И.В. Михутина
МАЙСКИЙ ПЕРЕВОРОТ 1926 ГОДА В ПОЛЬШЕ
Советское славяноведение. 1989. № 6. С. 14–25.
Польский народ, добившийся после первой мировой войны восстановления собственной государственности, избрал для нее оптимальную при капитализме парламентарно-демократическую модель. Но этот выбор был следствием своеобразного компромисса между сторонниками демократии — трудовыми классами и слоями, увидевшими в ней возможность приобщиться к государственным делам и произвести назревшие из-за отставания экономического и социального развития преобразования в этих сферах, и противниками — польской буржуазией, тесно связанной с эксплуататорским классом феодального происхождения; для них парламентарно-демократическая система выступала лишь допустимой альтернативой, способной в обстановке послевоенного революционного подъема предупредить социальный взрыв, которого имущие классы в те годы опасались не меньше, чем желали его трудящиеся.
Новая система власти была шагом вперед по сравнению с господствовавшими здесь прежде авторитарными порядками. Однако с точки зрения демократизма в политической области она имела тот существенный изъян, что возникла как противовес социальному перевороту, надолго затруднив революционным силам верное понимание значения буржуазной демократии для развития классовой борьбы и вызвав стремление всех парламентских партий поставить революционную часть общества вне действия гражданских прав и политических свобод. В дальнейшем между сторонниками демократии, опиравшимися на массовые трудовые слои, но не достигшими еще необходимой для успеха степени организованности, и их более опытными политическими противниками установилось некое равновесие сил, которое мешало образованию сколько-нибудь устойчивого парламентского большинства и лишало парламентскую систему необходимой стабильности и функциональной эффективности. Буржуазно-помещичьи силы оказались лучше подготовленными к борьбе за власть. Это помогло им добиться некоторого перевеса в высших органах и государственном аппарате, позволившего не допустить или блокировать в парламенте программные требования левых о социально-экономических преобразованиях, необходимых для укрепления базисной основы демократии, но недостаточного для того, чтобы законными средствами переделать государственную систему на свой лад.
Экономический застой и нарастание социальных антагонизмов, антинародная политика правительств, опиравшихся преимущественно на центр и правых, вызвали во всех слоях ощущение неблагополучия в системе государственной власти. Для большинства сторонников демократии это не означало отрицания самой идеи демократии. Но в запутанной, кризисной обстановке середины 20-х годов нереволюционные левые партии фактически отказались от поисков эффективной концепции решения экономических проблем реальной и действенной программы политической стабилизации, добровольно уступив лидерство в политической борьбе стоявшему вне партий и парламентской деятельности Ю. Пилсудскому — накануне возрождения Польши наиболее популярному (благодаря гибкой политической тактике в годы первой мировой войны и методам прямых военных действий, импонировавшим динамичной части общества) деятелю движения за независимость, первоначально возглавившему восстановленное государство, но вскоре оттесненному от управления правыми парламентскими силами, среди которых первенствовали так называемые национальные демократы (эндеки) — главная тогда партия имущих.
Было бы, по-видимому, поверхностно и догматично объяснять подобное положение только «правизной» и тем более «предательством» лидеров социал-демократии и крестьянского движения и игнорировать влияние политического и социально-психологического состояния массовых слоев на формирование политической линии и ее повороты в ту или иную сторону. В частности, наверное, нет такого общества, в котором не нашлось бы властолюбца, готового подчинить себе всё и вся. Но осуществить желаемое удается далеко не каждому, и только в случае соответствующих предпосылок в состоянии и настроениях общества.
Следует сказать, что такой преуспевший в своих начинаниях политик, как Пилсудский, не оставил без внимания эту сторону дела. Еще в январе 1919 г. он отмечал в частной переписке, что «масса польского общества является ничьей…, не охвачена никакими организационными рамками и не имеет собственно никаких убеждений, выглядит массой без костей и физиономии… Основная часть общества — это политический младенец» [1, t. V, s. 38; 2, t. 72, k. 41, 42]. В свою очередь, один из деятелей крестьянского движения С. Тугутт в 1928 г., уже умудренный опытом переворота Пилсудского, с горечью писал о «пассивности нации», которая «охотно возлагает груз строительства государства и управления им на отдельную личность, изъявившую такое желание» [3].
