П.А. Кропоткин

ИЗ ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ. 1865–1867

[XVII]

10 мая 1865 г., Иркутск

До какой степени мало изведанный и трудно изведываемый край — Восточная Сибирь, можно судить хотя бы по тому, что стоит отъехать от Иркутска лишь несколько десятков верст, чтобы разом очутиться среди непроницаемой таежной глуши, по которой вьется лишь несколько тропинок. Все наше знакомство с Восточной Сибирью состоит лишь в знании дорог от одной населенной местности до другой и самих этих заселенных местностей лишь настолько, насколько хватают их поля. Но известно, как негусто заселена Восточная Сибирь, а потому не мудрено, что целые громадные пространства не только не известны, но даже не были посещаемы никем, кроме зверопромышленников да партий, искавших золото.

Так и под самым Иркутском лежит такая тайга, что нужно особенно любить эту тайгу, чтобы без всякой надобности забираться в подобную глушь. Стоит взглянуть на карты Восточной Сибири, конечно, не те, которые многое наносят гадательно, чтобы дать понятие о стране, которые испещряют Забайкалье хребтами и горами, а между тем про эти хребты можно одно только сказать, что они действительно есть, но имеют ли они те размеры, представляют ли те рельефы, которые силится изобразить карта, это вопрос еще очень сомнительный, — так взгляните, говорю я, не на эти карты, а на те, на которых нанесено лишь то, где был человек с инструментом, лишь то, что входило в круг зрения его и инструмента, и вы увидите, какие урывки, какие ленточки дорог, какие небольшие участки знаем мы в Восточной Сибири. С каждым годом накапливаются материалы — покамест преимущественно картографические, но все-таки далеко еще то время, когда можно будет сказать, что большая часть даже южной полосы Восточной Сибири хорошо известна в топографическом отношении, что, следовательно, первый шаг к исследованию страны уже сделан. Так, например, съемки берегов Байкала представляют пока узкую ленточку известной местности лишь по берегам озера («моря», как его здесь называют) да по Ангаре. А что находится далее — в цепи Байкальских гор, например, которые тянутся по северо-запад-ному берегу озера, — это еще очень мало известно. Да и кому какая нужда забираться в эти горы? Их осмотрели по краям, с озера, а во внутрь доступ очень и очень труден. Представьте себе высокую горную цепь с крутыми, иногда почти отвесными скатами к морю. Ее гребни торчат на 2500—3500 фут. над уровнем Байкала: все они сверху донизу заросли густейшим хвойным лесом и изрезаны глубочайшими падями (узкими долинами). Можно легко вообразить себе все трудности, с которыми сопряжено передвижение в этих горах.

Мы имели случай в конце апреля нынешнего года поездить в этих горах верст на пятьдесят. Пронесся слух, что на Кадильном мысу, одном из тех двухсот мысов, которыми падают в Байкал окрестные горы [1], есть пещеры и что в одной из пещер найдено 7 скелетов гигантского размера. Зная наверно, что скелеты не гигантские, все-таки было интересно проехаться и привезти черепа. Добраться до этого мыса можно было только доехав до Лиственичной (на берегу Байкала), большой деревни, где находится пароходная пристань и таможня, собирающая пошлину с чаев и амурских товаров, вследствие чего последние совсем перестали привозиться в Иркутск, а при недостаточности сбыта в Забайкалье, вероятно, со временем будут возиться только для Амура. От Лиственичной же до Кадильной можно было зимой доехать «по замерзшему льду», как гласят объявления, вывешенные на станциях, летом на пароходе, а весной — верхом.

«Путь к Восточному Океану», как гласит надпись на Амурских воротах в Иркутске, до Лиственичной очень хорош. По прекрасной, гладкой дороге вы идете вверх вдоль берегов Ангары, мимо нескольких деревень и казачьих станиц, занимающихся сплавом леса и дров для Иркутска, мимо Тальминской фабрики, наконец, мимо деревни Никольской, где зимуют суда, плавающие по Байкалу.

Тальминская фабрика выделывает стекла и сукна. Как ни странно, но на самом деле Восточная Сибирь, в том числе и Забайкалье, пробавляются в значительной мере стеклом, привозимым из России, то есть из-за 5000–7000 верст сухим путем, при провозной плате от 4 руб. до 7 руб. с пуда от Нижнего. Здесь есть, правда, несколько стеклянных фабрик, чуть ли не 4 в Иркутской губернии и 3 — в Забайкалье, но выделываемое на них стекло отличается замечательным безобразием форм и зеленым цветом. До сих пор наши фабрики не могут избавиться от этого цвета, зависящего, как говорят, главным образом от употребления натровых солей, а не калиевых, — именно везде вместо поташа употребляют гуджир [2]. При изобилии лесов, конечно, поташ мог бы приготовляться в огромных размерах, если бы добывка его сделалась делом свычным населению и если бы здешний крестьянин гнался за тем, чтобы в свободное время добыть лишнюю деньгу. Но по разным причинам, отчасти потому, что есть другие, более выгодные заработки, здесь не занимаются этим промыслом. Таким образом, поташ слишком дорог, а так как и простая зеленая посуда находит себе сбыт, то для здешних фабрик оказывается выгоднее выделывать простую зеленую или синюю посуду и зеленые же стекла, чем заниматься выделкой хорошего стекла. Но даже и зеленого стекла выделывается слишком мало: так, двойных рам в деревнях почти не делается, а одиночные часто состоят из кусочков битого посудного стекла, вделанного в бересту. Мы сами видели на Сибиряковской фабрике [3], как трудно придавать этому стеклу желаемую тонкость и как оно грубо, и убеждены, что причины выделки плохого стекла на наших фабриках лежат не в одном гуджире, а также, вероятно, и в плохой очистке материалов и в неуменье рабочих.

Особенно пригодно для стеклянных фабрик должно быть Забайкалье, богатое замечательно хорошим чистым кварцевым песком и изобилующее гуджиром. Почти вся вторая бригада (окрестности Чинданта, о которых я писал в свое время) могла бы заниматься стеклянным производством в небольших фабриках в виде сельского промысла, но в тех условиях, в которых находится тамошнее казачество, живущее своими табунами, еще не является потребности в подобном производстве.

Второе производство Тальминской фабрики, которое мы знаем по образчикам, привезенным в 1862 г. на выставку в Читу, — это верблюжье сукно, также отрасль промышленности, которая со временем может получить большое развитие, особенно за Байкалом. Сукно значительно опередило стекло, особенно сукно, которое выделывается на новой фабрике, устроенной за Байкалом в округе, особенно богатом скотом. Но нельзя быть слишком строгим к продуктам наших фабрик, которым приходится преодолевать много трудностей. Неуменье рабочих и трудность найма хороших людей, трудность достать мастеровых, которых выписывают из России, собственное незнание фабрикантов, наконец, условия (владения землей за Байкалом, где земля не продается, а отдается лишь в аренду на 90 лет, все это тормозит — и сильно тормозит — нашу фабричную производительность.

Но вот и село Никольское. Тут Ангара вырывается из Байкала между двумя крутыми обрывами гор и быстро несется по каменьям мимо двух торчащих из воды Шаманских камней, чтобы потом нестись в широкой долине, местами разбиваясь на протоки. Тут, у деревни Никольской, в изгибе реки, зимуют суда, плавающие по Байкалу и отличающиеся своею совершенно своеобразною конструкцией. Плаванье по Байкалу, рыбные промыслы и извоз послужили важным предметом обогащения для прибрежных крестьян, почему прибрежные деревни особенно велики и отличаются зажиточностью. К сожалению, мы не имеем никаких сколько-нибудь верных сведений ни о байкальском судоходстве, ни о рыбном промысле. Со своей стороны скажем только, что в Никольской мы насчитали всего 37 судов, годных к плаванью; на той стороне, говорят, зимовало в Прорве всего 5 судов, да одно судно, слишком поздно рискнувшее перебраться через Байкал, зазимовало во льду как было, с чаями. Несколько судов находится еще в Иркутске или ушло вниз по Ангаре. Кроме того, по Байкалу ходят два парохода, и строится третий.

