Пиксанов Н.К. В народ! Русское революционное народничество сорок лет назад. — Пг.: Свет и свобода, 1917. — 30 с.

После февральской революции 1917 г. в России появилось огромное количество книг и брошюр по истории революционного движения. Литература, ещё недавно бывшая запретной, вызывала огромный интерес. Среди авторов этих изданий были и революционеры, и историки, и журналисты. За изучение недавнего прошлого взялись и люди, на первый взгляд довольно далёкие от освободительного движения — революционная волна увлекла всех, включая самых умеренных либералов. Автор этой брошюры — Николай Кирьякович Пиксанов (1878–1969), филолог, историк русской литературы, к 1917 году был уже достаточно известным исследователем творчества Грибоедова, Пушкина, Кюхельбеккера и др., преподавал на Бестужевских высших женских курсах и в других высших и средних учебных заведениях Петрограда. Примечателен и адресат автографа на титульном листе брошюры. Павел Никитич Сакулин (1868–1930) — крупнейший литературовед, к 1917 г. автор более 60 книг и статей не только об отдельных русских писателях, но и о целых литературных направлениях, о древнерусских повестях и поэтических произведениях и др.

В народ!

После того, как в Петрограде совершился переворот, после того, как столицы и города быстро восприняли завоевания революции и перестроили всю свою жизнь, взоры наши обратились к деревне, к многомиллионному крестьянскому миру. Городское население в России быстро растёт, в политической и хозяйственной жизни страны город становится всё сильнее и сильнее, и всё-таки до сих пор город у нас не имеет такого великого значения, как в Западной Европе, например, в Германии. И наоборот, нигде на Западе государственное и народное хозяйство и вся жизнь не зависят так сильно от деревни, как у нас. Поэтому, как только возникла мысль об Учредительном Собрании, так для всех стало очевидно, что первым и главным вопросом является вопрос о деревне. — Как поведёт себя крестьянство? На каких началах устроить земельное дело? — От решения этих вопросов теперь в России зависит не только ближайшее будущее, но и вся дальнейшая история нашей родины — на многие десятки, даже сотни лет.

Это великое значение деревни в государственной жизни ясно сознавалось политическими русскими деятелями давно. Было даже одно время, когда крестьянский мир, «народ», захватил всё внимание, все надежды русских политических борцов, когда именем народа определилось и самое название этих деятелей: «народники», «народничество». Этому времени посвящен мой дальнейший рассказ.

I

После движения «декабристов» 1825 года «народническое» движение семидесятых годов ХІХ-го века было первым значительным революционным движением в России. Правда, между декабристами и народниками время от времени возникали у нас политические брожения; назовем «петрашевцев», «Кирилло-мефодиевское общество», многократные студенческие волнения. Но всё это были небольшие кружки, занятые больше теоретическими вопросами, или временные вспышки, быстро угасавшие. Все они возникали и замирали в городах, не докатывались в своём движении до деревни, оставаясь ей неведомыми. Народники же 70-х годов, наоборот, отрекались от города и все свои надежды возлагали на деревню. В этом их отличительная черта и особый интерес.

Народническое движение, несомненно, тесно связано с величайшей реформой ХІХ-го века — освобождением крестьян от крепостной зависимости (19-го февраля 1861 года). Тогда, по слову Некрасова, «порвалась цепь великая» и глубоко всколыхнулась вся русская жизнь. И хотя самое главное — крепостное право — было уничтожено безвозвратно и навеки, но многое при этом было сделано не так, как бы следовало по справедливости: крестьяне во многих местах получили слишком малый надел, на них были возложены тяжелые выкупные платежи; это ставило их в новую, если не крепостную, то хозяйственную зависимость от помещиков, а потом и деревенских кулаков; под давлением тех помещиков, которые не хотели отказаться от своекорыстных интересов, правительство скоро стало вводить меры, ограничивавшие благое действие крестьянской реформы. И в самом крестьянстве, и в передовой русской интеллигенции всё это возбуждало недовольство. Крестьяне во многих местах волновалась, и дело иногда доходило до открытого бунта. А интеллигенция искала средств и путей к достижению наибольшей социальной справедливости. За этими исканиями числилась уже большая давность. Ещё в XVIII веке Радищев проповедовал освобождение крестьян с землей; в первой четверти XIX века декабристы много думали о том же; в сороковых годах петрашевцы впервые у нас применили к вопросу о трудящемся классе учение социализма, тогда ещё утопического, мечтательного. В пятидесятых и шестидесятых годах увлечение социализмом в русской интеллигенции всё более и более возрастало. Этому способствовало быстрое развитие социалистического движения и теорий на Западе, а у нас мощное воздействие на умы оказывал Н.Г. Чернышевский. В 60-е годы в Европе увлеченные социализмом умы верили в лёгкую и скорую осуществимость социальной революции, в захват власти пролетариатом и отрицали участие социалистов в парламенте. Даже в Германии, даже в наиболее трезвых кругах социал-демократических проявлялись и эта вера, и это отрицание. Знаменитый социалист Авг. Бебель в германском рейхстаге в 1871 году сказал: «Мы надеемся, что ещё раньше конца XIX века мы завоюем не только так называемые права, но и осуществим всю нашу программу». А Вильг. Либкнехт тогда же и в том же рейхстаге заявил: «Мы решительные противники парламентской деятельности. Центр нашей работы — вне-парламентские вопросы, волнующие теперь Германию, могут быть решены только силой, и следовательно, не в парламенте, а в другом месте… Наша партия стоит вне рейхстага, она ему враждебна». Враждебно высказывались западные социалисты и против всеобщего избирательного права, этой основы демократической государственности. Опасаясь консерватизма крестьян, Фр. Энгельс готов был тогда считать всеобщее голосование «ловушкой для рабочих». Правда, сама жизнь, трезвый, практический склад ума и характера немецких социалистов вскоре заставили их отказаться от этих крайних увлечений; они стали «государственниками», горячими сторонниками участия рабочих в парламентской деятельности, в законодательстве, в разумном и систематическом пользовании гражданскими свободами (свободой печати, союзов, собраний и т.д.). Но и после этого в Европе осталось много горячих голов, по-прежнему отрицавших государство, как зло само в себе, мечтавших о скорой социальной революции и диктатуре пролетариата. Особенно это настроение обострилось и распространялось, когда среди европейских социалистов появился в 1861 г. знаменитый «апостол всеобщего разрушения», Михаил Бакунин. Вскоре он стал центром всех крайних социально-революционных элементов. В своей «программе» (1868 г.) Бакунин заявил: «Земля принадлежит тем, кто её обрабатывает своими руками — земледельческим общинам. Капиталы и все орудия работы — работникам, рабочим ассоциациям». «Вся будущая политическая организация должна быть ни чем иным, как федерациею вольных рабочих, как земледельческих, так и фабрично-заводских артелей (ассоциаций)… Мы хотим прежде всего окончательного разрушения государственности со всеми её церковными, политическими, военно- и гражданско-бюрократическими, юридическими, учёными и финансово-экономическими учреждениями». Выдвинув против «государственников», Маркса и Энгельса, чисто анархические идеи, Бакунин произвёл раскол среди социалистов и, хотя за его противниками были и огромные знания, и сильная воля, и талант, и глубокое понимание запросов жизни, бунтарское увлечение и упрощённые взгляды Бакунина взяли (правда, временно), перевес, и большинство оказалось на его стороне.