В кризисной обстановке, предшествовавшей перевороту, во всей полноте дали о себе знать малый опыт в искусстве политического выбора и идейно-политическая незрелость масс, готовых следовать не столько за определенной программой, сколько за популярной личностью. Пилсудский в своих взглядах к тому времени не имел ничего общего ни с левым радикализмом, ни с политической демократией, вызывающе понося «сеймократию» и «всевластие разнузданных партий» и самую основу действовавшей парламентской системы — конституцию. «Парламентаризм почти везде переживает кризис, лекарством против которого становится авторитарная власть», — рассуждал он перед французским послом в начале мая г. [4]. Не менее определенно высказывался он в интервью, опубликованном 29 апреля: «Власть должна осуществляться индивидуально и подбираться под углом зрения ее исполнителей. Попытки управления с помощью неких групп людей, с помощью, допустим, 444 депутатов сейма и 111 сенаторов приводят к нежелательным целям» [1, t. VIII, s. 391].
Сложность расстановки сил — многие считали Пилсудского союзником демократии по причине его непримиримости к воплощавшей реакцию эндеции — и отсутствие у демократических партий достаточных навыков открытых действий в условиях плюрализма привели к подмене принципиальной позиции слепой верой в государственное предназначение Пилсудского и породили наивную иллюзию, будто зашедший в тупик политический процесс можно «откорректировать» единовременным антиконституционным действием, после чего он сможет войти в демократическое или даже революционное, как надеялись некоторые коммунисты, русло. Характеризуя тогдашние настроения в рядах Польской социалистической партии (ППС) один из ее деятелей вспоминал, что среди левых в партии появились сомнения в жизнеспособности парламентского строя. Одни говорили «о структурном кризисе капитализма» и предвещали скорую революцию. Другие считали, что раз сейм не справляется, а Пилсудский рвется к власти, не следует ему мешать. Скорее стоит помогать, ибо «Пилсудский начнет революцию, а мы ее закончим» [5, s. 315].
Таким образом, социально-психологическая атмосфера благоприятствовала властолюбивым помыслам Пилсудского. 10 мая 1926 г. после затяжного правительственного кризиса был образован кабинет правых во главе с лидером крестьянской партии Польске стронництво людове (ПСЛ)-«Пяст» В. Витосом, формально опиравшийся на парламентское большинство. Но само это большинство уже настолько не отражало реального соотношения сил, что Пилсудский счел момент созревшим для решительных действий.
В литературе всех направлений на основании различных свидетельств утвердилось мнение, что заговор планировался как бескровная демонстрация силы, которая побудила бы президента вернуть Пилсудского к государственным делам. Записи высказываний последнего, сделанные по ходу событий одним из ближайших людей его окружения К. Свитальским, сведенные им в 1958 г. в отдельную рукопись [6] и лишь недавно замеченные исследователями, подтверждают эту версию и проливают новый свет на первоначальные планы и предполагавшиеся методы борьбы за власть. Так, под датой 15 декабря 1925 г. читаем: «План коменданта (так называли Пилсудского его соратники по легионам в годы первой мировой войны. — И. М.) следующий: правительственный кризис¹ стараться разрешить без сейма. Проникнуть в армию. Пойти, в роли министра военных дел, резко и грубо против сейма. Сейм не распускать, но ограничить его созыв. Сидеть в кабинете и приглядываться к его членам, чтобы ориентироваться, с кем можно пойти, а с кем — нет. Прийти к власти что-нибудь к осени 26 г. Тогда можно будет пойти на акт выборов» [6, z. А, k. 2].
Накануне образования правительства Витоса 9 мая 1926 г. на вопрос президента, готов ли Пилсудский «покончить „с этим“, т.е. с сеймом, комендант ответил: нет». На исходе того же дня, обсуждая положение с депутатами от нереволюционных левых партий, Пилсудский высказался за повторение широкой коалиции с участием как эндеков, так и социалистов. «Тогда, — считал он, — можно было бы войти в такое правительство, если бы в нем заседали только по одному представителю от каждого клуба — при нейтрализации Министерства внутренних дел и предоставлении в распоряжение коменданта Министерства военных дел. Наиболее правдоподобно, — рассуждал он далее, — что правые не согласились бы на создание такого правительства и тогда их можно было бы разбить их собственным оружием. Но если бы они пошли на такое правительство, то при соглашении между тремя министрами, вошедшими от левых партий (ППС, ПСЛ-„Вызволене“ и Стронництво хлопске — К. Свитальский) под управлением коменданта можно было бы попробовать уменьшить подлость² в Польше» (цит. по: [6, z. А, k. 37–38]).