Заговоря про это пароходство, остается только рукой махнуть; правда, говорят, что воспоминание даже о неприятностях, которые пришлось перетерпеть, бывает приятно. Может быть, но, вероятно, это справедливо только в том случае, когда воспоминания относятся к неприятностям, наделанным горами, реками, бурей, но бурей в море или в лесу, а не в гостинице, где при сильном ветре с Байкала вам нужно свечку свою загораживать книгами от ветра, дующего сквозь стены, а в этой-то гостинице вы принуждены по трое суток дожидаться парохода; наконец, бурей в поле, а не тою, которая дует сквозь разбитые стекла на пароходе. Да, может быть, и приятны эти воспоминания, когда знаешь, что с моря да с гор нечего взять, но когда во всем виноваты люди, так тут воспоминания переходят в досаду. Ветер ревет, пароход идет под сильною боковою качкой, от которой того и гляди попортится машина, когда одно колесо работает чуть не на воздухе, а другое в воде чуть не до самой оси. Ревет, всех укачало, достается машине, а не переменять же направления, не идти же зигзагами, — к чему? Ведь надо идти туда-то, значит и иди прямо, авось машина выдержит. Конечно, в эту минуту не весело золотопромышленнику, который заплатил за золото по 5 руб. с пуда, в то время как за остальную кладь платится по 60 коп. [4] Смотрит он и видит, что его золото, запертое в кожух вместе с почтой, пожалуй, еще большему риску подвергается, чем все остальное. А тут, на беду, у соседа морская болезнь, вы идете просить таза какого-нибудь, чтобы не заражать атмосферы в каюте.

— Нет таза.

— Да над чем же у вас умываются, если два дня ходят в море?

— У нас не умываются.

Резон. А тут еще под ухом дверь стучит; летят баррикады, которыми пассажиры вот уже третий год заменяют ручку у двери… Ну да всех мытарств не расскажешь, да и не стоит, теперь строится новый 120-сильный пароход, который, надеемся, будет получше старых.

Осмелимся только дать один совет — завести побольше лодок, хотя бы даже ныне употребляемых, остро-высоконосой конструкции, так как байкальские специалисты-мореходы говорят, что морские шлюпки обыкновенной конструкции здесь не годятся. Хотя, конечно, они удобнее, но, может быть, действительно при здешней толчее, при короткости и высоте волн высоконосые шлюпки безопаснее: так хоть бы таких лодок завели побольше, а то с одною лодкой на пароходе куда как неудобно. Мы слыхивали, что в других морях пароходы обязаны иметь лодок на полный комплект пассажиров, и здесь, на старых пароходах, не мешало бы принять это за правило.

Но, может быть, я увлекся воспоминаниями, пора и дальше. Итак, вы доезжаете до Лиственичной. Лед у западных берегов Байкала в конце апреля местами уже разошелся, зато дальше, к восточному берегу, он лежал еще очень плотною массою, по которой 24 апреля, правда с трудом и за большие деньги, но еще провозили проезжих; поэтому, лишенные возможности пробираться по льду, мы должны были отправиться до Кадильной верхом.

И вот, только что вы отъедете несколько верст от Лиственичной, только что заворотите в одну из падей, где никем не охраняемые пасутся лошади, отпущенные на все лето в тайгу для поправления здоровья, как начинается истинная глухая тайга с ее ненарушимою тишиной, с густым, преимущественно хвойным лесом, где вьется еле заметная тропка со снегами, лежащими до половины лета в распадках, и с прочими удовольствиями. Долго, долго взбираетесь вы по разным падям, все в гору, в гору, пока не вскарабкаетесь на самый гребень Байкальских гор. Тут вправо и влево открываются грандиозные ландшафты. Вправо виден кусок того полумесяца, которым тянется наше «море» — Байкал, влево долина Ангары, сама Ангара в виде ручья, вьющаяся в долине, наконец, Тальминская фабрика. Нужна вся привычка здешних коней, чтобы карабкаться на эти горы. Эти последние так круто падают, образуя узкие «пади», что пролагать менее крутую вьющуюся тропинку почти невозможно, иначе она шла бы по слишком крутому косогору, где один неосторожный шаг коня подвергал бы седока опасности сорваться в пропасть. И вот тропа круто ведет в гору из какой-нибудь пади, в которой летом, когда лес покроется зеленью, царит такая тьма, такая сырость, что и среди лета подчас не протает снег, а в пади такая грязь, что еле выберешься, — ну и назовут эту падь варначкою (варнак — ссыльнокаторжный), или каторжанкою, или черною. Когда подъем уж очень крут и конь делает непомерные усилия, чтобы взобраться, ямщик Посоветует вам покрепче держаться за гриву, чтобы седло (конечно, без нагрудника) не сползло и вы не очутились далеко позади коня. «Ну, впрочем, конь всегда, это, остановится, если седло сползет», — утешает ямщик, значит, такой случай будет не впервой, а все-таки нагрудника не сделали. Таким образом, вопреки всем правилам о перенесении центра тяжести на переднюю часть коня при подъеме в гору, вы после первых шагов сидите уже на крупе…

Но если трудны подъемы, то не менее трудны были и спуски, особенно в одном месте, где пришлось горами объезжать два мыса, выдавшихся в Байкал («Соболев» и «Чаячий»). Долго, долго наш проводник не решался на этот объезд, все пытался проехать низом. Но на обратном пути лед, пригнанный ветром, не пропустил нас, и волей-неволей пришлось забираться в горы. Долго лезли мы вышеописанным способом, пока не выехали, наконец, на узкий, аршина в два, гребень отрога гор. Вправо и влево идут крутые спуски в пади, поросшие непроходимым лиственным лесом, влево виден Байкал, вправо — нагроможденные высокие горы. Отрог так крут, площадка на гребне так узка, что кажется, будто вы едете по гребню исполинской крыши, падающей куда-то в бездну. Среди темноты, царящей в падях, глаз едва различает деревья на дне их. Сходство с крышей дополняется свалившимися в обе стороны деревьями. Когда-то пришел «пал» — лесной пожар, вероятно еще с ветром, и навалил деревьев, которые как жерди лежат в обе стороны. Проехали мы с версту, забрались еще повыше, оставалось только спуститься по плоскости, падающей под углом, который во всех топографиях принято, конечно, называть недоступным и для кавалерии и для пехоты, и, вдобавок, по плоскости, покрытой засохшею скользкой травой. Конь идет осторожно, но наконец доходит до такого места, что дальше идти не решается, а только храпит, стоя на месте. «Однако, слезать надо, — решает проводник, — а уж куда как не хочется». Надо слезть и тащить коня вниз, когда он упрется на месте, навострив уши. Тащишь его, тащишь, конечно, к сторонке от тропы, наконец, он решается двинуться и через секунду самих вас уже тащит за собой, еле удерживаясь на крутизне.

Не мудрено, что во избежание таких спусков и подъемов, версты в две или три, всячески стараются проехать берегом моря, а подле утесов самим морем, если только нет льда или сильного ветра. Западный берег Байкала, как доказали измерения, спускается очень круто — именно под углом в 67 градусов, и спуск начинается вплотную от самого горизонта воды. Когда вы едете под самым утесом, вы уже находите глубину в полтора аршина и более, но отъезжаете еще на несколько шагов, и глубина достигает до одной сажени. Конечно, такая глубина в аршин и три четверти в быстрых реках не считается бродом, но здесь море — без течений, а потому можно верхом объехать утесы, только поближе держась к ним. Само собой, это возможно только без вьюков, которые бы непременно подмокли, и верховой, если не подберет своих ног, то несмотря на высокое бурятское седло, на подушку, положенную на седло, все-таки зачерпнет воды поверх голенища высокого сапога. Но даже и такие объезды, как я говорил, не всегда возможны, и тогда приходится объезжать утесы горой.

Вот какие трудности приходится преодолевать, чтобы весной, летом и осенью проехать каких-нибудь 50 верст вдоль берегов Байкала и притом вблизи самого Иркутска. Тут зима, сглаживающая все неровности, является единственным спасением, и ею всюду пользуются в Восточной Сибири для передвижения тяжестей. Подобные трудности встречаются повсюду, в любой гористой местности, в нескольких верстах от больших дорог. А не гористых местностей, сравнительно, имеется так мало в южной полосе Восточной Сибири! Не трудно понять по этому образчику, чего стоит прокладывание дорог по Сибири, а это повторяется и на Ингоде и Шилке, частью на Амуре, местами на Селенге, на новой Кругобайкальской тропинке [5] и т.д., и т.д., куда ни суньтесь, конечно, кроме степей. Остается, большею частью, один способ: рвать утесы, висящие над водой, а так как порох дорог, то зимою раскладывать костры под утесами и поливать камень водой, чтобы потом он растрескивался, и то еще впоследствии дорогу надобно будет постоянно охранять от наводнения, от размыва водой и т.п. Вот одно из главных зол в Сибири: трудность сообщений — зло, с которым трудно будет справиться этому малозаселенному краю, пока наука не придумает новых способов передвижения. Но и теперь в этом отношении является могучий двигатель — золотопромышленность. Партии золотопромышленников забираются в самые глухие, самые дикие места, и если только найдено золото, то скоро является и дорога, хоть вьючная, и поддерживается, покуда существует прииск. Но чего должна стоить подобная дорога и особенно перевозка по ней тяжестей, легко понять из того, что я говорил про байкальские горы.

