит вас от необходимости лишний раз переводить в Париже. Я либо сам переведу, либо передам одной английской барышне, прекрасно выучившейся по-русски и готовой делать для нас всякие подобные работы.
Жму вашу руку.
Ваш С.
В лондонской эмиграции. С. 270–273.
1. П.Л. Лавров в письме от 29 января 1890 г. (там же, с. 269–270) сообщал о получении циркулярного письма Общества друзей русской свободы, подписанного Burt, Byles и Watson, и спрашивал, кто эти люди.
2. Джон Морлей (1838–1923) — публицист, либерал, государственный деятель, в 1883–1895 гг. член парламента.
3. «очень нам сочувствует и всячески будет помогать» — (англ.).
4. М. Р. — член парламента; Q. С — королевский адвокат — (англ.).
5. Томас Фишер Анвин (1848–1935) — английский издатель, активный член комитета Общества друзей русской свободы.
Уважаемая г-жа Бернштейн.
Я очень рад, что вам понравился мой роман и я сделаю все возможное, чтобы получить от моего издателя, которому я пишу сегодня, самые лучшие для вас условия. Как только я узнаю что-то от него, я дам вам знать. — Буду рад видеть Вас и г-на Бернштейна. Я свободен во второй половине дня. Какой день удобнее для вас на следующей неделе? Наверное, лучше всего встретиться в начале недели — думаю, что к этому времени я смогу решить с В. Скоттом вопрос с переводом, и мы сможем совместить приятное с полезным.
Г-жа Степняк передает самые теплые пожелания.
Искренне ваш
С. Степняк.
IISH, E. Bernstein papers, f. D680. Машинописная копия.
Дорогой Петр Лаврович!
Очень благодарен вам за присланные документы, дополнившие и подтвердившие то, что было получено мной от Б. [1] Пожалуйста, присылайте дальнейшие подробности и подтверждения, а также всё могущее интересовать публику и агитировать против правительства, независимо от нигилистических дел.
Дело наше здесь пускает корни. Посылаю вам вместе с брошюрками и цирк[уляром] (не мог раньше за истощением своего запаса) несколько экземпляров пасторского воззвания, напечатанного независимо от нас, как доказательство настроения. Курьезно, что такая масса L[ondon] C[ounty] C[ouncil], сиречь членов Лондонского муниципального совета. Два общества, конечно, амальгируются в одно. Кеннан приезжает в мае или июне, и книга его, т.е. том, составленный из статей с дополнениями, выходит скоро. Что собственно до нашего общества, то оно подвинулось настолько, что мы уже можем издавать раз в два месяца газетку страниц в 16. Когда с Америкой связь установится, можно будет издавать ежемесячно: двухмесячная — это что-то несуразное и публике для запоминания не удобное.
Несколько очень хороших и влиятельных людей к нам в комитет поступили: Shaw Lefevre — бывший член прошлого правительства, между прочим. Так что понемногу подвигаемся. Статью о Карийской драме «Times» еще не напечатал. Думаем, будет в понедельник или четверг. Но я телеграфировал довольно полное резюме через «Associated Press» в Америку, по телеграмме от Кеннана, извещающей, что важно иметь подробности этого дела ввиду дебатируемого в Сенате экстрадиционного трактата. Комитет отвел параграф о цареубийстве и покушении. Кеннан думает, что можно добиться, что Сенат отвергнет какой бы то ни было трактат.
Буду извещать о всем важном. Пока жму руку.
Ваш Сергей.
В лондонской эмиграции. С. 277–278.
1. По-видимому, речь идет о Г.В. Плеханове (Бельтове). Плеханов посылал материалы о массовом самоубийстве политических заключенных в Карийской каторжной тюрьме в ноябре 1889 г. Поводом послужило издевательство коменданта тюрьмы над больной политкаторжанкой Е.Н. Ковальской при отправке ее в Верхне-Удинскую центральную каторжную тюрьму.
Дорогой г-н Энгельс!
Пишу, чтобы только сказать, сколь обязан я Вам за Вашу статью о внешней политике России и как я благодарен за то, что Вы ее написали. Я получил «Time», но думал, что уже видел статью и поэтому не прочел ее. Но я взялся за нее в воскресенье, когда вернулся домой, и не мог оторваться. Действительно, я никогда не читал ничего более превосходного на эту тему и хочу перепечатать ее заключительную часть в следующем выпуске моей газеты в назидание нашим английским и американским друзьям (я имею в виду «Free Russia», первый номер которой выйдет через несколько дней) [1]. — Я совершенно согласен со всем, что Вы сказали, и сам высказывался в том же духе — мне хотелось бы уметь говорить хотя бы наполовину столь же хорошо. — Пожалуйста, извините меня за то, что я Вам все это говорю.
Я напишу Засулич и сообщу ей то, что Вы сказали о вашей социал-демократической полемике. Русские так мало привыкли к общественной жизни, что некоторые из ее элементарных принципов им необходимо иногда разъяснять.
Искренне Ваш
С. Степняк
IISH, K. Marx / F. Engels papers, L. 6023.
Маркс, Энгельс и рев. Россия. С. 569–570.
1. Это намерение осуществлено не было.
Дорогой Пиз!
Мне кажется, что Ривс [1] ошибается. Говоря «прогрессивные газеты», он имеет в виду социалистическую печать. Наш журнал имеет распространение в буржуазных кругах, и помещать в нем объявления выгодно. Я решительно против того, чтобы докучать людям по поводу денег. Но когда мы просим давать нам объявления, то это должно быть на деловой почве и в деловой форме. Мы печатаем 5 тыс. экземпляров в Англии, и столько же наши люди будут выпускать в Америке (это уже организовано). Журнал распространяется на континенте и в России, каким бы ограниченным ни было количество экземпляров, проникающее туда.
Если вы согласитесь с моей точкой зрения, то могли бы, я полагаю, написать в этом смысле Стефену [2] и другим. С этой позиции я пишу Хадсону, Зонненшайну, Вальтеру Скотту и другим издателям русской литературы. Чайковский посетит различные русские магазины, которых очень много в Лондоне.
Две новости: профессор Драгоманов скоро приедет в Лондон. Я попытаюсь задержать его до вашего возвращения (когда это будет?), хотя боюсь, он будет торопиться.
Затем я получил приглашение прочитать 40 лекций в Америке по 10 ф. ст. каждая [3]. Это очень приятно во всех отношениях. Если я буду иметь только эти 40 лекций, то при моих больших долгах у меня мало что останется. Но я рассчитываю еще на 40 лекций, для чтения которых мой менеджер оставляет за собой право меня пригласить. Тогда у меня будет возможность внести кое-что более существенное в фонд «Free Russia». Мы еще заживем!
Теперь я в большой спешке и не должен выходить за пределы моих четырех страничек. С наилучшими пожеланиями г-же Пиз, и большое спасибо за вашу сердечную записку.
Ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 286–287.
1. Издатель «Free Russia».
2. Лесли Стефен (Стивен; 1832–1904) — английский историк, писатель, литературный критик и альпинист. Автор «Истории английской мысли в XVIII веке», труда, не утратившего своего значения до настоящего времени, первый издатель «Национального биографического словаря», для которого написал ряд биографий выдающихся деятелей Англии. Отец писательницы Вирджинии Вульф и художницы Ванессы Белл.
3. Поездку в Америку С. Кравчинский осуществил в декабре 1890 г.
Милая Вера!
Давно собираюсь писать вам, но теперь уже от вас ждать нужно после свидания с Феликсом [1]. Пишу два слова на ходу, чтобы поблагодарить за «Социал-Демокр.» и приложить подписные деньги из Болгарии: один из тех двух, которые были под сомнением, так как не знал, от кого из двух первые деньги были. Так что теперь оба, значит, прислали. Я давно разменял, но все хотел написать заодно и тянул. Сумма такая не грандиозная, что, надеюсь, не потерпели.
Прочел перевод. Ничего себе. В нескольких местах заметно, что перевод, а именно в том куске, что мне в корректуре не был прислан. Впрочем, ничего крупно-нелепого, чего боялся, нет. Так что — спасибо. Зачем только вы написали «перевод с английского», это можно было смело опустить.
Так напишите, как Феликс вам понравился и все такое.
Знаете, конечно, что в Америку еду через два месяца на лекционный тур?
Ваш Сергей.
Группа «Осв. Труда» I. С. 236–237.
1. Феликс Вадимович Волховский бежал из ссылки в Троицкосавске 16 августа 1889 г., через Владивосток и Японию в конце 1889 г. прибыл в Канаду. В США выступал на митингах солидарности с жертвами политических репрессий в России. В июне 1890 г. перебрался в Лондон.
Милая Вера!
Посылаю вам только что полученные первые деньги и полугодичный абонемент на «Социал-Демокр.» с картой, где адрес.
Ввиду такого поощрения, мне не хотелось бы, чтобы вы мой адрес переменили (да и вообще адреса менять без абсолютной нужды не следует во всяком случае. Это первое правило). Так что вы, пожалуйста, не меняйте, что бы там ни было на обложке. Уж я как-нибудь отделаюсь в случае чего.
Да, напишите мне — это мне любопытно, показалось ли вам, что я неверно программу вашей группы в Free Russia [1] резюмировал? Пинхус корит и сокрушается, а мне [кажется], что я как нельзя лучше сделал — насколько в 4-х строках можно (у меня больше не было места). Очень тороплюсь. Обнимаю вас.
Ваш Сергей.
P.S. Лучше всего дайте мне какой-нибудь женевский адрес, до востребования, по которому я мог бы сказать, что посылал вам корректуры и все такое, в случае чего. Я пошлю что-нибудь взаправду и тогда всё будет [урегулировано].
Группа «Осв. Труда» I. С. 236.
1. Free Russia — ежемесячный журнал, орган «Общества друзей русского свободы», выходил под редакцией С. Кравчинского (до его смерти) и Ф. Волховского. Первый номер вышел в мае 1890 (хотя и помечен июнем); исходя из этого датируется письмо. Целью журнала было привлечение симпатий Западной Европы к русскому освободительному движению Выходил до 1914 г.
Дорогой и милый товарищ!
Только сегодня удосужился ответить на ваше милое и длинное послание, которое все дышит свежестью и наивностью новичка. […] [1]
…что меня взаправду-таки огорчило в вашем письме, милый человек, — это та легкость, с которой русские теряют свою физиономию, переезжая в чужую страну, и усваивают самые скверные черты иностранцев, среди которых их бросила случайность. — Это я замечал на русских, поселившихся в Париже, и теперь, извините за откровенность, — замечаю в сильнейшей степени на вас. — Давно ли вы из России, а уже вы советуете чуть не крутиться колесом для забавы досужих янки и предлагаете превратить Free Russia в придворный орган Кеннана и г-жи Скот Сакстон, чтоб, извольте видеть, одному это лекциями больше денег помогло собирать, а другой — каким-то ее возвышенным честолюбиям производило приятное щекотание! — Да для чего же мы, после этого, на своего-то царя с бомбами поднимались? Не лучше ли бы поступить в придворные и так его облизать, чтоб он размяк и все сделал, во всяком случае, чтоб не был таким сердитым.
Право, ваши предложения к этой категории относятся. Я, конечно, понимаю, что нужно применяться к обстоятельствам, — но только в такой мере, в какой это не противоречит нашим личным понятиям о приличии и достоинстве. А курить продажные фимиамы Кеннану и Сакстон (всякие фимиамы, подносимые из-за «политики», из расчета — продажные) — делать из себя паяцев, чтобы американцев задобрить — нет, слуга покорный. Ну их ко всем чертям, успехи, приобретаемые такой ценой.