Если Бакунин имел такой успех среди западных социалистов, за которыми числилась долгая политическая история, большой социальный опыт, высокий уровень культуры, то тем больший успех ожидал его среди русских. Русским тем легче было отказаться от парламента, что у нас и намёка на него не было; не было и гражданских свобод, и многого другого, чем уже тогда можно было дорожить на Западе. Успеху анархической проповеди, шедшей от Бакунина с Запада, способствовали некоторые идеи, возникшие дома, в России. Еще гораздо раньше, чем Бакунин определил свой анархический взгляд на государство, подобное же мнение высказывал в России писатель совсем из другого лагеря, враждебный революционизму, именно — славянофил Конст. Аксаков. Он рассуждал так: «Ложь лежит не в той или другой форме государства, а в самом государстве как идее, как принципе; надобно говорить не о том, какая форма хуже и какая лучше, какая форма истинна и какая ложна, а о том, что государство, как государство есть ложь». «Как бы широко и, по-видимому, либерально не развивалось государство, хотя бы достигло самых крайних демократических форм, всё-таки оно, государство, есть начало неволи, внешнего принуждения».

Правда, на вопрос: «Можно ли обойтись без государства?» Аксаков ответил: «Нет, невозможно». Но он принимал государство только как неизбежное зло. В жизни русского народа он усматривал иную силу, более глубокую и важную, которая на Западе уже утеряна, а в славянстве, особенно в России, сохранилась в полной неприкосновенности. «Славянские народы представляют нам иное начало общины. Славянские народы, русский народ по преимуществу есть народ безгосударственный. Община есть великая и спасительная особенность России. Из глубины веков сохранившаяся у нас крестьянская община предоставляет крестьянам право равного пользования землей, предохраняет их от безземелья, от пролетаризации, соединяет их в один крестьянский «мир» с выборным управлением, с решением дел не по внешнему принудительному закону, а по справедливости и по совести. Общинные порядки справедливее и совершеннее всяких политических свобод, лучше самого демократического государственного устройства. В этом взгляде на крестьянскую общину сходились в России в 50–70-х годах прошлого века писатели и деятели самых разнообразных кругов, от консерваторов до революционеров. Их защищали и славянофилы, как Аксаков с Самариным, и радикалы — Чернышевский с Добролюбовым, и эмигранты — Герцен с Бакуниным. Не мудрено, что и среди молодежи широко распространились те же взгляды. В 1861 году, когда в петербургском университете возникли студенческие волнения и правительство ответило закрытием университета и массовым исключением студентов, молодые писатели, М.Л. Михайлов и Н.В. Шелгунов, выпустили прокламацию: «К молодому поколению», где мы читаем: «Кто может утверждать, что мы должны идти путем Европы, путем какой-нибудь Саксонии или Англии, или Франции? Разве экономические, земельные условия Европы те же самые, что и у нас? Разве у них существует и возможна земельная община? Разве у них каждый крестьянин и каждый гражданин может быть земельным собственником? Нет. А у нас может. У нас земли столько, что достанет её нам на десятки тысяч лет. Мы — народ запоздалый и в этом наше спасение. Мы должны благословлять судьбу, что не жили жизнью Европы. Её несчастье, безвыходное положение — урок для нас. Мы не хотим её пролетариата, её аристократизма, её государственного начала».

Кроме земледельческой общины, руководители русской общественной мысли высоко ставили ещё одну особенность русской народно-хозяйственной жизни: промысловые артели. Тогда думали, будто в артели (плотничьей, столярной, каменщицкой и т.д.) все её члены равны, сообща владеют орудиями труда, работают и делят заработок на равных началах и, без вмешательства эксплуататора-капиталиста, достигают прекрасных результатов; тогда мечталось, что как община наилучшим образом разрешает аграрный вопрос, так развитие русских трудовых артелей разрешит окончательно рабочий вопрос. А с разрешением этих двух важнейших вопросов будет достигнут идеал, к которому стремится всё человечество, и на земле наступит царство равенства и братства.

Но какими же средствами ускорить наступление этого царства? Ведь крестьянская община и трудовые артели существуют в России издавна, однако народ живёт в бедности и угнетении, помещики и капиталисты его эксплуатируют, правительство изнуряет налогами, рекрутскими наборами и всякими беззаконными притеснениями. Очевидно, мирным развитием общины и артелей нельзя устранить вопиющих неправд. Как же быть? На этот вопрос в 60-х годах народники отвечали: нужно народное восстание. Такие восстания, говорили они, уже бывали в старину: в XVII-м веке — Степана Разина, в XVIII веке — Емельяна Пугачёва. Пред освобождением от крепостной зависимости крестьянские волнения особенно участились, и они-то, отчасти, и ускорили реформу. И после освобождения в 60-х годах крестьянские бунты вспыхивали время от времени то здесь, то там. Правда, они постепенно, к 70-м годам, заметно замирали; правда, восстания Разина и Пугачёва, при всей своей огромной силе, не достигли прочных результатов и были подавлены правительством, как подавлялись и позднейшие крестьянские бунты, при посредстве войск, взятых от того же народа. Но народникам верилось, что новое восстание будет счастливее и увенчается победой. Поразительна эта вера в скорую и легкую победу. Бакунин уверял всех, что русский народ пропитан духом Разина и Пугачева, что он революционен по самой натуре, что в самом его быте готовы все элементы для социального переворота, что «ничего не стоит поднять каждую деревню». Другой руководитель революционной молодежи, П.Л. Лавров, на бумаге вычислял, что, начавши пропаганду в народе, можно уже через пять лет получить «10.000 сознательных руководителей народного движения, которые сгруппированы в 5 территориях, наиболее восприимчивых для пропаганды, примерно по 2.000 в каждой, и окружены несравненно большим числом лиц, готовых каждую минуту идти за ними, чтобы свалить представителей власти и капитала». Третий деятель того же времени, С.М. Кравчинский-Степняк, сообщал Лаврову: «Всякий, кто много шатался по народу, скажет вам, что в его голове совершенно зрелы основы элементарного социализма. Всё, чего недостает народу, это страсти. Ну, а страсти вспыхивают мгновенно и неожиданно! Бунт сразу взволнует всю Россию. Он сразу заставит весь народ задуматься над социальным вопросом, значит, он сразу покроет всю Россию сетью людей из народа, готовых к революции, потому что для народа подумать о социальном вопросе и способе его разрешения значит сделаться революционером. Ну, а тогда успех революции обеспечен». Увлеченные верой в близость русской социальной революции, вожди народничества готовы были доказывать, что она будет началом революции всемирной. В 1875 г. один русский либерал (В.А. Гольцев) напечатал в журнале Лаврова «Вперед» письмо, где доказывал, что для России необходимо «прежде всего добиться чего-нибудь подобного германской конституции, дающей возможность рабочим объединиться». Лавров в том же номере решительно отверг пользу государственных реформ, хотя бы и самых демократических, и уверял, что народное благо будет достигнуто быстрее и прочнее путем народного восстания, которое, начавшись в России, может опрокинуть буржуазную государственность и на Западе. Лавров писал: «Может весьма легко настать минута, когда против восстания крестьян на Волге, Днепре, на Урале не будет иметь возможности двинуть свои войска князь Бисмарк, потому что городские рабочие Саксонии, Баварии, Брауншвейга, Гамбурга не дозволят ему сделать это. Нельзя ручаться, чтобы в то же время и могучие союзы Англии, давно уже организованные, не захотели перейти от легальных мер к нелегальным. А в подобную минуту неужели, вы думаете, не развернется красное знамя на берегах Сены (т.е. во Франции)? Неужели не поднимутся итальянские, испанские рабочие, по-видимому, организующиеся в тайне для революции? Нет, на этот счет мы спокойны». Так возбужденной мечте русских народников сорок два года тому назад грезилось, что близкая народная вспышка в России зажжёт всемирный пожар. Замечательно, что и на Западе этой мечте верили, притом деятели с большим опытом и практической складкой. Сам основатель немецкой социал-демократической партии, Карл Маркс, в начале франко-прусской войны, в 1870 году, писал о «неизбежной социальной революции в России». Он в этом, конечно, ошибся; однако, семью годами позже он не поостерегся повторить ту же ошибку. В 1877 г. он уверял: «Революция на этот раз начнется на востоке, до сих пор не затронутом цивилизацией и служившем резервной армией контр-революции» (т.е. в России). И Маркс предлагал «спокойно выжидать, покуда пожар разгорится в Петербурге и Москве»…

II

Так складывались народнические взгляды. Конституция, парламент, всеобщее избирательное право, гражданские свободы, всякие демократические программы — ложь; они только укрепляют буржуазный строй и обманывают рабочий люд. Им следует противопоставить анархический идеал; только социальная революция спасёт мир, она легко возможна и уже близка. Россия больше всего способна к социальной революции; русское крестьянство социалистично по натуре; русская община и артель — верный залог социальной правды. Русский народ готов к восстанию; начавшись в России, социальный переворот захватит и Запад, и таким образом русским предстоит счастье стать во главе всемирной революции: с востока свет.