Но вот, наконец, уже и зимовье на Кадильном мысу, где прежде была почтовая станция. Это зимовье есть небольшой сруб с низенькой крышей, покатою в одну сторону и открытою с другой, с крошечною дверью прямо на улицу, без сеней, почти такое же темное, как и пещеры, то есть почти без окон, так как из трех дыр две запиханы разным тряпьем, а третья заклеена бумагой. Вот каково зимовье на Кадильном мысу, а зимовье вообще — это такой сруб, где надо ходить сгорбившись, покрыт он накатником и землей и выстроен иногда среди зимы либо зверопромышленниками, либо во время рубки леса. Такие зимовья встречаются иногда в самой глуши тайги, и как обрадуется запоздалый путник не только зимовью, но и зимовейку, сделанному из хвороста, когда приходится осенью заночевать в лесу!

На Кадильном зимовье живут два старика, пасущие коней, собирают их, когда они уж очень разбредутся или если ночью слишком сильно залает собака, почуяв зверя (медведя, волка), бегут в лес, помогая собаке своими отчаянными завываниями. Оказалось, что старики «пещоры» знают и один из них еще «вечор ходил до нее». Само собою, это было не в первый раз, и только бездельем да непомерным любопытством можно объяснить подобную любовь, часто попадавшуюся мне в сибиряках, осматривать всякие такие диковинки.

Мы отправились «ревизовать пещоры», как объяснял один ямщик на обратном пути, когда нас остановили на таможенной заставе, и лишь только кони выбрались на гладкий луг, как, несмотря на то, что мы проехали с лишком 50 верст, они пустились так скакать, что оставалось только крепче их удерживать. Забравшись в падь одного ручейка, Малого Кадильного, и проехав по ней версты две, мы были поражены множеством дыр в известковых горах, выступавших на этом мысу, и, несмотря на то что ямщик получил довольно точную инструкцию, где искать этих «пещор», нам долго пришлось полазить по разным дырам, пока не удалось отыскать большую пещеру, до которой нам хотелось добраться. Инструкция гласила: «Как въедешь в падь, так тут выйдут две падушки, в левую не едь, там пещора мала, а едь в правую; тут те сейчас будет гладенький такой морян [6]. Как подымешься на его, тут она и есть». Таежному человеку, который в тайге все, что хотите, разыщет по расспросам, было совершенно достаточно и такой инструкции; но тут, по общечеловеческому свойству, проводник наш стал искать далеко не то, что было под руками, и мы несколько раз проехали мимо «гладенького моряна», а все искали другого, неизвестно почему на правой стороне правой падушки, искали-иска-ли осмотрели несколько дыр, а все не нашли пещеры. При-шлось обратиться к старику, но он указал нам только одну пещеру в левой падушке. Эта пещёра не что иное, как большая дыра, идущая вверх очень круто и, наконец, кончающаяся узкой трубой. Много было в ней посетителей, и нацарапавших на стенах свои имена, и позаботившихся об удобства к взлезания, для чего подставили род лестницы; старик все твердил, что «сюда чиновники [7] лазали и все этто лазают», но мы опять отправились на поиски. Ямщик в 20-й раз повторил свою инструкцию, и действительно, — вскарабкавшись на один гладенький морян, мы напали на верхнее отверстие трубы пещеры, а вскоре на самую пещеру.

Длинный ход сажень в семь ведет в нее; сперва вы можете идти прямо, слегка нагибая голову, потом сажени три ползком и, наконец, входите в комнату около 70-80 кв. арш., от которой готическим сводом идет вверх труба. Там труба кончается двумя выходами, образующими красивую короткую галерею, пробитую сквозь гребень известкового утеса. Стены обвешены сталактитами, большею частью уже обломанными публикой. Посетителей тут было много, это видно и по остаткам костров, и по сильно закопченной трубе, и по тому, что дно пещеры, некогда совершенно гладкое и усыпанное песком, теперь все изрыто искателями кладов, среди куч чернозема, вынутого из ям, которые копали кладоискатели, мы нашли три черепа: один из них мужской с чрезвычайно толстой костью в двух местах рассечен чем-то острым; другой пробит за ухом, по-видимому, чем-то вроде палицы, и все они напоминают бурятский тип. Расспросы наши, конечно, ни к чему не привели: «известно, чудь накопала, ну и жила тут». Что она жила тут, это еще вероятно, так как это мнение распространено повсюду, но чтоб она накопала пещеру, это невероятно, так как эти пещеры, неизбежные спутники известковых тор, должны были образоваться естественным путем. Как попали сюда эти черепа, трудно решить; весьма вероятно, по многим признакам — правильная форма дверей, гладкое дно и пр., — что здесь действительно жили люди, но, может быть, и в очень древние времена, гораздо раньше, чем попали сюда найденные черепа. Быть может, сюда складывали когда-нибудь убитых в сражении — поле слишком обширно для догадок, чтоб все их высказывать. Достоверно только одно, что в древние времена в Сибири действительно были народы, жившие в пещерах или землянках, остатки которых еще доныне находятся в окрестностях Окинского караула (верст 500 к западу от Иркутска), в верховьях реки Оки; и вообще в Восточной Сибири, сколько мы слыхали, существует довольно много пещер; самая большая из них около Нижнеудинска, затем на Чикое (приток Селенги), на Белом Иркуте, в байкальских горах, на Талой около Тунки и, вероятно, еще во многих местах.

1. Хамар-Дабан, Баргузинские и Байкальские.

2. Смесь глауберовой соли с поваренною. Оседает в степях Забайкалья в огромных количествах.

3. На берегу Байкала, в 18 верстах к северо-востоку от Лиственичной. Имеет две плавильные печи, работающие поочередно, 5 мастеровых, выдувающих стекло. Материалы привозятся: кварц из Косой степи на северо-западном берегу Байкала, за Байкальскими горами, а гуджир из Забайкалья — «из-за моря», как здесь говорят.

4. Эта плата не застраховывает золота, а так – золото, так не мешает подороже взять.

5. Мы не ездили по ней, но читали и слышали про нее и составили себе убеждение, что пока дорогой ее нельзя еще назвать.

6. Гладкая, не слишком крутая «покать» между двух утесистых выступов.

7. Общее название всех служащих, как гражданских, так и военных.

Современная летопись. — 1865. — № 23. — С. 5—8.

[XVIII]

В 1864 году я передал в «Современную Летопись» коротенькую заметку об Уссури [1]. Тогда я проехался по этой реке на пароходе взад и вперед, наскоро вглядывался в быт казаков во время наших кратковременных остановок, и потому мог сообщить только поверхностные заметки об этом крае. В 1866 году мне пришлось, вследствие возложенных на меня поручений, обстоятельно познакомиться с хлебопашеством на Уссури. Я провел целый месяц в безостановочных разъездах по пашням, лесам и болотам уссурийских прибрежий. Вопрос, поставленный мною в 1864 году: «Каким образом такая богатая страна, такое Эльдорадо, по словам хвалителей, может седьмой год не иметь своего хлеба?», — вопрос этот оставался нерешенным по неимению материалов, а потому теперь я снова к нему возвращаюсь. Этот вопрос тем более интересно решить, что почти рядом, то есть в конном войске Амурской области, казачество живет себе безбедно, имеет достаточно хлеба, даже продает его несколько. А между тем, кто же восхищался Амурской областью так, как восхищались Уссурийским краем?

Прежде всего я поговорю о характере местности в отдельных станицах, а так как на протяжении 450 верст не может не быть большого разнообразия, то постараюсь разбить Уссури на несколько частей и каждую из них рассмотреть порознь.