Подобное самоуничижение не только постыдно, — вы, батюшка, меня извините, — но и прямо бессмысленно, как политическая тактика. Имейте в виду следующее, очень важное, обстоятельство, которое нужно всегда помнить и никогда не забывать: всё, что мы здесь делаем, вся наша агитация имеет значение лишь настолько, насколько она откликается, производит действие на умы и чувства людей в России. Если бы русские не обращали внимания на него — то всему американскому общественному мнению была бы цена ровно нуль. Что, в самом деле, могут своими криками сделать американцы русскому царю? А важно, что эти крики волнуют самих русских, возбуждают их самих, усиливают энергию борьбы там на месте.
Ну, и как вы думаете, очень будут русские одушевлены, узнавши, что вот, мол, Лазарев и Степняк в таком-то театре танцевали перед обширной аудиторией трепака, вертелись колесом, звенели бубенчиками, за что удостоились громких аплодисментов. Или что журнал, скажем, Free Russia, который они уважали, сделавшись лизоблюднически подлипальным, получил большой успех?
Да я уверен, что русских коробит читать даже, как Кеннан наряжается в арестантские костюмы, поет и пляшет для публики. Но что они извинят американцу, того они не извинят нам.
В России мы строго относились к известным вещам. Мы храним их от прикосновения всего, что их профанировать может, как религиозные люди хранят алтари своих храмов. Забыв эти традиции здесь, мы возбудим только отвращение у русских и сделаем бесплодной, абсолютно бесплодной всю нашу работу здесь, которая станет просто источником приобретения денег для нас лично, да может быть — двух-трех ссыльных приятелей в России.
Вот, батюшка, чем грозит погоня за успехом на американский лад. Да что я говорю — на американский! Я так думал, пока жил в Англии и знал американцев по рассказам англичан, которые их недолюбливают. Есть, конечно, и такие — не спорю […] [2], но для лучших из них вовсе всего этого не нужно […] [3].
Ну, еще раз обнимаю и желаю всяких успехов. Не забывайте, что я вам сказал: это результат многолетних размышлений и работы.
Ваш Сергей.
Таратута 1973. С. 465–467.
1. Пропуск в публикации — Кравчинский ведет речь о своих лекциях.
2. Пропущено одно не разобранное слово.
3. Пропуск в публикации.
Милостивый государь,
вкладываю в конверт рекомендательное письмо от мистера Хоуэлса [1]. Во вторник утром или в среду я буду проездом в Хартфорде и был бы весьма счастлив повидаться с Вами. Не утруждайте себя ответом, если Вы будете дома. Если же нет, черкните мне на открытке. Тогда я заеду на обратном пути из Нью-Йорка 17 или 18 апреля.
Восхищающийся Вами
С. Степняк.
Александров 1985. С. 198.
1. Опубликовано там же, с. 197.
Я провел восхитительный день у Марка Твена и чрезвычайно благодарен Вам за возможность познакомиться с ним. Я уехал в диком восторге от его совершенно уникальной, замечательно оригинальной личности. Я никогда не представлял, что в наше время сверхцивилизации можно хоть где-нибудь еще найти такого человека. Для меня это было откровением, и теперь я понимаю его рассказы в десять раз лучше, чем прежде. Я познакомился со всей его семьей — миссис Клеменс, мисс Селиной и мисс Кларой — все они произвели на меня весьма своеобразное впечатление, о котором я могу рассказать при встрече.
Александров 1985. С. 198.
Уважаемая миссис Клеменс,
вчера я послал мистеру Клеменсу экземпляр своей «Подпольной России» и надеюсь, что он не будет против того, что я несколько фамильярно говорю о нем в своем посвящении: я писал его как литературный критик, а литературные критики — люди, не признающие разницу в возрасте или что-либо подобное.
Пишу, имея полчаса свободного времени, в спешке, на железнодорожной станции, чтобы спросить, могу ли я, когда приеду следующий раз, привезти с собой госпожу Степняк, если она будет сопровождать меня в Нью-Йорк, и мальчика лет двенадцати–тринадцати — это сын миссис Уаймен, с которой я познакомился и быстро подружился в Бостоне. Мальчик большой почитатель мистера Клеменса и очень завидовал мне прошлый раз, когда узнал, что я собираюсь навестить его, а основной принцип дружбы — делиться всеми приятными переживаниями в жизни. Мы долго у вас не задержимся и для посещения выберем день отдыха. Я не собираюсь писать Вам длинное письмо, но не могу закончить, не сказав о том, — что Вы, конечно, знаете и без меня, — а именно, что я был бесконечно, бесконечно рад представившейся мне возможности познакомиться со всей Вашей семьей и мистером Клеменсом, чьи сочинения я понимаю теперь много лучше, чем прежде.
Мой постоянный адрес: гостиница Элвортон, Тремонт-стрит, Бостон, Массачусетс.
Искренне Ваш
С. Степняк.
Александров 1985. С. 198–199.
Дорогой Пиз!
Несколько дней назад я получил письмо от Волховского, в котором он сообщает о кампании, предпринятой против «Free Russia» нашими парижскими друзьями [1]. Я написал д-ру Спенс Уотсону кратко, хотя это заняло десять страниц убористого текста, и просил его переслать мое письмо вам. Вы его, вероятно, уже получили. Я написал также Волховскому. Не хочу терять времени и еще раз писать вам обо всей этой истории, тем более, что, по словам Волховского, вы совершенно правильно оценили значение протеста. Все маленькие партии ссорятся, — посмотрите на ваших английских социалистов. У эмигрантов всех национальностей и всех времен это общее правило. Я ничего не могу сказать против наших парижских друзей, они очень хорошие люди, но жизнь в узком кругу приводит к тому, что в их глазах несущественные, чисто метафизические различия — различия в словах, скорее чем во мнениях, в форме выражения, чем в самих взглядах, — приобретают преувеличенное значение. Их обвинения, будто я представил вам что-то в ложном свете, совершенно беспочвенны, а как предмет спора — пустое. Волховский вам, наверно, всё объяснил, и я могу только присоединиться к нему. Я пишу вам лишь, чтобы предотвратить, если уже не поздно, публикацию в «Free Russia» чего-либо в связи с парижским выступлением, это звучало бы как признание правильности их обвинений, во всяком случае, пока я не вернусь и не смогу лично всё объяснить. Так как атака направлена против меня, ибо, насколько я помню, все теоретические статьи написаны мною, меня должны выслушать, перед тем как решать. Мне кажется, самое правильное в этом случае было бы поблагодарить парижских друзей за их письмо (я уверен, они хотели лишь добра, хотя их шаг довольно безрассудный) и сказать им, что комитет рассмотрит и тщательно расследует вопрос, что действительно надо будет сделать, хотя торопиться незачем, и дело может быть отложено до приезда обвиняемого лица.
Из того, что я написал, вы не должны думать, что я принимаю это дело очень близко к сердцу. Даже в том случае, если вы будете что-либо публиковать (я говорю предположительно, потому что Волховский мне что-то написал в этом смысле, хотя и неясно), это не будет иметь большого значения. Никакое дутье не превратит бурю в стакане воды в бедствие. Все же лучше не дуть…
Если вы ответите мне сразу же, я наверно еще получу ваше письмо, так как мы отплываем 27 мая («City of Paris»).
Наши лучшие пожелания вам обоим.
Ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 301–302.
1. Письмо Обществу друзей русской свободы из Парижа, датированное 11 апреля 1891 г. и подписанное «Группа „Народной Воли“ русской революционной партии» (РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 546) содержало протест против неверного, с точки зрения авторов, освещения в журнале «Free Russia» программных положений «Народной воли».
Дорогой Пиз!
У меня всего только десять минут до отхода 12-часовой почты. Извините за краткость и стиль.
Кельчевский [1] сообщил мне о вашем письме, и я хочу только сказать, как я вам благодарен за то, что вы взвалили на свои плечи такую обузу. Я очень высоко ценю то, что вы и г-жа Пиз сделали для дела, не своего, но которое стало для вас своим [2]. Однако во сто крат большее значение я придаю тому, что вам приходится претерпевать за ваши труды, и это гораздо большая заслуга, ибо это гораздо менее приятно, — я имею в виду прошедшую зиму и теперь. Тут даже нет никакого сравнения. Как мне хотелось бы снять с ваших плеч все заботы и оставить вам только полезную работу. Полностью это осуществить сейчас невозможно, но частично тоже было бы хорошо, и я надеюсь, что эти волнения с письмами [3] будут последними.
Ваш, второпях, С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 306.
1. Псевдоним Михаила Войнича (Michał Habdank Wojnicz; 1865–1930), деятеля революционного движения, библиофила и антиквара. М. Войнич заведовал делами Фонда вольной русской прессы и был членом его комитета.
2. Супруги Пиз отдавали много сил технической работе по печатанию и распространению «Free Russia».
3. Недовольство направлением «Free Russia» помимо группы народовольцев (См. предыдущее письмо) высказал П.Л. Лавров в письме Е.Э. Линевой, написанном по ее просьбе и предназначенном для передачи комитету Общества друзей русской свободы.
Дорогая г-жа Уаймен!
…Не могли бы вы ежемесячно писать «Американские письма» для «Free Russia» [1]. Я не имею в виду хронику движения в Америке. Мне хотелось бы что-то в более широком плане, более литературное и имеющее более общий интерес; это должно отвечать не только запросам тех, кто сочувствует нашему движению и хотели бы узнать о нем подробнее, но и привлечь внимание к журналу как таковому, сделать его более притягательным. Разумеется, ваши статьи так или иначе должны быть связаны с русским делом, но в более широком и общем смысле: русская литература и искусство на американской земле, параллели и сравнения некоторых черт русской и американской жизни, русских и американских взглядов, русских и американских женщин и т.д. Эти и многие другие темы подойдут великолепно, если они будут сделаны вами.
Вы ведь понимаете мою мысль? Я теперь редактирую журнал, и, как вы догадаетесь, когда будете его читать, мне приходится на три четверти самому писать его — почти все статьи, кроме переводов с русского языка. Это придает журналу большое однообразие, которого хотелось бы избежать.
Мне хотелось бы еще многое вам рассказать, но я вынужден кончить.
Искренне ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 309. По копии рукой Л. Уаймен.
1. Л. Уаймен напечатала во «Free Russia» одно «Американское письмо» (1891. № 10), в котором сделала обзор американских журналов лета 1891 г.
Мой милый Артур!
Я очень обрадовался, узнав, что ты меня помнишь, и хочу написать несколько строк, чтобы ты меня не забывал и время от времени подавал о себе весточку.
Мы переехали в премилую деревню, предместье Лондона. Наш дом стоит на углу, кругом широкий зеленый простор; и у нас имеется комната для гостей. Как было бы чудесно, если бы ты мог уговорить твою маму приехать вместе с тобой и провести у нас несколько недель! Здесь по соседству живут несколько русских детей твоего возраста. Трое из них — два мальчика и одна девочка десяти лет — мои самые близкие друзья, и они очень часто меня навещают. Я познакомил бы тебя с ними. Вообще говоря, я очень люблю ребят, вернее я себя очень хорошо чувствую с некоторыми из них [1].
Удалось ли тебе спасти того пса от его дурного хозяина? Помнишь, ты говорил мне о нем, когда мы беседовали с тобой в лесу?