Но кто же поднимет это великое движение? Сам народ, русское крестьянство? Как ни горячо верили народники в готовность народа к революции, но и они видели, что сами крестьяне бессильны организовать освободительное движение. Русские рабочие? Среди рабочих народники пробовали вести пропаганду и агитацию и часто имели успех; рабочие были гораздо сознательнее крестьян, легче организовывались. Но их было, все же, ничтожное количество в сравнении с крестьянами; народники не хотели ждать, пока развитие капитализма и промышленности увеличит рабочую армию и придаст ей большую силу; напротив, считалось, что Россия, с ее общиной и артелью, избегнет развития капитализма и сразу перейдет к социалистическому строю. Поэтому народники не придавали большого значения рабочему движению, рабочих считали просто выходцами из того же крестьянства и если вели среди них пропаганду, то, главным образом, ради того, чтобы подготовить из них агитаторов для той же деревни. Солдаты? Предполагалось, что в случае широкого народного восстания рука солдат не поднимется на усмирение крестьян, своих же братьев и отцов. Но солдатская жизнь тогда была так обособлена от остальной России, что народники и не пытались вести пропаганду в войсках и вообще выключали солдат из своих планов. Русское образованное общество? В целом оно тоже не давало больших надежд. В нём выдвигались иногда смелые, благородные деятели, говорившие правду правительству, боровшиеся с беззакониями и за это страдавшие, но их было немного, да и они, большею частью, не разделяли анархических и социалистических взглядов; большинство же, воспитанное в суровом Николаевском режиме, не способно было к организованным выступлениям даже в пределах строгой законности и покорно сносило всякие неправды. Итак, оставалась одна группа — русская учащаяся молодежь. В старые времена русской школе правительство стремилось придать сословный характер, поощряло образование дворян и не давало свободного доступа к нему «низшим» сословиям; так были учреждены «Шляхетский корпус», Царскосельский лицей, дворянские пансионы. Но к 60-м годам картина заметно изменилась; непривилегированные сословия с бою брали образование, и вскоре в университетах и других высших учебных заведениях и в гимназиях появились густой толпой «разночинцы», т.е. дети купцов, мещан, духовенства, крестьян, «разных чинов». Они по самому происхождению были ближе к трудовому люду, сами на себе часто горько испытывали нужду и сословное неравенство, и это заставляло их более чутко прислушиваться к нуждам простого народа. В школе высшей, а часто и в средней молодежь овладевала общественными познаниями, поднимавшими её над обычными взглядами и пониманием обывателей — отцов; нечего и говорить, что смелые идеи анархизма и социализма, открывавшие заманчивые, безграничные перспективы, властно захватывали молодые умы. Об исключительной роли интеллигентной молодежи в тогдашнем революционном движении горячо говорил на суде в 1877 году рабочий Петр Алексеев: «Она одна откликнулась, подала свой голос на все слышанные крестьянские стоны Российской Империи. Она одна до глубины души прочувствовала, что значит и отчего это отовсюду слышны крестьянские стоны. Она одна не может холодно смотреть на этого изнуренного, стонущего под ярмом деспотизма, угнетённого крестьянина. Она одна, как добрый друг, братски протянула к нам свою руку». Призывы о помощи народу были доступны чуткому сердцу и совести не только молодежи разночинской, но и дворянской. От вершин русской аристократии тогда время от времени отрывались чуткие юноши и девушки и спускались в стан погибающих; таковы, например, известные народнические деятели — князь П.А. Кропоткин, Софья Перовская и др. Движение захватывало не только университетскую, но и гимназическую молодежь; в политических процессах 70-х годов привлекались к ответственности почти дети — шестнадцати лет! В этой юношеской среде было много благородного идеализма, готовности послужить народному благу, пострадать и даже умереть за счастье народа.

Сюда собрались многие выдающиеся люди, которым в будущем предстояла блестящая деятельность на поприще политики, литературы, науки; некоторые уже и тогда успели обнаружить свои выдающиеся дарования.

Назовем имена: П.А. Кропоткина, Г.В. Плеханова, Веры Н. Фигнер, Софьи Л. Перовской, Е.К. Брешко-Брешковской, А.О. Лукашевича, Н.В. Чайковского, Н.А. Морозова, С.Н. Кравчинского, А.И. Иванчина-Писарева. Всё это были тогда молодые люди.

Вообще молодой возраст заметно отличает народников от деятелей более ранних политических движений, например, декабристов, петрашевцев. Только как редкое исключение среди народников встречались люди зрелого возраста и сложившегося общественного положения, например, мировой судья Войнаральский, судья же Ковалик и некоторые другие. Юный возраст народников потом отозвался в преувеличенных надеждах, непрактичности многих начинаний, в книжности и отвлеченности взглядов.

В течение шестидесятых годов в кружках общественных и университетских, в литературе легальной и нелегальной деятельно обсуждались политические и социальные вопросы. К семидесятым годам те взгляды, которые изложены выше, сложились в целую программу. Стало очевидно, что пора от слов перейти к делу, на практике проверить и оправдать теоретические взгляды. Все рассуждения вели народников к одному выводу, подсказывали один лозунг: «В народ!» Еще в 1861 году, по поводу исключения студентов из университетов, знаменитый русский эмигрант А.И. Герцен писал в своем «Колоколе»: «Но куда же вам деться, юноши, от которых заперли науку? Прислушайтесь, благо тьма не мешает слушать: со всех концов огромной родины нашей, — с Дона и Урала, с Волги и Днепра, — растет стон, поднимается ропот; это начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями после страшно утомительного штиля. В народ! К народу! — вот ваше место, изгнанники науки». «В народ!» — звал и Бакунин. Даже сдержанный Чернышевский взывал к учащейся молодежи: «Умрите за сохранение равного права каждого крестьянина на землю, умрите за общинное начало».

Следует сказать, что в начале семидесятых годов, когда созрело это решение идти в народ, в России не было еще партий и партийных организаций в строгом смысле. В Петрограде, Москве, Киеве, Одессе, Саратове и некоторых других университетских и больших городах были только многочисленные революционно настроенные кружки, не связанные ещё партийными программами, уставами, дисциплиной. Их объединяла вражда к существовавшему тогда политическому. строю, они одинаково тяготели к анархизму, верили в близкий социальный переворот — и только. Были, правда, и разногласия, но больше тактического характера, по вопросу о том, как, какими средствами надо осуществлять свои народнические мечты.

Ответы давались разные.