Вот, например, вблизи от устья, станицы Карсакова и Казакевичева. Перед вами возвышается на правом берегу лесистый хребет; прямо, вплотную почти от реки, начинаются отроги лесистого Хёхцыра, поросшего теми разнообразными лесами, о которых я упоминал в прежней статье; зато на левом берегу Уссури тянутся острова и низменности, продолжающиеся по обоим берегам Амура вплоть до Сунгари. Пришли казаки в конце осени, кое-как перезимовали, наконец, пришла весна — надо пашни пахать и хлеб сеять, а скоро ли расчистишь лес, где высоко поднимаются кедры, сосны, дубы, ясень в несколько обхватов? Конечно, принялись пахать луговую сторону, даром, что она вовсе не нам принадлежит, а китайцам, — с ними, впрочем, вообще мало церемонятся. На грех, луговая сторона, исключительно топленина, поросшая камышом, которого качающиеся светло-розовые султаны хоть и красивы, но зато служат явными признаками самой неблагодарной почвы: в большую воду ее всю топит, да и урожаи не Бог весть какие. Конечно, в первые года, когда только что подняли почву, нетронутую со времени ее обнажения из-под воды, и урожай вышел хорош, но теперь, когда почва немного поистощилась, восторги умерились, особенно с тех пор, как увидали, какие урожаи дает почва, расчищенная из-под лесов (конечно, в первые годы, после расчистки).

Пришла большая вода, всё потопила, ни зерна не собрано с благодатной почвы; затем, через два года опять та же история. Нечего делать, бросились казаки в лес — лес чистить. Прошу читателя вообразить себе такой веками нетронутый хребет, вообразить, чего будет стоить рубить деревья, выжигать пни, вырубать их затем топором и сечкою выворачивать землю из сети кореньев и собирать эти коренья в кучу, чтобы сжечь их, прошу вообразить себе всю эту массу труда, и тогда читатель не удивится, узнав, что расчистка (потом несколько лет всё еще надо обрабатывать землю сечкой, — прежде, чем можно будет пустить соху), собственно расчистка одной десятины стоит 80, 100 и до 150 руб. Зато, с другой стороны, урожаи действительно вознаграждают за потраченный труд: казаки плохие земледельцы, но и у них на таких землях с четверти десятин собирают по два овина (400 снопов) ярицы, иногда и больше; только долго ли будут удаваться такие урожаи? Земля скоро истощится при нерасчетливом хозяйстве, а разве сибиряк станет унавоживать свою почву? В общем результате в этих двух станицах почти на 500 душ (из хлебопашцев, пришлое население я не считаю) из 111 засеваемых десятин не более сорока пяти расчищено из-под лесов.

Но разве люди живут одним хлебопашеством? — может быть, спросит читатель. Здесь именно одним. Конечно, в таких случаях обыкновенно говорят про заработки, но какие тут заработки в тайге? Вот, например, в Хабаровке, в Казакевичевой [2] поселилось несколько купцов, которые построили себе дома и торгуют; больше домов им не нужно, не нужно и заработков. Другое дело, если бы торговля стала развиваться, но с кем и чем здесь торговать? Чтобы скупить всех соболей, продаваемых гольдами, совершенно достаточно имеющихся здесь купцов. Правда, можно бы отбить часть торговли у китайцев, но так как китайцы покупают соболей не на деньги, а либо на произведение своих собственных полей — просо, либо на «ханшину», привозимую с Сунгари, то нашим купцам трудно с ними конкурировать. Да и вовсе не охота им вступать в конкуренцию с китайцами, когда для них есть гораздо более выгодная торговля вывозом серебра в Благовещенск [3], или там же всякою московскою гнилью. Торговать рыбой тоже нельзя, потому что рыбы на Уссури скоро не хватит, — выловится, и теперь уже она переводится, распуганная пароходами и беспощадно истребляемая гольдами и казаками. Торговой будущности при имеющихся данных не предвидится, следовательно, мало предвидится и заработков, особенно при изобилии претендентов: вспомните только, сколько «сынков» имеется в казачьих войсках Восточной Сибири [4]. Например, в 1864 году предложили уссурийцам взять на себя доставку леса для портовых построек за определенную цену. Явилось столько желающих, что за все лето 1865 года не смогли принять и отправить этого леса в Николаевск, так что теперь почти половина всего заготовленного леса лежит на берегу в ожидании приемщиков [5]. Или на телеграфные работы явилось столько желающих, что должны были поровну или пропорционально количеству скота делить работу.

Перехожу дальше к следующим пяти нижним станицам. Я никогда не видел деревни в более жалком состоянии, чем одна из этих станиц, именно Нижне-Невельская. Представьте себе низкий берег, на котором расположены дома, все до единого заливаемые в большую воду; позади деревни низкий кочковатый луг, по которому растет жалкий низкий березняк и местами мелькают клочки пашень, там осьмушка десятины, там четверть, на которой сложен ее урожай — 60, 70, 100 снопов ярицы. Всё это добыто «куштаном», сечкой: сохою пока и думать нечего пахать среди кореньев и кочек. В домах самая жалкая бедность: к концу зимы совсем почти не бывает хлеба. Вообще станица стоит даже как-то особняком среди всех остальных.

Следующие четыре станицы, за исключением Верхнее-Невельской, находятся в немного лучшем положении. Верхне-Невельская из переселенцев 1862 года, поселилась на возвышенном узком мыске, в густейшем лесу. Самые дома не топит, но зато во время наводнения кругом станицы образовалось озеро, на котором валы ходили. В прочих трех и самые дома топит, пашни находятся большей частью на китайской луговой стороне, где их топит, и хотя, конечно, на нашем берегу есть места высокие, до которых вода не доходит, но они заросли лесом довольно густым и такою же щеткой. Чтобы расчищать щетку, нужно быть привычным к тяжелому труду и, главное, иметь скот, а у уссурийского казачества его чрезвычайно мало, приходится всё добывать своими руками. Мало того, углубляются вглубь страны на 7–8 верст, найдут там гладенькое местечко, распашут, но вот пришла вода, смотрят, и тут затопило пашню, опять на год, если не больше разорился. А в Трехсвятительской, чтобы иметь места, хотя и заросшие щеткой, но не слишком густою, необходимо иметь пашни верст за 12, за 15 от деревни. Не правда ли, очень удобно?

Следующая станица Кукелева поражает своею нехозяйственностью: вы видите много бездомных, несколько семей ушло на пропитание за Байкал. Тут, пожалуй, ни пашень, ни домов не топит, но зато кругом поразительно сырые и низменные места. Тут нет, правда, зыбунов, которые часто на четверть и на полверсты пересекают дорогу на пути из Невельской в станицу Дьяченко, но везде, даже в лесах, страшная сырость: стоит, чтобы несколько дней шел дождь, и на пашнях вы рискуете увязнуть по колено; покатости слабы, подпочва всегда глина. Упадок духа почти такой же. как и в Нижне-Невельской. Вот чтó я писал в записной книжке: «Противно смотреть, как казаки „сряжаются“ (собираются) на пашни, „чаюют“ добрый час, а потом станут „коней имáть“ (ловить) еще час, и в результате выходит, что теперь 9¾ часов и еще не выехали в поле, а в доме моего хозяина сряжаются сегодня на пашни. А то вот один молодой парень (отец вовсе не имеет пахоты) не хочет идти к гольду ловить рыбу за 5 руб. в месяц на хозяйском продовольствии и табаке, а известно, что русский у гольда хоть и работник, а скоро становится и хозяином. Жалуются на недостаток скота, а кóней домой загнать не могут, — давно дома не были».

Следующая станица, Будогосская, очень похожая на Кукелеву, находится в густом лесу, пашни почти все расчищены из-под леса, хозяйство почти так же идет, как и там. Но зато от Венюковой до Нижне-Михайловской — идут уже гораздо лучшие места; хотя кругом станиц и тянутся леса, но преимущественно редколесье, которое нетрудно расчищать, да и щетка не слишком густа, невысока и преимущественно дубовая, а не ореховая, как в остальных нижних станицах; запашка, правда, не великая, но и скота чрезвычайно мало, например, в очень большой станице Венюковой (320 душ) половина хозяев имеет только по одной лошади.