Я должен кончать, мой дорогой мальчик. Целую тебя и хочу надеяться, что скоро получу от тебя письмо.
Твой друг Сергей.
Ты написал мне в своем предыдущем письме, что тебе странно называть меня по имени. Но таков обычай в России, и я не могу от него отвыкнуть. Если бы ты называл меня Степняком, это было бы для меня то же самое, как называть тебя господином Уайменом.
В лондонской эмиграции. С. 309–310. По копии рукой Л. Уаймен.
1. В письме А.М. Эпштейн 1892 г. С. Кравчинский писал: «Мы все те же… Вот только пополнел сильно, да волосы жиже стали, и ношу очки, и курить стал. Полюбил очень детей и псов. Приятелей среди детей у меня масса, и у нас в доме две собаки, и к ним две соседские в гости приходят» (РГАЛИ. Ф. 1158, оп. 1, ед.хр. 461).
Милая Вера и милый Жорж!
Чувствую свою великую вину перед вами за долгое молчание и взываю к вашему великодушию, хотя у меня и есть смягчающие вину обстоятельства: не охота писать, когда всё, что можешь сказать, это, — что писать нечего. Из вашего письма, милая Вера, ясно, что мы и вы страдаем одной и той же болезнью: отсутствием денег и связей. Вы ждете этого от нас, а мы от вас. На поверку и выходит, что множится нуль на нуль или делится, если хотите представить дело в более оптимистическом свете. (Жорж обучался математике и скажет вам, что эти две вещи несколько разные.) Не то, чтобы у нас не было никаких связей. Связи и люди есть, пожалуй, но все такое никчемное. Путной корреспонденции от них не добьешься, не говоря о деньгах.
О журнале мы давно хлопочем. Сочувствуют, одобряют, поощряют. Но сами ничего не делают, а ожидают дела от нас. Некоторые так прямо заявляют, что раз у нас такая [связь] есть в Англии, нам ничего не стоит собрать денег на журнал среди англичан. Разумеется, дело может перемениться, и из России могут явиться средства либо у нас, либо у вас. Тогда мы и сговоримся о практическом осуществлении союзного действия. Теоретически мы совершенно сходимся. Жоржева брошюрка [1] полагает конец всяким разногласиям, потому что под его заключительными требованиями мы все подписываемся обеими руками. Скажу только одно: журнал, чтобы составить заметное явление в русской жизни, должен издаваться не в Швейцарии, а в Лондоне, для чего кому-нибудь из вас нужно будет перебраться сюда; помимо герценовской традиции, которая тоже имеет некоторое, хотя второстепенное значение, тут важен факт, что в Лондоне мы, действительно, сила, а это имеет значение и для прочности предприятия и для постоянства сношений. Да и впечатление на приезжающих русских совсем не то. Это мы видим на тех, что к нам наведывается. А если таково впечатление у тех, кто видит, то таким же оно будет на тех, кто слышит. Подумавши, вы согласитесь со мной. К сожалению, думать об этом еще преждевременно, так как самое дело на воде вилами писано.
Ну, вот в сущности все, что могу сказать по существу. Что касается Общества борьбы с голодом, то ему я ответил особо. Мне о многом нужно бы написать вам, но необходимо кончить, — а то письмо залежится, бог знает, сколько: должен не медля ни минуты садиться за апрельские №№. Обнимаю вас крепко.
Ваш Сергей.
Адрес для книг в Америку: [2].
Группа «Осв. Труда» I. С. 236.
1. Плеханов Г.В. Всероссийское разорение. Женева, 1892. 37 с. (Отд. отт. из: Социал-демократ. 1892. № 4).
2. Адрес в публикации опущен.
Дорогие Товарищи!
Письмо ваше [1] было доставлено мне всего два дня тому назад и потому не взыщите за промедление. — Извиняюсь заранее за краткость моего ответа, происходящую, поверьте, не от нежелания побеседовать основательно о вашем предприятии, а от полного недостатка времени. — Это же обстоятельство служит главной причиной, заставляющей меня отказаться от роли, которой вы меня почтили. О вашем обществе я слышал от Веры Ивановны [2] и, признаться, не совсем понимаю, что это такое. Оно названо «Обществом Борьбы с Голодом», насколько понимаю, только для формы, во избежание более яркого названия, которое бы могло запугать людей умеренных, стремящихся тоже к завоеванию политической свободы. Не знаю, насколько такая тактика основательна. Мне кажется, более ясное заглавие было бы предпочтительнее. Потом, не ясно, какая собственно деятельность намечается обществу. Оно заграничного происхождения, хотя к нему принадлежат многие из легальной молодежи, имеющие двинуться в Россию. — Я решительно и безусловно против заграничных организаций, которые бы вздумали руководить русскими делами. Заграница имеет одну функцию и только — литературу, теоретическую разработку общих и частных (практических) вопросов. Всё, что сверх того, то от лукавого. Конечно, если Общество имеет в виду перенестись в Россию, то это дело другое: начало организации можно положить в Париже так же удобно, как и в Петербурге. Я только против практического руководства из-за границы, а не против обсуждения всяких вопросов. — Это, впрочем, всё говорится только к слову. Если б оказалось, что общество задается целями вполне мне симпатичными (т.е., ведется путями симпатичными, так как о цели не может быть и речи), то и тогда я бы не мог взяться за то, что вы называете организациею. Просто некогда. Нужно разделение труда хоть до некоторой степени. Литературная работа поглощает всё мое время, а организационная работа вещь по меньшей мере такая же сложная и требующая такой же траты времени, как литература.
Перепиской ничего не сделаешь. Да и смешно соединяться и соединять людей, о которых не имеешь ни м алейшего понятия. Нужны поездки по центрам, куда собираются русские, а об этом мне нечего и думать.
Итак, любезные товарищи, могу только поблагодарить вас всех за доверие и пожелать вам всякого успеха.
Ваш Сергей Степняк.
Арх. Аксельрода. С. 130.
1. Письмо секретаря Общества Я.М. Кальмансона (с припиской П.Б. Аксельрода) от февраля 1892 г. напечатано там же, С. 127–128. Идея «Общества» принадлежала П.Б. Аксельроду, который хотел в условиях голода 1891 г. развить борьбу с самодержавием, как его первопричиной, и собирался заниматься пропагандой конституции.
2. По-видимому, С. Кравчинский имеет в виду письмо В.И. Засулич от декабря 1890 г. из Морне.
Милый Павел!
Пишу тебе наскоро в надежде, что еще не поздно.
К тебе может на днях зайти человек расспрашивать про кефир [1], — его лекарственное действие, производство и проч. — Так это будет от меня. Пожалуйста, прими его хорошо и объясни ему, чтó понадобится. Здесь устроили люди маленькую кефирную фабрику, затратили деньги, и потом оная фабрика попала на мое попечение. Вот я и подыскиваю человека с капиталом (в этом здесь всё: с капиталом дело может разрастись до прекрасных размеров, без капитала никакого движения). Если представитель фирмы, которая заинтересовалась этим делом, поймет возможность большого развития, деньги будут, а стало быть, и нам перепадет кое-что. Разумею себя и вас всех (группу), потому что никогда не отделял себя нравственно, хотя мы и носим несколько разные мундиры. Так уж ты, голубчик, постарайся не ударить в грязь лицом.
Спешу отправить на почту и больше ни о чем писать не успею.
Твой Сергей.
Арх. Аксельрода. С. 81.
1. Жена П.Б. Аксельрода, Надежда Иосифовна, занималась приготовлением кефира (тогда достаточно нового в Европе продукта) вначале в домашних условиях, для лечения мужа, а затем и на продажу.
Дорогой г-н Энгельс!
Посылаю письмо д-ра Адлера, из которого станет ясно, о чем идет речь. Вы, вероятно, слышали о небольшой задержке, которая произошла, вернее, могла произойти, в связи с немецким изданием [1]. Теперь к общему удовлетворению всё улажено. Вы найдете вложенное здесь разрешение Зонненшайна [2], — нет, я изменил свое решение и прилагаю взамен точную копию разрешения, оставив оригинал у себя. Я принесу его сам. Письма иногда пропадают, а сейчас вечер, и я не могу послать его заказным.
Вы видите, я достал то, что просил д-р Адлер [3]. Из 15 ф., которые он уплачивает при получении документа, я отдаю 5 ф.ст. Зонненшайну, а 10 ф. будут ему уплачены спустя три месяца после выхода книги.
Д-р Адлер предлагает либо доставить документ Вам, либо переслать ему — на мое усмотрение. Я выбрал первое, как самое простое и самое быстрое. Будьте любезны, сообщите открыткой, когда можно зайти, не причинив Вам какого-либо неудобства.
Если время для Вас безразлично, то я предпочел бы — после обеда. Мне предстоит упорная работа по утрам и вечерам. И как раз у меня в руках номер «Free Russia».
Искренне Ваш
С. Степняк.
Вряд ли стоило мне говорить то, о чем я хорошо помню, — именно Вам обязан немецким изданием. Именно теперь вспомнить об этом весьма кстати.
С. С.
IISH, K. Marx / F. Engels papers, L. 6024.
Маркс, Энгельс и рев. Россия. С. 622.
1. Речь идет о переводе Виктором Адлером на немецкий язык первого тома книги С. Кравчинского «Russian peasantry», вышедшей в 1888 г. Немецкое издание вышло в конце 1892 г., на титульном листе указан 1893 год: Der russische Bauer. Von Stepniak / Autorisierte Uebersetzung von Dr. V. Adler. Stuttgart: Verl. von J.H.W. Dietz, 1893.
2. Swan Sonnenschein — лондонский книгоиздатель, издавал книги и журналы по общественным наукам, в том числе социалистического направления.
3. Виктор Адлер (Victor Adler; 1852–1918) — один из лидеров австрийской социал-демократии. Книгу С. Кравчинского перевел в заключении. Адлер собирался перевести и второй том, но этот замысел осуществлен не был. 15 фунтов, о которых идет речь в письме, Адлер должен был заплатить английскому издателю за право издания своего перевода. Деньги выделил Ф. Энгельс.
Простите меня великодушно за то, что не ответил вам ранее, это было вызвано исключительно тем, что я не мог чтобы принять ваше любезное приглашение наверняка. — Дело в том, что я хочу уехать из Манчестера поездом, идущим в четверть седьмого. Более ранних поездов по воскресеньям нет, и мне надо будет приехать в субботу. Если я останусь до вечера воскресенья, то потрачу три дня (день поездки — потерянный день). — Могу ли я встретиться по адресу [?] в воскресенье утром вместо вечера. Если мистер Роули [1] не против, я, со своей стороны, вполне готов. Конечно, мистер Роули должен первым быть в курсе.
Искренне преданный вам
С. Степняк.
Факсимиле письма (без первой страницы) и почти полная расшифровка найдены на сайте букиниста-антиквара Ричарда Форда.
1. Чарльз Роули (Charles Rowley; 1839–1933) — английский социалист; основал в пригороде Манчестера Анкотское братство, общество по пропаганде идей социализма.
Милая Вера!
Большое спасибо за письмо, которое больше, чем что-либо, доказало мне Ваше истинно товарищеское ко мне отношение. Спасибо большое.
Теперь по существу. Буду говорить насколько могу хладнокровно. Читая Ваше письмо, я глазам своим не верил точно так же, как Вы, читая идиотскую статью. Этой статьи я, каюсь, еще не читал да и немецкую «Free Russia» [1] не вижу почти никогда. Мне и английская надоедает довольно. Сперва было условлено, что немецкая будет абсолютной перепечаткой, т.е. переводом. Так что читать не стоило. Недавно, месяца два тому назад, Волховский [2] взял у меня согласие, чтобы немецкий редактор вставлял кое-что специально интересное для немцев.