Последователи П.А. Лаврова, «лавристы», считали, что «лишь строгою и усиленною личною подготовкой можно выработать в себе возможность полезной деятельности среди народа», что «знание — единственное орудие возможной победы». Поэтому Лавров требовал от своих последователей, идущих в народ, основательной подготовки по разным наукам. Народ, не вооружённый знаниями, хотя бы и начал удачно восстание, неизбежно проиграет его по своему невежеству. Поэтому раньше, чем призывать к восстанию, народникам нужно хорошо подготовиться самим, потом подготовить пропагандистов из самого народа и только тогда начать агитацию. Лавристам-«пропагандистам» возражали, например, Кравчинский: «подготовка такой революции, какой вы ждёте, потребует несколько поколений, между тем правительство, ведь, не ждет, оно будет преследовать пропагандистов, в результате окажется только ряд провалов». Притом, «никогда еще в истории не бывало примера, чтобы революция начиналась ясно, сознательно, научно, особенно самая великая, самая трудная из всех, революция социальная». Поэтому последователи Бакунина, бакунисты, верившие, что ничего не стоит поднять бунт в любой деревне, считавшие, что народ совершенно готов к социальной революции, полагали, наоборот, что среди крестьян нужно вести быструю, горячую агитацию, призывать к восстанию. Мы помним, Бакунин, предлагая искоренить всякую государственность, готов был разрушить и «юридические и ученые учреждения». В своей прокламации «Несколько слов к молодым братьям в России» (1869 г.) он писал: «Не хлопочите о науке, во имя которой хотели бы вас связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с миром, которого она есть выразитель». «Ступайте в народ. Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука. Научитесь у народа, как служить народу и как лучше вести его дело».

Так кружки молодежи разделились на две группы: лавристы стояли за пропаганду, подготовку, собирались обращаться к «народному разуму», бакунисты предпочитали агитацию, призывы к бунту, готовились обращаться к «революционным страстям». Но по существу между ними не было большой разницы; обе группы были однородны по составу членов, обе одинаково настроены, обе не имели ещё революционного опыта. К весне 1874 года готовность выступить в народ совершенно созрела. Но как же начать это «хождение»? Так просто, открыто, свободно, как теперь, идти в народ с политической проповедью тогда было бы безумием. Нужно было, прежде всего, прятаться от бдительной полиции и других многочисленных и разнообразных агентов правительства. Поэтому народники запасались фальшивыми паспортами; они приобретали крестьянское платье, причём считалось, что всего лучше одеться победнее, чтобы вызвать большее доверие крестьян. Затем, намереваясь подолгу задерживаться в деревнях для пропаганды, народники считали полезным предварительно изучить какое-нибудь ремесло. Многие из них еще в городе учились сапожному, столярному или другим ремёслам. Другие собирались поступить в сельские учителя, в фельдшера, в волостные писаря. Запасались также нелегальными книжками, для чтения и распространения в народе. Так была написана книжка об Емельяне Пугачеве, легендарными чертами изображавшая эту личность и её деятельность. Большим успехом пользовалась «Хитрая механика», где разъяснялась система податей и экономической эксплуатации крестьян правительством, помещиками, купцами. В другой книжке, «Мудрица Наумовна», между прочим картинно описывалось совещание рабочих перед бунтом. Распространялись сборники и песенники со стихотворениями и песнями революционного содержания. Некоторые книжки стремились сообщить крестьянину полезные политические сведения, могущие внести большую сознательность в борьбу за свободу; но были и такие, что разжигали только злобные страсти. Так, в сборнике «Работник» рисовалась с сочувствием картина погрома помещичьей усадьбы. Вот отрывки: «Запылали хоромы… Пламя так и перескакивает… Вон рухнула крыша… — «Ай, ай, мошенники!» — кричит кто-то. Ба! да никак помещик? — «Попался, голубчик! — бросился Федор (руководитель погрома). — Надругаться над нами… а! Вали его». К пожару подъезжает исправник. — «Что вы, подлецы… забыли…» Не дали ему кончить: косой голову отхватил кто-то»…

Весной 1874 г. народники рассыпались по России в одиночку, попарно, небольшими группами. Большая часть вышла из Петрограда, но были также народники из Москвы, Киева и других городов. Некоторые остановились в средней России, но большинство стремилось в восточные губернии, на Волгу, или в губернии южные. Предполагали, что на Волге и за Волгой, где некогда действовал Степан Разин, потом Емельян Пугачев, лучше сохранились старые бунтовские предания и настроения; а про южно-русские области думали, что там ещё жив дух старого казачества и гайдамачины.

III

Что ждало народников в деревне? Некоторые из них были близки к крестьянам по своему происхождению (из крестьян, помещиков, духовенства), но редко кто был связан с сельской жизнью деловыми узами, хозяйством или службой. Большинство же были горожане, если и бывали в деревне, то только как на даче. О народе они знали только из книжек, из беллетристики, из журнальных статей, из нелегальных брошюр. Они любили народ, но любовью отвлеченной, идеалистической. Один из благороднейших народников, П.А. Кропоткин, впоследствии писал: «Это не было организованное движение, а стихийное, — одно из тех массовых движений, которые наблюдаются в моменты пробуждения человеческой совести». А другой народник, С.М. Кравчинский, к этому добавляет: «Движение это едва ли можно назвать политическим. Оно было скорее каким-то крестовым походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определённых практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения… Пропагандисты ничего не хотели для себя. Они были чистейшим олицетворением самоотверженности… Тип пропагандиста семидесятых годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорее религиозными, чем революционными движениями. Социализм был его верой, народ — его божеством. Невзирая на всю очевидность противного, он твёрдо верил, что не сегодня–завтра произойдет революция, подобно тому как в средние века люди иногда верили в приближение Страшного суда.

Небольшая группа интеллигентов, едва начавших свою сознательную деятельность, шла навстречу многомиллионному народу, веками жившему неподвижно; она собиралась быстро и радикально перестроить его жизнь. В наше время, когда из столиц и городов спешат в деревню вновь отряды интеллигенции с проповедью свободы и коренного переустройства, любопытно и поучительно проследить, как совершилось и к каким итогам привело «хождение в народ» в семидесятых годах.

Многие народники потом сами рассказали нам о своем хождении в народ; они оставили воспоминания, иногда написанные с литературным дарованием и очень искренние. Здесь они подробно повествуют о своей деятельности, об удачах и неудачах, и сами подводят итоги, к каким пришли после своего смелого опыта. Пересказывать во всех подробностях, как жили и действовали народники в деревне, здесь не хватило бы места. Скажем прямо: первый опыт «хождения в народ» в 1874 году и в ближайшие годы совершенно не удался. Народникам тогда пришлось пережить тяжелую драму; мы её поймем, припомнив, с какими надеждами они пошли в народ. Теоретики народничества уверяли, что крестьянство совершенно готово к социальному перевороту, что оно пропитано анархизмом, что в любой деревне можно поднять бунт; считалось, что любой юноша или девушка, усвоившие народнические взгляды, могут это сделать. В действительности оказывалось совсем не то. Один из народников-писателей, П.Б. Аксельрод, уже вскоре, в 1878 г., так оценивал движение интеллигенции в народ:

«Мы так легко и поверхностно отнеслись к делу организации народных масс для социальной революции, что полагали (по крайней мере, большинство из нас), достаточным нескольких лет деятельной пропаганды для осуществления наших идеалов. Благодаря этому поверхностному, чтобы не сказать, пониманию нами сущности социального переворота и условий его осуществления, мы впали в другую, столь же гибельную по своим последствиям ошибку. Все наличные силы должны были заниматься одним и тем же делом — непосредственной пропагандой или агитацией. Мало того, господствующее мнение признавало действительным революционером только того, кто облекался в крестьянскую сермягу. Никто не спрашивал себя: могу ли я быть полезным непосредственно в крестьянской среде, особенно — в непривычном мне виде? Считалось преступлением против народного дела сдерживать наплыв почти мальчиков и девочек на пропаганду среди рабочих, изменником считался тот, кто советовал соблюдать некоторую постепенность при переходе с гимназической скамьи на практическую деятельность. Отсюда непростительный и безалаберный характер нашего „хождения в народ“, скорее походившего на пилигримство верующих, но легкомысленных толп из мужчин, женщин и детей к святым местам, чем на серьёзно обдуманное дело сознательной и организованной партии. Перелетая из села в село, из одной местности в другую, и в то же время выкладывая повсюду на один и тот же лад весь принесённый с собою запас революционных идей, нельзя было ничего путного сделать ни в интересах пропаганды, ни в интересах изучения условий жизни и взглядов крестьян разных местностей. Можно ли удивляться после этого незначительности результатов нашей деятельности в селах». «Революционность» крестьян оказалась крайне преувеличенной. Другой народник, сам ходивший в народ, Я.В. Стефанович, впоследствии на суде заявил: «Я не верю в возможность русской народной революции в настоящем значении этого слова: только молодость, не знающая всей реальности крестьянской жизни, представляет русского мужика легко воспламеняющимся материалом, подобно парижскому пролетарию. Нет, России не грозит крестьянская революция, хотя бы всей интеллигенции было предоставлено свободно двинуться в народ и беспрепятственно там пропагандировать».

Сознание крестьян оставалось глухо к самым дорогим* для народника идеям — социализма и анархизма. Об этом неожиданном для них явлении один из самых вдумчивых народников, О.В. Аптекман, писал потом в своих воспоминаниях: «Между нами были пропагандисты талантливые, умные, и производили впечатление, несомненно, глубокое. Но что говорили пропагандисты народу? Какие их речи приходились ему больше всего по душе и раскрывали её, — душу народную? Не социализм и не анархия, а самые животрепещущие вопросы его повседневной серой жизни: безземелие и тягота податей были всегдашним предметом постоянных и нередко задушевных бесед. Здесь пропагандист был неуязвим: знания, которыми он обладал, давали возможность обобщить данные частные факты и освещать их более ясным светом. И чем талантливее был пропагандист, чем ярче его речь и остроумнее сопоставления, тем более овладевал он вниманием всех слушателей. Но стоило только тому же пропагандисту перейти на почву социализма, как всё совершенно изменялось. Не то, чтобы его не хотели слушать, — „почто не послухать?“ — а слушали, как обыкновенно слушают занятную сказку: „Не любо — не слушай, а врать не мешай“. Пропагандисты тогда же почувствовали, что здесь кроется что-то неладное, но торопливость, с какой велась пропаганда, не позволяла вдуматься в глубокое значение этого факта, проанализировать его с необходимою серьезностью».

Социализм и анархия — эти понятия были еще слишком общи и отвлеченны. Можно было ждать, что крестьянам будет более понятна критика русской государственной власти, неограниченного царского самодержавия. Оказывалось, что и здесь народников ждали разочарования. Вместо анархизма крестьяне часто проявляли воспитанный веками монархизм. Из своего продолжительного общения с крестьянством народник В.К. Дебогорий-Мокриевич вынес такие наблюдения: «От всех, от кого мы слышали о „переделе земли“, мы слышали также, что этот передел должен совершиться по воле царя. Таким образом царизм являлся в самой тесной связи с земельным идеалом крестьян. Крестьянину хотелось передела земли, но для достижения этого заветного желания у него не было сил. Он это чувствовал и сознавал, поэтому предпочитал лучше ждать и надеяться, что наступит, наконец, такое время, когда царь совершит передел земли, как совершил он освобождение от крепостной зависимости. В общем получалась картина пассивного характера».

Как мы знаем, народники верили в особое, спасительное значение русской земельной общины, как основы будущего всемирного социального строя. Однако, входя в народ, живя в деревне месяцами и годами в качестве волостного писаря или учителя, народник замечал, что в общинных порядках много неладного. Равенство и справедливость в распределении земельных угодий часто нарушались, самоуправлением мужики не всегда умели пользоваться, делами вершили «мироеды», богатые эксплуатировали бедных, и кулачество развивалось всё сильнее. Замечательно, что недостатки русской общины раньше хождения в народ со свойственной ему резкостью выражений и преувеличениями обличал Бакунин, возражая А.И. Герцену, который сильно прикрашивал достоинства общинных порядков. Бакунин писал Герцену: «Почему эта община, от которой вы ожидаете таких чудес в будущем, в продолжение десяти веков прошлого существования не произвела из себя ничего, кроме самого печального и гнусного рабства? Безобразное принижение женщины, бесправие лица перед миром и всеподавляющая тягость этого мира, убивающая всякую возможность индивидуальной инициативы, — отсутствие права не только юридического, но и простой справедливости в решениях того же мира и жестокая, злостная бесцеремонность его отношений ко всякому бессильному или небогатому члену… готовность продать всякое право и всякую правду за ведро водки, — вот во всецелости её настоящего характера великорусская крестьянская община. Прибавьте к этому мгновенное обращение всякого выборного крестьянина в притеснителя чиновника-взяточника, и картина будет полная». Так резко определяя недостатки общины в письме к Герцену, Бакунин, однако, как мы помним, русской молодежи говорил иное: он ведь приглашал её не только идти в народ, но и учиться у него. Молодым народникам, приносившим из города в деревню преувеличенные понятия об общине, потом приходилось расплачиваться горькими разочарованиями при столкновении с подлинной жизнью. Тот же Аптекман, о котором мы уже знаем, рассказывает, как он вёл пропаганду в Пензенской губернии. «Как-то раз я был в ударе. С „плантом“ в руках я развернул пред моей аудиторией картину будущего социального строя, долженствующего воцариться у нас после народного восстания, когда сам народ сделается хозяином всех земель, лесов и вод. На самом, так сказать, интересном месте меня вдруг прервал один из слушателей торжествующим возгласом: „Вот будет хорошо, как землю-то поделим! Тогда я принайму двух работников, да и как заживу-то!“ Признаться, в первую минуту этот неожиданный аргумент меня совершенно сбил с толку и весь мой социалистический пыл разлетелся, словно меня ушатом холодной воды окатили».

Это тяготение крестьян к частной собственности и мечты «нанять работника» указали народникам и ещё одну их книжную ошибку. Мы помним, что, собираясь в народ, пропагандисты запаслись в столицах крестьянским платьем как можно победнее, думая, что вызовут этим больше сочувствия в деревне, полагая, что чем беднее крестьянин, тем он революционнее. Но практика заставила народников, по словам О.В. Аптекмана, «безусловно отрицать положение бездомного батрака, ибо он никоим образом не мог внушить уважения и доверия крестьянству, привыкшему почитать материальную личную самостоятельность, домовитость и хозяйственность». Таким образом, народники отказывались от поддержки бездомного батрачества, этого сельского пролетариата, и должны были опираться на крестьянство, «домовитое», «хозяйственное», т.е. приближающееся к буржуазии…

Конечно, бывали случаи, когда народникам-пропагандистам удавалось организовать общинников-крестьян для борьбы за общие интересы «мира». Так, А.И. Иванчин-Писарев, служа в волостных писарях, сумел объединить своих односельчан в борьбе с местными мироедами и незаконными претензиями со стороны помещиков и начальства. Но это давалось с трудом, требовало большого времени, а «революционного», «социалистического» в себе ровно ничего не заключало.