Из этих станиц особенно Лончакова и Козловская имеют вид жилых мест; тут большая часть хозяев успели бросить свои прежние пашни, распаханные на низких местах, и принялись расчищать перелески. Но трудно вообразить себе, не быв на месте, до какой степени сыры даже эти перелески: если после нескольких дней ненастья вы вздумаете крупной рысью въехать на пашню, вы рискуете упасть вместе со своим конем, завязившим себе передние ноги, и так не только на полях, которые лежат по подгорью, а даже на тех, которые распаханы на покатостях холмов. Трудно понять, откуда берутся эти страшные массы воды! Не говоря уже о том, что бывает во время наводнений, когда страшно прибывает Уссури, не говоря о том, что с каждым дюймом возвышения уровня вода разливается на несколько сот сажень в обе стороны и всюду образуются громадные озера в несколько десятков квадратных верст, не говоря уже об этих случаях, выходящих из ряда обыкновенных, но даже и тогда, когда нет наводнений, вас поражает непомерное количество воды, которая падает на Уссурийский край. Случалось, что не переставая льет целые две недели дождь, да какой? — крупный летний дождь. Обыкновенно это случается во второй половине июля, когда хлеб еще весь в поле (сеют большею частью яровую рожь, ярицу), и такие дожди окончательно гноили весь хлеб. Ясно, что при таких дождях, при частых наводнениях, при постоянно сыром климате, при не пропускающей воду подпочве должны были образоваться невылазные грязи и тундры. Впрочем, как говорят, теперь с каждым годом окрестности деревень становятся постепенно суше: высыхают луга возле станиц, где прежде пройти было трудно в дождливое время, и выгорает «трунда» (тундра). С выгоранием «трунды», конечно, уменьшается и количество «гнуса», комаров и мошки, которые в первые года доводили переселенцев и их скот просто до отчаянья. Мошка и комар не давали выйти в поле, облепляя лицо и руки; скот не отходил от дымокуров из помета, разложенных посреди деревьев. Человек, сам не испытавший нападений «гнуса», никогда не вообразит себя действительной мучительности положения человека, работающего в поле, особенно на другой год после наводнения, когда мошек и комаров является особенно много.

В первые года заселения Уссури скот падал не только от недостатка сена, унесенного наводнением, не только от того, что вновь накошенное сено было старо и жестко, а иногда покрыто илом, — но и от того, что «гнус» не давал ему покоя. Напомню при этом, что забайкальский скот привык к «гуджиру» (смесь поваренной соли с глауберовой) и что всякий скот, привычный к употреблению соли, слабеет, если лишить его этого необходимого продукта, а тут, при отсутствии соли, на беду, на первых порах и скоту и людям, конечно, приходилось переносить больше труда, чем до переселения, живя на месте. До какой степени скот нуждается в соли, видно из того, что коровы и лошади просто осаждают человека, вышедшего на двор, чтобы мочиться, и лижут его мочу.

Понятно, что при недостатке скота хлебопашество должно медленно подвигаться вперед, и вследствие этого во многих станицах казаки принялись за рыбную ловлю, как важное для себя подспорье. Впрочем, об этих подспорьях я расскажу после.

Скоро ли хлебопашество разовьется на Уссури настолько, чтобы не было никакой надобности в казенном пособии, и скоро ли обсохнут ее мокрые, низкие луга? Едва ли скоро. Теперь в иных станицах коням приходится постоянно ходить в воде по своим болотистым выгонам и пашням: чуть ли не две трети того и гляди будут затоплены. Например, в Лончаковской больше половины полей вы видите на низком берегу. Почва, прекрасный жирнейший чернозем, урожай хоть в 1865 году был превосходный, но что толку в нем, когда хозяин до самой той минуты, пока не сложит всего хлеба в скирд на высоких подставках, не может быть спокоен? Придет сверху большая вода, вследствие шальных дождей в хребтах, и ничего не оставит. Недаром китайцы, которые заняли все удобные места на Сунгари и Амуре, почти оставляли в стороне Уссури и поселились только в числе нескольких «фанз» (домов) и то только в верхних станицах, — видно, уже не такое здесь Эльдорадо.

Выше 15-й станицы на 80 верст тянется огромная равнина, составляющая, по-видимому, остаток большого озера, теперь вышедшего из-под воды. Прежде и тут были поселены станицы, но, продержавшись здесь с 1859 до 1861 г. и выдержав наводнение, казаки принуждены были выселиться. Теперь остались одни станки (станции), где промокший путник найдет себе шалаш из березовой коры [6] и встретит несколько вновь зачисленных казаков, которые в большую воду возят несчастных проезжающих и вверх и вниз по реке на лодках. Уж именно несчастных! Для того, чтобы свободнее можно было идти вверх по реке на веслах, когда нет бечевника, лодки имеются небольшие, а между тем на этой низменности, особенно осенью, дуют подчас жестокие ветры и разводят страшное волнение. Мы вышли утром с одного из станков, имеющихся в этом месте, небо было безоблачно, только кое-где белелись легкие перистые облака, а между тем после полудня задул сильный противный ветер, лодку стало заливать, а приютиться негде, — берега нет, везде кусты, покрытые на аршин водой. На ночлеге тоже приложиться негде, — и я предпочитал, если возможно, либо ночевать в гольдской юрте, либо идти ночью, что, впрочем, не всегда удается, так как хотя ночью и стихает ветер, но зато, если «морочно» (облачно), то плаванье сопряжено с большими неудобствами: на гольдской лодке, на веслах, нельзя идти посередине реки, приходится тащиться возле берега, где течение тише, а ночью, того и гляди, заплывешь в протоку, из протоки в озеро, образовавшееся от разлива воды по лугам, а там и ищи выхода, — часа три проищешь, а не то и до рассвета не выберешься. Подобные оказии, обыкновенно объясняемые тем, что «подшутил» (кто именно, не говорится), случались со мною и в ясную, звездную ночь, а не то что когда заморочает. Вообще этот переезд один из самых неудобных. Его и верхом сделать невозможно в большую воду или после дождей. Тогда каждая ничтожная речонка, вернее ручеек, становится препятствием: берега делаются так топки, что весьма и весьма легко завязнуть с конем.

Только сделав этот переезд, вы, наконец, достигаете до верхних станиц. Верхние станицы вообще получше нижних; тут вы уже не встречаете того поразительного недостатка в скоте, вы видите порядочных быков и лошадей, а с тем вместе, конечно, и пашень больше. Правда, и тут во всех станицах вы встречаете то же зло: пашни, распаханные на низких местах. Так, например, в первой из нижних станиц, Княжеской, половина пашень распахана между речкой Има и Уссури на низких лугах. Но зато во всех этих станицах, у всех порядочных хозяев приисканы места и разработаны поля внутри страны из-под дубовых перелесков. Урожаи тут очень хороши, да и расчистка не слишком трудна. Но рядом с этими порядочными хозяевами, которые сохранили уже только часть своих низких полей, вы видите других, из переселенцев 1859 года: о принадлежащих им пашнях и рассказать-то трудно; я уже не стану говорить о вновь зачисленных казаках («расейских»), — те, известно, ждут манны с небес, — но сколько вы встретите пашень у старых казаков просто возмутительно скверных! Один старик, доверенный, — ездивший со мною по полям, из себя выходил, когда показывал мне некоторые пашни. А между тем, чернозем на лугу до того рыхлый, что, раз распахав, стоит почти только взборонить его, чтобы был порядочный урожай; вместо того вы видите пашни, точно кабанами вспаханные. Тому не понравилась ярица, — жидка слишком, — и выжал он только один уголок, где она погуще, а прочее бросил, — не стóит жать; другой склал свой хлеб [7] и, не загородив его, кормит им скот чуть не всей станицы. Всё это особенно резко бросается в глаза от контраста с китайцами, у которых тут же, в версте или двух, вы видите замечательную обработку полей, такую же, как, например, между Мергеном и Айгуном: там хозяйство возникло, естественно, не по приказу.

Зато выселок на Има, верстах в двенадцати от Уссури, представляет одно из лучших мест во всем Уссурийском крае. На берегу небольшой реки, впрочем, достаточно сильной, чтобы ворочать мукомольную мельницу, в лесу расчищена площадка, на которой поселились шесть казачьих семей. Если и пришлось им потрудиться, чтобы возле домов расчистить березовый лес, но зато дальше, вглубь, места представляют, по-видимому, все удобства для хлебопашества. Лес очень не густ, щетка тоже, местами ее даже вовсе нет, и есть прогалины, где можно пахать несколько сот десятин с одной межи. Всё доказывает недавность образования выселка, нет ни загородей, ни хороших огородов, у многих и домов даже нет, а семьи приютились в землянках, но зато пашни за пояс заткнут поля многих переселенцев, живущих на Уссури с 1856 года. Станица Графская, состоящая из переселенцев 1862 года [8], тоже носит в себе все задатки хорошего поселения. Место выбрано, по-видимому, удачно, да и переселенцы были доставлены исправно со своим скотом, и теперь засевают не мало земли и получают прекрасные урожаи. Например, я знаю случай, что три пуда ярицы, в которой после всхода густыми кустами (почти на одну треть) показалась рожь [9], дали урожай в тридцать пудов, и т.д. Впрочем, хорошие урожаи вообще дает только та земля, которой после двух посевов ярицы дают «отдохнуть» под гречей, а то ведь по всей Уссури сеют на таких же землях, на которых сеяли шесть лет тому назад без разбора, — ярицу или гречу. Конечно, и тут, как и везде, есть плохие хозяева, которые и дома-то были плохи, а тут, на новом месте, приходится вдвое больше трудиться, чем за Байкалом, да еще под боком гольд привез продавать водку, и сосед, из вновь зачисленных, подговаривает выпить. Ну и пошла писать!