Так как редактор — как меня уверили, по крайней мере — социал-демократ, то я предполагал, что он социал-демократии туда будет напускать. Этого я не боюсь и потому был совершенно покоен. Мне и не снилось, что возможно будет как раз нападение на русских социал-демократов, что верх политической бестактности, если б было сделано в самой джентльменской форме (наш журнал вовсе не принципиально полемический). Если же, как заключаю из Ваших кратких цитат, статья заключает личные нападки, и притом такие грубые, на членов вашей группы и особенно на Вас, то это величайшая пакость, какую только могли устроить приятели приятелям.
В следующем же номере английском я пишу за своей подписью статью о вашей группе, вашей деятельности и наших отношениях к вам, которая будет опровержением всего вранья и гадостей той, которую вы поминаете. Эта статья будет переведена и помещена в немецком издании [3]. Затем, со следующего же номера прекращаются всякие специальные немецкие статьи, и немецкое издание станет снова перепечаткой английского, — разве что другого немецкого редактора мне найдут, и тогда я уж у вас спрошу, достаточно ли он благонадежен, прежде чем согласиться [4]. — Это я поставлю кабинетным вопросом. Я готов не только Free Russia не иметь вовсе, я даже из Фонда [5] готов уйти, скорее чем рисковать возможностью повторения такой мерзости. — Надеюсь, Вы этим удовлетворитесь. Выступать в немецком издании с коллективным протестом против статьи № 9-го я, не читавши пока статьи, думаю, нам было бы неблагоразумно. Это значило бы раздувать на свою же голову этот неприличный и для нас весьма предосудительный казус. Моя статья, о которой я говорил, будет, в сущности, тем же протестом и, вместе с переменой редактора, будет достаточно ясно показывать, в чем дело, всем внимательным людям. — Впрочем, я это говорю, не читавши статьи. Завтра я ее прочту и напишу Вам либо сам, либо Волховского попрошу. Мне только не хотелось, чтобы Вы одну лишнюю минуту оставались в сомнении относительно нашей нравственной непричастности в этом деле. Мне едва ли нужно говорить Вам, что, как политически, так и лично, нет группы, хорошим отношением с которой я бы так дорожил, как с Вами. — Ну, вот. Засим обнимаю Вас крепко и прошу написать, если можете, тотчас по получении этого письма. Я могу не увидеть Волховского завтра, и мое второе письмо может затянуться: придется разговаривать, совещаться и т.п. Что Вы про себя ничего не пишете? Как Ваше здоровье? Это много важнее идиотской статьи.
Ваш Сергей.
Арх. Аксельрода. С. 81–83.
1. В 1892 г. журнал «Free Russia» выходил, помимо английского, в виде параллельного издания на немецком языке — «Frei Russland». В его девятом (сентябрьском) номере было помещено «Разъяснение» (за подписью W.A., т.е. W. Anderfuhren), в котором доказывалась невозможность социалистического движения в России до свержения самодержавия. Статья была пересыпана грубыми выпадами против русских социал-демократов, т.е. против группа «Освобождение труда», впрочем, никакие имена прямо не назывались.
2. Феликс Вадимович Волховский (1846–1914) — участник революционного движения начиная с 1860-х гг. В 1871 г. судился по делу нечаевцев, но был оправдан. В начале 1870-х гг. присоединился к чайковцам в Одессе, в 1874 г. вновь арестован, судился по «процессу 193-х». Приговорен к ссылке в Тобольскую губ., был переведен в Томск, затем в Читу, откуда бежал через Владивосток, Японию, Канаду и США. Поселился в Лондоне; один из организаторов Фонда вольной русской прессы, а также Общества друзей русской свободы. Один из основателей партии эсеров.
3. В английском издании такая статья не появилась, т.к. решено было разрешить инцидент в пределах немецкого издания журнала.
4. По-видимому, такого редактора найти не удалось, и на № 11 немецкое издание прекратилось. В этом последнем номере было помещено редакционное объявление о приостановлении выпуска журнала, «так как обнаружилось, что при существовавших до сих пор условиях наше немецкое издание не может дальше вестись с успехом и в согласии со взглядами английской редакции».
5. Из Фонда вольной русской прессы. Фонд издавал книги и брошюры революционного и либерального направления.
Дорогой г-н Энгельс!
Сожалею, что Адлер беспокоил Вас по поводу той рукописи, которую я послал ему около 5 дней тому назад. Она уже была в пути, когда он написал Вам; за это время он должен был получить ее. Задержка произошла из-за того, что я включил в нее больше материала, чем предполагал раньше [1].
Я целиком поглощен своими редакторскими обязанностями [2] и, следовательно, очень спешу и больше не пишу ничего.
Искренно преданный Вам
С. Степняк.
IISH, K. Marx / F. Engels papers, L. 6025.
Маркс, Энгельс и рев. Россия. С. 632.
1. С. Кравчинский обещал Адлеру написать для немецкого издания второго тома «Русского крестьянства» дополнительную главу. 10 октября Адлер известил Энгельса о том, что Степняк еще не прислал ему рукописи этого добавления. Энгельс, как видно из его письма Адлеру от 23 октября, напоминал Кравчинскому в письме от 24 октября о его обещании. Между тем Степняк уже послал в Вену рукопись, о получении которой В. Адлер сообщил Ф. Энгельсу в письме от 26 октября.
2. В качестве редактора «Free Russia».
Милая Вера!
Посылаю вам всем заявление в новой редакции [1]. Я вычеркнул всё, что относится к теоретической стороне вашей программы, так что, с этой стороны, никакого огорчения вам не будет. — Нам пришлось для этого уничтожить весь старый набор и всё издание листков, которое уже совсем готово, только не разослано [2].
Говорю это, чтоб показать, что мы всё возможное готовы сделать, чтоб вас не огорчить. Я не понимаю вашего огорчения и стою на том, что программу вашу суммирую верно, и решительно не понимаю, что обидного в моей суммировке. Программы определяются центром тяготения работы партии. «Народную Волю» вы называли ведь якобинской партией [3] и ничем больше и были совершенно правы, хотя у них и стояли разные пунктики социалистические насчет пропаганды и среди рабочих, и крестьян, и интеллигенции — одним словом, во всем свете и во многих других местах. Ведь были у них все эти пунктики, и обижались они, когда их называли русскими бланкистами, и обижались напрасно. Довлеет дневи злоба его. Специализация в политике, как в науке и искусстве, вещь не только не предосудительная, а, напротив, весьма похвальная. Так и на вашу работу я смотрю. Социал-демокр[атия] в Германии, Англии и Франции — держится пролетариатом. Она привлекает в свои ряды членов других сословий, но эта случайность нисколько не противоречит определению социал-демократии (немецкой, в особенности), как партии, опирающейся на фабричный пролетариат, стремящейся организовать пролетариат и воплотить в жизнь идею пролетариата. — Вы хотите делать в России то же, что социал-демократы делают в Германии, ну и исполать вам! Чем меньше вы будете разбрасываться, тем больше шансов на успех. Но вы обижаетесь, как обижались народовольцы, и как они, ссылаетесь на пунктика, показывающие, что вы профессора всех наук и многих других.
Этой обидчивости я, действительно, не понимаю. Но раз вы обижаетесь, мне этого достаточно, чтоб устранить повод к обиде. Против полемики против нас даже с (ис, как говорит П.) полемическим задором я лично решительно ничего не имею. Валяйте на здоровье. Мне что? Если задор будет хорошим, настоящим — racy [4], как говорят англичане, прочту с истинным удовольствием.
Арх. Аксельрода. С. 83–84.
1. С. Кравчинский написал для № 10 «Frei Russland» заявление от редакции по поводу «Разъяснения» W.A. в № 9 (см. письмо В. Засулич от 11 октября 1892 г.) и отправил русский текст для предварительного ознакомления членам группы «Освобождение труда». К настоящему письму был приложен новый вариант заявления.
2. Заявление редакции по поводу статьи в № 9 «Frei Russland» было напечатано на отдельном листке и приложено к № 11 (последнему вышедшему) журнала.
3. Термин «якобинцы» для характеристики политической позиции партии «Народная Воля» применял Г. Плеханов.
4. резвым — (англ.).
Дорогой г-н Энгельс!
Я пишу с тем, чтобы просить Вас помочь нам выйти из большого затруднения. Нам не очень посчастливилось с выбором редактора для немецкого издания нашей «Free Russia» [1]. Дело в том, что мы поссорились с ним из-за его весьма глупого, ничем не вызванного и непозволительного выпада против Плеханова, Засулич и Аксельрода. Мы приостановили сейчас немецкое издание на два месяца в надежде найти редактора из числа немецких социал-демократов, с тем, чтобы, если возможно, перевести это издание в Берлин.
Когда можно повидать Вас по этому поводу, не причинив Вам беспокойства? Не можете ли Вы сообщить нам, когда будет в Лондоне Либкнехт? Я слышал, что он должен скором приехать. Мы очень рассчитываем на его поддержку, он всегда был весьма дружески расположен к нам.
Искренне Ваш
С. Степняк.
P.S. Я получил от Адлера открытку с сообщением, что моя рукопись дополнений ко II тому дошла до него в целости и он вполне ею удовлетворен.
С. С.
Сердечный привет г-же Каутской [2]. Надеюсь убедить г-жу Степняк сопровождать нас.
IISH, K. Marx / F. Engels papers, L. 6026.
Маркс, Энгельс и рев. Россия. С. 632–633.
1. См. письмо В.И. Засулич от 11 октября 1892 г.
2. Луиза Каутская, Первая жена Карла Каутского, разойдясь с мужем в 1889 г., вела с конца 1890 г. хозяйство Энгельса и была до его смерти его секретаршей.
Дорогой друг!
Простите, что раньше вам не написал, я срочно заканчивал другой (короткий) роман. Сердечно благодарю за ваше любезное содействие в отношении «Карьеры», — эту вещь я люблю больше всех других моих книг.
Что касается двух дам, то тут было небольшое осложнение, которое теперь устранено [1]. Г-жа Бернштейн первая просила меня [2], но она очень долго не могла найти издателя. Г-жа Браун (тогда Н[атансон]) сделала предложение, и, посоветовавшись с г-ном Бернштейном, я решил предоставить сделать перевод той даме, которая найдет издателя.
Во всяком случае, дело теперь улажено, так как я получил от г-жи Бернштейн письмо с приложенной к нему копией ее ответа на запрос г-на Либкнехта. Я посылаю вам это письмо на случай, если вы его не имеете.
В отношении авторского права дело обстоит так же, как с «Крестьянством». Я получил от Вальтера Скотта разрешение вести переговоры об авторском праве для издания книг в Германии при условии, что отдам ему часть суммы, которую получу. Я напишу ему тотчас же, чтобы получить возобновление формального разрешения, и, наученный горьким опытом, попытаюсь добиться лучших условий. Во всяком случае, вам не следует прерывать переговоров. Не имею представления, какую сумму можно потребовать за немецкое авторское право, поэтому оставляю это полностью на ваше усмотрение. Я уверен, вы сделаете то, что лучше для обеих сторон.
Примите еще раз уверения в моей признательности.
Ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 315.