В заметках, сделанных сразу после переворота, скорее всего 15 мая 1926 г., Свитальский записал, что «комендант в последней фазе создания кабинета Витоса был убежден, что из этого ничего не получится. Еще в полдень того дня, когда был оглашен факт создания правительства, он предполагал, что Витос не найдет кандидатуру на пост военного министра и будет стараться договориться по этому вопросу с комендантом». И только на следующий день, убедившись, по словам Свитальского, что правительство готовит репрессии против пилсудчиков, «комендант принял решение произвести демонстрацию»³ [6, z. В, k. 1].
Утром 12 мая несколько воинских частей, по инициативе генералов-пилсудчиков сосредоточенных неподалеку от Варшавы как бы для военных учений [7], двинулись к столице. Одновременно Пилсудский якобы с утра пытался связаться с президентом С. Войцеховским, который до тех пор очень считался с мнением своего бывшего товарища по ППС и бывшего начальника государства. Эта встреча состоялась в тот же день в 17 часов, когда военные действия между путчистами и верными присяге частями уже разгорелись. Президент не принял требований Пилсудского4.
В ходе боев пилсудчиковские части при решающей моральной и практической поддержке трудящихся Варшавы получили перевес. Столица оказалась в руках заговорщиков, после чего в ночь с 15 на 16 мая правительство Витоса сложило с себя полномочия. Заявил об отставке и президент, передав свои функции, согласно конституции, маршалу (председателю сейма) пястовцу М. Ратаю, который, став таким образом временным главой государства и верховным главнокомандующим, в свою очередь специальным декретом доверил Пилсудскому ликвидацию последствии военного столкновения [9], тем самым как бы узаконив его власть. Пилсудский, по воспоминаниям Свитальского, не скрывал своей признательности Ратаю за это [6, z. В, k. 20]. Пилсудский получил возможность не только стать хозяином положения, но и соблюсти пусть фасадную преемственность власти, что он считал важным для поддержания внешнеполитических позиций, а также для оправдания перед польской общественностью кровавых жертв переворота (по данным специальной ликвидационной комиссии — 397 убитых, 920 раненых [10]).
Конечно, такая «легализация» не могла означать, как позже справедливо писал один из первых исследователей межвоенной истории страны социалист А. Прухник, «что законная власть, вновь обретя после переворота право голоса, могла пользоваться свободой решений» [11, s. 236]. Но в дни переворота и еще долго спустя в демократических кругах этого не понимали, питая иллюзию, будто насильственно откорректированный политический процесс еще может получить демократическое развитие.
В действительности цели Пилсудского были диаметрально противоположны. Он стремился к неконтролируемой власти во всей ее полноте, но одержав верх, не стал ломать прежде парламентские структуры и провозглашать диктатуру. И дело тут было, по-видимому, не только в прагматическом стиле и несклонности к доктринерству и тем более не в показном «уважении» к правопорядку, но в существе принятой им для себя концепции нерегламентированной, опиравшейся исключительно на личный авторитет, даже как бы предопределенной свыше власти. При таком варианте не было нужды в специальном оформлении диктатуры, а также не имело значения, какой использовать тип государственных институтов. Потому на первых порах архаическую по своей сути личную власть5 он стал возводить над парламентской системой, отодвинув на дальний план проблему институционального переустройства системы, хотя действующая конституция, по его убеждению, в свое время была составлена «под углом зрения враждебности» к нему [6, z. В, k. 22]. Идя к власти, Пилсудский не имел заранее разработанной схемы государственного устройства, о чем без утайки признался в одном из доверительных разговоров с Барановским и добавил, что будущая «конституция должна быть как бы производным традиции, требований действительности и фактического состояния, а также целей, стремлений и назначения нации». Из сказанного далее явствовало, что под достойной продолжения традицией он подразумевал не более полное воплощение в жизнь свобод, провозглашенных конституцией возрожденного государства и не шляхетскую демократию периода до разделов Польши — их он назвал «карикатурными» проявлениями демократии, — а «сохранение того, что называется парламентаризмом» при единоначалии высшей власти, сосредоточенной в его собственных руках [13, s. 205–206]. Всё это укладывалось в рамки старой автократической традиции, господствовавшей в данной части Европы до первой мировой войны.
