П.А. Кропоткин

ПИСЬМА О ТЕКУЩИХ СОБЫТИЯХ

Москва «Задруга» 1917. 127 с.

Оглавление

Выпуская брошюрою все мои «Письма о Текущих Событиях», печатавшиеся в «Русских Ведомостях» с самого начала войны (с перерывом в два года вследствие болезни), я воспроизвожу здесь и первые два письма, писанные в 1914 году и изданные с тех пор отдельною брошюрою.

П. К.

Октябрь 1917.

Письма о текущих событиях

ПИСЬМО ПЕРВОЕ [1]

I

Дорогой мой друг!

Вы хотите знать мое мнение о теперешних событиях. Вот оно, — коротко и ясно.

При данных условиях всякий, кто чувствует в себе силы что-нибудь делать и кому дорого то, что было лучшего в европейской цивилизации, и то, за что боролся рабочий Интернационал, может делать только одно —помогать Европе раздавить врага самых дорогих нам заветов: немецкий милитаризм и немецкий империализм.

С этим врагом боролись уже в 1871 году, тотчас после окончания франко-прусской войны, Либкнехт и Бебель, когда протестовали против разбойного присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германской империи, заведомо против воли народа этих областей. Они видели в этом грабеже залог новых, неизбежных войн, а с ними — приостановку цивилизации и прогресса.

С тем же врагом в крайнем лагере Интернационала боролся Бакунин, стараясь поднять освободительное восстание на юге Франции, а когда это не удалось, он старался поднять общественное мнение Европы своими проникновенными письмами, — Lettres à un français, — и теми статьями, которые он называл своим завещанием.

На защиту Франции тотчас после падения Наполеона III и провозглашения республики поднялся старик Гарибальди со своими волонтерами, и телеграмма «La sainte chemise rouge a débardué a Marseille» разнесла по Европе весть о высадке Капрерского льва на защиту Франции против германского нашествия.

Мало того. Не в одних крайних партиях, но и среди буржуазии всей Европы, всё, что принадлежало к передовой мысли, протестовало тогда против разгрома Франции, отторжения от нее двух областей: и неслыханной в те времена контрибуции в пять миллиардов франков. Уже тогда лучшие люди Европы поняли, что военное торжество Германии и создание в центре Европы могучей Германской империи значили приостановку на долгие годы той цивилизации, носителем которой была Франция, и отречение самой Германии от идеалов, вдохновлявших до тех пор ее лучших представителей. Все чувствовали, что торжество прусского воинствующего юнкерства неизбежно приведет к торжеству военщины и кулачного права во всей Европе, — к общему понижению культуры.

И в настоящее время с этим врагом до последней минуты боролись мирным оружием век противники милитаризма: одни, протестуя против войны вообще, другие — угрозой всеобщей стачки.

Но раз сила стародавних устоев военного государства взяла верх, раз тот, который, посылая немецкие войска в Китай против боксеров, мог сам себя назвать Аттилой и приказывать своим солдатам быть столь же свирепыми, как полчища Аттилы («Times» припомнил на днях эту речь), стал вождем и выразителем Германии; раз эта злая сила взяла верх и напустила своих озверевших солдат на Западную Европу, долг наш — дать отпор этой силе всеми средствами в нашей власти.

Немецкие дипломаты хорошо помнят заветы Бисмарка: одновременно с военной кампанией вести дипломатическую кампанию», т.е. поход лжи и обмана [2]. И теперь эти дипломаты воспользовались убийством эрцгерцога Фердинанда, чтобы уверить ничего лучшего не желавших немцев, что заступничество России за Сербию — причина войны. Между тем государственным людям Западной Европы было хорошо известно, что уже 6-го июля (19-го нового стиля) германским правительством война решена была бесповоротно.

Австрийский ультиматум Сербии был последствием этого решения, а не причиной.

Окончательное решение было принято 6-го (19-го) июля. Но сколько раз война Германии против Франции уже готова была разразиться со времени разгрома 1871 года. Германия всё время жила в готовности к ней, а Франция все время ждала нового вторжения, которого не в силах была бы остановить. Сквозь всю историю Франции за последние сорок лет красной нитью проходит сознание этой опасности. Три раза, — сперва при Александре II, а потом при Александре III, — Россия должна была вмешаться, чтобы предотвратить, иначе неизбежный, разгром Франции. За последние же три года общеевропейская война уже дважды готова была разразиться. В июле 1911 г. она была так близка, что здесь, в Англии, уголь для военных судов спешно отправляли из Уэльса в Ньюкастль по железной дороге! Везти морским путем было бы слишком медленно и, может быть, уже ненадежно.

Прошлым летом Австрия держала под ружьем миллион мобилизованных солдат близ своей восточной границы, а германская кавалерия уже в феврале, когда снег еще лежал в России, стояла на западной границе Царства Польского, вполне готовая к наступлению. Я это знаю от очевидцев.

Если европейская война тогда уже не разразилась, то только потому, что расширение и укрепление Кильского канала, где должен был укрыться немецкий флот (раньше в него не могли войти дрэдноты), еще не было закончено. А также не были еще готовы громадный укрепленный лагерь в озерной полосе Восточной Пруссии и новые укрепления крепостей в Кенигсберге и Данциге. Работы в Кильском канале были спешно завершены нынешним летом, 20-го июня, — и две недели спустя война была решена.

Впрочем, уже прошлой зимой много разных признаков указывало на близость войны, и в феврале, в Бордигере, я доказывал моему другу, редактору «Temps Nouveaux», как неправы были французы, протестовавшие против закона о трехлетней службе. Другого средства, ввиду увеличения Германией ее готовых к бою войск на целые двести тысяч, не было. Если бы Франция объявила мобилизацию, хотя бы частную, она оказалась бы виновницей войны. «Война начнется, — говорил я, — как только жатва поспеет в России и во Франции: немцы знают, что иначе им нечем было бы кормить свои армии, особенно свою быстро наступающую кавалерию. Помните, что война 1870 года началась 15-го июля. Русским друзьям я советовал заранее выбраться из-за границы».

Всё это было так ясно, так очевидно, что только люди, мало интересующиеся западно-европейскими делами, да не желающие вообще думать о «страшных» вопросах, могли этого не видеть. Что не мешает теперь целой куче людей, начитавшихся немецкой прессы и телеграмм, рассылаемых оплачиваемыми Германией телеграфными агентствами, воображать, что причина войны — заступничество России за Сербию, хотя Германия что-то еще не думает об Австрии, а пока что завоевывает и «присоединяет» Бельгию [3].

Впрочем, кто же из государственных деятелей Бельгии не знал, что Бельгию давно решено завоевать при первом удобном случае, а Голландию — заставить примкнуть к Германской империи, так как в ее руках находятся проливы, ведущие в Тихий океан из Индийского океана; Францию же давным-давно решено низвести на степень третьестепенной державы… К этим целям направлена была вся жизнь Германской империи. Этими завоеваниями бредят в Германии миллионы как буржуа, так и рабочих.

II

Не Сербия — причина войны, не страх Германии перед Россией, а то, что, за исключением ничтожного меньшинства, тот класс, который заправляет политической жизнью Германии, был опьянен своим торжеством над Францией и своей быстро развивавшейся военной силой на суше и на морях. Этот класс считает прямо-таки оскорбительным для Германии, что ее соседи мешают ей завладеть богатыми (готовыми, заселенными уже) колониями на Средиземном море (Марокко, Алжир, Египет), а также Малой Азией и частью Китая, опережают ее в планах захвата будущей Адриатики Индийского океана, т.е. Персидского залива, и вообще мешают ей установить свою гегемонию в Европе, Азии и Африке.

Быстрое закрытие германской обрабатывающей промышленности за последние сорок лет, без одновременного развития достатка среди крестьянства, которое могло бы быть рынком для сбыта мануфактурных изделий (как в Соединенных Штатах), сделало то, что громадная масса немецкого пролетариата заражалась те ми же завоевательными планами и теперь тоже мечтает о быстром развитии могучего, завоевательного капитализма. Вследствие чего в результате получается настоящее поклонение перед идеей объединенного военного государства, обожание армии и поразительное единодушие в завоевательных мечтаниях.

Что в этой характеристике нет преувеличения, доказали события последних дней.

«Оставайтесь нейтральными, — писал Вильгельм английскому правительству. — Я оставлю нетронутой территорию Франции в Европе, только отберу ее колонии (Марокко, Алжир, Тунис, Тонкин)».

«Не оставайтесь нейтральными, присоединитесь ко мне, — писал он в Италию. — Вы получите за это Савойю, Ниццу, Тунис».

«Не вмешивайтесь, дайте мне разделаться с Англией, Бельгией и Францией, — писал он в Россию и обещал не трогать России, — покудова».

«Охота вам придавать такое значение клочку бумаги, т.е. договору европейских государств, которым обеспечивалась независимость и нейтральность Бельгии», — писал германский канцлер английскому министру иностранных дел, нагло заявляя, таким образом, что для Германии никакие международные договоры не существуют.

Нам, верно, скажут, что Наполеон I тоже считал себя вправе попирать все международные договоры. Правда, но, по крайней мере, вплоть до войны 1812 года армии Французской республики, а затем даже и империи разносили по Европе уничтожение крепостного права и равенство всех граждан перед законом. В этом была их сила. Что же несут теперь немецкие армии в сожигаемые ими города и деревни? Ничего, кроме идеала военного государства! Никакой идеи права! Ничего, кроме торжества озверевшего солдата! Ничего, кроме топтания в грязь той самой культуры, которая развивалась в Германии до 1870 года.

Свобода народностей? Идеалы мира? Прогресс? Ничего этого нет на знамени Германской империи. Оно обещает только войну, оно — залог новых войн. Покорение вольных наций; централизованное военное государство, подчинение всей жизни народа военному идеалу, воплощением которого служит он, Вильгельм, сам себя именующий «бичом Божиим», Аттилой!

Постарайтесь в самом деле представить себе, чтó значило бы торжество Германии в теперешней войне?

Покорение Бельгии, — всей или по крайней мере большей ее части. Во всяком случае водворение Германии в Антверпене и, по всей вероятности, в Калэ.

Насильственное приобщение Голландии к Германской империи.

Угроза присоединения Швейцарии, которую более не в силах будут защищать Франция и Англия [4].

Присоединение к Германии части Франции (Шампани и северных берегов), а, следовательно, появление линии немецких крепостей в одном или в двух днях пути от Парижа и запрещение воздвигать против них укрепления; громадная, изнурительная контрибуция, идущая главным образом на дальнейшее усиление германской армии и флота (уже Бисмарк жалел, что не взял контрибуции в 15 миллиардов вместо пяти). В результате — низведение Франции на роль третьестепенного государства, не смеющего сделать ни одного шага в направлении социального прогресса, ввиду угрозы вмешательства Германии. Все эти годы в этом положении была Бельгия. В такое же положение попала бы Франция и приблизительно в такое же положение попала бы Англия.

Теперь, когда строятся громадные пароходы, способные принять каждый по нескольку тысяч солдат, когда подводные лодки, аэропланы и управляемые воздушные шары стали частью вооруженных сил, неуязвимости Англии от вторжения немцев уже не существует. Уже теперь знающие люди предвидят здесь полную возможность вторжения. Когда же прусская каска будет владычествовать на южном берегу Па-де-Калэ, вторжение в Англию станет просто вопросом удобной минуты. Весь строй жизни и дальнейшее развитие страны должны будут складываться в виду этой возможности, как они уже складывались во Франции.

О последствиях торжества Германии для нас, в России, даже думать не хочется, — так они были бы ужасны. Что станется с внутренним развитием России, когда на Немане, в Риге, а может быть, и в Ревеле воздвигнутся немецкие крепости, как Мец, — не для защиты отвоеванной территории, а для нападения? Крепости, откуда в первый же день объявления войны смогут выступить двести тысяч войска, со всей своей артиллерией, готовые идти на Петроград?

Вообще торжество Германии в этой войне значило бы порабощение всей европейской культуры задачам военного преобладания. Ее торжество в 1870 году уже дало нам сорок лет такого порабощения и остановки общего развития. Теперь ее торжество над Францией, Бельгией, Англией и Россией дало бы полстолетия, если бы не более, такой же остановки развития, распространенной на всю Западную Европу и на весь славянский мир.

Я не говорю уже о том, в каких возмутительно-диких формах выражается в теперешней войне торжествующий германизм. Говоря только о том, что засвидетельствовано непреложными свидетельскими показаниями, немецкие регулярные войска превзошли всё, что мы слыхали до сих пор. И при этом, — заметьте, — последний немецкий солдат и цабернский лейтенант, совершая зверства над бельгийцами, — стариками, женщинами, детьми, — считает их именно бунтовщиками. Не народом, воюющим за свою свободу, а беззаконными бунтовщиками.

Что всего ужаснее, это — то, что насилие, совершаемое германцами над Бельгией, возбуждающее омерзение во всем образованном мире, находит оправдание даже в среде крайней партии — социал-демократической. Надеюсь, не у всех. Но вы, конечно, читали о кампании, предпринятой немецким депутатом Зудекумом в шведской газете «Socialdemokraten» и лично в Италии, и видели ответы, данные ему в этих странах.

Тем временем вне Германии пролетариат всей Европы понимает, какое клеймо теперешняя война налагает на германский народ, и желает, ждет полного поражения Германии и прекращения внесенной ею в нашу жизнь военщины.

Многое еще хотел бы сказать. Но на сегодня довольно. Всем, кто не закрывает глаза на совершающееся вокруг нас, достаточно ясно, почему всякий, кому дорого прогрессивнее развитие человечества и у кого мышление не отуманивается личными привязанностями, привычкой и софизмами казенного якобы патриотизма, не может колебаться. Нельзя не желать полного поражения зарвавшейся военной Германии. Нельзя даже оставаться нейтральным, так как в данном случае нейтральность была бы потворством железному кулаку.

Это понимает громадное большинство, и отовсюду слышатся такие речи: «Союзники победят, и эта война будет последней европейской войной. Права всех национальностей на свободное развитие будут признанны; федеративное начало найдет широкое приложение при переделе карты Европы. Безобразие войны и неспособность вооруженного мира предотвратить ее так бьют в глаза, что наступает период всеобщего разоружения. А единение внутри передовых наций, к которому уже ведет теперь необычайное напряжете всех сил, с тех пор, как надвинулась общая опасность, неизбежно оставит следы во всех народах. Оно уже кладет зачатки новой, более объединенной жизни всех слоев, из которых теперь слагаются нации.

Таковы мысли, нарождающаяся в Западной Европе. Они верны и они должны восторжествовать.

Брайтон. 23-го августа (5 сент.) 1914.

1. Первые два Письма о Текущих Событиях, напечатанные в «Русских Ведомостях» в сентябре и октябре 1914 года, были изданы товариществом «Задруга» отдельною брошюрою в 1916 г.

2. Бисмарк сам рассказал, как он обработал депешу, полученную им от прусского короля Вильгельма, из Эмса, где он пил воды, и как он обнародовал ее в таком виде, что выходило, будто Франция была виновницей войны 1870 года. Вильгельм телеграфировал Бисмарку, что он ответил французскому посланнику во время гулянья на водах, что раз он обещал отказаться от кандидатуры немецкого принца на испанский престол, других гарантий не требуется. Бисмарк, остававшийся в Берлине, пригласил к себе обедать Мольтке, прочел ему депешу и спросил его, уверен ли он в победе. Мольтке ответил утвердительно, насколько предвидеть возможно в войне. Тогда, — говорит Бисмарк, — я не фальсифицировал депеши короля: я только так «уварил ее», что был уверен, что завтра весь Париж потребует войны (выходило оскорбление посланника). Так и случилось. Вышло, что в войне виновата была Франция и вся Европа и мы все в Петрограде поверили этому… То же происходит теперь.

3. Английский парламент только что издал «Синюю книгу» (ее официальный нумер: Cd 7595) о тайной «официальной германской организации с целью влиять на прессу других стран». Организация была составлена 28-го февраля под предлогом «увеличения престижа германской промышленности за границей», и на нее было ассигновано 500 000 марок частными компаниями и 250 000 марок правительством. Заветы Бисмарка насчет купленной прессы не забыты в Германии.

4. Если бы Швейцария быстрой мобилизацией 600-тысячнаго войска не подкрепила своего отказа пропустить германские войска во Францию через Базельский кантон, ее независимости был бы положен конец.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

I

Дорогой мой друг!

Конечно, вам, должно быть, очень больно переживать противоречия, которые осаждают вас. «Меня одна мысль, главным образом, мучает, — пишете вы. — Неужели война, в особенности в таких размерах, как теперешняя, может являться войной освободительной?.. Если мы раньше знали, что война с Германией будет освободительной войной, тогда к чему нам был весь антимилитаризм, все фразы о всеобщей стачке и т.п.? Вообще, ряд вопросов, которые теперь не дают жить».

Я понимаю, как должны мучить подобные вопросы. Но не оттого ли они возникли, что во всей работе антимилитаристов, противников войны, лежит коренная ошибка? Они думали, что своей пропагандой против войны они могут помешать войне, несмотря на то, что теперь существуют еще во всей силе те причины, которыми обусловливается неизбежность войн.

Они писали, что причина всех современных войн — европейский капитализм со всеми его известными последствиями. А с другой стороны, они верили, что «достаточно объявить всеобщую стачку» во всех странах, готовых броситься на войну (только!), и война станет невозможною.

Каким-то чудом вся громадная сила капитала и подвластных ему орудий исчезала, рушилась, парализовалась. И исчезала она не только во Франции, но и в той другой стране, — в Германии, которая в завоевании части Франции, в обессилении ее и приобретении ее колоний видела «необходимый шаг», чтобы дать развиться вовсю своему, германскому, капитализму.

Выходила, таким образом, явная несообразность. И я теперь спрашиваю себя: Вполне ли сознавало большинство антимилитаристов неразрывную связь между войною и разрастанием европейского капитализма? Не придавали ли они все-таки слишком большое значение в войнах злой воле отдельных личностей?

Вот почему за последние десять–двенадцать лет, когда неизбежность нападения Германской империи на Францию стала ярко обозначаться, я старался убедить французских товарищей, что пропаганда против войны — одно, а положение, которое им придется занять в момент объявления войны Германией, — совершенно другое.

Живя в обществе, скажем, двадцати человек и видя, что один из нас, посильнее, норовит угнетать другого, я могу, я должен употреблять все мои усилия, чтобы вразумить всех нас, а в особенности сильного, стремящегося угнетать слабого товарища. Но если мои слова не подействовали, если сильный начал бить слабого, разве я имею право стоять в стороне, сложа руки, на том основании, что кулак — не доказательство и что я раньше проповедовал вред драки и необходимость мира? Именно потому, что я противник угнетения слабого сильным, я бросаюсь в драку и помогаю слабому отбить сильного, хотя прекрасно знаю по опыту, что удар кулака, предназначавшийся слабому, непременно попадет в мою голову.

Я понимаю, что можно не отвечать на личную обиду. Но стоять сложа руки, когда злой и сильный бьет слабого, — непростительная подлость. Именно ею держится всякое насилие.

Проповедь против войны, конечно, приближает время, когда люди поймут, что истинною причиною войны всегда бывает желание одной страны воспользоваться трудом другой страны и накопленными ею богатствами. Она поможет также убедиться, что даже «успешная война» приносит, в конце концов, больше вреда, чем пользы, самим победителям.

Но при ныне существующих условиях такая пропаганда не может помешать войне, покуда есть страны, которых население готово помогать желающим наживаться чужим трудом, сплошь да рядом предполагая в этом и свою выгоду.

Угроза всеобщей стачки может сдерживать до поры, до времени завоевательные порывы. Но бросьте думать, — говорил я, — что всеобщая стачка может состояться в момент объявления войны, если одна из сторон решила открыть военные действия. Каждый в той стране, которой грозит вторжение, будет чувствовать в такую минуту, что один день промедления в мобилизации представит подарок завоевателю целой области и увеличит число жертв войны на лишнюю сотню тысяч человек.

На это мои французские товарищи возражали: «Для того-то мы и ведем антивоенную пропаганду, чтобы открыть глаза немцам; чтобы они отказались помогать своим капиталистам в грабеже Франции. Помни, что у немцев есть уже три с половиною миллиона социалистов, — наивно прибавляли мои друзья, — и эта масса социалистов вместе с нами воспротивится войне».