1. Осложнение с переводом «Карьеры нигилиста» на немецкий язык заключалось в том, что и Регина Бернштейн, и Берта Браун-Натансон предложили каждая свой перевод В. Либкнехту, редактору газеты «Vorwärts» (центрального органа Социал-демократической партии Германии). Роман печатался в «Vorwärts» с 29 января по 13 мая 1893 г. как «авторизованный перевод Берты Браун».
2. См. письмо от 7 февраля 1890 г.
Дорогой г-н Энгельс!
Доброджану [1] хочет, чтобы я написал Вам о нем несколько слов в качесте рекомендации, которая, думается, не очень потребуется, так как по имени Вы его несомненно знаете. Он отправляется на Цюрихский конгресс как представитель румынских социалистов; заехал на несколько дней в Лондон и очень хочет повидать Вас.
Искренне Ваш
С. Степняк.
IISH, K. Marx / F. Engels papers, L. 6027.
Маркс, Энгельс и рев. Россия. С. 658.
1. Константин Доброджану-Геря (1855–1920) (настоящая фамилия Кац) — румынский социал-демократ родом из России, один из основателей румынской социал-демократической партии, которую он представлял на ряде конгрессов II интернационала, в том числе и на Цюрихском, состоявшемся 6–12 августа 1893 г.
Милая и дорогая Вера!
Мне очень грустно стало от вашего письма, потому что видно, что вы мучаетесь, мне кажется, понапрасну. И напрасно вы откладывали писание. Можно было, кажется, не стесняясь писать, как только захотелось. Теперь дело абсолютно непоправимо, хотя, по-моему, поправлять-то нечего, даже с вашей точки зрения. Дело в том, что так как шрифта в типографии мало, то печатается лист за листом. Все пять тысяч экземпляров всех первых двухсот страниц (по-италиански) уже напечатаны и ждут брошюровки. Выбрасывать что бы то ни было теперь — значит уничтожить издание и набирать новое. Если бы я даже внес такое предложение, кто же на него согласится?
Начал письмо две недели тому назад и за все это время притронуться к нему некогда было. Извините, голубушка, если огорчил вас промедлением.
Продолжаю.
О выбрасывании не может быть и речи. Да я и не вижу в том никакой надобности. Вы сами не знаете, чего вы просите. Когда мы собирались издавать «Подпольную» по-русски, заговаривали люди о том, что X выпустить, мол, можно [1]. Я, как его друг, этого не захотел. Поймите, что выбросить, это значит осудить так безусловно, что даже возражений не допускать. Сами посудите: одно дело выругать человека, хотя бы и крепко и остаться с ним в приятельских отношениях, и совсем другое, молча указать ему на дверь. А ведь выбрасывание его из русской книги именно равняется этому выбрасыванию за дверь без разговоров. Выругать его я выругал и без этого решительно невозможно было: кроме личных чувств, есть еще и общественные обязанности, главным образом, перед молодежью. Какой урок мы, старики, преподнесем ей, если не выскажемся резко отрицательно по поводу таких кривых действий, как монархическая речь и Чигиринское дело? Хотя, право же, я под влиянием личных чувств (к вам, не могу не сознаться, больше, чем ко всей мужской половине вашего семейства, вместе взятой) выразил это отрицание в самой слабой из возможных форм и выругал Д. вовсе не крепко. Посылаю вам кусок рукописи, где это порицание содержится. Судите сами. Заметьте, что я ругаю чигиринщину в сущности сильнее, чем речь, и в обоих случаях ругаю принцип, а не личность, и заметьте еще, что это порицание стоит в середине очерка, как слой касторки между двумя приятными на вкус жидкостями, так что читатель проглотит легко и приятно. В книжке порицание производит очень легкое, может быть, слишком легкое действие. Но все-таки мысль высказана, и мы свое дело сделали в смысле предостережения молодых людей от повторения подобных фальшивых вещей. Без этого было бы невозможно, не по совести.
Ну, надеюсь — вы успокоились.
Напишите, как вам понравилась наша парочка, т.е. Лили специально. Она очень интересный субъект.
Очень обрадовал меня Войнич сообщением, что Жорж нам целый ряд работ обещал [2]. Это будет украшением фирмы и поставит ее сразу на более возвышенный уровень. Особенно много я жду от его философской книжки: Гельвеций, Гегель, Маркс и т.п. Это, наверное, будет капитальный вклад в подпольную литературу и будет иметь огромную продажу. Пусть пишет поскорей. Мы постараемся напечатать скоропалительно, не в очередь с другими. Обнимаю вас обоих.
Ваш Сергей.
Группа «Осв. Труда» I. 240–242.
1. Речь идет о русском издании «Подпольной России» (Лондон, 1893), в котором С. Кравчинский довольно серьезно изменил очерк о Я. Стефановиче.
2. Михаил Войнич, заведовавший делами Фонда вольной русской прессы, летом 1893 г. вместе с женой Этель Лилиан (урожд. Буль, будущей писательницей) ездил в Швейцарию для налаживания связей с русскими эмигрантами.
Дорогие товарищи!
Ваш Американский организационный комитет оказал мне большую честь, выразив желание встретиться со мной на конгрессе [1] или получить от меня сообщение о нынешнем состоянии социалистического движения в России.
Не имея возможности приехать сейчас в Цюрих, я не хотел бы также отнимать ваше драгоценное время длинными рассуждениями о вопросах, которые, несомненно, будут поставлены на конгрессе кем-либо из русских делегатов. Разрешите мне, однако, послать вам несколько сочувственных и поздравительных слов в связи с этим конгрессом, который явится новой вехой в триумфальном шествии международного социализма.
Нам, русским социалистам, предстоит еще много потрудиться, ибо если наши трудности таковы, как ваши, то средства борьбы, имеющиеся в нашем распоряжении, гораздо хуже тех, которыми владеете вы.
С 1861 г. капиталистическая система в России достигла необычайного развития. Имея теперь в руках всю полноту власти, капиталисты держат народ под своей пятой крепче, чем в любой другой стране. Это не преувеличение. Достаточно взглянуть на русскую статистику, чтобы убедиться, что продолжительность рабочего дня, нищета рабочих, смертность среди детей и взрослых — все явления экономического порабощения народа распространены в России гораздо более широко, чем где-либо в Европе.
Это и не могло быть иначе. В то время, как предприниматели в России для оказания нажима на рабочих имеют те же средства, что и в ваших странах, и еще в придачу жандармские и казацкие нагайки, наш народ стоит перед ним беззащитный, совершенно лишенный прав собраний, союзов, агитации и стачек, права объединения и публичных выступлений — всего того, что в ваших странах дает ему силу противостоять наступлению предпринимателей, а иногда выходить и победителем из этой борьбы. Связанные по рукам и ногам, русские рабочие отданы на милосердное попечение капиталистов, а последние, как и можно было ожидать, стараются наилучшим, а вернее, наихудшим образом использовать свои возможности.
Всецело поддерживая великий философский принцип, установленный международным социализмом, что освобождение рабочих есть дело рук самих рабочих, мы хотим порвать узы, сковывающие руки нашим рабочим, сковывающие их мысль и свободную речь, и единственный путь к достижению светлого будущего мы видим в политическом освобождении нашей родины.
В нескольких странах политическая эволюция была завершена до возникновения международного социализма. Но на континенте, за исключением одной лишь Швейцарии, народу еще очень много надо сделать, чтобы добиться расширения своих политических прав. По всей Европе эту борьбу возглавили социал-демократы. Подчас им приходилось рука об руку с более прогрессивными из буржуазных партий защищать уже приобретенные права против покушений ненасытного милитаризма, клерикализма и империализма.
Политическая эволюция в России всё еще находится на той стадии развития, которая была в Западной Европе к концу эпохи феодализма. Для русской социал-демократии это чрезвычайно отягчающее обстоятельство; оно чревато опасностью и для остальной Европы.
Тираны научились объединяться перед лицом своего общего врата гораздо раньше, чем народы. Пока в России существует самодержавие, она останется постоянной угрозой революции на Западе, жандармом Европы, зловещей резервной силой всеобщей реакции. Социалистическая революция заставит царя забыть всякое соперничество и подозрительность, и он с готовностью бросит свои огромные армии на помощь каждому потерпевшему поражение правительству.
Но мы убеждены, что усиление борьбы в его собственных владениях не даст царизму возможность повторить свои военные походы 1848 г.
С тех пор как в Петербурге прекратились взрывы, люди иногда говорят, что революция в России подавлена. Не верьте этому. Русское правительство лучше знает; а оно продолжает держать ⅔ страны на военном положении. Прекратились некоторые проявления революции, но не прекратилась сама революция.
Все слышали о постигшем Россию в 1891 г. страшном голоде, вызванном непрестанным обнищанием народа. Те из вас, которые внимательно следили за положением в России, знают, что таким же сильным голод был и в следующем году. Дела обстоят не лучше и теперь, и они будут ухудшаться с каждым годом.
В таких условиях люди должны испытывать глубокое недовольство и отчаяние, и трудно будет отвечать за сохранение «закона и порядка», даже имея дело с самым миролюбивым народом.
К этим материальным причинам недовольства бешеная реакция каждодневно прибавляет и моральные причины, и они затрагивают не только образованные слои общества, но и крестьянские массы. В своем паническом страхе перед революцией царское правительство пытается повернуть вспять течение народной жизни и возродить положение, которое после крымского поражения 1855–1856 гг. Александр II вынужден был уничтожить.
Ненавистное крепостное право фактически восстановлено в России созданием исключительно для выгоды дворянства института земских начальников. Этим чиновникам дана такая же власть над душой и телом, свободой и имуществом миллионов крестьян, какой пользовались прежние крепостники, и они так же, как последние, не подчинены никакому контролю закона и даже местных властей.
200 лет назад при введении всеобщего крепостного права в России крестьяне, которые тогда еще были крайне отсталыми, устроили несколько страшных бунтов [2], потрясших устои государства до самого основания. Как могут они теперь спокойно мириться с восстановлением крепостничества? И они не мирятся. Нарастает глухая волна неискоренимого недовольства среди крестьян, а их отдельные бунты — такое же частое явление, как стачки в ваших странах, хотя русским газетам не разрешается об этом упоминать.
Крестьянство — это класс, который труднее всего расшевелить; перемены в его взглядах происходят очень медленно. И если уж крестьяне стали нелояльны и на них нельзя больше положиться, то что говорить о настроении умов в других классах общества?
Революция не умерла в России. Она даже не погружена в дремоту. Брожение все сильнее распространяется во всех направлениях, и каждое крупное событие может вызвать всеобщий взрыв.
Последняя Балканская война, которая в сущности означала поражение русской армии, явилась в прошлом поводом для острейшего взрыва возмущения [3]. Новая война, финансовый кризис или великая революция на Западе могут ныне сыграть ту же роль. С такой угрозой взрыва у себя в тылу царю нелегко было бы теперь пытаться «спасти закон и порядок в Европе».
Но мы имеем все основания надеяться, что Россия проявит себя лучше и выполнит свой долг. Мы, во всяком случае, можем ожидать, что ко времени великого преобразования экономических основ в западных государствах русские вооруженные силы уже не будут больше находиться во власти самодержавия.
В России социальные процессы протекают бурно, и политическая революция быстро приближается. Сами крестьяне никогда не могли бы этого достигнуть. Недовольство сельских масс, даже если оно доходит до точки кипения в восстании, похоже на таран, разрушительная сила которого пропадает в открытом пространстве, если направляющий ум не наведет его на вражеские стены.