Реальная сила, обеспеченная военным успехом и общественной поддержкой, а также предусмотренное конституцией согласие Ратая на исполнение функций президента, как бы санкционировавшее задним числом переворот, позволили Пилсудскому стать выше конституционных органов, сделав свою волю для них обязательной. Способ формирования первого после переворота правительства во главе с К. Бартелем в полной мере отразил эту новую ситуацию. Формально, в согласии с конституцией, его назначил Ратай, но по прямому распоряжению Пилсудского, без участия сейма и сената. Последние с тех пор утратили одну из своих важнейших прерогатив — право образования основного исполнительного органа. Такова была цена дальнейшего существования парламента. Благодаря его уступчивости изменение государственного строя происходило малозаметно. Следующим актом принижения роли парламента, с которым поспешил диктатор, стали выборы нового президента. Поначалу побежденные противники Пилсудского еще рассчитывали на некий компромисс в этом вопросе. «Кандидатура Пилсудского (на пост президента. — И. М.), — говорил один из лидеров христианской демократии Ю. Хачиньский, — как бы поставила партии перед ним на колени, а они ведь хотят остаться самостоятельными в политической жизни» [6, z. В, k. 16]. Но Пилсудский как раз добивался первого и хотел искоренить второе. «Прежде всего, — делился он с Барановским, — нужно заставить политиков, чтобы они перестали горланить, или разбить их в пух и прах, сломать, уничтожить, — как справа, так и слева» [13, s. 199]. А итальянскому послу говорил в те же дни, будто «парламент и партии являются раком, разъедающим Польшу» и что парламент следует низвести до якобы единственно достойной его роли «поднимания и опускания рук», а партии, «как в сумасшедшем доме, сначала натравить одну на другую, подорвать их центральные руководства, лишить силы и распылить» [14].
Пилсудский торопился с избранием президента, желая истолковать это, по свидетельству Свитальского, как завершающий акт правового оформления новой власти [6, z. В, k. 20]. Сила была на его стороне. Поэтому, собрав 31 мая 1926 г. большинство голосов депутатов и сенаторов и получив, таким образом, фактическое одобрение ими переворота, он пренебрег мнением национального собрания и избрания не принял под предлогом узости президентских полномочий. По его предложению (Свитальскому он говорил, что президентом должен стать «человек непартийный, чистый морально, уважаемый и скромный» [6, z. В, k. 19]) на этот пост был избран мало известный в политике профессор И. Мосьцицкий.
Помимо формирования послушных диктатору исполнительных органов ответа требовали и поставленные событиями важные вопросы — прежде всего вопрос о характере и целях переворота. Ведь левые силы все еще видели в перевороте способ эффективного противодействия правой опасности, выступавшей под эгидой эндеции. С ее устранением они связывали перспективу ускорения назревших социально-экономических преобразований, а левые социалисты и коммунисты — даже перспективу перерастания в революцию.
Поэтому в дни переворота Коммунистическая партия Польши (КПП) первой из рабочих организаций выдвинула лозунг всеобщей стачки и представила свои четко очерченные социальные и политические требования, с выполнением которых связывала победу над реакцией: «Вооружение рабочих и крестьян, освобождение политических заключенных…, хлеб и работа для рабочих, взыскание налога на собственность с имущих. Земля для крестьян без выкупа…, свобода для угнетенных наций» [15, s. 500].