Когда же я доказывал, что этого не будет и быть не может, мне смело отвечали: «Если даже и так, то кто-нибудь должен же взять на себя почин. Мы начинаем, — будь, что будет!»

На это оставалось только сказать: «Пусть так! Но с тем, что, когда Германия начнет с дикой энергией, — с согласия своих социалистов, — собирать свои полчища, вы с еще большей энергией и с тем более полным сознанием правоты своего дела, что вы старались помешать войне, будете помогать мобилизации и будете драться против завоевателей. Только бросьте вы говорить такой вздор, что рабочему-французу всё равно, кто бы ни владел им: французский капиталист и французский префект или немецкий генерал и немецкий фабрикант. Вы, во Франции, не видали и, мало путешествуя, не знаете, что значит жить под владычеством другой нации».

Впрочем, на этот счет, за последний месяц, немцы сами постарались открыть глаза мечтателям [1].

Большая часть французских антимилитаристов именно то и сделала, что следовало предвидеть. Через несколько дней после объявления войны один из близких моих товарищей, один из самых убежденных антимилитаристов, писал мне из Парижа: «Ты был прав: надо защищаться. Только сопротивление и нападение сломят немецкую военщину». Другие пишут: «Состою в таком-то полку»: санитаром — кто постарше, рядовым — кто помоложе; и дерутся антимилитаристы, наверное, с таким же твердым намерением выгнать из Франции раз навсегда численно превосходных засевших в окопы немцев, как и все остальные.

Так же поступили и бельгийцы. До последней минуты они стояли за мир. А когда надвинулась орда завоевателей, они стали геройски защищать дорогие им родные поля и города.

Теперь вы, конечно, знаете, что двинуло немцев на завоевание Бельгии и Франции. Вы знаете, как без всякого повода или даже подобия повода они вторглись в Бельгию, чтобы легче им было раздавить ненавистную им Францию; вы знаете, как они завоевывают, знаете, как они мстят, когда им приходится отступать из городов и сел, которые они уже считали своими. Вы знаете, почему и как они ведут войну. Так скажите: желаете вы успеха бельгийцам и французам? Желаете вы изгнания озверелых завоевателей из Бельгии и Франции?

Если да, то о чем же еще разговаривать?

II

Я знаю, что далеко не все разделяют такой взгляд. В Италии есть много рабочих, особенно анархистов, синдикалистов и отчасти социал-демократов, которые безусловно против того, чтобы Италия приняла какое бы то ни было участие в войне. Все они выражают сочувствие Бельгии и Франции и ненависть к завоевательному германизму; но вместе с тем они стоят за полное невмешательство, — не только правительства, но даже отдельных отрядов добровольцев. Объясняется это, по всей вероятности, теперешним состоянием Италии после триполийской войны. Рабочие, очевидно, боятся, что если начнется агитация для посылки во Францию добровольческих отрядов (как это советовал на недавнем совещании синдикалистов де-Амбрис), это даст повод правительству вмешаться в войну. А в данную минуту, — думают они, — вмешательство было бы гибельно для Италии. Действительно, поживши в Италии, вполне понимаешь, как должны итальянцы, любящие свою родину, опасаться войны. При теперешней дезорганизации армии после триполийской войны, при полном истощении военных запасов и особенно казначейства, — начинать новую войну они считают невозможным.

Таким образом, положение, принятое итальянцами, вполне понятно. Можно сказать только одно: что его последствия могут быть очень невыносимы для Италии. Своим отказом стать на сторону тройственного союза Италия нажила непримиримого врага в Германии, которая, если она не потерпит полного поражения, непременно воспользуется первым удобным случаем, чтобы выполнить давно подготовляемое ею вторжение в северную Италию.

Что же касается до тех групп, глубоко убежденных антимилитаристов во Франции и Швейцарии, которые во имя своего отрицания войны не желают поощрять ни той, ни другой воюющей стороны и среди которых я имею близких друзей, то они впадают, на мой взгляд, в серьезную ошибку. Их сочувствие на стороне французского и бельгийского народа. Самый факт завоевания и обирания одного народа другим им ненавистен. «Но война — зло», — говорят они, — а потому они не хотят ее, ни за, ни против Германии.

Но они упускают из вида одно. Теперешняя война творит новую историю. Она всем народам ставить новые задачи общественного строительства. И когда начнется эта перестройка, новая жизнь пройдет мимо тех, кто отказался быть людьми действия в минуты, когда судьбы нашего века решались на полях битв.

Да, война, действительно, поставила мучительные вопросы. Но нельзя ли на нее взглянуть попроще?

Почему-то повсюду на нее возлагаются большие надежды. Отовсюду слышится мнение, что эта война положит конец развитию могучего военного государства в центре Европы, служащего угрозой своим соседям. Почему-то люди верят, что она положит начало временам мирного развития в лучшем направлении; ужасы войны выступили за эти два месяца в такой потрясающей наготе; наконец, вызванное ею объединение всех слоев общества в одном общем деле не пройдет бесследно, а заложит начатки более объединенной жизни…

Конец гегемонии Германии, распадение Австрийской империи и заря новой жизни для славянских народностей, объединенная Польша, снова вносящая свои народные начала в сокровищницу знаний и творчества Европы, как она вносила их раньше, — чего только не ждут от этой войны!

Конечно, можно только радоваться, что войне придают такие цели. Сколько бы из этих целей ни осуществилось, во всяком случае, начало их осуществления будет положено.

Но нужно ли всё это, чтобы определить наше отношение к войне? Но достаточно ли ясно уже определились ее ближайшие задачи?

Когда старый, раненый Гарибальди созвал в 1870 году своих старых и молодых товарищей и пошел с ними сражаться против немцев за Французскую республику, он не задавался мировыми задачами. Он не переоценивал значения войны вообще. Он видел во Франции «борьбу свободы с самовластьем» и счел своим долгом стать, как всегда стоял, на защиту первой против второго.

Понятно, он не вмешался бы в войну 1866 года между Пруссией и Австрией, потому что ни за той, ни за другой он не признавал права на подавляющее значение в Германском союзе. И не вмешался бы он в войну двух государств за право завоевания какой-нибудь чужой земли в Африке или Азии. Но он вступился во франко-прусскую войну, потому что со времени падения Наполеона III война не имела для Германии иной цели, кроме завоевательной, причем право и прогресс были на стороне Франции.

То же самое приходится сказать себе теперь. События последних двух месяцев показали, насколько необходимо сокрушать злую силу, которая воюет во имя того, что германским капиталистам «нужны» чужие земли и колонии; что для покорения своей соперницы, Франции, Германии «нужно было» провести свои миллионные армии через нейтральную Бельгию; что ей «нужно» сокрушить Англию, чтобы богатеть. А потому Германия будто бы имеет право и даже «священную миссию» предавать огню и мечу поля, политые потом и кровью бельгийских и французских крестьян, обращать в развалины города и избивать мужчин, женщин и детей, раз кто-нибудь из граждан вздумает защищать свой дом и свою семью от вторжения.

Для вас и многих других всего этого еще недостаточно. Вы сомневаетесь, вы хотите знать наверно, будет ли эта война войною освободительной. Но на этот вопрос заранее ответить невозможно. Все будет зависать от исхода войны со всеми возможными, побочными ее осложнениями.

Одно только несомненно. Если восторжествует Германия, то война не только не будет освободительною: она принесет Европе новое и еще более суровое порабощение.

Правители Германии этого не скрывают. Они сами заявили, что начали войну с целями завоевательными: надолго обессилить Францию, отобрать у нее колонии, разбогатеть на ее счет; обессилить Англию, отобрать некоторые из ее колоний; обессилить Россию, «обеспечить себя от ее нападений», т.е. — «округлить границы» и настроить укрепленных лагерей вроде Меца в областях, отобранных у России, — поближе к Петрограду и Москве.

Что именно к этому стремятся и владыки Германии, и их политические и военные писатели, и их офицеры, и даже часть солдат, — в этом нет ныне сомнения. Они сами этого не скрывают. Они гордятся этим. И кто же не понимает, какой источник новых войн представил бы собою такой исход войны? Каким препятствием он явился бы всякому прогрессивному внутреннему развитию в Европе?

Но если это верно, то помешать такому торжеству завоевателей, избавить Европу от висящей над нею угрозы, — не будет ли это уже таким великим делом, чтобы война, достигшая такой цели, вполне заслужила бы названия войны освободительной?

Заметьте, что в теперешней войне намечается еще один вопрос громадной важности: вопрос небольших народностей, стремящихся завоевать себе право на самобытное развитие.

Во всяком случае, уже теперь характер гигантской борьбы, ведущейся в Европе, достаточно выяснился. Пора прекратить разговоры о «носителях германской высокой культуры». Они достаточно выказали себя в Бельгии. Мы увидели, до чего могут дойти люди, даже не глупые и по природе не злые, если они выросли с детства в обожании права военного захвата. И мы вынуждены определенно высказать следующее:

«В Европе безусловно невозможно будет дальнейшее развитие идеалов и нравов свободы, равенства и братства, пока среди нас будет семидесятимиллионное государство, где до машинного совершенства разработаны все приемы военного разбоя; где вся нация, включая ее лучших людей и ее передовые партии, оправдывает эти приемы и считает их своим правом, видя в них залог своего дальнейшего развития.

Необходимо, чтобы весь германский народ увидел на деле, в какую бездну разорения и нравственного падения повергла его культура, целиком направленная к завоевательным целям».

Брайтон, 21 сентября (4 октяб.) 1914 г.

1. Один из таких мечтателей, французский депутат-социалист Кампер-Морель, побывав в Санлисе (Senlis) и убедившись на месте, с каким злорадством немецкие солдаты подвергали пыткам французов, раньше чем их добить, с грустью признается в своих заблуждениях. Он указывает, что из четырех миллионов избирателей-социалистов в Германии по крайней мере один миллион должен находиться в немецких войсках, наводнивших Бельгию и Францию.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

I

Дорогой мой друг, вы спрашиваете, что я думаю теперь о войне? Как повлияли на мои суждения события последних двух лет? Чего я жду в ближайшем будущем?

В ответ на эти вопросы я могу только повторить с еще большей уверенностью то, что писал в начале войны.

Военное торжество Германии, — писал я, — повлекло бы за собой такие тяжелые последствия: оно настолько задержало бы ход европейской цивилизации, что всякий, кому дороги успехи этой цивилизации и заботы рабочего интернационала, может делать только одно: всеми силами содействовать поражению германского империализма и милитаризма.

Два года тому назад, для подтверждения этой мысли, мне приходилось гадательно указывать на то, что может произойти, если Германская и Австрийская империи восторжествуют. Теперь факты налицо. Мы знаем, чего добивается Германия, т.е. ее правящие классы, при поддержке громадного большинства германского народа, Мы знаем, что ее завоевательные планы даже обширнее, чем это предполагалось в 1914 году.

Ее желание завладеть берегами Немецкого моря от Антверпена до Калэ — не «праздная выдумка ненавистников Германии», а действительное стремление, из-за которого легли уже в Бельгии и Северной Франции сотни тысяч людей. И если бы в Англии рабочие и буржуазия не поняли грозившей их стране опасности и не произошел бы поразительный, никем не предвиденный порыв, давший английской армии более четырех миллионов людей всех классов, добровольно записавшихся в солдаты, то эта часть программы германских завоевателей была бы уже осуществлена после кровопролитных, ужасных битв за Ипр и Калэ [1]. Два года тому назад в существовании такого плана еще можно было сомневаться. Теперь он так ясно выступил из всего хода войны, что Бюлов, долгие годы занимавший должность германского канцлера и главного советника Вильгельма II, уже этого не скрывает. Он открыто признал (в последнем издании своей книги «Германия под императором Вильгельмом II»), что именно желание расширить свое океанское побережье привело Германию ко вторжению в Бельгию.

Точно так же стремление Германии осесть на берегах Адриатического моря и завладеть Малой Азией и тем, что я назвал Адриатикой Индийского океана (Персидским заливом), не было плодом досужего воображения. Оно — опять-таки факт, из-за которого уже гибнут и еще погибнут целые армии и разорены будут целые области.

И, наконец, никто не усомнится теперь, что стремление овладеть Прибалтийским краем и главными вывозными портами России в Балтийском море, включая Ригу, которая должна была послужить морским базисом для похода на Петроград, составляло часть вожделений Германии и входило в план ее войны «на два фронта».

Именно — часть; только часть того, о чем мечтали в Германии и что подготовлялось ее генеральным штабом. В начале войны я не хотел упоминать о возможности завоевания немцами Польши и их вероятном походе на Волынь и Бессарабию. А между тем уже с 1886 года русскому Генеральному Штабу и тем, увы, немногим, кто предвидел надвигавшееся нашествие на Россию, было известно, что западная часть Царства Польского ничем не защищена; что в случае нападения Германии в союзе с Австрией войска обеих империй вступят в Польшу с севера и с юга, позади привислинских крепостей, и что в случае удачи этого вторжения часть австро-германских войск направится на юг, в Волынь и Бессарабию.

Что этот план не был оставлен с тех пор, показали события последних двух лет. И если бы в начале войны в австро-германский союз была вовлечена Румыния (так оно и было в 80-х годах), то поход на Бессарабию, может быть, состоялся бы уже в 1915 году. Простор южно-русских степей не перестает манить германских завоевателей.

Таким образом, не защита Германии от нападения со стороны России или Франции, а желание завоеваний, стремление расширить область своей экономической эксплуатации и увеличить свое военное могущество и политическое влияние руководили Германией в ее нападении на Бельгию, Францию и Россию и в ее союзе с Австрией для порабощения Сербии и дальнейшего движения на восток. Завоевательный характер войны со стороны Германии не подлежит сомнению. Он признан и объявлен законным самими завоевателями.

II

Что касается до последствий, какие могла бы иметь победа Германии, то если на этот счет еще не сложилось вполне определенного мнения, то объясняется это тем, что вообще влияние известных событий труднее предвидеть, чем сами события. Чтобы верно угадать влияние того или другого исхода войны, нужно, кроме наблюдательности, знакомство с историей и внутренней жизнью Европы за последние десятилетия. А именно этого знакомства вообще не хватает в обществе, и особенно в России.

Распространение социалистических учений, возникновение сильных рабочих организаций и их борьба с хозяевами на экономической почве неизбежно отвлекли бы внимание от политической борьбы, ведущейся в Европе с конца восемнадцатого века. Кто у нас, например, после Герцена и Чернышевского старался распространять в широких кругах понимание политической жизни Европы? М.М. Ковалевский и маленький кружок его товарищей? Кто еще?

Раз поставлен был социальный вопрос и началась борьба за его разрешение, историческая роль отдельных наций в общем развитии цивилизации стала меньше обращать на себя внимания. Борьба труда с капиталом отвлекала внимание от усилий, делавшихся тем или другим государством для сохранения у себя и у соседей пережитков крепостного, феодального строя в его политических и экономических формах. Усилия Германии, например, продолжать политику священного Союза раздавить республиканскую Францию — «этот очаг социалистов и анархистов», как выражался Бисмарк, — и охранять в Европе сословные государственные идеалы оставляли без внимания. А между тем Бисмарк готов был отнять Рим у Италии, восстановить светскую власть папы, а в случае надобности, — говорил он, — «если бы Италия вступила в союз с Францией, который неизбежно привел бы ее к республике», — восстановить даже Неаполитанское королевство [2], чтобы ослабить Францию и тем помешать распространению республиканского духа в Европе.

На всё это и на значение такой политики для Европы перестали обращать внимание в надежде, что столкновение труда с капиталом скоро упразднит все подобные политические вопросы. И этим, конечно, пользовались владыки Германии.

Тем временем в прогрессивных кругах росла надежда и понемногу сложилась вера, что великие европейские войны скоро станут невозможными. Эта вера порождала всевозможных «мирников», пацифистов. Одни, как баронесса Сутнер, доказывали, что человечество в Европе вышло уже из дикого периода войн и что все правители европейских государств жаждут мира. Другие утверждали, что с бездымным порохом война невозможна (это было как раз перед бурской войной). Третьи, как Норман Энджел, цифрами доказывали, что войну делает невозможной тесная денежная зависимость между народами. И, наконец, рабочие, особенно в латинских странах, начинали верить, что установившиеся международные отношения между трудовыми организациями всех стран предотвратят всякую войну. «Достаточно будет грозно заявить наше нежелание воевать, чтобы расстроить военные затеи капиталистов и правительств», — говорилось в наших кругах.

Понятно, что люди, жившие с такими надеждами, неохотно расставались с ними. Потребовались все ужасы настоящей войны, чтобы подорвать эту веру. Но и теперь еще многие воображают, что если бы союзники сейчас положили оружие, в Европе водворились бы мир и согласие. Германцы и австрийцы миролюбиво ушли бы из занятых ими стран и областей, и проученные горьким опытом народы и правители Европы отказались бы от завоевательных вожделений!

Но с горькой действительностью эти мечты так же мало имеют общего, как и мечты пацифистов, дважды собиравших свои конгрессы мира накануне войны. В Германии и Австрии число тех, кто готов отказаться от областей, занятых австро-германскими войсками, все еще ничтожно по сравнению с числом «патриотов», требующих, чтобы «завоеванное ценою немецкой крови», — как они выражаются, было удержано сполна. Правда, что со времени наступлений 1916 года германские патриоты кое-что посбавили в своих требованиях. О «взыскании контрибуции» с Бельгии и Франции нынче нет уже речи. Но от удержания значительной части захваченных областей и от заключения трактатов, которые «навсегда помешают Бельгии поступать впредь, как она поступила с Германией» (защищаясь от завоевателей), от этого отказывается только небольшая группа «крайних» из числа германских социалистов. Правящие же сословия, крупные промышленники, банкиры, немецкие ученые и даже значительная часть организованных рабочих считают мир без завоеваний невозможным, «позорным».

III

Между тем военное торжество Германии и присоединение к Германской империи занятых ею областей, хотя бы только на востоке, неизбежно привело бы к тому же самому, к чему привело присоединение Эльзаса и Лотарингии в 1871 году. Оно стало бы залогом новых войн лет на 50, или более.

В моем первом письме я уже писал о том, как Франция сорок лет жила под постоянным страхом разгрома Германией. Прибавлю только, что лучшие люди Франции — люди, превосходно знавшие общее положение дел в Европе, считали разгром Франции и ее расчленение на части (le démembrement de la France) неизбежным. Вот откуда взялась эта тихая, скромная, торжественная решимость и это глубокое, вдумчивое, любовное к родине настроение французского народа со времени войны, о которых говорили мне англичане и американцы, жившие или побывавшие за время войны во Франции, и которое так верно описал в «Речи» А.И. Шингарев.

Я также упоминал в моем первом письме о вмешательстве Александра II, помешавшем Германии напасть на Францию в 1875 году с целью дальнейших завоеваний. Но то же самое повторялось в 1891 году, причем разгрому Франции тройственным союзом помешало вмешательство английской королевы и Александра III [3]. Впрочем, и после того, как установилось согласие между Россией, Францией и Англией, та же угроза продолжала висеть над французским народом.

То же самое, что грозило Франции в продолжении сорока лет, грозило бы и России, если бы Германия могла удержать Либаву и укрепиться в Курляндии, в Польше, в Литве и на Волыни. Постоянная угроза вторжения и нападения, на этот раз на обе столицы и на Киев, висела бы над Россией. Мало того, вся наша внутренняя политическая жизнь должна была бы складываться в формы, желательные германскому империализму.

Ради такого исхода войны и работал в Швейцарии зимой 1915–16 года Бюлов со своими секретарями. В Берлине, да и в Германии вообще, думали тогда, что союзники, обескураженные неудачей своего наступления, начатого в сентябре 1915 года, поспешат заключить мир «на основании военной карты Европы» и закрепят за Германией и Австрией их захваты или по крайней мере большую их часть. Только летом 1916 года, вслед за успехами наступления союзников, начало выступать у их противников мнение небольшого меньшинства в пользу «мира без завоеваний», но также, надо прибавить, и «без уступок германской территории», т.е. с удержанием Эльзаса и Лотарингии. Мец, стало быть, должен по-прежнему оставаться угрозой Парижу. Что же касается до захватов в России и на Балканах, то о них помалкивают. Те же, кто упоминает о них, прямо заявляют, что «о восстановлении границ, существовавших до войны», речи быть не может.