Но теперь в России имеется такой направляющий и вдохновляющий интеллектуальный фактор, как размах борьбы многочисленного городского пролетариата. Одна его часть — это наши пролетарии-интеллигенты, работники умственного труда, участвующие в общем деле с народом, другая — промышленные пролетарии, добывающие средства к жизни трудом своих рук, но не лишенные культуры, пылких умственных интересов и стремлений.
Наш пролетариат растет в соответствии с ростом капиталистической системы, и приближается время, когда он будет играть в нашей стране такую же роль великой, прогрессивной, революционной силы, какую пролетариат играет на Западе. Это общественный класс, который весь пропитан социалистическими и революционными идеями, который поглощает запрещенную литературу, проводит свои нелегальные маевки, с затаенным вниманием и надеждой следит за социалистическим движением за границей; и этот великий пример придает ему вдохновение и знания, энергию и надежды. Каждое событие в вашей славной борьбе находит отклик в России, и рост международного социализма становится одним из самых могучих факторов внутреннего развития нашей страны.
Ваш прогресс — это наш прогресс, ваши победы — наши победы, и мы имеем столько же оснований радоваться им, как и вы сами, ибо дело социализма — единое во всем мире!
С братским приветом ваш С. Степняк.
31, Блендфорд-роуд, Бедфорд-парк, Лондон
В лондонской эмиграции. С. 321–326.
1. Речь идет о конгрессе II Интернационала, который состоялся 6–12 августа 1893 г. в Цюрихе.
2. Речь идет, очевидно, о крестьянской войне под водительством Степана Разина (1667–1671) и восстание казаков под руководством Кондратия Булавина (1717–1708).
3. Достаточно спорное утверждение. Итоги Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. никак нельзя считать военным поражением России, однако политические результаты войны благодаря дипломатическим усилиям Великобритании и Австро-Венгрии были почти сведены на нет: Болгария получила фактическую независимость, но влияние России на нее было сведено к нулю, Румыния и Сербия, поддерживавшие в войне Россию, но не получившие ничего, «обиделись» на нее; турецкая Босния и Герцеговина досталась Австро-Венгрии. Ничтожные выгоды, которые получила в результате войны Россия (возвращена южная часть Бессарабии, потерянная после Крымской войны, присоединены Карсская и Батумская области), вызвали недовольство в либеральной среде — «русский самодержец даровал болгарам конституцию, а они избрали царем немецкого принца; за это России отдали земли, которые и самим туркам не нужны».
Милая Вера, так тронут вашим очаровательным письмом, что отвечаю мгновенно и посылаю портрет. Давно я не получал более теплого и задушевного письма, чем ваше, и мало людей, от которых мне такое письмо было бы настолько приятно получить. Мне в голову не приходило, что мой портрет кому-нибудь может быть интересен (мне вообще портреты не особенно интересны, потому что никогда не передают физиономии), а то бы давно послал.
Очень рад, что вы насчет Дмитра так со мной согласны [1]. Но отчего вы ничего не пишете насчет моего «заключения». Мне говорил, правда, Войнич, который мог напутать и сфантазировать, что ваша компания ругает его, если не самыми последними, то предпоследними словами. Правда ли это? Мне хочется, чтобы вы написали мне об этом в наиболее резкой, даже, если хотите, ругательной форме. Не удивляйтесь и, пожалуйста, исполните, если это правда. Дело в том, что я сам своим заключением не доволен. Не то, чтобы я что передумал. Но из специального чувства эмигрантской деликатности я не договорил некоторых вещей. При чтении в книжке мне кажется, что впечатление в одном пункте получается не то, какое я бы хотел произвести. Поэтому в следующем издании, которое, вероятно, не замедлится, потому что книга идет очень ходко, я хочу написать кое-что в виде пояснения и это лучше всего и приличнее сделать в форме ответа на нападки, вызванные предисловием. Так что, если можете мне написать ругательное письмо, то премного обяжете.
Насчет денег, которые вам должен фонд [2], уж я беру на себя и обещаю, что первая возможная уплата будет, действительно, сделана вам. Так что вы можете не писать даже предварительных писем Войничу (если они вам специального удовольствия не доставляют) и не тратить на них марок. Уж я похлопочу и обещаю, что не забуду.
Вы вообще несправедливы к Войничу. Положим, каждое его слово и показание не мешает проверить, но врать он не врет. Он фантазирует и опьяняется собственными желаниями и ожиданиями, принимая желаемое и ожидаемое за действительность. Специально же относительно фонда он вам правду сказал, что дела идут хорошо и правду говорит, что, тем не менее, денег нет. Фонд начал дело без капитала, агентами его являются тоже люди без капитала. Фонду приходится тормошить своих должников так же безжалостно, как вы до сих пор тормошили Войнича. Фонду приходится поэтому биться, как рыба об лед, и Войнич, несомненно, терпит лично от этой несостоятельности больше кого-нибудь другого. Вот и приходится, стало быть, иметь снисхождение. Не то, чтобы вам не следовало приставать — приставайте или еще лучше передайте это приставание мне, потому что столько пристающих, что нужно о себе напоминать непрерывно — но при этом не сердитесь.
Вы спрашиваете, поссорюсь ли я с вами, если вы с фондом расплюетесь? Конечно, нет, никогда не поссорюсь. Если за дело поссоритесь, то буду даже на вашей стороне. Но мне будет очень тяжело и обидно за вас, если вы поторопитесь зря, под влиянием ли того нерасположения, которое Войнич внушает лично, либо той дурацкой «принципиальной» вражды и ругани, которая истекает от некиих наших парижских благожелателей. Не будьте легковерны и не располагайтесь заранее верить всяким некрасивым обвинениям. Вникните в дело и войдите в положение, как вы бы это сделали со своими людьми. В харьковском деле я опять осведомлялся и пришел к убеждению, что фонд тут не при чем. Павлик [3] провалился. Он взял небольшое количество наших изданий, которые тоже попались. Вот и всё. Нашим путем ничего в Харьков доставляемо не было; значит, уже по этому самому наши контрабандисты никого там провалить не могли. Я, впрочем, поспрошу еще кое-кого и тогда опять напишу.
Меня просят попросить вас написать, что помните о Чубарове [4]. Вроде как бы «воспоминаний». Это не для печати, а для одной специальной цели.
Крепко обнимаю вас, дорогая Вера, и очень хотел бы повидаться. Вот конгресс будет в Лондоне, авось приедете. Обнимаю Жоржа и всех ваших.
Ваш Сергей.
[Приписка рукой Ф.М. Степняк:]
Пожалуйста, дорогая Вера Ивановна, сообщите всё, что знаете про Чубарова. Как можно больше хорошего, облагораживающего. А лучше бы — всё, что знаете. Меня об этом давно Анка просит. Целую вас.
Ваша Фанни.
Группа «Осв. Труда» I. С. 238–240.
1. Речь идет о заключительной части «профиля» Стефановича, написанной Кравчинском специально для русского издания «Подпольной России».
2. Фонд вольной русской прессы брал на комиссию издания группы «Освобождение труда», но медленно и неаккуратно расплачивался.
3. Михаил Иванович Павлык (1853–1915) — украинский писатель, публицист, общественный и политический деятель. В 1890 г. совместно с Иваном Франко создал Русско-украинскую радикальную партию. Живя во Львове, т.е. сравнительно недалеко от русско-австрийской границы, помогал русским революционерам в контрабандной переправке литературы.
4. Сергей Федорович Чубаров (1845–1879) — революционер-народник. Совместно с Л. Дейчем, Я. Стефановичем и И. Бохановским участвовал в организации Чигиринского дела. В 1878 г. жил в Одессе, возглавил одесский кружок «бунтарей». 5 августа 1878 г. был арестован, при аресте оказал вооруженное сопротивление. При обыске у него были обнаружены материалы для изготовления динамита. Был осужден 6 августа 1879 г. Одесским военно-окружным судом, который признал его виновным в принадлежности к социально-революционной партии и приговорил к смертной казни через повешение. 10 августа казнен вместе с Д.А. Лизогубом и И.Я. Давидеико.
Милая Вера!
Отвечаю вам обоим в нескольких словах, чтобы не затягивать. Книжку Верочке Аксельродовской вышлю завтра. Попадет, если не к Рождеству (трудно, потому что письмо ваше в самое Рождество пришло), то к новому году, что одно и то же. Мне очень было тяжело сознание своей беспомощности, когда я письмо Жоржа получил. Будь он в Англии, я уверен, что он составил бы себе и положение, и имя, как один из вождей социалистического движения, и тогда было бы у него работы вволю, и не приходилось бы жилы из себя тянуть, чтобы свести несводимые концы с концами. Но пока он в Швейцарии, для англичан он величина не существующая, и работы его помещать — дело безнадежное, в особенности мало-мальски серьезные. Мемуары, приключения и т.п. вздор — вот единственное, что всюду находит сбыт. Он спрашивает о фонде. Фонд с большим удовольствием станет печатать его вещи, когда у него будут деньги, и платить, несомненно, будет, если только у него будет чем платить. Но в настоящую минуту фонд совсем на мели сидит и живет только энергией и фантазией — фантазией в особенности. Это положение может исправиться, но возлагать на него солидные надежды — опасно. Кельч. [1] уверяет и, полагаю, не без основания, что фонду агенты должны не то 600, не то 800 фунтов. Но агенты не платят, и фонд перебивается из кулька в рогожку.
Вы уцепились за мысль о журнале. Это очень трогательно, что после стольких неудач вы сохранили такую свежесть чувства и розовость надежд. Ну, и исполать вам. Я теперь не в публицистическом настроении (романы и повести пишу и даже «Free Russia» сдал Волховскому) и всю теоретическую часть вашего письма, каюсь, пропустил. Вы находите, что мы с вами согласны во всех существенных пунктах — ну, и прекрасно. Как и почему — это уж вам лучше знать. Раз вы это говорите, значит — так. С своей стороны я ничего не имел против того, чтоб работать с вами со всеми даже, когда не знал, что мы с вами во всем согласны. Если мысль о журнале вам улыбается, спишитесь с американцами, возьмите деньги и издавайте, благословясь. Я, с своей стороны, буду поставлять вам беллетристику. Хоть вы Мокревича [2] и предпочитаете, по-видимому, но и мои вещи будут не бесполезны. Публика их читает охотно, и у вас будет в придачу — с новым годом (1 января 1894 г.) то, что теперь принято ценить — символ единения душ (кончаю письмо через неделю после написания первой половины).
Ничего, кроме беллетристики, вы от меня ни в каком случае не дождетесь. Беллетристику же надеюсь поставлять без затруднения, ибо пишу и впредь буду все писать по-русски и потом сдаю в перевод.
Если же вам нужно мудрование, исходящее от фонда, то обратитесь к Волховскому и попросите его сотрудничества, буде пожелает. Он, конечно, пообещается, и вы его имя выставите на обложке, как сотрудника. И вот у вас вся литература, исходящая из фонда или, по крайней мере, могущая от оного изойти. Книжный же союз и так установлен, так что о формальном союзе, по-моему, вам решительно хлопотать не стоит.
Одна это канитель, из которой к тому же ничего не выйдет, кроме бесконечной переписки.
Ну, вот, милая вы моя, всё по существу. Больше боюсь затрагивать, чтобы письмо не отложилось еще на неделю, а то и больше.
Фанни вас целует. Анка живехонька, и мы не далее, как две недели, получили от нее письмо. Поклон всем вашим.
Ваш Сергей.