Остальные пять станиц очень сходны по характеру местности, кругом их топкие болотистые выгоны, но далее можно найти места очень удобные, не низкие и почти вовсе без щетки. Теперь значительная часть пашень еще осталась на низких лугах, так что хотя в нынешнем году и не было наводнения, но вверху была довольно высокая вода и в четырех верхних станицах потопило от 40 до 50 десятин. Вы выезжаете на луг и видите его пересеченным множеством узких логов, остатков прежних протоков, и вот, на самом дне этих логов, заросших осокой и камышом, вы видите узкие полоски пашень; рядом поднимаются релки, более высокие, покрытые реденьким дубняком, но чтобы распахать их, нужно срубить несколько дубков, да и самая пахота потруднее будет, чем в логах, и вот казачество оставляет эти релочки, разрабатывает топленину, валит камыш в рост человека и, когда в третий или четвертый раз подойдет вода и обратит дозревающую жниву в кучу навоза, начинает дивиться, «откуль это воды, паря, берется», и решается распахивать релочки, что, благодаря достаточному количеству скота, идет довольно успешно.

Некоторые станицы, например, 21-я, находятся в таком месте, что в наводнение 1861 года не только кругом их, но и по улицам пароход мог ходить; кругом станицы кочковатый болотистый выгон, который теперь только начинает высыхать. Другие, например, Ильинская, Красноярская, бывают совсем окружены водой, и во время наводнений сообщение с пашнями производится на лодках. Последняя подвержена еще одной неприятности. Уссури так быстро подмывает берег, на котором построена станица, что скоро окончательно разрушит несколько домов. Дом, поставленный осенью 1862 года в 30 саженях от берега, весной 1865 года бывшей еще в 10 саженях, осенью находился всего в 20 аршинах от воды, то есть в три года Уссури отмыла сегмент в 250 сажень по хорде, в 30 сажень по перпендикуляру и в 2½ сажени высоты над водой.

Интересно заметить, между прочим, как казаки в первые года бросались во все стороны, чтобы найти по возможности удобное местечко. Например, в 21-й станице есть пашни за 14–15 верст от деревни, чтобы добраться до них, нужно употребить ровно половину осеннего дня, так как иначе как шагом большею частью нельзя ехать, а там, где приходится переезжать несколько «калтусóв», т.е. зыбунов, где конь, прорвав копытом верхнюю сеть из переплетающихся кореньев трав, проваливается, и вязнет, там полчаса употребите на переезд полуверсты. Но не подумайте, чтоб эти пашни отличались особым плодородием, напротив того, каждогодные вымочки часто заставляют бросать пашню нежатую. Но, несмотря на это, все-таки в верхних станицах живут несравненно лучше, чем в нижних, и они носят в себе задаток хороших хлебопахотных поселений, если земли хорошо обработаны, то они дают превосходные урожаи, и, например, я знаю один случай, где с одного пуда и десяти фунтов ржи было собрано 29 пудов и кроме того еще часть смололи и употребили на одну квашню. Поэтому четыре верхние станицы очень мало пользовались в 1865 году казенными семенами, и если на 1866 год будут в них нуждаться, то только потому, что рядом с зажиточными хозяевами есть несколько семей, находящихся в самой крайней бедности. Я знаю семью, состоящую из больного мужа, жены и четырех маленьких детей; посев около одной десятины, из которой потопило полдесятины ярицы. Чем тут остается жить? Всё лето муж и жена работали по найму, а за рабочий день богатые хозяева дают только пять фунтов хлеба. И живет семья тем, что мешает тыкву, собранную со своего огорода, с гречишною мякиной, выпрошенной у соседки… Таких семей я знаю несколько.

Этим я покончу рассмотрение хлебопахотных условий по Уссури и изложу теперь, какие результаты дал нынешний год. А так как цифры всего красноречивее говорят, то и я приведу следующую таблицу:

*Население я считал только хлебопашенное, оставляя в стороне тех из вновь зачисленных, которые не имеют никакого хозяйства.

Таким образом, приходится посева на душу по 0,3 дес. Но всего интереснее то, что на Уссури из 802 хозяев 549 имеют менее двух десятин посева (из них больше половины засевает менее одной десятины), 208 имеют посева от 2 до 4 десятин и только 55 хозяев — более четырех десятин.

Этим я покончу настоящее письмо, в следующем рассмотрю подспорье хлебопашеству, имеющиеся на Уссури, а потом перейду к разбору причин, мешавших развитию хлебопашества на Уссури, то есть разбору способа, каким было сделано переселение 1859 года, пособий от казны и пр., пр.

1. Совр. Лет. 1864 г. № 42-й.

2. 40 верст от Хабаровки.

3. Обыкновенно серебряный рубль продается в Благовещенске маньчжурам за 1 р. 40 — 1 р. 60 к. Так как в покупке с доставкой он стóит не более 1 р. 15 — 1 р. 20 к., а в год капитал может обратиться два раза, то купцы получают от этой торговли в год от 50 до 70 процентов.

4. Желающим познакомиться с ныне вымирающим племенем «гультепаков, бузуева тож», и пр., и пр. отсылаю к одному из своих прежних писем в Совр. Лет. 1864 г.

5. Нужно заметить, что много заготовлено плохого, негодного леса.

6. На одном из станков был дом, да сгорел, теперь строится новый, авось к зиме поспеет.

7. За Байкалом, а теперь, следовательно, и на Амуре хлеб складывается в скирд на самом поле, причем возят его с поля в одно место на санях, летом. Затем тут же его молотят зимой и привозят зимой в зерне. Молотят большею частию по мере надобности и, следовательно, бурундуки и всякие полевые мыши успевают-таки вдоволь поесть хлеба.

8. Начали сеять с 1863 года.

9. Семена были доставлены из Забайкалья; впрочем, справедливость требует под­тверж­де­ния того, что на вид семена казались превосходными, и сами хозяева ими обманулись.

Современная летопись. — 1866. — № 26. — С. 4–7.

[XIX]

В настоящем письме я намерен рассказать вам о подспорьях хлебопашеству, которые есть на Уссури. Самое важное из них бесспорно рыбная ловля, так как Уссури чрезвычайно богата рыбой. Например, осенью, в сентябре, начинается ход так называемой красной рыбы (кеты); эта оригинальная рыба, прибыв, по-видимому, из моря или амурского лимана, идет вверх по Амуру невообразимо большими стадами и доходит также во все протоки. Судя по тем громадным количествам этой рыбы, которые ловятся в низовьях Амура, где всё население гольдов и гиляков, равно как и их собаки, питаются почти исключительно ею, нельзя не удивляться тому, что ее так много доходит до Уссури, особенно, если вспомнить, что вдвое столько же рыбы заходит еще в Сунгари и значительная часть продолжает идти по Амуру, до Малого Хингана (Доуссе-алин). Все гольдское население Уссури (не менее 700 человек) питается ею, и кроме того многие сунгарийские и амурские гольды выезжают еще по Уссури на время рыбной ловли, выбирают себе берег удачный для неводьбы, строят шалаш, селятся всей семьей и живут тут, пока не прекратится ход рыбы. Затем во время хода рыбы неводьба начинается с самого рассвета и продолжается до полуночи; все — жены, дети, даже собаки принимают участие в этой жатве, от успеха которой зависит жизнь целого семейства. На одну лодку садится отец с кем-нибудь из детей, на другую — мать с остальными ребятами. Как только ребенку минет 7, 8 лет и его силенки хватает на то, чтобы полоскать в воде маленькое весло, он уже обращается в гребца и помогает лодке подвигаться вниз по течению; один из братьев постарше, лет десяти, управляет лодкой с помощью весла, а старики выбирают тоню, так, чтобы, подплывая к берегу, растянуть невод вдоль его. Обыкновенно в неводе (сажен от 20 до 50) оказывается рыб 20, 30, средним числом 50, а иногда и 100 рыб; все они одинакового размера (около ¾ арш.), все как бы вылитые из одной формы, барахтаются в неводе, а хозяева с палочкой в руке ходят и оглушают ее ударами по голове. Рыба, вынутая из сети, складывается в кучу у шалаша, а лодки на бечеве у детей или у собак идут вверх, чтобы снова, спускаясь вниз, неводить. Самые старые в семье остаются в шалаше, распластывают рыбу, потрошат, режут пластами, нанизывают на палки, эти палки кладут на подставки и т.д., вялят рыбу. Обыкновенно из рыбы ничего не пропадает: собаки съедают потроха, а головы с хребтами сушатся и идут в пищу собакам же зимой.