Вот почему во Франции и в Англии громадное большинство, как бы оно ни жаждало мира, понимает, что сейчас мир еще невозможен. Тем, кто стращает общественное мнение возможностью еще больших потерь (Калэ и т.д.), не верят. А тем, кто советует заключить мир на условиях, предложенных «великодушными победителями», отвечают совершенно верно, что такой мир был бы только разорительным перемирием. Через три, четыре года его непременно нарушила бы — вынуждена была бы нарушить — та или другая сторона.

Действительно, мир станет возможным только тогда, когда в Германии и Австрии сложится в широких кругах убеждение, что попытка создать владычество военного и торгово-промышленного австро-германского государства от Немецкого моря до Адриатического и до Индийского океана на этот раз не удалась.

До тех пор разговоры о мире останутся простым повторением очень старого дипломатического приема. Всегда, во время всех многолетних войн, с наступлением зимы дипломаты пускали слухи о близком мире, об уступчивости побеждавшей до тех пор стороны, об умеренности ее требований. Целью таких слухов всегда было — посеять раздор в среде противников и ослабить их военные приготовления к кампании будущего лета. Немцы прекрасно знали, как Англия, Франция и Россия обновляли свои армии, какую новую артиллерию они создавали, какие горы снарядов они заготовляли для наступления. Странно было бы, если бы умные немецкие дипломаты не воспользовались приемом, который всегда помогал ослабить врага.

Но так как с самого начала было известно, что не хватало главного для мирных переговоров, — что готовность очистить при заключении мира все занятые территории не была заявлена ни прямо, ни через посредников, — то ясно было, что из таких разговоров никакого мира выйти не может.

«Что же дальше? — спросите вы. — Чем разрешится эта ужасная война?»

Вопрос большой, и ответ на него приходится отложить до следующего письма. Скажу одно. Австро-германские завоеватели начинают убеждаться, что по нынешним временам завоевания не оплачиваются. Пользуясь недостаточной подготовленностью Франции и России и совершенной сухопутной неподготовленностью Англии, бросив сразу на противников миллионные армии, им удалось захватить чрезвычайно ценные области. Но завоевать эти области, закрепить их за собой разгромом неприятельских армий и столиц — не удалось. Внезапное поражение союзников поодиночке не состоялось.

Не состоялось потому, что вместо армий из профессиональных военных их встретили вооружившиеся народы. И народы создали такие средства самозащиты, которых милитаризм и империализм, к счастию, не предвидели, и по самой своей сущности не могли предвидеть.

Брайтон, 15 (28) сентября 1916.

1. Число добровольцев, поступивших в армию раньше, чем была введена всеобщая воинская повинность, достигло 5 060 000 человек.

2. В «Голосе минувшего» (апрель, 1916) даны были, на основании книги Crispoliti и Aureli, очень поучительные извлечения из отчета папского посланника Галимберти о его переговорах с Бисмарком в 1887 и 1888 гг. насчет восстановления светской власти папы. Не менее поучительны воспоминания бар. Розенбаха о настроении Вильгельма II в 1890 г. против Французской республики, напечатанные в «Русской старине» (май, 1916).

3. Бловиц, известный корреспондент «Times’а», хорошо знавший дело из первых рук, рассказал впоследствии, как Вильгельм II, приехав в Англию летом 1891 года, заявил своей бабушке, королеве Виктории, что Германия не может более выносить вооружений, вызываемых военным возрождением Франции (она тоже ввела у себя всеобщую воинскую повинность), и что он объявит войну не позже весны 1892 года. Тогда английская королева, видя, что словами не переубедить Вильгельма, и желая сохранить мир в Европе, поручила премьеру Сользбюри написать от ее имени Александру III, уговаривая его заключить союз с Франциею для предотвращения войны, иначе неизбежной. Приглашение французского флота (плававшего тогда в шведских водах) в Кронштадт, а затем в Портсмут, было результатом этого письма и началом франко-русского соглашения, в ответ на тройственный союз (заключенный между Германией, Австрией и Италией уже в 1883 году). Политические люди Англии тогда же знали об этом выступлении королевы Виктории. Недавно его подтвердил в своей книге г. Легг (Legge).

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

I

Дорогой мой друг, — вы спрашиваете, чтò, собственно, следует понимать под германским «империализмом» и «милитаризмом», которые, — писал я вам, — Европа должна обуздать и в конце концов искоренить. Постараюсь ответить на ваш вопрос.

«Империализм», по моему мнению, это новое, громкое слово для очень старого порока — жажды обогащения одного племени или народа на счет своих соседей, при помощи завоевания. В разные времена этот порок развивался у разных народов, и с незапамятных времен он причинял человечеству много зла. История полна вызванных им кровавых битв.

Вот, например, в Хэстингсе, на южном берегу Англии, поднимается над морем утес, где с самых ранних веков завоеватели оставили свои следы. В каменном веке в расщелинах утеса жили люди, знавшие только самые простые кремневые орудия. Ловко отбивая от кремней острые осколки, они пользовались ими как ножами, а более мелкие, крючковатые осколки они навязывали на бечевку, свитую из какого-то растения, и ими ловили рыбу. Так делают до сих пор некоторые дикари Тихого океана.

Против выхода из расселины накопился за несколько сот лет целый холмик всякого отброса: рыбных костей, сломанных кремневых орудий, — так называемые «кухонные остатки», — и их тщательно раскопал по поручению одного ученого Общества г. Абботт. Из этих раскопок узнали, что первобытные обитатели Хэстингского утеса кормились рыбой и ракушками, а на суше охотились только за мелкими зверками. Больших каменных орудий, пригодных для охоты за большими зверями, у них не было; в их «кухонных остатках» нашли только кости мелких грызунов.

«И вот в этом месте, — говорил мне г. Абботт, — среди кучи недоделанных кремней, я нашел полуистлевшие остатки костяка, череп которого был расколот большим каменным топором. Очевидно, пришли люди другого племени, более искусные в изготовлении боевых орудий; один из них застал туземца врасплох и убил его. Других мужчин тоже, вероятно, перебили, а женщин и детей увели в рабство».

На том же утесе, повыше, мы осмотрели остатки окопов римского укрепленного лагеря. Высадились римляне уже с железными мечами и пиками, с военной «тактикой», и покорили местных жителей, знавших только каменные топоры. Военнопленных с их женами и детьми римляне продавали в рабство, в Италию, а остальных, покорившихся, заставляли на себя работать: строить богатые виллы, обрабатывать поля, добывать уголь и всякие руды, заготовлять шерсть и лен, прокладывать военные дороги и рыть укрепленные лагери против самих же туземцев.

Тут же, в стороне от римского лагеря, следующие поколения завоевателей оставили свои следы в виде красивых развалин феодального замка. Такими замками норманнские империалисты — после того как ушли римляне — держали местное население в крепостной зависимости.

А в настоящее время в тихую погоду с противоположного берега доносится грохот гигантских пушек. При их помощи новая волна завоевателей — германцы — пытаются добраться до того же утеса.

Конечно, вся жизнь человечества сильно осложнилась со времен каменного века. Осложнились и побуждения к завоеваниям. Но основная их цель — нажива трудом покоренных народов, и основные приемы, т.е. избиение вооруженных людей и устрашение остального населения, остались те же. И закрепляют за собой завоевания теми же способами, какими закрепляли их норманны и римляне: победители заставляют туземцев строить крепости и прокладывать военные дороги, держат их в бедности, разоряя исконные их промыслы и вводя новые, на которых наживаются победители; и, наконец, населением правят суровые префекты и судьи, безжалостно истребляя недовольных и бунтовщиков.

Изменилось одно. Сложный склад современной жизни дал возможность запутывать понятия людей и оправдывать завоевания такими отвлеченными словами, как «капиталистический империализм», «законы развития великих наций» и т.п. Иные даже не без успеха уверяют рабочих, что «империализм представляет закономерное развитие капитализма» — чуть не выражение «мировой воли», ведущей человечество этим путем к социализму. Больше слов, лживые слова; но факт военного грабежа, составляющий сущность завоевания, остался.

II

За последние десятилетия главным очагом империализма стала Германская империя. Уже в сороковых годах девятнадцатого века экономист Лист звал германский народ на путь широкого развития мануфактур, по примеру Англии. Всех поражало тогда быстрое обогащение английской буржуазии по мере того, как в Англии вырастала, при помощи паровой машины, громадная обрабатывающая промышленность, изобретались всё новые и новые машины и возникали новые производства, строились железные дороги, создавался паровой флот, и с ним — развивалась оживленная всемирная торговля. Лист звал Германию на тот же путь.

Но в сороковых годах Германия еще не могла отозваться на его клич. В ней еще сильны были пережитки крепостного права. Только после потрясений 1848 года и вызванных ими реформ, и в особенности с 70-х годов, действительно началось промышленное развитие Германии. И с тех пор пример богатевшей английской буржуазии не давал покоя германским общественным деятелям. Богатеть «как Англия» стало их лозунгом.

Новым условиям, сложившимся в Европе, они мало придавали значения. Они не обращали внимания на то, что нет на свете другого такого рынка для европейских товаров, нет другой такой «колонии», какую имела Англия в Индии, с ее 250-миллионным населением. Они забывали, что Англия первая выступила на путь широкого развития промышленности и воспользовалась выгодами, выпадающими на долю пионера и изобретателя. Они не замечали, наконец, что в 1886–1890 гг. Англия уже не находила прежних, выгодных рынков и переживала вследствие этого тяжелый кризис. Несмотря на эти новые условия, общественные деятели Германии направляли свои силы, чтобы развить у себя такую же промышленность, не для своего народа, а для вывоза за границу — «как в Англии».

Ради этого Германия посылала своих техников рабочими в Англию, во Францию, в Бельгию, чтобы изучать на месте новейшие способы производства и копировать лучшие машины. Она широко воспользовалась множеством молодых людей, ежегодно выходивших из ее университетов и технических школ с естественно-научною или техническою подготовкою, и быстро сумела развить у себя новейшую технику, совершенствуя при этом и удешевляя продукты в некоторых крупных отраслях, как, например, в химическом производстве. Особенно же успевала она в выделке по доступной цене множества вещей, нужных мелкой буржуазии в домашнем и торговом обиходе.

Выступив на этот путь, германская промышленность росла не по дням, а по часам. Вывоз товаров в соседние страны увеличивался с каждым годом, а с ним вместе росли и обороты банков и страховых обществ. Немецкая буржуазия и финансисты богатели воочию.

Не нужно, однако, забывать, что не одна Германия преуспевала за эти годы. Англия и Франция не замерли на однажды достигнутой высоте. Бельгия, Швейцария, Соединенные Штаты быстро развивались в том же направлении — Соединенные Штаты даже гораздо быстрее Германии; причем безусловно во всем американцы изобретали свои усовершенствованные приемы, даже в таких установившихся производствах, как разработка угольных копей, добыча руд, выделка железа, ткацкое дело и т.п. Даже в плотничном ремесле они заменили веками утвержденные инструменты своими, новыми.

В одном Германия опережала своих соседей: в организации сбыта своих товаров — в завоевании иностранных рынков. Для этого ее торговцы не только умно пользовались обычными путями, но они ввели свою особую, тщательно разработанную систему кредита и банков, действовавших в соседних странах при поддержке германского правительства.

Борьба с иностранными производителями и «завоевание рынков» при помощи пособий от правительства издавна практиковались, особенно по отношению к странам внеевропейским. Теперь Германия стала применять эту систему к Италии, Швейцарии, Голландии и России. И эта система роковым образом вела руководителей германской мысли к развитию империализма. Раз усилия направлялись к тому, чтобы стать хозяевами рынка в какой-нибудь стране, естественно напрашивалось такое соображение: «как упростилось бы дело, если бы эта страна стала частью Германской империи!»

Таким образом мало-помалу в рассуждениях немецких экономистов интересы коммерческой политики сливались с так называемой мировой политикой, которую проповедовали ген. Бернгарди, проф. Трейчке, министр Бюлов и вообще последователи и продолжатели Бисмарка. Постепенно превращаясь в «мировую политику», коммерческая политика Германии скоро превратилась в мировую опасность.

Воззрения империалистов вроде Бернгарди стали входить в обиходный язык промышленных и финансовых дельцов, в ученые трактаты и даже в статьи сравнительно передовых писателей. Коммерческие трактаты переходили в проповедь необходимости большой войны с Англией и Францией.

В 1911 году, например, прямо писали в органе больших железных и стальных компаний Рейнского бассейна, что железные руды Люксембурга и бассейна Бирэ (Birey) во Французской Лотарингии должны быть под одним управлением с немецкими рудниками Вестфалии [1]. А когда стало ясно, что русское правительство откажется в 1917 году от возобновления невыгодного трактата, заключенного во время японской войны, то об этом вероятном отказе писали в Германии, как о достаточной причине для войны с Россией. «Кем же будут обрабатываться имения в Пруссии, если русское правительство отменит льготы, предоставленные этим трактатом для ухода польских и белорусских крестьян на заработки в Германию?»

И так — во всем. На западе и на востоке, на юге и на севере «торговая политика» переходила в жажду завоеваний и грозила Европе войной.

Мануфактурная промышленность Германии и количество вывозимых ею товаров продолжали расти. Но Германия скоро почувствовала то самое, что Англия пережила в восьмидесятых годах. Соперничество Австрии, Бельгии, Швейцарии, Соединенных Штатов и отчасти России сбивало цены. Барыши стали сокращаться. И тогда вместо того, чтобы направить помыслы на усиление благосостояния своего крестьянства и городских рабочих и на создание потребителей у себя дома, властители дум в империи предпочли мечтать о расширении своих рынков путем завоеваний. «Из всех промыслов Германии, — писал известный журналист Максимилиан Хардэн, — самым выгодным все-таки оказывается военный». И высшие власти вторили ему. Чтобы создать мировую торговлю и соперничать с Англией, решено было, что надо будет присоединить Голландию к Германской империи и завоевать Антверпен, западное побережье Бельгии и Калэ. Нужно было также забрать Триест у Австрии (вознаградив ее на счет России) и Египет у Англии; а что касается африканских колоний Франции, то тут вспомнили слова Бисмарка: «Французские колонии вы всегда можете получить в Париже!»

III

Рядом с этим в Германии слагалось — тоже на экономической подкладке — в высшей степени опасное учение о концентрации государств. За последние тридцать–сорок лет в промышленности, как известно, сильно развивались тресты и картели. То в той, то в другой отрасли происходило объединение нескольких фабрик и компаний в одно большое предприятие, где заказы, а также и барыши распределялись между заводами, вошедшими в трест. При этом объединение легко переходило в поглощение мелких производств одним крупным. Разбирать пользу и вред этого превращения здесь было бы не у места. Важно только отметить, что в Германии стало складываться учение, представлявшее поглощение мелких предприятий крупными — не как акта насилия, а опять-таки как «закон мирового развития», и такой закон, — говорили ученые, — приложим и к государствам.

Германская империя создалась из того, что Пруссия поглотила многие мелкие государства. Теперь поглощение должно было идти дальше, за пределы Германии. Иначе, — писали господа империалисты, — германский мир будет только «спутником при Англии и России», как луна состоит спутником при земле. А ей ли, Германии, с ее умственной и военной мощью быть чьим бы то ни было спутником?

Мало того: создавалось учение, что Германия должна быть не федерацией свободных единиц, а централизованной империей в точном смысле слова. Прочтите, как наивно оправдывается Бюлов (в «Заключении» своей книги) от подозрения, что он когда-либо хотел для Германской империи «представительного правления в западно-европейском смысле этих слов». Упаси Бог от таких новшеств! Государственные люди и правители Германии по сие время остались верны трактату Священного союза, подписанному в Вероне, в 1822 г. [2] И в конце концов получается то, что с тех пор как, выражаясь словами Бюлова, «немецкий разум и прусская монархия соединили свои силы», Германия стала очагом не только империализма в смысле завоевательном, но и главным оплотом империализма внутреннего, как его понимали в империи Наполеона III.

Но что всего ужаснее, это то, что для осуществления своих мечтаний руководители Германии пошли на завоевание не каких-нибудь мало заселенных колоний, а густо заселенных стран. Стран, где, как во Фландрии и северной Франции, на каждую квадратную сажень люди положили вековой труд; где нельзя дать сражения, не уничтожив того, что десятки тысяч крестьянских семей вырастили и устраивали в продолжении нескольких сот лет; где в городах каждая бомба сжигает или обращает в щепки десятки домов рабочих, с их годами накопленной бедной обстановкой, и убивает десятками женщин и детей.

Наконец, в Германии по опыту знали, чтó собой представляет всеобщая воинская повинность, знали, что война выбросит на поля битв не меньше двадцати миллионов людей, вооруженных самыми ужасными орудиями истребления. И тем не менее, едва правители Германии убедились, что в военных приготовлениях они опередили своих соседей, они не задумались двинуть свои полчища на густо заселенную, цивилизованную Европу. «Идите! Теперь мы захватим богатую Бельгию, плодородную Шампань, железные руды западной Лотарингии, Париж, Париж! Алжир, Египет! То-то будет нажива! Теперь, или никогда!»

Вот почему среди народов, вступивших в борьбу с этим современным проявлением тамерлановщины, окрепло мнение, что германскому империализму и империализму вообще надо нанести такой удар, чтобы новая завоевательная война надолго осталась невозможной.

В значительной мере такой удар уже нанесен. В начале войны вышла замечательная книжка американца Поуэлля (Powell), где очень образно рассказано и иллюстрировано фотографиями нашествие германской армии на Бельгию. Читая описание Поуэлля, положительно чувствуешь, как неотразимо было нашествие тяжелой массы миллионных армий с их разрушительною артиллерией, чувствуешь, что остановить эти полчища тогда было невозможно.

Но в теперешней войне проявилось нечто новое. В бой с завоевателями вступили не армии, а целые народы.

И народы изменили первоначальное соотношение сил. Они создали новые армии, заново вооружили их и вдохновили их неизвестною до тех пор силою. Неподготовленную армию можно разбить. Но о народ, не желающий подпасть под чужое иго, разбиваются самые сильные армии.

Именно это начинают чувствовать в Германии. Финансовое расстройство, недоедание — всё это германский народ вынес бы; но его начинает угнетать безысходность, безрезультатность начатой войны. И уже раздаются в Германии голоса, что по крайней мере на западном фронте надо отказаться от завоеваний. Есть также основание думать, что и на восточном фронте Австрия и Германия чувствуют невозможность удержать свои захваты, не затянув войны еще на несколько лет. Что же касается до миллиардных контрибуций, которыми должны были обогатиться немцы, то о них уже вовсе нет речи.

Но если так закончится война; если после всего ужасающего кровопролития и разорения германский народ окажется обманутым во всех своих надеждах, то германскому империализму уже нанесен будет такой удар, от которого он едва ли оправится.

Обещать народу Париж, Калэ, Антверпен, Ригу, Киев, Польшу, Литву, а вне Европы — Марокко, Алжир и Египет; высчитывать, сколько десятков миллиардов можно будет сорвать с Франции; готовиться к войне десятки лет, потребовать от народа отчаянных, миллионных жертв, пролить реки крови и в конце концов объявить: «Сорвалось!», — от такого удара не оправится ни завоевательный, ни бонапартовский империализм, ни система умеренного самодержавия, столь дорогая сердцу Бюлова.

Заметьте, что при этом война ребром поставила новый вопрос: «Не шла ли Германия вообще по ложному пути? Правда ли, что лучший путь для обогащения страны — это стать страною обрабатывающей промышленности и получать съестные припасы и сырье из подчиненных ей земледельческих стран?»

Так обогащались в Англии крупные землевладельцы и средние классы. Но лучший ли это путь? Не представляют ли Франция и Соединенные Штаты другой тип более прочного и более равномерного обогащения, благодаря одновременному развитию земледелия и мануфактурной промышленности?

Вот вопрос, который неизбежно возникнет перед мыслящею Германиею. Он уже возник в самой Англии, где война поставила на очередь планы коренной перестройки всей экономической жизни. Но об этом отложу беседу до другого случая.

Брайтон.

16 (29-го) октября 1916 г.

1. В 1871 году Германия согласилась не отнимать у Франции эту часть Лотарингии, потому что, по докладу ее эксперта, руды бассейна Бирэ, вследствие содержания фосфора, были признаны не стоящими разработки. Но с тех пор, как в 1878 году открыт был в Англии новый способ их разработки, бассейн Бирэ считается едва ли не лучшим в Европе. Владея им, Германия держала бы в своих руках почти всё железное производство Франции. Из чего выводили: «Завоевание этого бассейна необходимо».