Вы спрашиваете, как мне живется? Плохо, голубушка, и кисло. Всё время уходит на жалкую работу, которая мне представляется немногим лучше толчения воды в ступе. Я разумею и свою [персону] и фонд несчастный, который ничего, кроме моих (никому ненужных) вещей, издавать не имеет, а между тем из-за этого приходится запускать единственную мне симпатичную работу, — ту, которая влияет, хотя бы и слабо, на миллионы людей, хотя бы и заграничных, и которая, достигнув известной широты, может дать возможность шире действовать и в России. Может, это и фантазия, но мне хочется ее попробовать осуществить, и только к ней у меня способность и расположение. Обнимаю вас, милых, крепко и ваших двух сотрудников тоже.
Ваш Сергей.
Группа «Осв. Труда» I. С. 242–243.
1. Кельчевский — конспиративный псевдоним Михаила Войнича.
2. Владимир Карпович Дебогорий-Мокриевич (1848–1926) — революционер-народник, мемуарист, публицист. В 1894 г. вышли его воспоминания: Дебогорий-Мокриевич В.К. Воспоминания. Париж: Imprimerie J. Allemane, 1894. 521 с.
Уважаемый сэр.
Я буду очень рад рассказать вам то немногое, что знаю о Бакунине. Но должен сказать вам заранее, что знаю я очень мало. Приходите, если можете, в следующий вторник в половине четвертого. Это единственное время, когда я не работаю.
Искренне ваш
С. Степняк.
IISH, M. Nettlau papers, f. 1150.
Дорогая г-жа Уаймен!
Не могу выразить, какую радость нам доставило ваше милое, доброе письмо. Вы ни на минуту не должны думать, будто наше молчание означало, что мы могли забыть вас и Артура, г-на Уаймена и всех бостонских друзей. Г-жа Степняк пишет вам отдельно, и я уверен, она скажет то же самое; итак, вы будете иметь показания двух независимых свидетелей. Я буду очень рад получить фотографию Артура и посмотреть, как он теперь выглядит.
Мне очень хотелось бы снова увидеться с вами, но на это мало надежды, если только вы не приедете в Лондон. Моя поездка в Америку мало вероятна, она могла бы осуществиться лишь в том случае, если бы я написал пьесу или роман, которые имели бы потрясающий успех. Но я не слишком оптимистичен на этот счет.
Не знаю, интересует ли вас мое мнение о политических делах. С тех пор, как вы мне написали в последний раз, события дали гораздо более определенный ответ, чем мог бы это сделать я. Совершенно очевидно, что либеральные стремления нового царя существуют лишь в воображении тех добрых людей, которые любят верить в приятные и славные вещи. Однако я не сомневаюсь в том, что смена правителей принесет большую пользу освободительному движению в России. Самый факт, что там так остро ощущается всеобщее разочарование, доказывает, что многие не намерены терпеть от нового царя то, что они терпели от Александра III. Его позиции слабее, его чрезвычайная молодость против него и мешает ему играть роль деспота. В последнем номере «Free Russia» вы найдете очень интересный и многозначительный факт, показывающий, какое впечатление произвела тронная речь царя на русское общество и земцев [1]. Для американцев ничего не составляет отказаться [2] служить. Но это очень смело со стороны русских людей, и если 9⁄10 гласных так сделали, — это уже серьезно. Тут представляется поле для широчайшей агитации, и мы будем делать всё возможное, чтобы ее использовать. Если это не приведет к уступкам, то, я полагаю, надо ожидать возобновления революционной борьбы. Раздражение теперь сильнее, чем оно было при Александре III. Какую форму примет революционная борьба — никто не может сказать. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы она стала шире и глубже, чем прежде.
Я пишу теперь книгу о положении в России [3]. Затем я принял предложение написать [2] о Тургеневе [4]. После этого вернусь к рассказам и к пьесе.
Дайте нам знать о себе, дорогая г-жа Уаймен. Обещаю вести себя лучше в будущем.
С сердечным приветом ваш С. Степняк.
В лондонской эмиграции. С. 330–332. По копии рукой Л. Уаймен.
1. Статья С. Кравчинского «Речь царя» во «Free Russia» (1895. № 3, март) была напечатана сначала по-русски в «Летучих листках Фонда вольной русской прессы».
2. Далее часть текста не разобрана.
3. С. Кравчинский писал в это время книгу «King-stork and King-log» («Царь-цапля, царь-чурбан») — разбор царствования Александра III и начала царствования Николая II. Книга вышла за несколько недель до гибели автора.
4. Предложение написать серию очерков о Тургеневе исходило от английского писателя и редактора Эдварда Гарнетта. Его жена Констанс, известная переводчица Турнегева, Толстого, Достоевского, Чехова, была очень хорошей знакомой Кравчинского; она хотела, чтобы он написал общий критический обзор творчества Тургенева и предисловия к новым переводам романов. Кравчинский успел написать предисловия к «Дворянскому гнезду» и «Рудину».
Адлер Виктор (Victor Adler; 1852–1918) — один из основателей Социал-демократической партии Австрии, возглавлял издававшийся в Вене центральный орган партии — «Arbeiterzeitung».
1892 4 декабря
Аксельрод Павел Борисович (1849 или 1850 — 1928) — российский социал-демократ. В 1870-е гг. — народник, член «Земли и воли» (1876—1879), после её раскола — чернопеределец. С 1874 г. в эмиграции, жил в Швейцарии; в 1875–1876 и в 1879–1880 гг. нелегально жил в России. Один из организаторов марксистской группы «Освобождение труда». Впоследствии — один из лидеров партии меньшевиков, идеолог меньшевистского движения.
1882 апрель; май; конец; 1888 18 ноября; 1892 30 августа
Бернштейн Регина — немецкая журналистка и переводчица, жена Эдуарда Бернштейна.
1890 7 февраля
Буль (Войнич) Этель Лилиан (1864–1960), английская писательница, автор романа «Овод». В 1887–1889 гг. жила в России, работала гувернанткой и преподавательницей музыки и английского языка в состоятельной семье Веневитиновых в Воронежской губернии.
1886 22 декабря; 1889 22 августа
Гольденберг Лазарь Борисович (1846–1916) — инженер, в конце 1860-х гг. примкнул к русскому революционному движению. В июле 1872 г. из г. Темникова Тамбовской губ., где он находился в ссылке, бежал в Швейцарию, где заведовал типографией русских политэмигрантов. В 1880 г. перебрался в Англию.
1875 нач. сентября
Горов Борис — председатель Русско-американской национальной лиги, организации, созданной в 1887 г. в США для агитации против принятия трактата о выдаче России политических преступников.
1887 8 августа
Дейч Лев Григорьевич (1855–1941) — деятель российского и международного социалистического движения, один из лидеров меньшевизма, один из основателей марксистской организации «Освобождение труда». В 1877 г. участвовал в т.н. «Чигиринском деле» — попытке поднять крестьянское восстание, опираясь на подложную царскую грамоту о всеобщем переделе земель. В 1880 г. эмигрировал, занимался изданием и нелегальной перевозкой революционной литературы в Россию. В 1884 г. был арестован в Германии и выдан российским властям. Военным судом приговорен к 13 годам и 4 месяцам каторги и поселению в Восточной Сибири. Каторгу, срок которой был сокращен, отбывал на Каре. После выхода на поселение жил в Сретенске, затем в Благовещенске. В 1901 г. бежал через Владивосток в Европу, в 1903 г. входил в организационный комитет по созыву II съезда РСДРП, примкнул к меньшевикам. Вернулся в Россию после Февральской революции. К Октябрьской революции отнесся враждебно, тем не менее, в отличие от большинства меньшевистских лидеров, не эмигрировал.
Драгоманов Михаил Петрович (1841–1895) — филолог, литературный критик, публицист, историк, общественный деятель.
1882 конец
Засулич Вера Ивановна (1849–1919) — участница революционного движения с 1869 г., в 1870-х гг. занималась распространением запрещенной литературы, член бакунинского кружка «южных бунтарей», собиравшегося поднять крестьянское восстание под лозунгом уравнительного передела земли. 5 февраля 1878 года стреляла в петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова, отдавшего приказ о порке политического заключенного А.С. Боголюбова за то, что тот не снял перед ним шапку. Судом присяжных в апреле 1878 г. была полностью оправдана. Ввиду угрозы повторного ареста скрылась за границу. В 1879–1880 гг. нелегально жила в России. В эмиграции была заграничным представителем «Красного креста» «Народной воли». Входила в первую марксистскую группу «Освобождение труда». Занималась литературным трудом.
1878 24 июля; 12 августа; 1881 конец; 1881/82 зима; 1882 март-апрель; до 21 мая; весна; май-июнь; лето; 1889 31 мая; 1890 25 сентября; не ранее мая; 1892 21 марта; 11 октября; 1 ноября; 1893 29 июля; 31 ноября; 26 декабря
Иохельсон Владимир Ильич (1855–1937) — народник; этнограф, один из ведущих исследователей Севера. Еще во время учебы в средней школе участвовал в кружке, изучавшем и распространявшем социалистическую литературу. В 1875 г. под угрозой ареста эмигрировал в Германию, в 1876 г. нелегально вернулся в Россию, организовал народнический кружок в г. Кременчуге, но после его разгрома вновь эмигрировал. В конце 1877 г. приехал в Москву, где вступил в организацию «Земля и воля», занимался переправкой и распространением нелегальной литературы, принимал участие в подготовке убийства шефа жандармов Мезенцова. С 1880 г. — вновь в эмиграции в Швейцарии. В 1884 г. при попытке перехода границы арестован российской полицией, пытался бежать, но неудачно, несколько месяцев провел в Петропавловской крепости. В 1886 г. был осужден на 10 лет ссылки в Восточную Сибирь.
1881 лето
Исполнительный комитет «Народной воли»
1882 март
Клеменс Оливия — жена Марка Твена.
1891 19 апреля
Клеменс Сэмюэл Лэнгхорн — см. Твен Марк
Клеменц Дмитрий Александрович (1848–1914) — русский этнограф, революционер-народник. Член кружка чайковцев, сотрудничал во «Вперед» П.Л. Лаврова и в других революционных изданиях. В 1874 г. эмигрировал. Несколько раз тайно посещал Россию. В Женеве был одним из редакторов журнала «Община»; приехав в Петербурге по настоятельной просьбе С.М. Кравчинского, редактировал вместе с ним журнал «Земля и Воля». Вернулся в Россию. Арестованный в 1879 году, еще до возникновения партии «Народная воля», после двухлетнего заключения в Петропавловской крепости был сослан в Якутию. По дороге заболел и более шести месяцев провел в красноярской тюремной больнице. Получил разрешение отбывать ссылку в городе Минусинске Енисейской губернии. В Сибири пробыл около 15 лет (последние годы — добровольно), изучая антропологию и этнографию населяющих Сибирь и Монголию народов, неоднократно предпринимая продолжительные путешествия с научными целями. Переехав в Петербург, в 1902 г. занял место хранителя Академического этнографического музея Императора Александра III (Этнографического отдела Русского музея).
1877 лето–осень;
1878 12 августа
Лавров Петр Лаврович (1823–1900) — социолог, идеолог народничества, философ, публицист, преподаватель Артиллерийской академии. Автор «Исторических писем» с высказываниями против самодержавия. За подпольную издательскую деятельность был сослан в 1867 г. в Вологодскую губернию. С помощью Германа Лопатина совершил в 1870 г. побег за границу, жил в Париже и Лондоне, редактируя журнал «Вперед!», а затем «Вестник народной Воли».