Не оправдали надежд и трудовые артели. Как и община, артели могли бы создавать справедливое распределение труда и прибыли, поддерживать равноправие членов и т.д. Но и здесь, при умственной темноте, неумении отстаивать свои права, отсутствии энергии и стойкости у работников, быстро выдвигались хищники и эксплуататоры-«подрядчики». Один из народников, А.О. Лукашевич, поступил в кологривскую артель плотников, человек из 12–15. Проработав с плотниками довольно долго, Лукашевич потом рассказывал: «Никакого „артельного начала“ не было и в помине. Все были просто наняты (подрядчиком), кто помесячно, а больше „в лето“, и наняты, конечно, еще с зимы и, стало быть, дёшево». Пробовал Лукашевич вести среди своих товарищей пропаганду, но вот что вышло:

«В возможности идейного влияния на этих плотников в желательном направлении я совершенно разочаровался после двух–трёх неудачных попыток разговориться „по душе“ с более толковыми из них. В этих случаях я начинал с расспросов об их деревне, нужде, о том, как у них ведет себя начальство, и затем уже приходил к своим заключениям и обобщениям. Но тут я натыкался всякий раз на одно и то же возражение: согласившийся с моими посылками кологривец делал из них свой вывод или подводил свой итог, а именно, утверждал, что сами они, деревенские, во всем виноваты. По этому воззрению им приходилось терпеть нужду, обиды и скверное обращение собственно потому, что сами они все поголовно пьяницы и забыли Бога. Я никак не мог сбить моих собеседников с их позиции». После нескольких опытов, переменив несколько артелей, Лукашевич бросил пропаганду и уехал в Москву…

Если так трудно было вести устную пропаганду, то тем труднее была пропаганда книжная. Нелегальных книжек напечатано было немного — ничтожное количество в сравнении с многомиллионною массою крестьян, да и те читать было почти некому. Известная народница, В.Н. Фигнер, пишет об этом: «Даже самое главное орудие действия на умы — простая грамотность — почти отсутствовало в деревне; несколько книжек подпольного издания, которые теперь кажутся почти детскими по содержанию и по форме, составляли весь литературный арсенал, предназначенный для читателя-простолюдина». В другом месте она же свидетельствует: «В трёх волостях Петровского уезда, которыми я заведовала, не существовало в то время (1877–79 гг.) ни одной школы; в селе Вязьмине, в котором мы жили, было всего два человека грамотных».

Такая безотрадная картина развернулась перед народниками, когда они ближе подошли к русской деревне. Во имя социальной революции, во имя анархизма им не удалось поднять ни одной деревни, ни одного бунта. Дух Разина и Пугачева, о котором столько фантастического наговорил Бакунин, дух гайдамачины, свободного казачества, на который надеялись многие, оказался сказкой; напротив, народники с ужасом наблюдали, что предания о прежних народных восстаниях «всё более и более сглаживаются из памяти народа». Знаменитая «бабушка русской революции», Е.К. Брешко-Брешковская, живя в народе, при этом наблюдала, что под влиянием нужды и безвыходности положения крестьянское население, «не зная, куда обратить свою надежду, где искать спасения, бессознательно впадает в суеверное отношение к власти», т.е. к царю. От другого народника, Дебогория-Мокриевича, мы уже слышали, что крестьяне ждали коренного передела земли от царской милости. Эти наблюдения и выводы из них заставили группу народников предпринять дело, которое исследователь народничества, В.Я. Богучарский, называет «одной из самых темных страниц русского освободительного движения». На юге России, в Чигиринском уезде, крестьяне были недовольны своими наделами и требовали «душевого передела» земли. Их ходок, Хома Прядько, решил «добраться до царя» и поехал в Петербург, но полиция хотела арестовать смелого человека, так что ему едва удалось скрыться. Он вернулся на родину и вместе с земляками продолжал верить, что «царь скоро прикажет переделить землю». Брожение в Чигиринщине продолжалось, и этим вздумал воспользоваться упомянутый нами Стефанович с небольшой группой единомышленников. Стефанович отправился к чигиринским крестьянам в 1875 г., выдал себя за царского комиссара и стал распространять среди них напечатанную им самим подложную «Высочайшую Тайную Грамоту». В ней Стефанович писал от имени Александра II: «Мы с самого вступления нашего на Престол Империи Российской старались улучшить положение ваше. Вопреки желанию всего дворянства, Высочайшим Манифестом 19-го февраля 1861 года Мы освободили вас от крепостной зависимости и даровали вам всю землю безо всякого за нее платежа, а также леса и сенокосы… Но дворяне хитростью и обманом удержали за собою большую и лучшую часть земли, все леса и сенокосы. Непрестанная двадцатилетняя борьба Наша за вас с дворянством убедила Нас, наконец, что Мы единолично не в силах помочь вашему горю и что только вы сами можете свергнуть с себя дворянское иго. Итак, осени себя крестным знамением, православный народ, и призови благословение Божие на святое дело твое». В манифесте предлагалось крестьянам устраивать «тайные дружины», чтобы «подготовиться к восстанию против дворян и других высших сословий», прилагался «устав» для этих дружин и текст «обряда святой присяги» на иконе, кресте и Евангелии. Подложным царским грамотам крестьяне поверили больше, чем подпольным анархическим книжкам, и Стефановичу удалось таким образом организовать в «тайную дружину» до тысячи крестьян, — чего не удалось достигнуть всем остальным народникам, взятым вместе. Но и это предприятие, основанное на грубой лжи, скоро пошло прахом. Дружина была открыта полицией, множество крестьян разорено, 74 человека приговорено к наказаниям, нескольких — в том числе Прядько — сослали в Сибирь, где они навсегда сохранили самые враждебные чувства к народникам.

Бороться против государства и самодержавия именем царя, во имя царского народолюбия — это было самым глубоким и безысходным противоречием, в какое только попали народники. Объяснить недостойное «чигиринское дело» можно разве отчаянием и растерянностью.

Скоро к душевному разладу присоединились и внешнии беды. Начались аресты в том же 1874 году, потом судебные процессы, ссылки по суду, административные высылки без суда. При этом бывали трогательные случаи, когда отдельные распропагандированные крестьяне предупреждали народников о готовящемся аресте, прятали их от полиции, и проч. Были отдельные даровитые, чуткие люди, становившиеся горячими сторонниками народничества, готовыми на всякие жертвы. Но бывали и проявления холодной безучастности, даже враждебности к пропагандистам, совершенного непонимания их бескорыстных намерений и самоотверженности. У Тургенева есть стихотворение в прозе: «Чернорабочий и белоручка», где ярко описано трагическое положение «белоручки»-интеллигента, пожертвовавшего всем своим благополучием в борьбе за счастье народа, но не понятого им. Два чернорабочих, узнав о казни белоручки, сговариваются, как бы им достать на счастье кусок веревки повешенного. В этом мрачном стихотворении много правды. Когда В.А. Обручеву, приговоренному за распространение прокламаций к каторжным работам, объявляли приговор на площади у «позорного столба», толпа народа кричала, чтобы Обручеву отрубили голову или наказали его кнутом, или повесили на позорном столбе вниз головой за то, что он смел идти против царя.

IV.

Уцелевшие от разгромов в деревне народники вынуждены были скрываться; потом они постепенно, к 1876 году, стянулись в Петербург. Здесь, вместе со столичными единомышленниками, они усиленно обсуждали итоги хождения в народ и вырабатывали планы будущей деятельности.

Какие же уроки вынесли «деревенщики» из своего тяжелого опыта?

Обозревая прошлое и обсуждая будущее, народники должны были столкнуться еще с одним врагом: косностью мысли и трудностью преодолеть застарелый предрассудок.