2. Его первая статья гласила, что договаривающиеся стороны «принимают торжественное обязательство положить конец представительному правлению в Европе, где бы оно ни существовало, и мешать его введению там, где оно еще не введено».

ПИСЬМО ПЯТОЕ

I

Дорогой мой друг. — В предыдущем письме я указывал на то, что в основе завоевательных стремлений Германии лежит мысль разбогатеть так, как разбогатели средние классы Англии, благодаря сильному развитию промышленного и торгового капитализма, обширной морской торговце и колониям. «Так богатела Англия, и так должны теперь развиваться мы». На этой идее воспитывалась Германия за последние тридцать или сорок лет.

Между тем, при ближайшем знакомстве с историей Англии становится ясно, что своим могуществом в промышленности и на морях Англия обязана прежде всего тому, что она начала перестройку своего устарелого общественного строя уже в середине семнадцатого века — в такую пору, когда другие государства, кроме Голландии, продолжали жить под полуфеодальным строем. Во Франции такая перестройка началась лишь 140 лет позже, а в Германии — почти через двести лет, и то только после толчка, данного ей армиями первой французской республики.

Условий, в которых таким образом развивалась Англия, нельзя заменить ни образцовой армией, ни обилием технических школ, ни усовершенствованными способами навязывать свои товары иностранцам. Нельзя потому, что все это не заменяет общественного, умственного и промышленного подъема и творчества, проявленных Англией в эти годы. Притом вооружение, школы, удешевленное производство становятся теперь международным достоянием и легко переносятся из одной страны в другую. Вспомните только, как быстро французская и английская армии сумели в эту войну догнать и отчасти обогнать германскую армию, несмотря на ее многолетнюю подготовку.

Писатели-экономисты с особой любовью останавливаются в истории английского народа на так называемом «Промышленном перевороте», т.е. на тех годах (1790–1850), когда с появлением паровой машины промышленность Англии переходила от кустарного, ремесленного производства к машинному, фабричному. Они подробно описывают, как исчезали мелкие мастера в прядильном и ткацком производстве, как шло «развитие капитализма», как совершалась «концентрация капитала».

Но паровую машину или даже водяной двигатель нельзя было бы приложить к ручной прялке, какою мы ее знали в нашем детстве и какою она была в Англии в XVII веке. Чтобы перейти от такой прялки к станку с несколькими десятками веретен, который можно было бы поручить машине, или от ручного ткацкого станка к станкам, движимым паром, нужно было, чтобы целое население ремесленников — прядильщиков и ткачей — проработало целое столетие, весь XVIII век, над множеством мелких, удачных и неудачных улучшений.

Возьмите, например, изобретение бумагопрядильной машины. Это целая эпопея. В начале XVIII века в Англии знали только ручную самопрялку. Но вот из Америки начинают привозить хлопок. Прясть его труднее, чем лен или коноплю, труднее получить из него ровную и крепкую нитку, так что хотя и ткут в Англии ткани из хлопка, но «основу» для них делают из льняных ниток. А между тем такие ткани в большом ходу, а следовательно, спрос растет на хлопчатобумажную пряжу.

И вот сотни прядильщиков и ткачей начинают изобретать самопрялку, сразу работающую несколькими веретенами. Но проходит 30 лет, прежде чем Уайатту (Wyatt) удалось изобрести к 1733 году что-то в этом роде. Он даже завел маленькие фабрики; но его самопрялка не удовлетворяла ткачей. Около того же времени (1738) Пауль изобрел такую же машину, и тоже потерпел неудачу, хотя его мысль, когда она стала общим достоянием, пригодилась впоследствии.

Тем временем изобретатели заметили, что сперва надо усовершенствовать машинное чесание хлопка и выравнивание его волокон (кардование), и многие работали над этим, раньше чем одному ткачу, Харгрэвсу, удалось в 1760 году изобрести практическую кардовальную машину.

Тогда он направил свои усилия на механическую самопрялку и через семь лет напал на мысль снабдить колесо обыкновенной самопрялки восемью веретенами и заменить работу пальцев прядильщицы довольно простым механическим приспособлением. Его машина — он назвал ее «Прядущая Дженни», по имени своей дочери — оказалась удачной и сразу пошла в ход.

И, как всегда бывает, когда много изобретателей занято одним вопросом, в эти годы сразу явилось насколько решений той же задачи.

Брадобрей Аркрайт, разъезжавший по всей Англии, чтобы скупать волоса для париков, вероятно, наслышавшись повсеместно о попытках изобрести прядильную машину, соединился ради этого с одним часовщиком, Кэем, тоже изобретателем, и вдвоем они выдумали (1768 г.) очень удачное приспособление, чтобы обращать грубую нитку в более тонкую и прочную, годную для «основы». Уже в следующем году Аркрайт, соединившись с двумя фабрикантами, открыл фабрику, где его прядильные машины приводились в движение лошадиной силой [1].

И, наконец, около того же времени (1774–1779) юноша Кромптон, мечтатель, музыкант, просиживавший целые дни за восьмиверетенной самопрялкой Харгрэвса, додумался до еще лучшей машины. Она представляла сочетание идей Харгрэвса и Аркрайта, почему он и назвал ее мулом (mule, или mule-jenny). Но, с его собственными улучшениями, она была уже таким шагом вперед, что Кромптон, ко всеобщему удивлению, мог через несколько лет прясть на ней тончайшие нити для тюля, и к ее ровному ходу можно было применить паровой двигатель. Двадцать лет спустя в Англии, Шотландии и Ирландии работало уже 4 500 000 веретен в кромптоновских машинах, и они перерабатывали миллион пудов хлопка.

II

Надеюсь, вы не посетуете на меня за этот длинный рассказ: в истории изобретения прядильной машины так хорошо выступает работа мысли среди ремесленного населения Англии. Скажу только, что совершенно такую же работу проделывали многие изобретатели, прежде чем они дошли до машин для обработки шерсти, для вязания чулок и для плетения кружев, для выделки плиса, для печатания ситцев с цилиндров и т.д.

Такую же последовательность изобретений, большею частью безымянных, можно проследить, начиная с 1730 г., в выделке железа и стали, в способах добывания угля и выкачивания воды из шахт, в проведении каналов и шоссейных дорог, в кораблестроении — словом, во всех отраслях богатой, могучей промышленности, развившейся в Англии в течение XVIII века.

Вот почему уже тогда для английской промышленности, далеко опередившей все остальные страны, даже Францию, открылся всемирный рынок. И вот почему можно было отметить такой поразительный факт, что, когда американские колонии Англии свергли с себя власть метрополии, они, тем не менее, продолжали тотчас же по заключении мира ввозить к себе английский товар. Он не встречал соперников.

Само собой разумеется, что подъем народного творчества в Англии XVIII века не был случайным явлением. Его причины лежали в глубоких переменах, происшедших в общественной жизни страны в течение предыдущих пятидесяти лет вследствие революции 1637–1689 годов.

Эти перемены не только освободили ремесленное производство от мертвящей опеки государства в такое время, когда во всех других странах, кроме Голландии, чиновничья опека продолжала тяготеть над промышленностью и мешать ее развитию. Они пробудили самоуважение личности, веру в свои силы, предприимчивость и общественное строительство.

Они провозгласили права разума и научного опыта не только в верхах общества, но и среди ремесленников и мелких торговцев с их бесчисленными полурелигиозными и полуполитическими Обществами. Оттого, несмотря на свирепость реакции, когда в лице Карла II временно возвратилась династия Стюартов, Англия могла тем не менее дать, полвека спустя, таких мыслителей, как Бойль, Локк, Хётчинсон и т.д., и таких людей, как Броун, Робинзон и «отцы-пилигримы», т.е. первые эмигранты, переселившиеся в Америку [2].

Дело в том, что политический переворот, совершившийся в Англии в 1637–1689 гг., не ограничился одним усилением власти парламента. Рядом с расширением политических прав народа расширились также права местного самоуправления, особенно в главном его органе — сельском приходе [3].

С давних времен английский приход не был простым собранием верующих. Он был также мелкой земской единицей, где встречались на равной ноге люди всяких общественных положений, с одной стороны, для защиты своих религиозных прав и права на воспитание детей в своей вере, а с другой стороны — для разных земских обязанностей. Заботы о неимущих в силу «Закона о бедных», обложение с этой целью всех домохозяев (сообразно их «видимому достатку»), содержание дорог, санитарные и полицейские меры — всё это решалось приговорами прихода. И здесь устанавливалось то личное общение между ремесленниками и людьми средних классов, на которое постоянно наталкиваешься в истории английских изобретений XVIII века и которого свежие следы я находил в восьмидесятых годах в западных графствах Средней Англии.

Тем временем парламент всё время разрушал пережитки крепостного и феодального строя и тем, с своей стороны, способствовал развитию промышленности. Так, например, он положил конец монополиям, щедро раздававшимся при Карле I его любимцам и сподручникам и жестоко тормозившим развитие новых отраслей промышленности. А создав «Английский банк», с целью ослабить власть короля, занимавшего деньги у лондонских купеческих гильдий, парламент тем самым облегчил возникновение мелких предприятий, пользовавшихся низким процентом учета векселей.

Вообще, после всеобщей нищеты в царствование Карла I, благосостояние стало быстро подниматься, и всё это, вместе взятое, сделало то, что уже в XVIII веке Англия далеко опередила в развитии промышленности все соседние страны. Работа английских мастеров стала считаться лучшею в Европе, и только в изяществе английский товар уступал французскому. Англию называли «мастерскою всего мира».

Ничего подобного этому творчеству целого народа, пробужденного к новой жизни, — в то время как в соседних странах еще держался крепостной строй, — ничего подобного не представляет и не может представлять современная Германия.

III

Другое стремление государственных людей Германии состоит в том, чтобы их страна стала такою же могучею морскою державою, как Англия. Но и здесь они упускают из вида, что морское могущество Англии создалось не столько морскими войнами и завоеваниями, сколько тем, что она опередила другие страны в развитии морской торговли и заселяла страны почти безлюдные; причем это делалось в такую пору, когда Кортэс мог покорить Мексику, имея всего 700 человек команды, а Пизарро овладел Перу, высадившись всего с 183 спутниками.

В расширении морского владычества Англии германские писатели видят только ее могучий военный флот. Между тем, если этот флот помог завоеваниям, то началось колониальное распространение Англии не с завоеваний.

Едва только португальцы и испанцы начали выходить в открытый океан (до того мореплаватели не отходили далеко от берегов) и едва стали они изобретать для этого новую оснастку судов парусами и новые способы определять положение корабля в открытом море, как англичане немедленно последовали их примеру.

Ни в том, ни в другом они не отставали, как и подобало стране, где берега изрезаны тысячами заливов и бухт и береговое население с детства роднится с морем, как монгол со степью или эксимос со льдами. А рядом с этим развитие тонкой работы в промышленности дало Англии возможность создать уже в XVIII веке такие хронометры, что с ними моряки могли смело пускаться в дальнее плавание.

Вот почему английские мореплаватели раньше других исследовали острова Тихого океана, заняли Австралию и Новую Зеландию, проникли в Канаду и проложили путь в Архангельск. И вот почему уже при Кромвеле (1651) мог быть издан Навигационный Акт, в силу которого товары из Азии, Африки и Америки должны были ввозиться в Англию только на английских судах. А так как иноземные товары привозились в Англию как для внутреннего потребления, так и для отправки в другие страны, то Навигационный Акт помог центру мировой торговли перейти из Антверпена в Англию, особенно в Лондон.

Но если бы Англия уже тогда не имела громадного торгового флота, Навигационный Акт был бы невозможен. Создался же этот флот и выросла морская торговля главным образом потому, что в это время уже создавалась обширная обрабатывающая промышленность. Англичане не только привозили к себе иноземные товары — пряности, тонкие ткани из Индии, металлы и т.п. Они везли повсюду свои товары и везде находили готовых покупателей. В этом было их превосходство над голландцами и испанцами.

Вместе с тем они пришли в обе Индии и к берегам Америки не как завоеватели, не для распространения своей религии огнем и мечом, как это делали испанцы и португальцы. Они пришли как торговцы — как люди, ищущие других людей, желающих вступить с ними в сношения.

Только таким образом горсть англичан, составлявших Ост-Индскую компанию, могла утвердиться, одновременно с голландцами, в Индии. И только гораздо позже — сперва для защиты своих факторий во время междоусобных войн туземного населения — начали они утверждать силою оружия свое политическое господство.

Наконец, когда англичане высаживались в новой части света с целью прочно осесть, как колонисты-земледельцы, они несли — по крайней мере вначале — основы новой общественности, как это сделали уже «отцы-пилигримы» со своим «Заявлением» и жители Пенсильвании со своим призывом к братству по отношению к краснокожим индейцам.

Конечно, впоследствии, вслед за мирными переселенцами, появлялись чиновники и солдаты; но и солдаты высаживались в таком ничтожном числе, что должны были искать соглашения с туземцами. Завоевания пришли гораздо позже.

Ничего подобного уже не может сделать Германская империя. Так как лучшие колонии разобраны, то их пришлось бы отвоевывать у англичан, французов и голландцев. А для этого нужно было бы иметь военный флот, способный сокрушить морские силы Англии и Франции. И мы видим теперь, что, когда Германия сделала попытку отнять богатые колонии у своих соседей, получилась такая ужасная, разорительная и безрезультатная война, как теперешняя.

Безрезультатною она необходимо должна была быть. И если бы управители Германии и ее мыслители не были отуманены нелепым лозунгом: «Германия превыше всех!», — они могли бы сами предсказать такой исход.

В самом деле, что нового несла Германия миру? Несла ли она народам разрушение крепостного, феодального строя и начало политического равенства, как это делали армии первой французской республики? Или — начало правового развития народов и федерализма, которые Англия утвердила в Канаде, с ее пятнадцатью парламентами, а также в Австралии, Новой Зеландии и даже в Южной Африке?

Ничего подобного! Она только заменила крест и костры испанцев пушками и прусскими чиновниками, не признающими никакого областного самоуправления. И шла она с этими представителями отживающего прошлого не против безоружных перуанцев или мексиканцев, а против таких же европейских пушек.

Мало того. Чтобы присвоить себе Алжирию и Марокко, она пошла на всю цивилизацию Франции, где, конечно, против германских пушек выставили не уступающие им французские и доказали, что организационные способности не составляют особой принадлежности германского «гения».

В этой бессодержательности германского нашествия — главная трагедия современной истории. И то сказать. Если бы Германия несла какие-нибудь лозунги обновления, ей незачем было бы идти на Европу с гигантскими пушками, с отравляющими газами и жидким огнем, с грабежом, рабством и «устрашением» невоюющей части населения.

Ничего, даже издали похожего на обновление, Германия не несла ни на запад, ни на восток. Она начала войну без всякой другой цели, кроме жажды наживы. И за это она уже жестоко наказана. Наказана — бесплодностью своих жертв, и будет наказана приговором мыслящего человечества.

Брайтон, 17-го (30) декабря 1916.

1. Вообще изобретателем прядильной машины называют Аркрайта. Но нет сомнения, что его работа представляла свод работ Пауля, Хейса (работавшего с часовщиком Кэем) и Харгрэвса, с существенными дальнейшими улучшениями Аркрайта.

2. Известно, что «Заявление», подписанное ими перед тем, как сойти на берег в Америке, уже содержало в себе основные начала нового федерального и демократического склада жизни, выраженного впоследствии в «Заявлении Независимости» Соединенных Штатов, а потом и в «Правах Человека» французской республики. Напомню также, что «Королевское Общество», т.е. Royal Society, — не академия чиновников, а вольное Общество для борьбы с невежеством при помощи естественно-научного метода, — было основано в царствование Карла II, несмотря на разгар католической реакции.

3. В книге Редлиха и Хэрста (Hirst) «Местное самоуправление в Англии» (1903), в прекрасной статье М.М. Ковалевского, посвященной истории Великобритании в «Словаре» Граната, читатель найдет интересные данные по этому вопросу.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

I

Дорогой мой друг, — в предыдущем письме я пытался показать, как ошибались те, кто думал, что Германии достаточно будет развить у себя обширную обрабатывающую промышленность, чтобы занять в мире такое же первенствующее место, какое заняла Англия.

В действительности оказалось, что развития крупной промышленности и искусного завоевания рынков еще недостаточно. Не говоря о других причинах, уже вследствие того, что Германия не проявила ни того подъема самобытности в народе, ни того творчества, какие проявила Англия благодаря совершённой ею революции 1648–1688 года, она могла только догнать Англию, Францию и Бельгию в фабричном производстве, но не могла превзойти их. Между тем Англия, обновленная революциею, в продолжение полутораста лет превосходила всех своих соседей именно в творческом развитии, чем и создала в то время главную свою силу.

Этого, конечно, не могли не замечать в самой Германии. Но вместо того, чтобы доискаться до причин такой разницы и критически отнестись к своей цели, значительное число германских общественных деятелей и мыслителей ударилось в завоевательный империализм. Содействуя развитию своей крупной промышленности и торговли, они в то же время усердно разрабатывали и распространяли в той или другой форме мысли Фридриха II насчет необходимости для Германии завоеваний и бесполезности всякого «зазрения совести» в этом деле [1]. «Большому кораблю, — говорили они, — большое плаванье!»

Эти завоевательные стремления и порожденные ими течения мысли, очевидно, обессиливали умственный подъем, несомненно совершавшийся в Германии. И в результате, жалкое наследие прусской истории Фридриха и Бисмарка, разработанное всякими Трейчке, Бернгарди и Бюловыми, привело Германию к теперешней войне и к настоящему ее безвыходному положению.

Уже бурская война обнаружила, как дорого обходятся теперь завоевания. Война же последних двух лет доказала, что при современном международном характере научных знаний завоевания не только обходятся слишком дорого, но что даже тогда, когда удается завоевать что-нибудь внезапным натиском, удержать захваченное бывает очень трудно. Времена Римской империи прошли безвозвратно, и в истории наступают новые времена: скорее времена отказа от прежних завоеваний, чем новых захватов.

Вместе с тем руководители общественной мысли в Германии впали в другую крупную ошибку — общую им, надо сказать, с большинством экономистов. Они не замечали, что путь, по которому шла Англия, стал уже ложным для нашего времени.

Обогащалась Англия (т.е. ее высшее и среднее сословия) главным образом тем, что в ней быстро развивалась промышленность и возрастал вывоз ее произведений за границу. Этим путем накоплялись капиталы; земледелие же падало и площадь посевов сокращалась (причем в количестве разводимого скота не было соответственного приращения), и страна дошла до того, что больше половины всей земли, удобной для земледелия, оставалась необработанной (6 500 000 десятин из 12 000 000); так что за последние годы перед войной две трети нужного хлеба, мяса и овощей привозились из-за границы. При этом заметьте, что густота населения в Англии гораздо меньше, чем, например, в промышленной Бельгии, где народ выращивал перед войной почти девять десятых своей пищи и вывозил значительное количество продуктов земледелия.

Уже лет тридцать тому назад, во время тяжелого промышленного кризиса 80-х годов, я указывал на невозможность строить благосостояние Англии на таком зыбком фундаменте [2]. Все образованные страны, — писал я, — развивают у себя крупную промышленность, и между всеми ими идет острая борьба из-за рынков. Вследствие этого громадные барыши, получавшиеся Англиею от вывозной торговли, уже исчезают. Даже ее колония, Индия, несмотря на все меры, принятые, чтобы помешать развитию в ней промышленности, является теперь соперницей Англии в продаже мануфактурного товара на Восток. Наступает пора, когда Англия, как и все другие страны, должна будет озаботиться о согласованном производстве у себя дома как мануфактурных товаров, так и своей пищи и о создании у себя достаточных домашних потребителей для значительной части своих мануфактурных товаров.

Война настолько подтвердила эти взгляды, что теперь их признают почти все в самой Англии. Но тогда мне отвечали обычными утверждениями, ходячими со времен Жана-Батиста Сэя. «Между странами, — говорили мне, — как и между людьми, нужно разделение труда. Одни страны самою природою предназначены, чтобы быть руководителями человечества, а другие должны довольствоваться подчиненною ролью: они должны снабжать более развитые страны пищею и сырьем».