1875 нач. сентября; сентябрь; сентябрь–октябрь; 1880 февраль–март; 1882 февраль; 8 декабря; 2-я пол. декабря; 1888 2 мая; 1890 6 февраля; 23 февраля
Лазарев Егор Егорович (1855–1937) — деятель русского революционного движения, эсер. С 1890 г. в эмиграции: до весны 1894 г. в Америке, затем в Лондоне. Сотрудник, позднее секретарь Фонда Вольной Русской Прессы. С 1895 г. жил в Швейцарии. В Божи около Кларана руководил принадлежащей жене молочной фермой и кефирным заведением, где лечились тысячи самых разных лиц всех национальностей и общественных положений, от анархистов до коронованных особ и будущих руководителей советской России включительно. В 1907, 1909–1911 гг. жил в России; вследствие ареста и угрозы ссылки вновь оказался в эмиграции. Летом 1917 г. приехал в Россию, был избран депутатом Учредительного собрания. В 1919 г. через Сибирь, Владивосток, Америку вернулся в Европу. Умер в Праге.
1891 21 февраля
Линев Александр Логинович (1843–1918) — инженер, близкий к революционному движению еще с 1860-х годов. В ссылке познакомился с П.Л. Лавровым. Эмигрировал в 1873 г. Был техническим сотрудником издававшегося П.Л. Лавровым журнала «Вперед!» — заведовал наборней и руководил коммерческой стороной дела.
1875 июль
Любатович Ольга Спиридоновна (по второму мужу — Джабадари; 1853–1917) — народница, член Исполнительного комитета партии «Народная воля». По «процессу 50-ти» была приговорена к 9 годам каторжных работ, которые были ей заменены ссылкой в Ялуторовск Тобольской губ., откуда бежала 22 июля 1878 г. В 1879–1881 гг. жила то в Швейцарии, то в России, куда приезжала нелегально. В мае 1881 г. вновь приехала в Россию с целью освобождения мужа, Н.А. Морозова, арестованного в январе при нелегальном переходе границы. Арестованная в Москве в ноябре 1881 г., была отправлена в ссылку в Тобольскую губ., после окончания срока ссылки в 1888 г. отошла от общественно-политической деятельности.
1880 весна (два письма)
Мечников Лев Ильич (1838–1888) — географ, участник русского революционного движения и итальянского Risorgimento. Старший брат известного микробиолога И.И. Мечникова. Уехав из России в 1860 г., быстро включился в политическую жизнь, в Россию более не возвращался. В 1874–1875 гг. преподавал в Токийской школе иностранных языков и др. учебных заведениях, параллельно изучая природу, историю и культуру Японии, японское общество. В книге «Цивилизации и великие исторические реки», вышедшей посмертно, исследовал влияние географической среды, в особенности рек, на человеческое общество и хозяйство.
1883 до 24 марта (два письма); 24 марта; март; после 16 июля; 26 июля; 1884 24 октября
Морозов Николай Александрович (1854–1946) — революционер, член кружка «чайковцев», «Земли и воли», естествоиспытатель. По процессу «193-х» в феврале 1878 г. приговорен к 15 месяцам тюрьмы, но поскольку в срок было зачтено трехлетнее предварительное заключение, он был освобожден. Сразу же перешел на нелегальное положение, благодаря чему избежал административной ссылки. С октября 1878 г. вместе с С.М. Кравчинским и Д.А. Клеменцом редактировал газету «Земля и воля», орган одноименной партии. После разделения последней вошел в «Народную волю», был избран в ее Исполнительный комитет. Арестованный 23 января 1881 г. при нелегальном возвращении в Россию, был приговорен к вечной каторге, до 1905 г. находился в заключении в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях.
1880 весна (два письма)
Неттлау Макс (Max Nettlau; 1865—1944) — немецкий анархист и историк анархизма, биограф М.А. Бакунина.
1894 12 мая
«Общество борьбы с голодом», Цюрих. План организации был разработан П.Б. Аксельродом при участии кружка учащейся молодежи Цюриха во главе с шурином Аксельрода Я.М. Кальмансоном. Идея не встретила серьезной поддержки русских революционеров и либеральных деятелей, и общество не состоялось.
1892 21 марта
Организационный комитет Американской Социалистич. рабочей партии
1893 не позднее августа
Пиз Эдвард (Edward Reynolds Pease; 1857–1955) — английский социалист, деятель рабочего движения, по профессии столяр-краснодеревщик. Один из основателей Фабианского общества, с 1890 г. его секретарь. В том же году представлял Фабианское общество при организации Рабочей группы в Парламенте, преобразованной в 1900 г. в Комитет рабочего представительства (Labour Representation Committee) — один из истоков нынешней Лейбористской партии Великобритании.
1884 24 апреля; 24 октября; 1885 не ранее 6 ноября; 1886 январь; до 10 августа; ранее 2 сентября; 20 сентября; 23 октября; 1887 7 февраля; 14 мая; 8 августа; 25 августа; 1888 27 января; 25 апреля; 26 июня — 6 июля; 28 декабря; 1889 1 марта; 6 марта; 13 марта; 20 мая; 23 мая; 2 июня; 6 июня; 13 июня; 22 июня; 26 августа; 12 сентября; 1890 14 августа; 1891 апрель-май; середина мая
Плеханов Георгий Валентинович (1856–1918) — теоретик, публицист и один из руководителей народнической организации «Земля и воля». В 1880 г. эмигрировал в Швейцарию. С 1883 г. руководитель основанной им первой российской марксистской группы «Освобождение труда». С 1887 г. болел туберкулезом; жил в Швейцарии и во Франции до 1917 г., после Февральской революции вернулся в Россию.
1892 21 марта
Спенс Уотсон Роберт (Robert Spence Watson, 1837–1911) — английский юрист, политический деятель. Один из основателей и казначей Общества друзей русской свободы — организации помощи борцам с российским правительством.
1889 23 марта
Степняк Фанни Марковна (1845–1955) — жена С.М. Кравчинского. Участвовала в революционном движении в России. В 1879 г. эмигрировала. После смерти мужа занималась изданием его трудов на русском языке. В 1935 г. передала архив мужа в СССР.
1881 весна; сентябрь; между 11 и 14 сентября; 14-15 октября; 17-18 октября; 2 ноября; 11 ноября; 1882 5 июля
Твен Марк (Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс, Samuel Langhorne Clemens; 1835–1910) — американский писатель.
1891 12 апреля
Уаймен Артур — сын Лили Уаймен
1891 1 сентября
Уаймен Лили (Lily Wyman; 1847–1929) — американская писательница, борец за равенство рас и права женщин.
1891 1 сентября;
1895 8 марта
Хоуэлс Уильям (William Dean Howells; 1837–1920) — американский писатель и литературный критик.
1891 18 апреля
Цакни Николай Петрович (1851–1904) — член кружка «чайковцев». В 1876 г. в административном порядке сослан в Мезень, 1878 г. бежал через Архангельск за границу. В эмиграции сотрудничал в легальных русских журналах и газетах. Был сотрудником Вестника «Народной Воли», а также «Вольного Слова». В мае 1887 г. подал просьбу о разрешении вернуться в Россию и поселиться в Херсонской губернии. По высочайшему повелению разрешено вернуться с подчинением в течение двух лет гласному надзору полиции в Херсонской губ.
1882 конец
Чайковский Николай Васильевич (1850–1926) — революционер-народник, по образованию химик. С 1874 г. в эмиграции, сначала в США, в 1878 г. вернулся в Европу. Один из основателей «Фонда Вольной русской прессы» в Лондоне, издававшего и переправлявшего в Россию социалистическую литературу. С 1899 г. член аграрно-социалистической лиги, влившейся впоследствии в партию эсеров. В 1907 г. вернулся в Россию. В 1917 г. возглавил антибольшевистское правительство в Архангельске. Последние годы жизни провел в Англии.
1882 ноябрь (два письма); ноябрь-декабрь; 1883 16 февраля; 13 сентября
Энгельс Фридрих (Friedrich Engels; 1820–1895) — публицист, философ, один из основоположников марксизма.
1884 30 октября; 1889 23 декабря; 1890 6 мая; 1892 19 сентября; 25 октября; 14 ноября; 1893 29 июля
Эпштейн Анна Михайловна (1842–1895) — участница революционного движения. В 1878 г. эмигрировала, жила в Женеве. Жена Д.А. Клеменца. Занималась организацией нелегальной переправки литературы в Россию.
1878 24 июля; 12 августа; 2 сентября; сентябрь; 1881 14-15 октября; после 18 октября; 11 ноября; 1882 18 февраля; 10 июля; 1888 16 марта; 1889 2 июня
«Justice» (газета), издатель. Еженедельная газета, орган Социал-демократической федерации (Social Democratic Federation).
1889 16 июня
Александров 1985 — Александров В. Марк Твен и Россия // Вопросы литературы. 1985. № 10. С. 191–204.
Арх. Аксельрода — Из архива П.Б. Аксельрода. Берлин: Русский революционный архив, 1924. 255 с. (Материалы по истории русского революционного движения; Т. II).
В лондонской эмиграции — Степняк-Кравчинский С.М. В лондонской эмиграции. М.: Наука, 1968. 446 с.
ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации (бывший Центральный государственный архив Октябрьской революции), Москва.
Группа «Осв. Труда» I — Группа «Освобождение Труда» (Из архивов Г.В. Плеханова, В.И. Засулич и Л.Г. Дейча) / Под ред. Л.Г. Дейча. М.: Госиздат, [1924]. Вып. 1.
Группа «Осв. Труда» III — Группа «Освобождение Труда» (Из архивов Г.В. Плеханова, В.И. Засулич и Л.Г. Дейча) / Под ред. Л.Г. Дейча. М.; Л.: Госиздат, 1925. Сб. 3.
Каторга и ссылка. 1928 — Письма С.М. Кравчинского // Каторга и ссылка. 1928. № 11 (48). С. 72–75.
Кр. архив 1926 — Из переписки С.М. Кравчинского // Красный архив. — 1926. — Т. 6(19). С. 195–202.
ЛН 87 — [Л.И. Мечников] Из переписки с С.М. Степняком-Кравчинским / Предисловие и публикация Е.А. Таратуты // Литературное наследство. М.: Наука, 1977. Т 87: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860–1890 гг.
Маркс, Энгельс и рев. Россия — К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. М.: Политиздат, 1967. 810 с.
Освобождение Болгарии — Освобождение Болгарии от турецкого ига. М.: Изд-во АН СССР, 1961. Т. I.
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства, Москва.
Таратута 1956 — Таратута Е.А. Пакет из Нью-Йорка: Э.Л. Войнич рассказывает о себе // Огонек. 1956. № 32. С. 27–29.
Таратута 1970 — Таратута Е.А. Русский друг Энгельса: Рассказ об интернациональных связях русского революционера-народника С.М. Степняка-Кравчинского. М.: Советская Россия, 1970. 144 с.
Таратута 1973 — Таратута Е.А. С.М. Степняк-Кравчинский — революционер и писатель. М.: Художественная литература, 1973. 543 с.
Таратута 1987 — Таратута Е.А. История двух книг. «Подпольная Россия» С.М. Степняка-Кравчинского и «Овод» Этель Лилиан Войнич. М.: Художественная литература, 1987. 256 с.
IISH — International institute of social history (Международный институт социальной истории, Internationaal instituut voor sociale geschiedenis), Амстердам.