Предоставляю читателю вообразить себя плывущим на лодке у берега по Уссури. Теплый «благоуханный» вечер, особенно, если это летом, а не в сентябре, когда вечером сырость пронизывает до костей и начинают ныть пораженные ревматизмом конечности, — и вдруг среди благоуханий от берез и сосен доносится запах вяленой рыбы, поневоле поторопишь гребцов, а если остановишься, то уж непременно закуришь сигару. Вот эта-то довольно вонючая рыба и служит главною пищей гольдам, а вблизи некоторых из нижних станиц вы видите в шалашах и русское население. Так как ловля рыбы начинается в такое время, когда полевые работы уже кончены на Уссури, то многие казачьи семьи принялись за рыбный промысел; они поселяются на берегу, как гольды, и приготовляют сушеную рыбу. Конечно, русские гораздо охотнее стали бы солить ее, потому что сушеная рыба вовсе не заманчивое блюдо со своими мочальными свойствами, но всё уссурийское население терпит недостаток в соли. Казна доставляет ее слишком мало для продажи, да и самая доставка на баржах сопряжена с большим риском. В то время, когда я был в верховьях Уссури, за пуд соли платили купцам по 3 р., а в розничной продаже приходилось платить по 10 к. за фунт: где же тут солить рыбу? Правда, потом привезли по 15–25 пуд. соли на станицу, но этого совершенно недостаточно на зиму даже в пищу, не только для соления.

Вообще рыбный промысел между казаками не очень распространен, тем более что для ловли кеты необходимо иметь большие невода, сажен в 50, а пенька привозится с Сунгари; сами же казаки сеют коноплю в слишком недостаточном количестве. А маленьким неводом ничего не наловишь, или, по крайней мере, очень мало, и нередко бедняк гольд, около полуночи воз­вра­ща­ю­щий­ся домой с поникшей головой, отвечает на вопрос: «Много рыбы поймал?» — «Ни одна рыба да нету».

По среднему течению Уссури есть еще один довольно выгодный промысел, звериный. Осенью казаки обыкновенно идут в хребты «промышлять» и бьют соболя, а преимущественно белку, но здесь и этот промысел незначителен. Зато в конце сентября начинается переселение коз и кабанов с правого берега Уссури на левый, с русской стороны на китайскую. Они перебираются или небольшими стадами, или, наконец, просто в одиночку, либо попарно, но из этих маленьких стад набираются сотни козуль в день, переплывающих за реку. Казаки, заметив место, где плывет «зверь», поселяются на левом берегу и при выходе их на берег бьют их из винтовок или просто стягами. Количество убитого зверя бывает невероятно велико, особенно, если «зверь чует, что снега большие будут», и заблаговременно перебирается по Сунгури; тогда иные ловкие «про­мыш­лен­ные» убивают коз сотнями, и я знаю на Уссури несколько семей, имеющих дома по нескольку сот козьих шкур. Ежегодно из них выделывают ровно столько, сколько нужно «по домашности», и из них шьются «дохи» и «козляки», то есть шубы, надевающиеся медом наружу, и род полушубков, надевающихся мехом внутрь. Доха, которая надевается обыкновенно сверх полушубка, чрезвычайно теплая одежда: самый сильный ветер при 30 градусах мороза не в состоянии пробрать густого козьего меха.

Кроме коз, плывут, как я говорил, и кабаны. На Уссури их чрезвычайно много. Разъезжая по полям, мне случалось видеть большие пространства, почти сплошь изрытые кабанами, и так, что пахота уссурийского казачества иногда бледнеет перед пахотой кабанов; да и казак сам обыкновенно не выдерживает: «Вот, паря, где пахать-то! Ишь, кабан напахал, взборонил, да и сей, пахать не надо!» Ну и бьют же этого кабана, разорителя хлебных запасов: случалось, что гольды в день убивали по десятку кабанов. Казаки, как люди, занятые по хозяйству, бьют их поменьше, но все-таки в достаточном количестве, чтобы осенью питаться кабаниной вперемежку с рыбой и на зиму запастись кабаньими окороками.

Вот, следовательно, два подспорья для пищи казаку на Уссури. Говоря о рыбной ловле, я упустил еще один способ ловли: именно перегораживают реку плетнем, ставят морды и таким образом собирают и весной, даже зимой немало рыбы. Обыкновенно это делается либо на побочных речках, либо на некоторых протоках, и пойманная таким образом рыба помогает казакам пропитаться.

Третье подспорье, и самое важное, есть огородничество, для которого уссурийские климатические условия, по-видимому, представляют много удобства. Почва бесспорно благодатная, а климат, сырой и теплый, донельзя способствует развитию огородничества. Места требуется немного, и хоть расчистка требует больших трудов (так как деревни расположены по берегу Уссури, а береговая полоса по преимуществу лесиста), но зато раз приготовленный огород становится кормильцем семьи. В то время, когда новый хлеб еще не поспел, а амбар давно уже опустел, старый же хлеб продается по два рубля за пуд (я говорю по 1865 г.) и все деньги, вырученные на телеграфных работах, давно уже потрачены на покупку хлеба, тогда являются спасительные овощи, которые на Уссури поспевают очень рано: в июне ими питалась уже большая часть населения, и несмотря на то, что картофель ели чуть ли не всё лето, все-таки осенью он продавался по 60 коп. за пуд. Капуста завивается в огромные вилки. И вообще, если овощи на Уссури не берут качеством, они слишком водянисты, — зато берут количеством, родятся в изобилии. Казачество поняло всю важность огородов и хотя не рассталось с привезенной из Забайкалья небрежностью в уходе за овощами, зато, по крайней мере, увеличило свои огороды. За Байкалом многие причины мешали развитию огородничества, и самая главная, конечно, была та, что в овощах не очень нуждались; хлеба было довольно (увы! в нынешнем году цены на хлеб — и в Чите уже не падают ниже 1 р. 90 к., около Нерчинского завода держатся на 2-х руб., в других местах не падают ниже рубля, и это там, где хлеб бывал от 20 до 50 коп., мясо тоже; а между тем огород требует много, много труда, что казачки очень не любят). Здесь же на Уссури и самая работа на огороде легче, да и нужда заставляет, и потому огородничество идет здесь гораздо успешнее. Наконец, овощи важны еще тем, что дают возможность заработать деньгу, так как их берут на пароходы; кроме того, живущие в станице Казакевичевой служащие (казачьи офицеры, командиры пароходов, а теперь телеграфные чиновники) и купцы осенью делают себе запасы овощей на Уссури, так как эта станица не в состоянии сама удовлетворить всех местных потребностей.

Всё население на Уссури терпит большой недостаток в деньгах. Они нужны на покупку соли и на обзаведение одеждой, так как прежде за Байкалом одежда дешево доставалась, «дабы» (китайки) продавались дешево, 90 коп. — 1 руб. за кусок, а тут нужно за ту же дабу заплатить 2 р. 50 коп., иногда и 3 р. Понятно, что при этих условиях возделывание конопли и льна было за Байкалом в самом младенческом состоянии: холст носили большею частью пеньковый, самый грубый, нуждались даже в нитках, и в одежду всюду употреблялась даба. Теперь хватились за ум, стали сеять коноплю и лен и перестали бросать на ветер семена конопли и льна, выдававшиеся казной; а то, например, мне случалось слышать жалобы на то, что «по Усуре» конопля плохо родится. Зная, что это чистейший вздор (вспомните хоть то, что я писал про коноплю у маньчжуров на Амуре), видел сам прекрасные урожаи конопли, слышал то же от хороших хозяев, я интересовался иногда взглянуть, где посеяна конопля: оказывается, что в поле, на земле, уже истощенной посевами нескольких лет, иногда даже глинистой. То же повторялось и со льном, многие забайкальцы не знали даже, каков он родится, и почти не знали, что делать с семенами льна [1], данными из казны. Теперь, когда увидели казаки, чего стоит дáба, а одежда, привезенная из Забайкалья, поизносилась, теперь только (в 1865 году) начинают они сеять коноплю и лен, и последний дает урожай на славу. Девушки принялись теперь на посиделках за пряжу и меньше чем прежде зевают до истерики, распевая при пламени лучины свои песни, самые безобразные переделки русских песен и романсов как относительно слов, так и относительно напевов. Старухи тоже пособляют им, ведя бесконечные, пересыпанные вздохами, разговоры о своей действительно благодатной родине, вспоминая о всевозможных горестях, трудах, страхе, которыми сопровождалось их плаванье по Амуру, — мели, протоки, камни на Шилке и т.д. Соль, одежда, чай, наконец, без которого забайкальцу жизнь немыслима, вот главные предметы заботливости казака, даже обеспеченного хлебом, а в прошлом году и о покупке хлеба еще нужно было подумать. У женщин еще наряды! При всей бедности уссурийского казачества молодежь женского пола жаждет нарядов, и прибавлю, очень слабое имеет понятие о женской чести.