В Германии то же самое повторяли неустанно даже писатели гораздо более передовые, чем экономисты из школы Ж.-Б. Сэя. И они не замечали, что, проповедуя развитие капитализма при помощи такого «разделения труда» между нациями, они неизбежно должны были прийти к оправданию империализма; а империализм должен был привести Германию к столкновению с остальным образованным миром.

Кроме того — за немногими, редкими исключениями, — они не замечали, что в жизни народов, особенно во Франции и в Соединенных Штатах, уже намечался новый тип более равномерного обогащения страны и более целесообразного применения всех ее сил.

В этом новом типе развития народ направляет свои усилия к тому, чтобы в одинаковой мере развивать у себя промышленность и земледелие, крупную промышленность и мелкое производство, поддерживаемое кооперацией. Обрабатывающая промышленность работает в таком случае не столько для вывоза, сколько, прежде всего, для снабжения своего населения всем тем, что ему нужно при растущем спросе на удобства жизни и на удовлетворение потребностей высшего порядка. Образование и творческие силы страны одинаково идут на помощь крупной промышленности (там, где она необходима для успеха самого производства, а не для усиления барышей) и искусному мастерству; они помогают хлебопашцу и огороднику или садоводу, морской торговле дальнего плавания и внутреннему обмену, умственному развитию больших городов и степной деревни. Словом, вырабатывается, несмотря на множество препятствий, новый тип развития народов.

Вот об этом типе мне хочется побеседовать с вами, тем более что, судя по всему, России предстоит идти именно по этому пути, а вовсе не по пути капиталистического империализма. А так как по этому новому пути определеннее других идут Соединенные Штаты, то всего лучше будет пояснить мою мысль примерами из их жизни.

II

Было время, когда поклонники «концентрации капитала», возводившие это явление во всеобщий «закон» хозяйственного развития, с восторгом указывали на появление «мамонтовых хозяйств» (Mammouth Farms) в западных, степных, штатах Северной Америки и рядом с ними на всеобщую задолженность мелких крестьянских хозяйств в восточных штатах. Им уже мерещилось государственное земледелие, с его «армиями труда», о которых писали в сороковых годах французские государственные коммунисты (Кабэ, Леру и др.) и их немецкие последователи.

Действительно, было время, когда казалось, что громадные хозяйства станут преобладающею формою американского земледелия. Все иллюстрированные журналы давали тогда фотографии работ на «мамонтовых фермах», и я живо помню эти картины.

Перед вами — беспредельные степи, без всяких следов жилья. По ним движутся шеренги плугов, запряженных крепкими лошадьми, а за ними рядовые сеялки. Затем, осенью, те же степи уже покрыты густою, рослою пшеницею. По ним движутся жатки-сноповязалки. Позади их — вереница высоко нагруженных телег везет снопы к паровой молотилке, установленной тут же, в поле; тогда как другая вереница тянется от молотилки и увозит мешки с зерном, чтобы ссыпать его в зернохранилища [3].

Следующая картина была такая: в степи, там и сям, горят громаднейшие вороха соломы, оставшейся на местах после молотьбы. Та компания, у которой первой поднимался столб огня и дыма, торжествовала: ей был особый почет. Притом и хлеб свой она продавала лучше других. Его уже ждал на Больших Озерах целый флот пароходов, чтобы перевезти его по каналу в реку Св. Лаврентия, а оттуда в Европу.

Затем все пустело. Пропадали люди, лошадей угоняли в другие степи или продавали на месте; и на пространстве многих сотен квадратных верст оставалось лишь несколько сторожей.

Любители военных парадов в восторг приходили от этих картин. «Вот оно, земледелие будущего!» — восклицали они. «Прямой переход к социализму!» — прибавляли другие.

Но вот прошло лет тридцать, и картина изменилась.

В 1897 году я проезжал с членами Британской Ассоциации Наук по степям канадской провинции Манитобы, сразу напомнившим мне нашу Барабинскую степь. Съезд Ассоциации происходил в этом году в Канаде, в Торонто, и после съезда мы ехали, человек двадцать геологов и географов, по недавно построенной Канадской магистрали к берегам Тихого океана. В интересных местах наш вагон отцепляли, и мы останавливались на сутки, до следующего поезда.

В Манитобе, так же как и в степях Соединенных Штатов, еще недавно существовали «мамонтовые хозяйства», и мы жаждали увидеть их в натуре.

«Но их нет больше; исчезли», — говорили нам канадские исследователи, сопровождавшие нас. — «Как исчезли?» — «Очень просто! Они скоро истощили землю, и пошли неурожаи. Спекуляторы распродали лошадей и пошли дальше на Запад, искать в Соединенных Штатах других мест для эксплуатации почвы. А мы работаем теперь, чтобы восстановить и увеличить плодородие земли. Вы видите постройки, разбросанные по степи, и зернохранилища (элеваторы) чуть не на каждой станции. Большую часть земли раскупили мелкие фермеры, и они снимают урожаи, не хуже прежних спекуляторов».

«Но как же это? — возражали приезжие гости, — известно, что везде идет концентрация капитала». — «Ну, там, как хотите, а у нас иначе», — говорил Даусон, превосходно знавший западную Канаду. — «Но, помилуйте, задолженность мелких фермеров: о ней столько писали». — «Выплатили большую часть долгов и обзавелись машинами после нескольких урожайных годов».

В справедливости этих последних слов я мог убедиться на обратном пути, когда, съездив сперва в Саскачуань, чтобы посетить фермы новоселов, я ехал затем большей частью вместе с начальником канадских опытных станций, д-ром Сандерсом, посещая опытные станции по пути и фермеров в южной Манитобе.

Степи действительно покрылись хозяйствами в четверть и полквадратной мили (62 и 124 десятины); и хотя первые шаги в Канаде трудны для хозяина, не имеющего для начала около тысячи рублей своих денег (вследствие безработицы зимою), но везде, кроме безводной полосы, хозяйства налаживались; большая часть уже обзавелась машинами, купленными в кредит у хорошо известных у нас в России больших фабрикантов.

«С трудом выплачивают?» — спрашивал я агента одной из этих компаний, случайно столкнувшись с ним в поезде. — «Всяко бывает, — отвечал он, — первые годы — да! Но затем случится урожайный год, как нынешний, и тогда выплачивают так, что я стараюсь навязать им что-нибудь другое. Ведь это — прекрасно помещенный капитал: процент небольшой, но зато верный». Его слова подтвердили и мои приятели, хорошо знакомые с земледелием в Канаде.

То же самое, но с еще большим преобладанием небольших хозяйств, я видел потом в Соединенных Штатах, в 1901 году, когда пересекал Огайо (Ohio) на пути в Чикаго и ездил дальше, в Висконсин. Степь, где прежде царили «мамонтовые хозяйства», была уже покрыта мелкими фермами и усыпана ветрянками (круглыми, американского фасона) для накачивания воды из колодцев в огороды. Степь, покрытая ветрянками, — прямо-таки поразительное зрелище.

Когда же я обратился к статистическим работам, чтобы узнать, что сталось с теми четырьмя с половиною миллионами фермеров, которые вследствие задолженности должны были обратиться в батраков, то оказалось, что они не только не исчезли, но сильно умножились. В 1910 году их уже было 6 260 900. Притом половина этого числа приходилась на фермы от 4-х до 40 десятин, преимущественно в восточных штатах, и около двух с половиною миллионов на фермы от 40 до 400 десятин, т.е. преимущественно на фермы западных штатов, в четверть или пол-квадратной мили, еще не успевшие пойти в раздел.

III

Чем объясняется такое положение дел?

В двух словах этого не объяснишь; а потому вы, надеюсь, не посетуете, если я войду в некоторые подробности.

Дело в том, что с первых же дней переселенцы из Европы, высадившись на новом материке, постарались создать такие условия жизни, чтобы человек мог проявить свою самостоятельность, не встречая политических и религиозных препятствий, мешавших ей проявляться на родине. И, благодаря этому, им удалось выработать в Соединенных Штатах класс фермеров, способных бороться против капиталистов и не дать им обратить себя поголовно в сословие подвластных батраков.

В первые же годы после освобождения от Англии фермеры восточных штатов начали основывать фермерские клубы и земледельческие общества, и из этих скромных начинаний понемногу развилось большое движение, экономическое и политическое, охватившее большую часть земледельческого населения. Сперва Общества фермеров ограничивались каждое своим штатом, и их ежегодные «конгрессы» — вернее, съезды, выставки и ярмарки — становились большим праздником, вроде русской ярмарки в уездном городе, но также и с деловой подкладкой съезда. Сюда приезжали фермеры на неделю, с женами и взрослыми детьми, и на таких «конгрессах» выяснялись общие интересы фермеров как сословия, имеющего свою жизнь и предъявляющего свои требования насчет земельного кредита, защиты от ростовщиков, взаимного страхования, образования вообще, опытных ферм, предсказания погоды и научных исследований, полезных для земледельца.

Понемногу фермеры стали, таким образом, не только полноправной частью общества, но и политической силой, и они настояли на том, чтобы образование и законодательство вообще шли на пользу не только промышленности и развивающегося капитализма, не только для подготовления тех, кто готовится к службе в правительстве, а также и на пользу тех, кто растит пищу для страны и заготовляет сырье для ее фабрик и заводов.

Уже в восьмидесятых годах девятнадцатого века фермеры начали создавать крупные организации сельских хозяев, распространенные на все штаты, под названиями «Земледельческое колесо», «Национальный союз фермеров», «Промышленный союз» и т.п. Некоторые из них прожили недолго и скоро распались; другие же пустили глубокие корни и широко распространены теперь под общим именем People’s Party, партии народа.

Главная цель этой партии — троякая: защита земледельцев от хищничества капиталистов, установление прямых сношений между сельским производителем и городским потребителем, причем сюда входит борьба с хищничеством железных дорог; и, наконец, сельскохозяйственное образование, понимаемое в широком смысле слова. И в каждом из этих трех направлений они добились таких результатов, что им удалось охранить себя от ига землевладельческого феодализма.

Правда, им не удалось помешать тому, чтобы миллионы десятин земли попали в руки хищников: железнодорожных и иных компаний, спекуляторов на земле и даже английских богачей-лордов. Но им удалось сохранить крупное ядро независимых фермеров, и это ядро вырабатывает теперь зачатки новых форм согласованного, кооперативного производства и обмена.

Из 6 260 900 фермеров, оказавшихся по переписи 1910 года, две трети являются собственниками обрабатываемых ими ферм. И при этом главная масса вывозимых из Соединенных Штатов продуктов сельского хозяйства идет не из «мамонтовых» ферм, а именно из мелких хозяйств. На это давно уже указывал Шефле; а теперь это вполне подтверждается и правительственными отчетами. Громадный вывоз хлеба и скота идет столько же из маленьких хозяйств восточных штатов, сколько из степей далекого Запада. Развод скота и птицы, молочное хозяйство, артельное сыроварение — все это процветает в фермах даже меньше чем в 60 десятин. То же самое происходит теперь и в Канаде.

Даже в степные области Соединенных Штатов уже проникло «усиленное» земледелие, при помощи разумного одобрения и четырех- или пятипольного хозяйства. Так, например, в штате Айоуа (Iowa), где недавно еще велось хищническое хозяйство, теперь уже в ходу травосеяние, и высшие награды были даны в 1910 году не тем, кто первый зажигал в степи вороха соломы после молотьбы, а десяти фермам, получившим от 41 до 50 четвертей маиса с десятины. В другом степном штате, Миннесота, где очень сильно развита кооперация во всех направлениях, награды были даны за получение от 1400 до 5270 пудов картофеля с десятины, в то время как в Англии средний урожай картофеля на одной десятине всего 1200 пудов. А в Канаде одною из главных забот Манитобской опытной станции было — привить среди фермеров травосеяние, причем особенно рекомендовали rye-grass, полученный из Риги.

Но я вижу, что мое письмо так разрослось, что дальнейшие подробности придется отложить до следующего письма.

Во всяком случае, несомненно, что в Соединенных Штатах намечается новый тип хозяйственного развития, не подходящий под английский тип, и этому новому типу, без всякого сомнения, предстоит дальнейшее развитие в истории человечества; тем более что теперешняя война вполне выказала его превосходство перед тем, что Германия поставила себе в образец.

Брайтон, 4(17) февраля 1917.

1. Я имею в виду «Историю моего времени», где Фридрих стряхивал с себя то, что писал раньше, в подражание Марку Аврелию, в своем предыдущем сочинении «Против Макиавелли».

2. Сперва в журнальных статьях, а потом в книге «Fields, factories and workshops» (в русском переводе Коншина «Поля, фабрики и мастерские») изд. Посредника. — Новое дополненное английское издание в 1912 году.

3. В американских и канадских степях хлеб не сушат перед молотьбой.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ [1]

I

Дорогой мой друг. — В Соединенных Штатах, писал я в последнем письме, вырабатывается новый тип обогащения страны путем одновременного развития как обрабатывающей промышленности, так и земледелия. При таком развитии промышленная изобретательность является помощницей земледелию; а фабрики и заводы находят главных потребителей для своих товаров не в других странах, менее развитых в промышленности, как это делала Англия, не в колониях, умышленно задерживаемых на низкой степени промышленного развития, а среди своего собственного, земледельческого и промышленного населения.

Конечно, всякой стране необходимо вывозить что-нибудь за границу, хотя бы только в обмен на то, что она получает извне. Кроме того, чем живее будет обмен новых успехов в промышленности и сельском хозяйстве, в науках, в искусстве и в общественном творчестве, тем лучше.

Но строить благосостояние своей страны на наживе дешевым трудом отсталых соседей, воображать, ссылаясь на пример Англии, что лучшие пути к обогащению страны представляет вывозная торговля произведениями промышленности, захват колоний и покорение «отсталых» народов, обреченных будто бы на снабжение пищею и сырьем «избранных народов», — с этими идеалами Фридриха II, Листа и их последователей давно пора расстаться.

Жизнь доказывает несостоятельность этих стремлений, особенно теперь, когда они привели Германию к безумной войне. Нынешняя война, так же как и несколько предыдущих войн, показала, что завоевания перестают быть прибыльными. Иначе и быть не может, потому что с тех пор, как научные познания перестали быть привилегией какого-нибудь одного государства, или сословия, войны приходится вести уже не с невежественными полуварварами, а с равносильными противниками. А потому они влекут за собою такие жертвы, вещественные и духовные, что не вознаграждают нападающих, даже если им удастся сделать завоевания. Притом и сами завоевания стали непрочными.

Правда, есть еще немало стран, запоздавших в промышленном развитии; и они нуждаются в фабричных произведениях. Но число их убывает, а число народов, желающих наживаться на их счет, быстро растет. Япония в какие-нибудь пятьдесят лет освободилась от промышленной опеки европейцев; Индия уже начинает освобождаться: она создает свое хлопчатобумажное и железное производства и сейчас уже ссорится с Англиею из-за пошлин, которые хочет наложить на английский бумажный товар. Что же до Китая, то раз одряхлевшее пекинское правительство утратило свою силу, развитие китайского народа пойдет быстрыми шагами. С этим согласны безусловно все, кто сколько-нибудь знаком с Китаем. А между тем кандидатов на наживу промышленного отсталостью Китая уже насчитывается около десятка.

Вот почему среди народа молодого, свободного и полного жизненных сил, как население Соединенных Штатов и Канады, вырабатывался новый тип развития, где пышному расцвету земледелия отведено было почетное место; и есть полное основание думать, что тем же путем пойдут не только Франция — она уже развивается в этом направлении, — но и Россия и Италия, а также и наученная горьким опытом Германия.

Об этом типе развития и его возможностях я и хочу подробнее побеседовать с вами.

В предыдущем письме я уже говорил о союзах фермеров в Соединенных Штатах; как они разрастались, складывались в политические партии и как им удалось если не вполне помешать образованию крупной земельной собственности, то по крайней мере ограничить ее развитие и создать могучий класс фермеров, обрабатывающих преимущественно свою землю [2].

По мере того как очень большие фермы подвигались на запад — в степи, вновь открытые для поселений, — в тылу у них создавались небольшие фермы, усиленно обрабатываемые при помощи усовершенствованных орудий, улучшенного севооборота, молочного хозяйства и садоводства и получавшие вдвое больше продуктов с каждой десятины, чем прежние «мамонтовые» фермы.

Вследствие этого средняя величина всех ферм в Соединенных Штатах оказывается уже всего в 59 десятин (147 акров). Даже в западных и центральных штатах, где недавно еще процветали «мамонтовые» фермы в несколько тысяч и даже десятков тысяч десятин, средняя понизилась до двухсот десяти десятин в западных штатах и до шестидесяти двух — в центральных. Очень большие фермы уцелели только на побережье Тихого океана.

Несмотря на такое понижение величины фермы, а вернее, именно вследствие этого, ценность обрабатываемой в Штатах земли и рабочего инвентаря быстро возросла: ко времени переписи 1910-го года она достигла сорока миллиардов рублей; т.е. оказалась в четыре раза выше, чем капитал, положенный во все промышленные предприятия. Число же людей, кормившихся от земледелия, составляло две пятых населения, т.е. 36 миллионов народа; а вырабатывали они (опять-таки не считая самых мелких ферм) средним числом немного больше девятисот рублей на каждого сельского рабочего и свыше 250-ти рублей на каждого жителя из сельского населения [3].

Если вспомнить, в каком первобытном виде было сельское хозяйство Соединенных Штатов еще в 1870 году, нельзя не поражаться его успехами. Но главная черта этих успехов состоит в том, что добыты они не крупными помещиками, а соединенными усилиями многомиллионного свободного населения, изобретателей из его собственной среды и среди отзывчивой промышленности и, наконец, энтузиастов-народников, работавших на помощь сельскому населению.

II

Вообще, работа фермеров шла в двух направлениях. С одной стороны — они оборонялись от различных рыцарей наживы, а с другой — всячески стремились усилить производительность земледельческого труда.

Известно, что в урожайные годы фермеры охотно покупают всякую всячину, нужное и ненужное, в долг в надежде на урожайные годы. Этим и пользуются агенты всевозможных компаний, разъезжающие по деревням. Но наступают неурожайные годы, и фермеры запутываются в долгах, и их фермы идут в продажу, с аукциона [4]. В семидесятых и восьмидесятых годах такая задолженность быстро распространялась среди фермеров, и поклонники крупного капитала торжествовали, пророча скорую смерть мелкобуржуазному, как они выражались, землевладению. Тогда, против этой язвы общества — разорения и скупки мелких хозяйств — фермеры, особенно Грэнджеры, повели сильную кампанию, и в конце концов они добились от законодательных палат различных Штатов и от парламентов провинций в Канаде нескольких охранительных законов, в том числе так называемых Homestead Acts, т.е. законов об усадьбах [5].

В силу этих законов (существовавших, между прочим, кое-где в Европе со времен норманского владычества), крестьянский двор (Homestead) не может быть продан за долги. Если ферма задолжавшего крестьянина идет в продажу с аукциона, то усадьба, с огородом при ней, надворные строения и небольшая часть удобренных полей все-таки остаются за задолжавшим владельцем. Ему предоставляется, таким образом, возможность подняться со временем. Этому остатку обычного права (вместе с сохранившимся общинным владением водорослей, употребляемых для удобрения) в значительной мере обязан, между прочим, невероятным своим благосостоянием остров Джерсей.

Еще более упорную борьбу пришлось фермерским организациям вести против грабительства железнодорожных компаний. Произвольно меняя провозную плату, они то обесценивали земли в известном округе, чтобы скупать их по дешевой цене, то поднимали на них цены. А когда стали заводиться зернохранилища (элеваторы), то железнодорожные компании, в союзе с банками, строили свои элеваторы и обирали фермеров. В элеваторы, как известно, хлеб ссыпается тотчас после молотьбы; здесь он окончательно провеивается и сортируется по достоинству. При ссыпке хлеба устанавливается на него временная цена — причем часть должного фермеру выдается ему немедленно, а остальное — когда хлеб будет продан владельцем элеватора.

Борьба против железных дорог шла таким образом в двух направлениях: законодательным путем против самовольных тарифов и путем творчества, хозяйственного строительства. С одной стороны фермеры добивались постройки новых железных дорог, чтобы сбить цены у старых компаний; а против железнодорожных зернохранилищ они строили свои — кооперативные.