Сейчас хорошо известно, что социальная и политическая программа коммунистов, как и демократические постулаты нереволюционных левых, не могли быть реализованы в союзе с группировкой Пилсудского. КПП в свое время раньше других политических партий поняла ошибочность оценки классового характера этой группировки как мелкобуржуазного и безосновательность расчетов сторонников буржуазной демократии на ее эволюцию влево. Именно это послужило началом обсуждения узловых вопросов революционной теории. Но на определенной стадии дискуссии, проходившей под эгидой Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала, в частности, созданной там Польской комиссии, наряду с идеологическими спорами о причинах так называемой майской ошибки завязалась фракционная борьба, результатом которой стало осуждение всей линии КПП в дни майского кризиса 1926 г. [16, s. 128–135]. В последнее время всё шире утверждается мнение, что тактика партии в период переворота проистекала не из мнимых идеологических отклонений, а определялась особой сложностью расстановки политических сил в стране. «…Польские коммунисты, — пишет один из современных исследователей, — располагая в мае 1926 г. небольшими силами и средствами, не были в состоянии применить другую, лучшую тактику. Поддержка переворота Пилсудского при одновременном стремлении КПП сделать борьбу массовой была тем путем, на котором для коммунистов существовала по крайней мере теоретическая возможность достичь успеха. Поддержка правительства Витоса не принималась в расчет. Позиция неучастия в конфликте могла привести только к изоляции коммунистов в обществе. Попытка выйти с лозунгом социалистической революции тогда должна была завершиться катастрофой. Следовательно, правильнее говорить не о „майской ошибке“, а о том, что коммунисты не до конца понимали политическое лицо бельведерского лагеря» [17, s. 303–304; 18].
ППС требовала избрания Пилсудского президентом, немедленного роспуска сейма и сената действующего созыва, чтобы привести их состав в соответствие с реальным соотношением сил в стране, и образования правительства без участия партий, поддерживавших свергнутый кабинет, названного ею рабоче-крестьянским, изменения политики в национальном вопросе и проч.
Новые выборы были лозунгом всех нереволюционных левых партий. Резолюции с таким требованием на первом месте были приняты их парламентскими клубами 15 мая [19]. ПСЛ-«Вызволене» к тому же настаивала на ускорении аграрной реформы и радикализации ее («земля без выкупа»). В правых кругах, в частности, стало известно, будто делегация этой партии еще 14 мая предложила Пилсудскому огласить декрет о наделении крестьян землей без выкупа, но получила мгновенный и решительный отказ — адъютант маршала не успел затворить за вошедшими дверь, как им пришлось выйти [20]. Правда, одновременно С. Богушевскому, назначенному пилсудчиками в майские дни комиссаром по аграрным делам (в 30-е годы, будучи сенатором от правящей группировки, порвал с ней и сблизился с коммунистами), было поручено подготовить декрет о наделении крестьян землей, но только на тот случай, если борьба против правительства окажется длительной [21, s. 166]. Когда же власть сравнительно быстро перешла в руки Пилсудского, он окончательно снял этот вопрос с повестки дня. «Наш крестьянин терпелив, — говорил он в июне Барановскому, — может сколько угодно ждать. Аграрная реформа — это сейчас не главное…» [13, s. 199].
Подобный двойственный и сугубо инструментальный подход проявил диктатор и в отношении рабочего класса. Известно, например, что пилсудчики задолго до мая искали контактов с местными организациями ППС, чтобы с помощью рабочих-социалистов вывести из строя железнодорожные узлы вокруг Варшавы [5, s. 316–317], вступали в переговоры с левыми организациями, в том числе и с КПП, стремясь убедить их в мнимой радикализации своего лидера [16, s. 132–133; 22]. Но когда в разгар событий полные веры в правоту борьбы против реакция рабочие хотели активно выступить на стороне Пилсудского, он этого не допустил. Созданный по инициативе ППС в одном из районов столицы рабочий батальон не получил оружия и не был введен в действие [5, s. 324]. Пилсудчики отклонили требования о вооружении рабочих и освобождении политзаключенных, переданные 14 мая делегацией коммунистов во главе с Е. Сохацким. Одновременно митинг коммунистов в поддержку Пилсудского и с требованием легализации КПП был по приказу штаба заговорщиков разогнан конной полицией с саблями наголо [5, s. 325; 17, s. 150; 23].