Было дознано, что народ темен, почти поголовно безграмотен, забит нуждою и всякой неурядицей, глух, если не враждебен, к социалистической пропаганде. Когда народники, отрешаясь от своей утопической программы, просто лечили народ, помогали ему юридическим или агрономическим советом, учили его грамоте, они имели прочный успех и сами получали большое удовлетворение. Послушаем, с каким горячим чувством вспоминает об этом В.Н. Фигнер: «Трогательно было стремление крестьян к просвещению и к нам (Вера Николаевна жила с сестрой Евгенией), как к людям, в руках которых светильник знания. После тяжелого трудового дня, когда вечером мы заходили с книжкой в чью-нибудь избу, для хозяев это был праздник, на который быстро сходились соседи. Нас обогревало безыскусственное радушие, милое гостеприимство, и, кончив чтение, мы уходили с миром, чувствуя над собою словно теплое благословение». То же самое подтверждает в своих «Записках революционера» П.А. Кропоткин: «Припоминая теперь движение 1870–78 года, я могу сказать, не боясь ошибиться, что большинство молодежи удовлетворилось бы возможностью спокойно жить среди крестьян и фабричных работников, учить их, работать с ними, либо лично, либо в земстве, — словом, возможностью оказывать народу те бесчисленные услуги, которыми образованные, доброжелательные и серьезные люди могут быть полезны крестьянам и рабочим. Я знал людей этого движения и говорю с полным знанием дела». То же удостоверяет и В. Дебогорий-Мокриевич: «Более беспристрастные из нас, — пишет он, — приходили к заключению, что наш народ далеко не обладает революционным настроением. Правда, мы слышали отовсюду, что крестьяне ждали передела земли, но ожидали они его мирно, терпеливо, как царскую милость. Можно желать передела, и в то же время спокойно ожидать его многие годы, ничего не предпринимая. Очевидно, однако, что ещё год–другой подобных странствований по деревням или жизни среди народа, и мы отрезвились бы от наших революционно-народнических утопий. Движение наше улеглось бы, приняло бы более спокойное течение и в конце концов, пожалуй, мы оказались бы ни чем другим, как „крайней левой“ нашего обще-земского движения. Осели бы мы по деревням, кто в качестве учителя, кто фельдшера, кто ремесленника, и стали бы пропагандировать идеи социализма. Окружающая действительность скоро бы наложила свою печать на нашу пропаганду. Мы увидели бы вокруг себя почти поголовную безграмотность, — а какая же широкая пропаганда возможна среди безграмотного населения? — и само собой выступил бы на очередь вопрос о распространении в народе грамотности и т.п. культурной деятельности. Так рисуется мне теперь эволюция нашего движения, если бы условия русской жизни были сколько-нибудь нормальны, другими словами, если бы у нас было правительство, которое сумело бы правильно взглянуть на движение и предоставило бы его течение самому себе».

Культурную деятельность среди народа в те времена весьма успешно, хотя и с большими препятствиями со стороны правительства, вели земские деятели: учителя, врачи, агрономы и др. Земское движение выдвигало тогда многих благородных, энергичных и талантливых деятелей; в их среде разрабатывались обширные просветительные планы, для осуществления коих не хватало наличных сил.

Могли ли народники принять эти планы? Мы теперь знаем, многие из них лично начинали тяготеть к мирной культурной деятельности в народе. Но, как политическая группа, народничество, конечно, не смогло бы заменить анархическую программу программой земской; слишком расходились эти программы, слишком много веры вложено было народниками в свои бунтарские планы. Но если отвергнуть культурную деятельность, то не следовало ли принять политическую борьбу? Ведь, на пути народников в крестьянство стояло совершенное политическое бесправие, деспотизм самодержавия и администрации, весь старый, грубый и жестокий государственный механизм. Не следовало ли прежде всего сломить прежний политический порядок, мешавший всяким общественным начинаниям? Многие в России в 70-х годах утвердительно отвечали на этот вопрос; намечалась уже группа конституционалистов ,мечтавших добиться для родины гражданских свобод и представительных учреждений. Некоторые из конституционалистов вступали в переговоры с народниками. Но мы знаем, как был опорочен в глазах руководителей народничества всякий государственный строй, даже самый демократический. И вот, не в силах будучи побороть старые анархические предубеждения, народники, уцелевшие от ударов русской «государственности», отвергли прямую борьбу с нею, ибо «политическая борьба есть борьба буржуазная».

Неудачу первого хождения в народ фанатики движения постарались объяснить неопытностью пропагандистов, отсутствием организованности и обдуманного плана, недостаточной конспирацией, облегчавшей для полиции аресты. В 1876 году в Петербурге собрались многие революционные народники и образовали совещание о дальнейшей деятельности. Здесь впервые была основана революционно-народническая организация, потом получившая название общества «Земля и Воля». Были выработаны программа и устав. По уставу учреждался «основной кружок», куда принимались народники по рекомендации трёх членов. Члены основного кружка организуют другие кружи, самостоятельные в своей внутренней деятельности. Из основного кружка избирается «центр» или администрация общества, имеющая пребывание в Петербурге. Кроме «центра», организуются группы: «интеллигентная — для пропаганды среди учащейся молодежи, «рабочая», «деревенская», наконец, «дезорганизаторская» — для освобождения арестованных товарищей и для террористических действий против шпионов и агентов власти. В основной кружок вошло 25 человек, в том числе Г.В. Плеханов. Новая землевольческая организация признала, что вместо прежней пропаганды и агитации «летучей» надо вести «оседлую», для чего в деревне надо устраивать постоянные «поселения». Предполагалось в городах создавать «основные кружки», как в Петербурге, с интеллигентной и другими группами, тесно связанными с деревенскими «поселениями» и действующими планомерно и с большей конспирацией. Учитывая недавний опыт, было решено сузить пропаганду социализма, «держаться почвы», опираясь в агитации не на отдаленные идеалы анархизма, а на повседневные нужды крестьян: малоземелье и тяготу податей.

Таковы были устав, организация и тактика новой партии. Здесь было кое-что новое сравнительно с 1874 годом. Изменилась ли при этом программа народников, теперь землевольцев?

Нет, программа осталась та же самая. Прежде программные вопросы обыкновенно обсуждались в заграничной русской печати, вдали от русской жизни; закордонные журналы, естественно, отставали от современности и впадали в отвлеченность. Но в 1878 году в самой России сразу стали печататься два нелегальных, «подпольных» органа: газета «Начало» и журнал «Земля и Воля».

И вот, в первом же номере «Начала» было напечатано: «Русский народ, благодаря особым историческим условиям, анархичен… Миросозерцание его, выраженное в понятной для него формуле «Земля и Воля», — в корне социалистично». А в первом номере «Земли и Воли» говорилось: «Отнятие земель у помещиков и бояр, а иногда и поголовное истребление всего начальства, всех представителей государства и учреждение «казачьих кругов», т.е. военных автономных общин с выборными, ответственными и всегда сменяемыми исполнителями народной воли, — такова была всегда неизменная «программа» народных революционеров-социалистов: Пугачёва, Разина и их сподвижников. Такова же без сомнения остается она и теперь для громадного большинства русского народа. Поэтому принимаем её и мы, революционеры-народники». Итак, в 1878 году в России писалось то же самое, что в 60-х годах проповедовал Бакунин из своего заграничного далека. Вопреки горькому опыту, вопреки самой очевидности, руководители-народники продолжали считать русский народ анархичным и идеалом ставили Разина и Пугачёва. В этом сказалась неподвижность, косность, нетерпимость мысли, которую, как болезнь, наживают в замкнутых, узких кружках, и которая многократно проявлялась у нас и позже.

Но, может быть, оставшись при старой программе, революционное народничество сумело её осуществить благодаря новой организации и тактике? — И этого не случилось. Правда, народники открыли новое, второе хождение в народ. В Саратове, в Ростове-на-Дону они попробовали основать «центры» и связать их с «поселениями». Но наладить эту сложную организацию оказалось ещё труднее, чем «летучую» пропаганду. К 1879 году «по деревням был разбросан какой-нибудь десяток–два лиц». Вновь последовали неудачи среди крестьян, аресты и тюремные заключения.