Конечно, это движение встретило много трудностей на своем пути — не столько денежных, сколько в недоверии к своим силам в новом деле, где приходилось бороться с такими могучими соперниками, как железнодорожные компании. Но раз первые опыты оказались удачными, дело пошло быстро. Началось это движение в начале девятисотых годов, а в 1909 году уже было открыто 1800 кооперативных элеваторов с 613 000 членов-основателей, с оборотом в 25 миллионов долларов; а пять лет спустя, в одном штате, Минесота, который вывозит очень много хлеба, было 278 кооперативных элеваторов, с 34 500 членами и еще большим оборотом (30 миллионов). При этом больше половины этих обществ объединились в Союз для снабжения своих членов разными продуктами. Конечно, это представляет только первый шаг, так как элеваторы должны принадлежать не кооперативам, а стать такими же общественными учреждениями, как школы, дороги, мосты и т.п.

Не менее крупных результатов добились американские фермеры, чтобы распространить в своей среде сельскохозяйственное образование. Поговорка «дитя не плачет — мамка не разумеет» приложима в Америке, как и везде. Но так как ни в Канаде, ни в Соединенных Штатах народное образование никогда не попадало в руки враждебных образованию министров, то образованная часть общества всегда могла работать для распространения образования среди многомиллионных невежественных масс всех наций, ежегодно выбрасываемых в Америку из Европы.

Во всех книгах и статьях об образовании в Соединенных Штатах вы найдете, что в них имеется 27 земледельческих институтов, и в 63-х «колледжах», т.е. высших школах, и во всех университетах имеются земледельческие факультеты с четырехгодовым курсом, где около 5000 молодых людей получают высшее сельскохозяйственное образование и работают на больших опытных фермах при институтах и университетах. Вы узнаете также, как облегчается возможность получить образование для фермерских сыновей и дочерей сельскими стипендиями, студенческими столовыми и т.п., а также и тем, что летом молодежь зарабатывает себе на жизнь и ученье всяким трудом: ручным на фермах, съемками, или даже как прислуга в горных курортах и в гостиницах западного побережья, где прислуге платят очень хорошо.

Но не в высшем образовании была главная сила. Этим путем получались хорошие инструкторы и исследователи для опытных станций. Но для распространения сельскохозяйственных знаний в массах необходимы были более упрощенные школы, и таковые были основаны при колледжах; а еще более того в деревнях, где самими фермерами основывались деревенские земледельческие школы. В штате Канзас до сих пор еще уцелели кое-где первобытные школы, сложенные из дерна, как крестьянские хижины в Ирландии. Рядом с этим нужно было также влиять прямо на крестьян, прибывавших из Европы без всякого образования, и для этого сами фермеры в своих «грэнджерских» и других обществах основывали опытные станции и назначали сельскохозяйственных инструкторов, распространяя образование; и, наконец, они добились создания особого Сельскохозяйственного департамента, посвященного развитию земледелия под постоянным контролем фермерских обществ.

III

Под контролем этих обществ Сельскохозяйственный департамент Соединенных Штатов остался живучим, практичным и чрезвычайно полезным, так что поразительное развитие Штатов за последние сорок пять лет многим ему обязано.

Орошение сухих степей в больших размерах, изучение различных почв и времени посева для всяких хлебов в различных частях громадной территории; помощь фермерам в их борьбе с железными дорогами и земельными банками; организация кооперативных ссудных касс, которыми так заняты теперь фермеры Штатов и Канады (Homestead Act и Farm Loan Act); улучшение паковки продуктов, особенно фруктов; вагоны-холодильники; улучшение молочного хозяйства и сбыт его продуктов; сельская почта и устройство телефонной сети между разбросанными фермами; распространение сельскохозяйственного образования в высших и в первоначальных школах; опытные станции; и, наконец, развитие метеорологической сети с предсказаниями бурь и предупреждениями о предстоящих утренниках (они рассылаются по телеграфу во все центры выращивания фруктов) — во всех этих отраслях Сельскохозяйственный департамент проявил самую плодотворную деятельность, без которой земледелие Соединенных Штатов никогда не достигло бы теперешнего высокого уровня.

Имевши случай ближе познакомиться с деятельностью опытных станций, скажу вам об них несколько слов.

В каждом из штатов Северо-Американской Республики и в каждой из провинций Канады имеется теперь своя опытная ферма, ведущая свои исследования над породами хлебов, кормовых и промысловых растений, кустарных растений для изгородей, овощей и фруктов, наиболее приспособленных для каждой местности; и, что еще лучше, в каждой из канадских станций, посещенных мною, я находил молодого энтузиаста своего дела. То же самое, судя по отчетам станций, можно сказать и об опытных фермах в Соединенных Штатах.

Кроме того, как в Канаде, так и в Соединенных Штатах имеется главная Центральная опытная ферма, и от нее исходит почин бесконечно разнообразных работ и предприятий. Чтобы перечислить их, потребовались бы многие страницы.

Прежде всего укажу на рассылку хороших семян. Это громадная организация, оказавшая влияние на улучшение земледелия в Штатах и в Канаде. В деревнях организуются из фермеров сельские земледельческие общества, и в эти общества, зимою, приезжают земледельческие инструкторы. Они стараются заинтересовать фермеров и предлагают желающим получить из центральной станции семена, скажем, пшеницы, овса, кормовых трав и т.п., оказавшихся наиболее подходящими для данной области.

Они же устраивают осен ью поездку фермеров на ближайшую опытную станцию, где крестьяне могут воочию убедиться в превосходстве таких-то сортов овса, пшеницы и т.д. и заявить свое желание получить такие-то семена.

Тогда станция высылает фермеру семена (прежде 3 фунта, теперь 5 ф.) совершенно бесплатно, с небольшим печатным наставлением, где говорится, на какой почве, с каким удобрением и в какую пору лучше всего посеять эти семена. На следующий год эти семена дадут чем засеять столько-то земли. Таких мешочков с семенами рассылается каждогодно в Канаде десятки тысяч, а в Соединенных Штатах — сотни тысяч.

Те, кто знают, как вырождаются семена, если не обновлять их, какими жалкими семенами наши крестьяне засевают свои борозды, вполне поверят, что путем рассылки отборных семян Канадская Центральная станция в десяток лет подняла урожаи в Канаде на одну треть [6].

Работы, ведущиеся на опытных станциях, поразительно разнообразны. Главная забота, конечно, — найти породы пшеницы, овса, кукурузы и т.д., наиболее соответствующие каждой части громадной территории. Для этого станции выписывают семена отовсюду и пробуют новые сорта во всех климатах. Особое внимание обратили в Америке на русские сорта пшеницы и, когда я был в Канаде, большие надежды полагали на забайкальскую пшеницу (гирку, если не ошибаюсь): в степной области она давала великолепные урожаи. Посылая при мне свои семена во Владивосток, начальник Канадских станций, д-р Сандерс, ждал оттуда русских и китайских семян для новых опытов.

В 1899 году, в Соединенных Штатах особенно заинтересовались русскою пшеницею из Южной и Восточной России, а также одной породой из Южной Африки, которой выращивалось уже до 2 000 000 четвертей в Дакоте и Миннесоте. Новый овес, выработанный в Шведской опытной станции Свалоф, оказался удивительно подходящим для северных штатов; а скороспелый овес из юго-западной России, поспевающий в два месяца, был введен в Америке в 1906-м году. Особенно старались распространить в Штатах русскую озимую пшеницу из Харьковской губернии: «Она стала у нас, — говорится в отчете, — почти так же популярна, как и шведский овес».

На станциях не только испытывают разные сорта хлебов, кормовых трав и фруктовых деревьев, но и всё время работают над созданием новых пород путем скрещивания, изменения условий и отбора. Долгие годы бился д-р Сандерс над получением нового фруктового дерева, способного вынести майские морозы в Манитобе и Альберте (наши выселенцы-духоборы сильно страдали в Альберте от отсутствия фруктовых деревьев). Наконец, он добился-таки новой породы, по-видимому, удачной, скрестив сибирскую черемуху с американскою сливою; а недавно в Америке удалось получить новую яблоню, скрестив сибирский дичок с американскими садовыми яблонями. Точно так же получены были новые породы апельсино-лимонов и слив, а также новое хлопчатобумажное дерево, не говоря уже об искусственном разведении, для загородей, разных сортов хвойных, растущих дикими в лесах Канады, о культуре диких лекарственных трав и т.д., без конца.

Наконец, следовало бы подробно остановиться на необычайном развитии всяких Обществ и Союзов для разведения фруктов. Американцы любят фрукты — не только их вкус, но и их красоту, — и в последние тридцать лет разведение фруктов (и овощей) по всему побережью Атлантического океана, во Флориде и особенно в Калифорнии приняло громадные размеры. Особенно развилось оно с тех пор, как на железных дорогах были устроены скорые «фруктовые поезда», с холодильниками, для перевозки фруктов.

При этом упаковка была доведена до совершенства. Фрукты — каждый персик или груша на подбор — бывают уложены художественно среди тонкой цветной бумаги и покрыты кисеей, и не удивительно, что они выдерживают долгие переезды, так что ими наводняют даже Англию. При этом везде создаются «Фруктовые Общества», соединяющиеся в Союзы и, таким образом, освобождающиеся от посредников при вывозе.

Наконец, есть еще одно многообещающее движение среди фермеров. В Штатах они начали объединяться в общества для ведения сообща обработки своих ферм. В то время как большинство социальных реформаторов видело только выгоды, представляемые большими хозяйствами, и проповедовало концентрацию больших хозяйств, хотя это и вело к уничтожению мелких ферм и, стало быть, к уничтожению личного элемента, так важного именно в возделывании земли, — в это время жизнь указала другой исход: она выдвинула организацию общинной обработки земли, издревле практиковавшейся в первоначальной сельской общине.

Фермеры начинают теперь соединяться в общества для возделывания земли общими силами, причем удачи и неудачи каждого года распределяются на всю общину. Они делают, таким образом, то же самое, что начинает сильно распространяться среди кустарей во Франции, где вы видите иногда, рядом, два села кустарей одного и того же промысла. В одном из них кустари соединились в общество и сообща закупают сырье и сообща сбывают свой товар, и вследствие этого живут с достатком, а другие пребывают в нищете, так как врозь сбывают свой товар скупщикам и врозь покупают сырье, и каждый кустарь прячет от других усовершенствования, до которых додумался.

Каждый, кто задумывается над хозяйственными вопросами, с каждым годом всё более властно встающими перед человечеством, поймет всю важность этого нового шага в земледелии.

IV

Есть еще одна черта — очень поучительная. Начиная со времени бури 2 ноября 1855 г., от которой сильно пострадал англо-французский флот у берегов Крыма, начали вводить в Европе, а затем и в Соединенных Штатах, предсказания погоды. В Европе организация этих предсказаний попадала большею частью в руки либо Морского министерства, где усилия направлялись на предсказания бурь, чтобы предупреждать рыбаков и капитанов судов, собирающихся выйти в море, или же они велись с чисто научной целью. В Америке предсказания погоды, т.е. дождей, гроз и морозов (для предупреждения фруктовых ферм и огородников), сразу стали делаться в интересах земледелия. А потому предсказания рассылаются по телеграфу в деревни, и их выставляют даже в самых малых почтовых отделениях, откуда в случае надобности извещают фермеров по телефонам. Особое значение приобрели предсказания внезапных морозов для садоводов и огородников; и когда я был в Соединенных Штатах, то главный заведующий предсказаниями погоды рассказывал мне, как он получил свое место после конкурсного экзамена именно за уменье предсказывать наступление морозов.

Во всем этом играют громадную роль кооперация и союзы фермеров. Я уже говорил о кооперативных зернохранилищах. Но американские фермеры не остановились на этом. Их дерзания в области кооперации идут гораздо дальше. Так, например, на одном из последних конгрессов фермеров шла речь не только о таких правительственных мерах, как законодательство о трестах, сохранение народных богатств (лесов, вод, судоходных рек), прорытие новых внутренних каналов и т.п., но и о национальной организации рынков и цен при помощи «Национальной Кооперации», полезной как для производителя, так и для потребителя.

Нечего и говорить, что число кооперативных обществ быстро растет с каждым годом, и, по мнению Сельскохозяйственного департамента, несомненно половина всех шести с лишним миллионов фермеров объединена в каких-нибудь кооперативах: взаимного страхования жизни и против пожаров, молочных (в связи с ними часто устраивается и кооперативная прачешная), для упаковки и продажи фруктов и овощей, потребительских лавок (в связи с Грэнджерским движением) и т.д. Вводится также кооперативная организация кредита.

Нечего и говорить, что каждый год Департамент земледелия выпускает десятки книжек и брошюр, излагающих результаты опытов и исследований, сделанных на опытных станциях, и бесплатно рассылает сельским обществам и отдельным фермерам миллионы таких брошюр. Кроме того, издается толстый ежегодник, рассылаемый бесплатно в полумиллионе экземпляров.

Вследствие всех этих причин, вместе взятых, сельскохозяйственная промышленность Соединенных Штатов (и Канады, следующей той же системе) выросла в невероятных размерах. Обрабатывающая промышленность, конечно, тоже развилась необыкновенно быстро, — тем более что сырье для нее производилось в самих же Штатах. Но об американской промышленности совершенно верно было сказано, что главная ее заслуга была в том, что она создала свыше шести миллионов ферм, превосходно оборудованных машинами. В продолжение почти полувека механическая изобретательность Америки была направлена главным образом на усовершенствование орудий и методов земледельческого производства, а затем на использование своих естественных богатств и на организацию громадной внутренней торговли для удовлетворения быстро растущих потребностей своего же богатеющего сельского населения.

Любопытно, что только теперь американские экономисты и государственные люди Америки начинают вполне понимать и ценить по достоинству эту черту американского хозяйства. А между тем нет сомнения, что Соединенные Штаты представляют новый тип развития самодовлеющего общежития, которому нет надобности, и даже вредно было бы стремиться завоевывать — как стремится теперь Германия — целые области с населением, отсталым в промышленности.

В таком же направлении развивалась за последние десятилетия Франция. Она мало вывозит своих товаров, и то — преимущественно тонкие товары, требующие более развитого вкуса и искусства. И в таком же направлении, как Соединенные Штаты, надо думать, будет развиваться Россия, когда переживет теперешние тяжелые времена и выйдет из них свободная, более объединенная и жаждущая знания и творчества. А если так, то ясно, насколько развитие в этом направлении народов облегчит развитие такого типа, при котором главные причины войн будут парализованы.

Брайтон. Февраль 1917.

1. Это письмо было написано за несколько дней перед тем, как в России совершилась революция, и осталось поэтому неотправленным. Теперь оно впервые появляется в печати.

2. По проверенной переписи 1910 года оказалось, что из 636 150 фермеров почти две трети, т.е. 3 948 700, были собственниками обрабатываемых ими земель; одна четверть снимала фермы, уплачивая собственнику часть урожая (большею частью одну треть), и только одна девятая часть (т.е. около 700 000) снимала фермы за денежную плату. При этом в перепись не входили фермы менее 3-х акров, т.е. менее одной с четвертью десятины, а их очень много.

3. Рубль я считаю по его стоимости до войны, т.е. 2 рубля за один доллар.

4. Одно время, в восьмидесятых годах, во Франции и Бельгии шло эпидемическое разорение крестьян этим путем: целые отряды агентов разъезжали ради этого по деревням.

5. Канада разделена на несколько провинций (около 15-ти), и каждая из них имеет свой парламент, ведающий всеми делами управления, кроме войска, внешних сношений и ввозных пошлин, а также общих федеральных предприятий, как, например, железная дорога от Атлантического до Тихого океана. Убедительно рекомендую всем любящим Россию и вдумчиво относящимся к ее будущему серьезно познакомиться с федеральным строем Канады и Соединенных Штатов. Россия неизбежно должна будет пойти по тому же пути.

6. См. Отчеты Канадской Центральной опытной фермы.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

I

Дорогой мой друг, — события 3–5-го июля в Петрограде, отступление русских войск на юго-западном фронте перед слабыми силами неприятеля и восстания в некоторых городах Средней России заставили задуматься всех, кому дорого будущее нашей родины и успех так прекрасно начавшейся русской революции. У всякого является ряд вопросов: «В чем главные причины этих грустных событий? где выход из теперешних осложнений»? Для всех нас это — жизненные вопросы.

Постараюсь ответить на них по мере сил.

Со времени июльских событий идет много толков о деятельности немецких агентов, и многие думают, что достаточно будет пресечь эту деятельность строгими карательными мерами, чтобы положить конец их влиянию и изменить дух армии.

Между тем причины разрухи в армии и общего упадка патриотического духа лежат, на мой взгляд, гораздо глубже. Их можно разделить на две группы.

В одну группу входят:

1) Растущая неуверенность в возможность решительной военной победы, общая усталость и деморализация армии после долгого бездействия; 2) вера в какой-то таинственный Интернационал, который заключит мир помимо правительств и по справедливости решит судьбы народов; 3) темные слухи, распускаемые германцами о каких-то завоевательных трактатах, заключенных царскою Россиею с Францией и Англиею и мешающих заключению мира, и 4) общее поклонение перед германскою культурою и особенно перед германскою социал-демократическою партиею, сильно развившееся в России за последние пятнадцать–двадцать лет, — поклонение, которого до сих пор не пошатнуло ни империалистское поведение германской социал-демократии со времени объявления войны, ни безобразное ведение войны немцами, противоречащее всем понятиям, складывающимся в XX веке, а также и международным договорам, подписанным самою Германиею с целью уменьшения ужасов военных столкновений.

Вторую же группу разлагающих причин составляют: 1) недоверие рабочих на фабриках и заводах к представителям и органам правительства, вытекающее из того, что до сих пор недостаточно было принято таких мер, которые показали бы, что открывается новая полоса в отношениях труда и капитала, — или, по крайней мере, подготовляется лучший строй жизни для всех производителей народного богатства; 2) недоедание во всей России, полуголод в Петрограде, угроза голода во многих частях России; 3) разруха железнодорожной сети; 4) недостаточность мер, принятых для того, чтобы усилить производство пищевых продуктов и вообще сырья, нужного для фабричного производства орудий труда, одежды и т.д., и 5) недостаточность организации местных сил, способных поддержать и усилить оборону нашей молодой республики и упорядочить ее хозяйственную жизнь, не дожидаясь, чтобы упорядочение пришло из Петрограда.

Все эти причины, вместе взятые, ведут к общему упадку духа в стране и в армии; а потому всем, кто верит в предстоящее русскому народу быстрое развитие при свободных, завоеванных им учреждениях, обязательно в данную минуту направить все усилия к тому, чтобы поднять настроение в народе, пробудить любовь к родине, особенно любовь к обновленной России, готовящейся выступить на путь социального освобождения, помочь ей выбиться из тяжкого и очень опасного положения.

II

С целью поднятия духа в армии и в стране предполагается теперь разослать комиссаров, способных вдохновить войска и население вообще и, как выражался во Франции Конвент 1793 года, «организовать победу».

Мера, конечно, необходимая.

Но вооружать правительство чрезвычайными правами, вводить диктатуру и восстановлять смертную казнь, как это предлагают многие, не только нет надобности, но это привело бы, в случае если война затянется, к таким же злоупотреблениям и к таким же массовым восстаниям и массовому взаимному истреблению, какие пережила Франция в 1793–94 году, в Лионе, Вандее и т.д. Полновластие развращает не одних царей.

Гораздо лучшую опору для своей деятельности, чем полновластие Временного Правительства, комиссары найдут, основывая сами в городах и селах при помощи местных людей, союзы республиканцев, демократов, готовых отдать все свои силы, чтобы спасти русскую республику от подчинения Германской империи и германскому капиталу, от контр-революции и от гражданской войны, обыкновенно кончающейся диктатурой и реакцией.

1) Организация народного продовольствия. Усилия поднять дух в стране и в армии будут, однако, бесплодны, если не будет приступлено немедленно к упорядочению жизни России, прежде всего путем организации народного продовольствия.

Здесь безотлагательно нужен ряд широко задуманных мер, выработанных не министрами и их канцеляриями в Петрограде, а людьми жизни и дела по всей России для подвоза пищи в города и для вывоза из городов в деревни мануфактурного товара.

Принудительные меры против крестьян, скрывающих хлеб, и обыски не помогут. Сколько Конвент Первой французской республики ни казнил фермеров, — хлеб продолжали скрывать, несмотря на хороший урожай, пока за него платили падающими в цене бумажками, а город не посылал деревне того, что ей нужно было в обмен на хлеб.

То же происходит и у нас, и будет происходить, пока мы не приступим хотя бы к первым шагам в организации обмена и потребления в интересах производителя и потребителя.