Возможность добыть деньгу представляется еще иногда в казенных подрядах: например, в прошлом году вызвали желающих вывезти на берег лес для Николаевского порта, объявили им цены, и желающих доставить определенное количество леса явилось очень много. К назначенному времени дубы, ясени, пробковые дубы и пр. и пр. были вывезены на берег. Но оказалось, что лесу было вывезено столько, что его не успели перевезти за лето, и казаки остались с своим лесом на руках, хотя им было объявлено, что лес будет принят летом. Я уезжал с Уссури в такое время, когда навигация кончалась и пароходы шли на зимовки (10-го октября), а лес не был принят. Казакам обещали, что его примут на будущий год; если они сохранят его от огня и воды, они рады-радешеньки были бы отдать его за полцены, а то, в самом деле, не строить же над ним навесы, чтобы предохранить от атмосферической воды. Такие промыслы, как видите, очень неверны, а частных заказов на поставку леса еще не было.

Кроме того, казаки поставляют еще дрова на казенные пароходы, плавающие по Уссури. Цены платятся им хорошие, но, — везде но, — деньги выдаются очень медленно, и большею частью не раньше как почти через год. Впрочем, и то бы еще ничего, но пароходы большею частью заходят за дровами постоянно в одни и те же несколько станиц, представляющих более всяких удобств, а на долю остальных ничего не приходится, следовательно, и этот промысел частный.

Наконец, мне остается сказать еще несколько слов о телеграфе, устройство которого в 1865 г. доставило заработки казакам и положительно избавило от голода многие семьи, так как вместо денег они получали хлеб в уплату за работу или сейчас же по получении денег покупали хлеб в Казакевичевой. Население на Уссури простирается на 450 верст от устья, и на всем этом протяжении зимой, весной и летом 1865 г. проводилась по подряду телеграфная линия. Плата за версту назначалась от 30 до 50 р., так что уссурийское казачество получило за проведение телеграфа по Уссури около 18 000 р. За эти деньги нужно было сделать просеку в 5 саж., расчистить ее от валежника и поставить столбы. Плата распределялась сообразно с трудностями, представлявшимися местностью, и желавших взять подряд было столько, что казаки охотно взялись бы за ту же цену вести второй телеграф рядом с первым, так как телеграфные работы положительно избавили их от неизбежной в 1865 г. голодовки. Обыкновенно хозяева делили участок (от станицы до станицы) сообразно с количеством скота, и многим доставалось не более как по полуверсте. Нужно отдать честь уссурийскому казачеству, что хотя оно исполнило работы в срок — летом 1865-го года, но исполнило ее довольно плохо: большая часть столбов сделана из осинника, на поворотах они не подперты боковыми подставками, вследствие чего гнутся они от тяжести проволоки, тем более что грунт довольно слаб, или же подперты полуторадюймовыми палками. В болотистых местностях, когда болота оттаяли, столбы еще более стали гнуться, хотя ямы и выкладывались, кажется, дерном. Вообще телеграфному начальству придется много еще позаняться уссурийским телеграфом, чтобы действие его могло быть более непрерывно, чем действие амурского телеграфа. А этот еще доныне действует очень неаккуратно: постоянно портится и доныне еще не соединен с Николаевском [2], благодаря затеям — 27-саженной мачте, которую хотели и не могут поставить до настоящего времени. Главная причина порчи телеграфа, как я убеждался на просеке, будет заключаться в том, что просека слишком узка, — 5 сажень. Деревья, падающие вследствие бурь, рвут проволоку, и в сентябре 1865 года, когда проволока только что была натянута, она уже во многих местах порвалась. Наконец, если в подобных вопросах может иметь значение мнение неспециалиста, то прибавлю, что местами проволока слишком туго натянута, и судя по тому, что она бывала вытянута почти в струну даже в начале октября, я решаюсь высказать предположение, что она не будет выдерживать морозов, или сильно гнуть самые столбы на поворотах [3]. Во всяком случае важный шаг уже сделан, и расширение просеки, а равно и поправки могут быть сделаны впоследствии: в начале октября по всей Уссури была натянута проволока; на станицах и полустаницах были развезены аппараты, только не было еще служащих.

Таким образом, вот еще заработок, как нельзя более кстати явившийся в подмогу казачеству и давший батальону около 1000 руб. Но это заработки не постоянные, и в будущем году их не будет. Впрочем, надобно сказать, что от телеграфа в 1865 году пострадало земледелие: нужда в хлебе, именно весной — заставляла предпочесть телеграфные работы полевым.

Упоминать ли еще о некоторых мелочных заработках, существующих в той или другой станице? Например, иногда добывается мед диких пчел, которым угощают проезжего почти во всякой станице; но безрассудность и жадность казаков скоро истребит последних пчел, пчеловодства же не существует, несмотря на все естественные удобства, — и за Байкалом оно прививалось довольно плохо, вследствие незнания и неопрятности, свойственной казакам, а тут к тому же и некогда, а то пчеловодство могло бы быть выгодным промыслом там, где восковые свечи везутся из Томска и воск продается по 80 к. фунт (мед 25 к. в Казакевичевой; сахар американский, сырой и плохо рафинированный, по 45 и 50 к. фунт).

Кроме того, в одной из станиц добывается еще жерновой камень и приготовляются жернова для ручных мельниц, находящихся во всеобщем употреблении по Уссури. Вообще устройство мельниц не удается казакам: за Байкалом устраиваются в горных странах мутóвки с вертикальным валом у водяного колеса; но мелют очень мало, притом лишь несколько месяцев в году: ручьи летом даже иногда пересыхают. Водяные мельницы очень редко употребляются, ветряных вовсе почти нет, особенно у казаков. В луговых странах, где много скота, устраиваются конные мельницы, но, к сожалению, умения слишком мало, и они все довольно плохи. Но бóльшая часть хлеба превращается в муку с помощью ручных мельниц, так как помол стóит довольно дорого. То же самое и на Амуре и на Уссури, с тою только разницей, что на Амуре, например, во 2-м конном полку, расположенном вниз от Благовещенска до Малого Хингана (Доуссэ-алин), появились две ветряные мельницы (так как хлеба теперь получается много, а молоть негде), и, наконец, расплодилось много конных мельниц, употреблявшихся казаками и за Байкалом, а на Уссури ни тех, ни других нет и преобладают ручные.

Для этого в избе у двери ставится на ножках крепкая высокая скамья; на ней утверждается нижний жернов, а на него накладывается другой (8–10 вершков в диам., 2–3 толщины); к верхнему жернову на середине между центром и окружностью одним концом прикрепляется палка, привязанная другим к потолку, и при помощи ее рукою вращается верхний жернов. Такую мельницу вы встретите во всякой избе, и так как и за Байкалом не было хороших жерновов, то привезенные оттуда уже попортились, а потому потребность на них немалая. Но жерновные камни добываются в одной только станице, а потому этим промыслом пользуются лишь несколько семей.

Вот все промыслы, которые облегчают существование уссурийского хлебопашца. Я не говорю о торговле, потому что она незначительна: соболями торгуют два, три человека, мелочной торговлей занимаются купцы, а не казаки; остается торговля водкой, но она, как везде, служит только к обогащению нескольких человек в ущерб всем остальным.

1. Трудно представить себе, до чего доходила в Забайкалье замкнутость отдельных речных областей лет десять тому назад; только постоянно встречая теперь ее остатки и выслушивая рассказы старух про то, какой страх наводила недавно поездка хоть в Читу, можно составить себе приблизительные понятия об этой замкнутости.

2. Линия идет по правому берегу Амура, а Николаевск расположен на левом.

3. Столбы сделаны из сырого дерева.

Современная летопись. — 1867. — № 10. — С. 1–3.