Тогда, наконец, в теоретических взглядах народничества наступил перелом. Политическую борьбу, борьбу с правительством народники прежде считали буржуазной. Теперь, видя себя окружёнными железным кольцом шпионства, административных преследований, они сознали всю безвыходность положения. Продолжать работать в деревне, не добившись предварительно политической свободы, — признавали теперь народники, — значило «биться как рыба об лед». А жестокость, которую правительство проявляло к политическим заключенным, вызывала озлобления, жажду мести. Перелом в настроении и взглядах народников очень хорошо охарактеризовал потом Г.В. Плеханов: «У нас многие думают, что „хождение в народ“ прекратилось, главным образом, вследствие полицейских строгостей. Это не так: деятельность в крестьянстве отнюдь не была невозможной; революционеры справились бы и с полицейскими препятствиями, если бы их настроение продолжало толкать их в деревню. Но в том-то и дело, что во второй половине семидесятых годов их настроение очень изменилось, и „хождение в народ“ потеряло в их глазах почти всю свою привлекательность. Произошло это потому, что деятельность в народе не оправдала тех радужных, можно сказать, почти ребяческих надежд, какие возлагались на неё революционерами. Отправляясь в народ, революционеры воображали, что „социальную революцию“ сделать очень легко и что она очень скоро совершится, иные надеялись, что года через два–три. Но известно, что подобная легкомысленная вера представляет собой нечто до крайности хрупкое и разбивается при первом столкновении с жизнью. Разбилась она и у наших тогдашних революционеров. „Народ“ перестал привлекать их к себе, потому что „хождение в народ“ перестало казаться им вернейшим и скорейшим средством повалить существующий порядок». «Революционное народничество погибло, но погибло не под ударами полиции, будто бы загородившей революционной интеллигенции все пути к народу, а в силу неблагоприятного для него настроения тогдашних революционеров, которым во что бы то ни стало хотелось „отмстить“ правительству за его преследования и вообще вступить с ним в „непосредственную борьбу“, т.е., собственно говоря, как можно скорее добиться конституции».

Сначала борьба с правительством была средством самозащиты и мести за насилие. И мы помним, что еще по уставу 1878 года в обществе «Земля и Воля» была образована; «дезорганизаторская», террористическая группа. Потом террор стали применять и как средство политической борьбы. Позднее планы и средства этой политической борьбы всё более расширялись и осложнялись. Летом 1879 года землевольцы-политики съехались в городе Липецке, Тамбовской губернии, а позже в том же 1879 г. состоялся более обширный Воронежский съезд землевольцев. Здесь общество «Земля и Воля» распалось на две группы: «Черный Передел» и «Народная Воля». Чернопередельцы остались при старых народнических взглядах, и их группа скоро сошла на нет. А «Народная Воля» окрепла и сделалась большой революционной партией. Она проповедовала насильственный политический переворот, созыв Учредительного Собрания, всеобщее избирательное право, свободу совести, слова, союзов, самостоятельность крестьянского «мира» и переход земли к народу, постепенную передачу заводов и фабрик в руки рабочих. Таким образом «Народная Воля» отказалась от предрассудка «буржуазности» политической борьбы и выдвинула вперед политические лозунги. Были утопические, нежизненные элементы и в народовольческой программе и тактике. Так например, всю политическую борьбу партия свела к террору. И «Народную Волю» ждала неудача, провалы и скорая гибель. Но все же выступление «Народной Воли» кладёт границу старому народничеству и начинает новый период революционной истории России.

Подведем итоги. Сорок лет назад революционное русское народничество мечтало воплотить в жизни самые крайние, самые смелые взгляды, какие только высказывались тогда в Европе. И на Западе, переживавшем уже несколько революций и богатом политическим опытом, эти взгляды принимали далеко не все борцы за благо народное. Чем положительнее, трезвее, ближе к жизни были социальные деятели и мыслители, тем дальше отходили они от фантастических планов быстрого социального переворота. Для Маркса и его сторонников бакунинский анархизм был не только бесплодным, но прямо вредным для трудовой демократии движением. Для молодых же русских народников тем обаятельнее были призывы к борьбе, чем дальше от жизни они уходили в область мечты. Им мало было перестроить наново жизнь огромной России, — они горделиво и самоуверенно мечтали увлечь за собою на новый путь старую Европу, весь цивилизованный мир. Для приложения своих юных, еще неиспытанных и хрупких сил, народничество избрало многомиллионное русское крестьянство. Практически народники его не знали, всей сложности народной жизни и не подозревали, и наивно верили в молниеносную быстроту народного восстания. Они слишком доверчиво относились к книжным теориям, без проверки восприняли журнальные идеализации общины и артели — и заплатили горьким разочарованием. Они скоро увидели невежество, темноту, безграмотность народа, только что освобожденного от крепостного рабства, но не поверили тем, кто предупреждал, что народ может добыть и удержать свободу только в меру своей сознательности. Нетерпеливо они торопили процесс освобождения и «приняли (как сказал Герцен о Бакунине) второй месяц беременности за девятый». Потерпев первую крупную неудачу, народники не хотели понять урока жизни, отрешиться от излюбленных, но ошибочных, воззрений и расплатились за это новыми неудачами.

Но революционное народничество не прошло бесследно для русской истории. Благородное одушевление, готовность пострадать за народное благо, заразительно действовало на новые поколения общественных деятелей. Самая неудача «хождения в народ» вела к плодотворным, поучительным выводам. Ведь только после этого смелого, трудного опыта для всех, имеющих глаза, чтобы видеть, стало ясно, что для устроения народной жизни на основах свободы и справедливости нельзя прибегать к «летучей агитации», к бунтарским «вспышкам». «Хождение в народ» обнаружило вою упругость, неподатливость крестьянского быта и поставило на очередь необходимость тщательного его изучения и долгой, упорной культурно-просветительной работы. В драме русского революционного народничества «народ безмолвствовал», и юным народникам казалось, что своим молчанием он одобряет и принимает принесенные к нему из книжек, созданные вдали от народной жизни, в кружковом увлечении лозунги и планы. Преувеличенные народнические надежды разбились о неподатливое крестьянство, но, вспыхнув над ним тревожным заревом, осветили многие уголки жизни. А живой личный опыт, выстраданный этими народолюбцами, обогатил их мысли и послужил на пользу дальнейшему строительству свободы и счастья народного. Этим ценным опытом теперь делятся с нами здравствующие народники: Е.Н. Брешко-Брешковская, В.Н. Фигнер, Г.В. Плеханов, П.А. Кропоткин, Н.А. Морозов, Н.В. Чайковский.

Кержач. 27 июня 1917.

КНИЖНАЯ СПРАВКА.

Подробности о «хождении в народ» можно узнать из следующих книг:

1) П.Л. Лавров. Народники-пропагандисты 1873–78 годов. 1907;

2) В.Я. Богучарский. Активное народничество семидесятых годов. М. 1912;

3) О.В. Аптекман. Из истории революционного народничества. «Земля и Воля» 70-х годов. С.-П.-Б. 1907;

4) Вл. Дебогорий-Мокриевич. Воспоминания. С.-П.-Б., 1906;

5) А. Иванчин-Писарев. Из воспоминаний о «хождении в народ». С.-П.-Б. 1914;

6) Н.А. Морозов. Повести моей жизни. Ч. I. М., 1916.

* В моём экземпляре это слово исправлено с помощью корректурных знаков из «хорошим»; видимо правка автора — А.Б.

║ Алфавитный каталог ║ Систематический каталог ║