Этого нельзя предписать из Петрограда. Нужно привлечение местных общественных организаций и нужны областные съезды для выработки на местах, самою жизнью, новой техники, подобно той, какую выработали земский союз и союз городов, привлекая к своему делу десятки тысяч работников изо всех классов общества, поощряя образование профессиональных союзов и созидая производительные и потребительные кооперативы в неслыханных прежде размерах.

Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов для этого недостаточны. Для построительной работы нужен прилив новых сил — обывательских. Нужно творчество всенародное людей повседневной жизни, одухотворенных общею целью, но работающих у себя на месте и объединяющихся в областных съездах. Нужно пробуждение провинции. А иначе как крупным, самостоятельным общим делом ее нельзя пробудить.

Но, прежде всего, нечего заранее бояться, что такие организации и такая деятельность поведут к социализму. Этому, напротив, надо радоваться, так как они облегчат неизбежный, уже начавшийся в Западной Европе со времени войны переход от теперешнего капиталистического производства и распределения к общественному.

Не нужно также забывать, что русское освободительное движение уже со времен декабристов, требовавших уничтожения крепостного права, и петрашевцев (они были фурьеристы, т.е. коммунисты), а тем более в движениях 60-х, 70-х (народники) и последующих годов, соединяло программу политического освобождения с социальною.

Теперь же социальная программа поставлена на очередь во всем образованном мире, так как война заставила народы Западной Европы сдвинуться в направлении коммунизма и социализма.

Вот почему в России следовало с первых же недель революции смело показать русскому народу, что новый демократический строй, ставя себе целью обеспечить политические права каждого и дать обществу возможность свободного творческого строительства, вместе с тем намечает уже переход к новому хозяйственному укладу жизни, поскольку это возможно во время войны.

Итак, организация продовольствия должна стать нашей первой заботой, если мы хотим успешно бороться с прогерманским течением мысли среди нашей интеллигенции и с контр-революцией. Разруха продовольственного дела, тот факт, что до сих пор мародеры по-прежнему наживаются на народном бедствии и что «хвосты», или «очереди», продолжают отнимать у работницы по четыре и по пяти часов в день, составляют самое могучее оружие в руках контр-революции и немецких агентов. Каждый день промедления в этом деле идет в пользу монархической контр-революции и Гинденбурга.

2) Усиление производства. Но не в одной организации распределения пищевых продуктов, а и в усилении их производства должна состоять организация продовольствия, и в этом направлении Англия, как я сейчас укажу, а также и Германия, показали нам, как следует браться за дело.

3) Квартирное дело. Рядом с организацией продовольствия столько же, если не более, необходима и организация квартирного дела.

Всякий поймет, с какими трудностями сопряжено это дело, особенно при недостатке капиталов, пока продолжается война. Но надо признать, что, даже в пределах возможного, на него до сих пор слишком мало обращалось внимания.

Что сделано, в самом деле, что предпринято в этом направлении за последние четыре месяца, чтобы дать возможность хотя бы малой части городских рабочих выселиться из трущоб, где целые семейства живут по семи, восьми человек в одной комнате, а не то ютятся в углах? А между тем, кому же не понятно чувство обиды, растущее в человеке, когда после рабочего дня он возвращается в свою трущобу?

Давно пора заняться этим делом, опять-таки при помощи особых квартирных организаций.

III

Предыдущие замечания назовут, может быть, утопичными, т.е. неосуществимыми. А между тем многое уже делается теперь в Европе в указанном сейчас направлении. Война и вызванная ею разруха воочию доказали, что нельзя строить жизнь общества на индивидуалистическом, личном начале. Если нет в жизни страны того, что связывает всех, — не каким-нибудь отвлеченным понятием, а самым строем повседневной общественной жизни, — то общество должно распасться; или же оно станет добычею любого другого общества, хотя бы и отсталого в своем развитии, как Германия по сравнению с Англией и Францией, но тесно сплоченного рабским послушанием своим повелителям и желаньем наживиться насчет своих соседей. Вот почему можно привести много примеров полусоциалистических начинаний из теперешней жизни Западной Европы.

Конечно, такие начинания не представляют осуществления наших идеалов. Но они важны тем, что показывают, как сама жизнь, осложнившись войною, толкает на путь социализма людей, которые три года тому назад были ярыми индивидуалистами — ярыми врагами всякой социализации, а теперь признают, что именно в этом направлении следует работать.

Вот, например, как поступают городские управления многих итальянских городов, обновленные притоком свежих сил из рабочих союзов, социалистических кругов и кооперативов. Увидав, что хлеба не хватает населению и что таксами на хлеб не поможешь, городское управление Рима стало само закупать зерновой хлеб в больших размерах, передавать его мукомолам и снабжать мукою булочные. Чтобы положить конец спекуляциям мукомолов, город завел свои мельницы, самые усовершенствованные, и затем открыл городские хлебопекарни — не несколько случайных, как прежде, а столько, сколько нужно было, чтобы сразу задержать повышение цен на хлеб, — а также открыл нужное число распределительных пунктов.

Та же самая закупка припасов делается городом для картофеля, для молока и т.д., и в результате получается то, что, судя по отчету городской управы Рима, стоимость жизни в Риме к концу 1916 года повысилась меньше чем на одну пятую (на 18%), тогда как даже в Англии она на 85% выше прежней. В Риме безусловно нет тех цен, какие стоят в Петрограде, и нет безумной потери времени на стоянье в «хвостах».

Такие же шаги в направлении городского коммунизма делаются во многих других городах Италии, где, кроме закупки городами припасов, устраиваются еще городские столовые, продающие пищу по себестоимости. Правда, и то надо сказать, что когда, перед самой войной, летом 1914 года, в некоторых городах Италии произошли восстания, то революционные комитеты, состоявшие из мадзинианцев-республиканцев и анархистов, не шли занимать для себя дворцы и дачи, а прежде всего заботились о пище, о хлебе для всех, и смотрели за тем, чтобы общественное добро не расхищалось отдельными людьми по личной воле людей или групп.

Как только началось повышение цен, вызванное войною, большинство итальянских городских управлений стало принимать решительные меры для борьбы против дороговизны.

Так, например, городское управление Бергамо, около Милана, взяло на себя снабжение всех жителей города и отчасти ближайших пригородов и деревушек не только хлебом, топливом, сахаром, но и рыбой. Город скупил вперед у рыбаков озера Изео весь их улов и продавал совершенно свежую рыбу приблизительно на одну треть дешевле, чем она продавалась прежде. Таким образом, понижая спрос на мясо, оно вместе с тем побудило рыбаков на озере Изео объединиться в одну артель, сбывающую всю свою рыбу городу.

Во Флоренции муниципалитет, где, по-видимому, преобладали теоретики-экономисты, ограничился установлением такс на главные жизненные припасы. Но рядом с этим кооперативы огородников в предместьях города объединились с потребительными кооперативами, и город открыл свои потребительские лавки.

В Милане такие же попытки перехода от единоличного хозяйства к артельному и городскому были сделаны в еще больших размерах и дали так же, как и в других местах, прекрасные результаты. И все эти попытки, вместе взятые, по-видимому, коренным образом изменяют воззрения присяжных экономистов.

Повышение цен на все припасы доказало, — как это прекрасно излагает главный редактор журнала «Nuova Antologia» Феррарис [1], — что в такие времена, как переживаемые нами теперь, цена товаров определяется не одним спросом покупателей на товар и предложением товара продавцами, а гораздо более — жаждою наживы продавцов, спекуляциею и тайным соглашением между ними; а с другой стороны — боязнью публики и ее желанием запастись провизией и вообще товарами «на черный день». С лозунгом кабинетных экономистов — «невмешательством» — следует расстаться, говорит Феррарис: пора понять, что организация рыбаков озера Изео и огородников в соседстве городов в кооперативы, сбывающие свою рыбу и овощи прямо городским потребителям, объединенным в кооперативы, — т.е. социалистическое или, вернее, коммунистическое решение, — единственное серьезное решение продовольственного вопроса.

Очень много таких же начинаний, чтобы снабжать города пищею, можно было бы указать в городах и общинах Франции, где, например, есть случаи, что город берет на себя всё снабжение обывателей мясом и хлебом, устраивает великолепный кооператив для розничной продажи и т.д.

Но самый поразительный пример вызванного войною перехода от капиталистического строя жизни к общественному, т.е. к общественной организации потребления (коммунизму) и отчасти производства (социализму), — к сожалению, государственному, — представляет Англия. Конечно, переход этот только частичный. Он совершается лишь в некоторых отраслях жизни; но сделанные в этом направлении шаги для перехода — от единоличного, капиталистического строя к общественному (социализованному) представляют несомненный перелом в жизни страны. При этом опыты перестройки с социалистической окраской, сделанные за последние два или три года, оказались так удачны, что всякие толки экономистов о невозможности коммунизма и социализма отпадают, как старческий лепет одряхлевших затворников.

Я подробнее поговорю об этих опытах в другом месте; здесь же укажу только на то, что с начала войны все железнодорожное хозяйство Англии перешло из рук частных компаний в руки правительства, действующего как доверенный, заведующий народною собственностью, несмотря на то, что железные дороги остаются в Англии частною собственностью.

То же самое — для угольных копей. Они тоже не выкуплены государством у владельцев; но государство распоряжается ими как общественною собственностью, регулируя заработную плату и поддерживая вот уже третий год продажную цену угля на одном уровне.

То же самое сделано с громадным количеством больших заводов и кустарных мастерских (всего свыше 4000), работающих на выделку оружия, снарядов и т.п. Часть из них взята в казну; в заводах же, оставшихся собственностью владельцев, правительство берет в казну 60 и 80% всего избытка доходов против того, что они были до войны. Оно же назначает, с согласия рабочих союзов, заработную плату рабочим и работницам, определяет минимальную заработную плату, ниже которой никто не должен работать (то же введено и в земледелии), и во всем контролирует производство, в согласии с рабочими союзами. Теперь речь поднята и о совместном заведовании фабриками хозяев и рабочих.

Словом, общественное заведование крупными отраслями производства идет вовсю; это пугало капиталистов, заставлявшее их дрожать при мысли о социальной революции, оказывается, не только не заставило погибнуть заводы и фабрики, а упорядочило их производство. Правда, что контроль государства далеко не тот прямой контроль общества, которого мы желаем. Но главный шаг сделан: личный контроль, в видах личного обогащения, отживает свой век.

Сделанными за эти два года опытами вполне доказано, что для страны выгоднее, чтобы производство контролировалось общественною пользою, чем личными интересами владельцев. Главное положение социализма, таким образом, подтверждено опытом.

Еще крупнее шаги, сделанные в Англии в сторону коммунизма, т.е. общественной организации потребления. Но об этих начинаниях я поговорю в следующем письме.

Петроград, 19 июля 1917.

1. Октябрьская книжка 1916 года, статья «Борьба с дороговизной», откуда я заимствую данные о мерах, принятых некоторыми итальянскими городами.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

I

Дорогой мой друг. В предыдущем письме я рассказывал о некоторых начинаниях в Англии для обобществления производства. Теперь я хочу рассказать вам о некоторых полукоммунистических начинаниях, тоже в Англии, для обобществления потребления.

Здесь очень многое нужно было бы сказать. Скажу только, что весь хлеб, потребный для жизни Англии, весь сахар и, наконец, все мясо, ввозимое в Англию (для английской и французской армии, для английского народа и отчасти для населения Франции), закупаются английским правительством и продаются затем оптовым и розничным торговцам, а также кооперативам с тем, чтобы они не надбавляли на заплаченную ими цену больше пяти процентов в оптовой продаже и еще пяти процентов в розничной. Если какой-нибудь лавочник нарушает этот уговор, его не тащат в суд, но к нему является местный комиссар и уведомляет, что государство больше не продаст ему сахара, мяса и т.п.

Мало того. Закупки зернового хлеба в Индии, Австралии и Канаде принимают международный характер; они делаются по взаимному соглашению между Англией, Францией и Италией, причем вводится одна оговорка, которую старались ввести уже левые якобинцы 1794 года: «Только избыток, сверх того, что нужно населению, может быть предметом торговли».

Замечу еще одно: в Англии во всех таких закупках народного продовольствия пользуются не только опытными закупщиками больших торговых домов и оптовых кооперативов, но и самими оптовыми торговцами. Их обезвреживают, лишая их монопольной наживы, но пользуются их опытностью, за определенное жалованье.

Одновременно с этим, особенно в прошлом году, принят был ряд мер для усиленного производства всего, что дает земледелие.

Объездив перед отъездом из Англии некоторые окрестности Брайтона, я был поражен количеством земли, прежде остававшейся необработанной, а теперь занятой посевами или же огородами (преимущественно под картофель).

Дело в том, что как только началась в прошлом феврале усиленная война подводных лодок против кораблей, везущих припасы в Англию, сейчас же была начата в печати и по деревням серьезная агитация. С одной стороны, земства, специальные лекторы, комиссары правительства и печать убеждали крупных землевладельцев и фермеров увеличить свои посевы яровых; а с другой стороны, они побуждали городские и сельские управы снимать землю вокруг городов и в деревнях и сдавать ее жителям под огороды по самым сходным ценам. При этом, сдавая мелкие участки, уездные земства и городские управы сами вспахивали землю, раньше чем разбить ее на участки, раздавали семена для посевов и картофель для посадки и приглашали уездных инструкторов, чтобы помогать многочисленным новичкам-огородникам.

Для усиления полевых посевов были приняты двоякие меры: с одной стороны, крупных землевладельцев, а также фермеров принуждали вспахивать и засевать земли под угрозой отчуждения земли государством, причем правительство постановило, что покупает на несколько лет вперед во всей Англии и Шотландии весь урожай по хорошей цене (хотя и ниже теперешних цен). Когда же фермер, или помещик, отговаривался тем, что у него нет рабочих для пахоты, правительство само бралось немедленно вспахать землю под яровые по сходной цене. И тут зародилось нечто новое — великое, по моему мнению, своими последствиями.

Правительство (со временем это будут делать сельские общества) пускало в ход новые плуги, «тракторы», движимые моторами, и пахота становилась делом посильным для каждого, — для женщин, как и для мужчин. Всю прошлую весну такая пахота шла во многих местах день и ночь, при свете электричества, — и теперь ждут урожая яровых гораздо большего, чем обыкновенно.

Я знаю, как неизмеримо трудно всякое такое начинание в России, где только теперь вводят мелкую земскую единицу, а раньше революции, местное самоуправление считалось царской властью таким же опасным, как крамола. Я знаю, какое множество других препятствий встречает всякое новое дело в России. Но я уверен, что подобные же меры общественной обработки для увеличения запашки необходимо принять у нас, так как иначе борьба с продовольственною разрухою и голодом в деревнях Средней России останется безуспешной.

Безусловно обязательно сейчас же при помощи местных сил подготовить ряд решительных мер для осенней пахоты [1].

Понятно, что такие меры, будучи необходимы для продолжения войны, вместе с тем подрывают в Англии понятие об единоличном праве на землю и подготовляют в умах понятие о земле как о достоянии всего народа.

II

Что касается до квартирного дела, то в этом направлении уже разрабатывается в Англии много проектов, осуществление которых начнется, как только потребуется немедленно найти работу для нескольких миллионов распущенных из армии солдат. В Брайтоне уже куплено городом около 600 десятин земли, на которых предполагается начать постройку города-сада; и подобные планы работ разрабатываются уже в других больших городах.

Из осуществленных уже проектов социализации можно указать на новый город, Victory City (город победы), выстроенный правительством по мысли организаторов выделки снарядов. Город выстроен на 10 000 рабочих, т.е. примерно на сорок тысяч жителей. В нем сдаются по себестоимости уютные домики в пять комнат со всеми современными удобствами — газом, проведенной водой, ванной и с маленьким двориком — за шесть шиллингов в неделю (три рубля по старому курсу); домики же в семь комнат — по девяти шиллингов (4 р. 50 к.) в неделю.

В этом же городе выстроены четыре церкви, четыре залы для собраний и устроено 42 ресторана, где все нужное для пищи доставляется правительством и пища продается по себестоимости.

Здесь мы имеем уже серьезный зачаток коммунистического города, организованного в смысле потребления по мысли французских коммунистов сороковых годов. В нем ничего нет утопического. Он дает хорошее, удобное жилье рабочим, которые теперь по доброй своей воле работают без отдыха и часто без всяких праздников, для спешной выделки снарядов. А с другой стороны, он является уроком коммунизма как для буржуа, утверждающих «невозможность коммунистических мечтаний», так и для рабочих, слишком легкомысленно верящих таким якобы ученым, но наделе голословным утверждениям.

Не мешает заметить также, что война не помешала приступить к такому опыту. Напротив того — она сделала его необходимым [2].

III

Возвращаясь теперь к тому, что я назвал первою группою причин разрухи, мы должны признать, что главным условием успешной борьбы с этими причинами должна быть смелая борьба с пораженчеством и циммервальдизмом, где бы они ни встречались и чем бы ни прикрывались.

Пораженчество проникло в русскую жизнь гораздо раньше и утвердилось в ней гораздо глубже, чем это думают. Если бы оно держалось только немецкими деньгами, то и тогда оно представляло бы очень большую опасность, так как германский генеральный штаб организовал свою разлагающую пропаганду в России в таких же больших размерах, как и все свои военные приготовления.

Но пораженчество держится не одной немецкой пропагандой. Отрицательное отношение к военной защите государства проявлялось у нас уже во время японской войны. Его корни лежат уже в девяностых годах XIX века, в эпохе тогдашнего упадка мысли; а в последнее десятилетие ему помогал целый ряд причин, в особенности вера в подготовленность Германии к революции, поддерживавшаяся и в Западной Европе ловкою немецкою пропагандою.

Вследствие этого более или менее открытое пораженчество сказывалось даже у тех, кто теперь начинает понимать всю его опасность для освободительного движения в России. Вообще русские социалисты, большею частью получившие толчок к своему социалистическому развитию из Германии, слишком легко мирились с отсутствием революционной мысли среди германских социал-демократов и слишком легко отнеслись к тому, что организованная часть германского пролетариата, даже в социал-демократической партии, пошла — за немногими исключениями — за своим императором и военною партиею. Вообще, в России слишком мало обращали внимания на то, что даже пролетариат обольщался в Германии мыслью, что завоевания в Африке, в Азии и даже в Европе «необходимы» для германской промышленности («как они были нужны Англии»), чтобы достигнуть («как Англия») высшего развития капитализма; после чего, говорили немецкие теоретики, начнется поворот к социализму. И, увы, им верили.

Это учение проповедовалось в Германии в школе и университетах. Оно проникало и в умы германского пролетариата и въелось в России так глубоко, что многие руководители русской социалистической мысли даже до сих пор не понимают опасности, грозящей всему развитию России в случае победы Германии.

Вот с этим течением мысли, — выросшим отчасти на почве поклонения перед Германией со времени ее победы над Францией в 1871 году и отчасти вследствие общего пренебрежения к ознакомлению с политической историей Европы в XIX веке, — с этим течением и приходится бороться теперь тем, кому дорого будущее России и всей европейской цивилизации.

Обнаруженное недавно участие германского генерального штаба в пропаганде пораженчества, конечно, заставит многих очнуться. Но веру в готовность германской социал-демократии стать во главе социалистической революции так долго поддерживали в России, что ее не так легко искоренить.

IV

В настоящее время пораженцы усердно распускают инсинуации насчет тайных завоевательных трактатов, заключенных союзниками, выставляя эти договоры причиною продолжения войны. Такие инсинуации следует опровергнуть без замедления. Люди вполне осведомленные, видевшие все эти трактаты, утверждают, что между Россией и Францией не было заключено никакого договора ради завоевания германских провинций на левом берегу Рейна [3]; причем ясно, что воссоединение Эльзаса и Лотарингии с Францией не может считаться завоеванием [4]. Так и следовало бы заявить официально.

Всякий, кто сколько-нибудь знаком с делом, знает, что присоединение Эльзаса и Лотарингии к Германии в 1871 году было сделано вовсе не потому, чтобы население стремилось объединиться с Германией, а против воли тогдашнего населения этих областей. И оно имело целью не что иное, как желание Германской империи отнять у Франции богатую промышленную область Эльзаса и богатые железные руды Лотарингии; а главное — желание приблизиться к Парижу и, обратив Мец в укрепленный лагерь для нападения, держать Париж и всю Францию под угрозой внезапного вторжения. Обессилить Францию, «этот очаг революции», как выражался Бисмарк, было определенною целью Германии.

Воссоединение Эльзаса и Лотарингии с Францией было бы, таким образом, не завоевание, а уничтожение недавнего завоевания, задерживавшего в течение 40 лет всё развитие Франции монархическою Европою именно из страха революционного влияния Франции на Европу и как отместка королей и русского царя за казнь Людовика XVI и за поддержку, оказанную Франциею в 1859 и 1860 гг. итальянской революции. Это хорошо знают все, кто знаком с историей дипломатии Европы в эти годы; но, увы, в России изучение современной истории, запрещавшееся правительством, осталось в полном пренебрежении даже у революционеров, и особенно у социалистов.

Что же касается до договоров между союзниками, касающихся Константинополя, проливов, Балканского полуострова, Сирии и вообще Малой Азии, то ясно, что не они поддерживают войну, так как они отпадают уже в силу самого исхода войны, — точно так же, как отпадают договоры между Австрией и Германией относительно дележа между ними Бельгии, Франции, Польши, Литвы, балтийских губерний и т.д., а также относительно дележа предполагавшихся многомиллиардных контрибуций.

Все эти разговоры об империалистских планах союзников, из-за которых продолжается якобы война, причем иезуитски умалчиваются завоевательные вожделения Германии, — все эти разговоры, очевидно, поддерживаются с определенною целью — расслабить армии противников Германии. Прием — старый, всегда употреблявшийся во время затяжных войн, доведенный Германией до совершенства и рассчитанный на невежество народных масс. Только дружный отпор с нашей стороны — отпор всех партий сообща — может положить конец растлевающей пропаганде пораженчества, прикрытого знаменем революционного социализма и Международного Союза Рабочих.

На заре своей революции России приходится пережить тяжелое испытание. Германское нашествие, тщательно обдуманное и годами подготовленное, после трехлетней войны ранено насмерть; но оно еще не отражено и даже еще не прекращено.

Остановленное с самого начала войны в 80-ти верстах от Парижа, а потом перед Ригой на пути в Петроград и в Галиции на пути к Киеву, оно не достигло своих целей. Правители Германии и Австрии знают это, и они чувствуют, что, как ни привыкли немцы и австрийцы к повиновению, тем не менее династиям Гогенцоллернов и Габсбургов грозит та же участь, что постигла Гольштейн-Готорпскую династию так называемых Романовых.

Ясно, что правители центральных империй и вся громаднейшая клика военных и гражданских чинов, толпящихся вокруг тронов, должны употребить теперь невероятные усилия, чтобы спасти троны. Они и пытаются это сделать.

Но смертельно раненный зверь опаснее нераненого. Он способен на самые отчаянные нападения. И вот Германия, искусно использовав невежество народных масс в России и прогерманские симпатии ее правителей, и, к сожалению, не одних правителей, подготовила прорывы на пути в Киев и на пути в Петроград. Южный прорыв удался, и в Германии надеются, что северный прорыв тоже удастся.

Со времени прорыва раненый гогенцоллернский зверь опять увидал надежду на спасение. И он ждет поддержки в России с двух сторон: от русской контр-революции и — стыдно сказать это — от той части русских революционеров, которые — одни сознательно, а другие по неспособности разобраться в вопросах, выдвинутых теперешней войной, — слепо работают на пользу германского империализма, а через него на поддержку императорской власти Гогенцоллернов, Габсбургов и Гольштейн-Готорпских Романовых. Большинство так и не понимает всего ужаса своей работы!

Где же спасение?

Оно лежит в двух направлениях. Революционеры должны, наконец, понять, что, призывая народ к революции и в то же время советуя народу не давать дружного, смелого отпора немецкому нашествию, они одной рукой разрушают то, что пытаются сделать другой рукою.

Имущие же классы должны понять, что образованные народы уже вступают в новую, неизбежную полосу развития — полосу общественного народного хозяйства, т.е. социализма. И вместо того, чтобы ворчать по углам или вступать в заговоры с разными темными силами с целью помешать неизбежному, лучшие люди из этого класса должны были бы приложить свои знания и энергию к тому, чтобы облегчить переход от теперешнего строя к общественному.

Они обязаны помочь народу в организации новой нарождающейся жизни. Так делали у нас в течение всего XIX века лучшие люди из привилегированных классов, становясь пионерами освободительных движений. Тем более ввиду грозящих России опасностей, должны были бы так поступить теперь лучшие образованные люди России без различия партий и состояний. Иначе логика событий свалит их в одну кучу с изменниками.

Петроград, 19-го июля 1917.

1. Это писалось в июле 1917 года. Теперь то же самое верно относительно пахоты для яровых посевов. Медлить, ждать у моря погоды — просто преступно.

2. Мне заметят, может быть, что так как правительство, выстроившее этот городок, вероятно, занимало деньги на постройку у капиталистов, то рабочие, живущие здесь, все-таки платят некоторую дань капиталисту. Но так как английскому правительству охотно ссужают деньги из трех, даже двух с половиною процентов, то дань не велика. А с развитием рабочих и такая дань исчезнет, так как в таких займах, под полезные и верные предприятия, не деньги ссужаются, а только оказывается кредит, т.е., по-русски, доверие — вера в разумность предприятия.

3. Сообщение прессе, сделанное германским канцлером Михаэлисом 15-го (28-го) июля и изложенное в русских газетах 18-го июля, утверждает, что в договоре между Францией и Россией, обсуждавшемся в декабре 1916 г., выражено было желание Франции вернуться «к границам 1790 года», — другими словами, вернуть «потерянное во время революционных войн и войны 1871 года»; но в чем состояли бы территориальные приобретения на левом берегу Рейна помимо Эльзаса и Лотарингии, Михаэлис не говорит. Таким образом, Эльзас и Лотарингия становятся в его сообщении делом второстепенным! Мы привыкли к иезуитству выступлений немецких дипломатов из школы Бисмарка. Но виртуозностью иезуитизма Михаэлис положительно превзошел своих предшественников.

4. Кроме коренного населения в Эльзасе и особенно в Лотарингии, теперь есть значительное германское население из людей, переселенных сюда германским правительством.

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

I

Дорогой мой друг, — Что все воюющие народы хотят мира — в этом нет никакого сомнения. Во всех народах Европы чувствуется истощение сил после трехлетнего напряжения, и это истощение сознается в Германии так же, как и во Франции; в Австрии столько же, сколько и в России.

Но для заключения мира требуется соглашение двух сторон. Одной мало. Между тем в Германии почти во всех слоях народа так сильна еще вера в возможность удержать за Германскою империею все области, захваченные ее войсками, и германский народ так уверили, что он разбогатеет от этих завоеваний, что громадное большинство германского народа не проявило до сих пор никакого желания сделать нужные шаги, чтобы предложить союзникам приемлемые для них условия мира. Честный отказ от сделанных в течение войны захватов на западе и на востоке до сих пор считается в Германии немыслимым, чуть не позорным.

Напротив того, по мере того как растет разруха в русской армии и в России вообще, требования германского правительства, а с ним и большинства представителей народа растут непомерно. В этом отношении представители германских рабочих не составляют исключения.

Спросите любого осведомленного и вдумчивого русского социал-демократа, отчего его партия не попросила до сего времени германскую социал-демократическую партию (ее большинство, представленное в рейхстаге 92-мя членами), а также три миллиона рабочих, организованных в синдикаты, прислать нам их условия мира. И вам, несомненно, ответят: «Мы думали об этом; но едва ли это желательно».

Почему? Потому что условия мира, которые предложат немецкая социал-демократия и немецкие рабочие синдикаты, произведут скверное впечатление; они обнаружат завоевательные стремления германцев, даже среди их передовых партий. Требования же национал-либералов, а тем более правых партий, идут еще дальше. В этих партиях еще живут все заветы Бисмарка, Трейчке, Бернгарди и фон Бюлова.

Мыслящие люди среди германцев, конечно, понимают, что удержать за собой области, захваченные армиями, образцово подготовленными для внезапного нападения, невозможно, не затянув войны еще на два–три года или больше. А этого Германия не выдержит. Но, видя слабость России, видя нашу внутреннюю разруху и неспособность русских армий оказать серьезное сопротивление, большинство немцев верит своему правительству и Гинденбургу в том, что они до наступления зимы заставят русское правительство подчиниться их требованиям и заключить мир на самых ужасных для России условиях. Для этого немцам достаточно будет, — говорят они, — начать наступление на Петроград и Одессу.

И с каждым «отходом» русских войск перед слабыми немецкими силами требования Германии растут.

Если случится еще один такой отход, как в Тарнополе или Риге, — от нас потребуют не только Польшу, Литву и Курляндию, но и всё побережье Финского залива и всю Бессарабию. Германцы потребуют от нас того, чему их пресерьезно учили сорок лет в университетах и гимназиях, т.е. чтобы русские «азиаты» удалились на восток от Москвы.

Чем податливее оказываются наши армии, тем тяжелее и свирепее оказываются требования германцев от нас и от наших союзников. Иначе и быть не может.

II

Чего следует ожидать от немецких армий, если они дойдут до Петрограда, совершенно ясно из того, что они делали в Бельгии и Польше.

Во-первых, немцы, конечно, не займут Петрограда, не обеспечив себе продовольствия из внутренних губерний России.

А ради этого они, идя на Петроград соединенными усилиями армии и громадного флота, очевидно, постараются в то же время продвинуться по линии Псков—Бологое—Рыбинск, чтобы проложить себе путь к Верхней Волге и центральным русским губерниям. Одновременно с этим они неизбежно постараются связать свои завоевания на севере с южно-русскими железными дорогами.

Во-вторых, завоевывая русские области, они будут делать в них для предотвращения попытки народного восстания совершенно то же, что делали в Бельгии. Со времени войны 1870–1871 года германские армии боятся всенародного восстания хуже чумы; а потому, занимая города и деревни, они строго прикажут офицерам, как это было сделано в Бельгии, при первом же выстреле, раздавшемся из народа, при первом крике: «Man hat geschossen!» («В нас стреляли!») расстреливать мужчин, пачками человек по ста, а женщин — заставлять рыть на улицах могилы и закапывать в них жертвы панического страха, охватывающего немецкие войска при одном намеке на народное восстание.

Так делали они с первых же дней войны в Малине, Эршоте и т.д. в Бельгии, и так будут они поступать в русских городах, строго исполняя правила, изложенные в наказах и руководствах их генерального штаба.

Затем, следуя той же политике, какой они следовали в Бельгии, немцы будут выбирать из рабочего населения наиболее крепких и здоровых и отсылать их в рабство в те области, которые они решат оставить за собою, — Лифляндию, Курляндию, Литву, — или в Пруссию. Там их заставят работать на войну, против своих же русских братьев. Десятки тысяч человек, старых и молодых, юношей и девушек, были увезены таким образом из Бельгии в подлинное рабство в Германию, точь-в-точь как делали римляне, покоряя галлов. Ничто не помешает немцам поступать так же с русскими; причем не мешает также помнить, что немцы всегда делали различие между областями, которые они надеялись удержать за собой, и теми, из которых они могли быть вынуждены отступить. С этими последними они обращались просто зверски.

Обо всем этом, конечно, умалчивают наши циммервальдисты и их друзья. Но всё это засвидетельствовано сотнями тщательно проверенных и абсолютно достоверных показаний, фотографий со зверских приказов германских генералов и т.п.; всё это проверено комиссиями, заслуживающими полного доверия.

Затем немецкие армии, кормясь на счет завоеванных областей, будут посылать отряды войск, отбирать по деревням все съестные припасы и попросту грабить население.

Из отчетов целого ряда международных комиссий известно, как немцы, вот уже три года, грабят Бельгию. Я говорю не о том, что какой-нибудь генерал или «комендант» грабил частные дома, — это встречается во всех войнах: я говорю о формальном, сверху утвержденном и узаконенном рейхстагом грабеже целой страны. Стоит только вспомнить, какие шальные миллионные контрибуции взыскивали германские армии с бельгийских городов и какие взыскания натурою — в десятки тысяч бутылок вина и сотни тысяч папирос — они налагали на небольшие городки, — всё это вопреки постановлениям международного права и конвенциям, подписанным всего за несколько лет до войны представителями самой Германии на международных конференциях.

Мало того. Германия отобрала у жителей Бельгии безусловно всю медь, т.е. всю их медную посуду, нередко составлявшую всё, что было ценного у рабочей или крестьянской семьи; медные скобки у дверей, телефонные проволоки, медные части машин и т.д. Также отобраны были всё олово и никель.

После этого стали отбирать все волокнистые вещества — лен, пеньку, хлопчатую бумагу, — шелк, непромокаемые ткани, одеяла, мешки, линолеум, скатерти, нитки, даже матрацы и подушки. Наконец, немцы составили — вполне «научно» — исследования всех деревень и городов и обложили каждую общину налогом во столько-то фунтов шерсти. В случае недобора этого шерстяного налога община должна была платить по 75-ти марок за каждый недостающий фунт.

И так делалось во всем. Конечно, в Бельгии, как и везде, есть ловкие люди, пользующиеся ужасным положением страны, чтобы наживаться на мелкой и крупной торговле. Но масса населения давно вымерла бы голодной смертью, если бы ее не кормил международный комитет и распределение ввозимой комитетом пищи не взяли на себя американцы.

Такое же разорение внесут немецкие армии и у нас, если они проникнут еще глубже в Россию. А между тем в «очередях» в Москве вы слышите такие речи: «Что ж! Если немцы придут в Москву, хуже не будет: у всех будет хлеб. У немцев нет бедных и богатых!» И такие речи, нашептываемые всякими темными личностями из царской охранки и из немецких источников, повторяются вслух в «очередях», тогда как о грабежах, совершаемых немцами в Бельгии, никто не решается говорить — не то из боязни «посеять народную вражду», не то из страха навлечь на себя гнев циммервальдистов.

III

Но не одно разорение во время войны ждет русский народ, если мы вынуждены будем заключить немецкий гинденбурговский мир, наложенный на нас с ножом к горлу. Если заключен будет такой мир — а именно на него толкают нас циммервальдисты и лжеинтернационалисты, — то разорение будет продолжаться десятки лет, так как русскому народу придется выплачивать громадную контрибуцию, или — что сводится к тому же — громадные подати, наложенные на Россию коммерческими трактатами, заключенными в пользу Германии. У нас есть, конечно, люди, уверяющие нашу темную, малограмотную бедноту, что «если немцы наложат на нас контрибуцию, ее заплатят богатые: бедным нечем-с платить», — так учат русский рабочий люд те же учителя. И рабочий люд верит им.

Но каково слышать это нам, когда мы видели, как во Франции рабочий люд — мастеровые, крестьяне и все бедные вообще в течение долгих лет выплачивали контрибуцию после разгрома Франции немцами в 1871 году?

Были тогда и во Франции агитаторы, уверявшие рабочих, что контрибуцию заплатят богатые. Но все доходы миллионеров тогдашней Франции, вместе взятые, не покрыли бы и десятой доли контрибуции в пять миллиардов, наложенной Бисмарком. Выплатили ее, как всегда выплачивают все государственные долги и налоги, десятки миллионов трудового населения; выплатили тяжелыми податями и налогами на всё: на пищу, на одежду, на спички, на свет в избе, на окна в крестьянской хижине, на образование. И это так разорило Францию, что даже через 15 лет после 1871 года она еще не могла давать путного первоначального обучения всем своим детям. Не хватало денег, и одну треть детей приходилось оставлять в руках невежественных монахинь!

Я не говорю уже об условиях, которые, конечно, наложит на нас торжествующая Германия, чтобы поработить русскую промышленность и русский народ экономически. Есть тысячи способов ограничить ту или другую отрасль русской промышленности — например, выделку стали, машин, ситцев и т.п. — и заставить нас покупать эти товары в Германии; или же ограничить наш вывоз нефти и сырья вообще в другие страны, кроме Германии, и понизить как заработную плату нашим рабочим, так и ценность русского рубля.

Всеми этими способами широко воспользуются немецкие капиталисты, если они будут диктовать нам условия мира. «Немецкий мир» неизбежно приведет нас к экономическому порабощению.

Но есть еще одно последствие «пораженческого» мира, еще более ужасное, чем контрибуции и разорение страны. Это — психология побежденной страны.

Я знаю эту психологию, создавшуюся во Франции после поражения 1871 года; тридцать с лишним лет мы переживали ее. Только в начале 1900-х годов заметил я первые признаки выздоровления Франции от гнетущего чувства, принижавшего всю психику французского народа после военного разгрома, после потери двух богатых областей, уплаты контрибуции и тяжелых, унизительных условий франкфуртского мира, запрещавших французскому народу даже принимать меры для самозащиты. Все эти годы Франция жила под страхом нового разгрома Германией, едва только Берлину не понравится ее внутренняя, демократическая, республиканская политика или едва французская демократия не угодит русскому царю — ее единственному возможному союзнику.

Угнетенное настроение сказывалось тогда во всем. Чувство безнадежности, сознание своего бессилия, потеря веры в свой народ и в его будущее охватили всю страну. Потеря веры в самих себя чувствовалась даже в лучших, недавно еще дерзки-смелых борцах. С упадком веры в свои собственные силы являлась готовность искать спасения откуда бы то ни было извне, хотя бы для этого пришлось отказаться от лучших заветов революционного прошлого. И отражалось это во всем: в литературе, в науке, в возрождении мистики, в философии, в упадке общественной нравственности, в равнодушии к судьбам Франции и мирового прогресса вообще, а следовательно, — что было всего хуже, — в вялости творчества жизни, без которого народ может только прозябать.

Чувствовать это, переживать это — такой ужас, что, когда я случайно упомянул об этой психологии побежденного народа с трибуны Московского Совещания и в несколько секунд пережил в воспоминании наболевшее в сердце за эти тридцать лет, я должен был употребить над собой невероятное усилие, чтобы тут же не быть вынужденным оборвать свою речь.

А между тем развитие такой психологии в побежденном народе неизбежно. Общественная самозащита против чужеземных и внутренних угнетателей — такое основное чувство для всякого человеческого общества, что измена этому чувству роковым образом ведет за собою ослабление самых основных начал всякой общественности. Развивается мысль: «моя хата с края»; личная нажива возводится чуть не в принцип, и соответственно ослабляется чувство взаимности, солидарности, круговой поруки в жизни народа. Утрачивается сознание равенства в правах для всех членов общества, и является роковое последствие — утрата веры в основные начала общественности, даже в самих себя.

Ни одному народу не пожелаю я того, что пережила Франция за эти годы, тем менее — России, освобождающейся от векового ига. И ужас берет меня при мысли о том, чтò готовят России наши проповедники гинденбургского мира, в какую бездну нравственного падения влекут они за собой несчастный, безграмотный, детски-доверчивый русский народ.

Москва, 6-го октября 1917 г.

[Рекламный текст на последней странице]

Цена: 2 р. 10 к.

Книги В. Ропшина:

Во Франции во время войны. Ч. I. Изд. 2-е. Ц. 3 р. 75 к.

Во Франции во время войны. Ч. II (печатается).

То, чего не было. (Роман). Изд. 3-е (печатается).

Кропоткин, П. А. Письма о текущих событиях. Ц. 2 р. 10 к.

Ропшин, В. и Степун, Ф. Письма из действующей армии (печат.)

Савинкова, С. А. В годы старого режима. (Воспоминания) — (печат.)

Морозов, Н. А. Повести моей жизни. Т. I, изд. 2-е., т.ІІ, т. III и IV (печатаются).

Осоргин, М. А. Призраки (Три повести). Ц. 3 р. 50 к.

Его же.        Очерки современной Италии. Ц. 4 р.

Кущевский, И. А. Николай Негорев или благополучный россиянин (Роман). Ц. 4 р.

Давыдов, Н. В. Из прошлого. Ц. 5 р.

Короленко, В. Г. Дом № 13. Ц. 25 к.

           „         Убивец. Ц. 55 к.

           „         Повести и рассказы. Т. I, ч. 1-я. Ц. 2 р, 50 к.

Кн-во „ЗАДРУГА“

Москва, Воздвдженка, Крестовоздвиженский пер., 9.
Петроград Гончарная 24.
Отдел. в Харькове: Петровский пер., 13, кн.-во „Народная свобода".

║ Алфавитный каталог ║ Систематический каталог ║