В доводах, какими Пилсудский мотивировал своему окружению отказ от вооружения рабочих («Армия по моему приказу перестанет стрелять, но перестанут ли стрелять гражданские — не знаю» [24]), заключалась вся безосновательность иллюзий левых, еще скрытая от них в момент переворота.
Пилсудский, обнаружив в критические дни заинтересованность только в пассивной поддержке левых — они располагали могучими людскими резервами, которыми можно было воспользоваться, если бы столкновение армейских сил не выявило победителя, — после ниспровержения законной власти стал тяготиться таким союзом и начал осторожно, но решительно наращивать дистанцию между требованиями левых и своим постепенно обрисовывавшимся курсом. С первых же дней после переворота приближенные слышали его настойчивые предостережения «не дать втянуть себя в упрощенное толкование вопроса, будто Пилсудский — это левица» [6, z. В, k. 19]. В публичных выступлениях он также с определенностью давал понять, что не собирается отождествлять государственную политику с программными требованиями приверженных ему рабочих и крестьянских партий и, наоборот, намерен реализовать давно задуманные «надпартийные и надклассовые», иными словами, солидаристские цели. «Если понятия „левые“ и „правые“ связаны с социальными движениями, — говорил он на одной из частых тогда пресс-конференций, — я лично в новой Польше никогда не был сторонником преобладания одной или другой стороны» [1, t. IX, s. 24]. «Польша должна быть осторожна, — объяснял в другой раз французскому корреспонденту, — потому что она молода и бедна. Ей следует избегать рискованных экспериментов… На время все должно остаться как есть, без применения экспериментальных программ как левых, так и правых» [1, t. IX, s. 22]. Подобные заявления означали отмежевание Пилсудского не только от левых парламентских сил с их социальной направленностью, но и от буржуазно-реформаторских экономических программ (государственное вмешательство, элементы планирования, демократизация финансовой политики и пр.), разработанных в кругу его сторонников и изложенных в ряде публикаций, вышедших накануне переворота [25; 26] и очень обеспокоивших сторонившуюся новшеств буржуазию. Позиция Пилсудского показала, что новая власть стремилась не к обновлению, а к сохранению и стабилизации существующих социально-экономических порядков, т.е. к тому, чего так неудачно добивались и устраненные от власти силы. Открыто объявляя о неприемлемости программ, предусматривавших сколько-нибудь глубокие преобразования, Пилсудский умело подменял волновавшую массы и их партии социальную проблематику нравственно-этической риторикой, действенной, как замечает польский исследователь А. Гарлицкий, в тех случаях, когда адресаты ее «сильно возмущены окружающей действительностью, но вместе с тем не подготовлены к правильной ее оценке» [27]. Пилсудчики обещали покончить с коррупцией и злоупотреблениями, оздоровить нравственный климат в государстве — от этого установленный режим получил название «санация»;
Не менее неожиданным для левых оказалось отношение диктатора к программе политической демократизации и ее вводному в данных обстоятельствах условию — досрочным выборам в сейм и сенат, где левые теперь в соответствии с настроениями масс рассчитывали на большинство. Но Пилсудский боролся за власть вовсе не для того, чтобы делиться ею затем с парламентом, каков бы ни был его состав. Ему больше подходил прежний «слабый, лишенный авторитета…, униженный ощущением понесенного поражения и собственного бессилия…, чем новый, сильный только что оказанным ему доверием масс» [11, s. 249–250]. Умелый тактик и мастер психологической обработки, он теперь стремился закрепить свою победу над конституционной властью путем морального унижения и запугивания последней. «Сейм так непопулярен, — констатировал он в первые дни, — что при помощи президента его можно бить по морде» [6, z. В, k. 18]. И тут же решил испробовать свой столь фигурально сформулированный метод, бросив в лицо представителям парламентских клубов, в основном левых, приглашенных «на чай» к премьеру Бартелю за день до выборов президента (правые предусмотрительно не приняли приглашения): «Я мог не пустить вас в зал Национального собрания, издеваясь над всеми вами. Но я хочу попробовать, можно ли еще в Польше править без кнута» [1, t. IX, s. 32].
Трудно сказать, повлияла ли эта выходка и в какой степени на результаты президентских выборов, которые принесли Пилсудскому желаемое. Но неприятие им президентского поста оскорбило и дезориентировало парламентариев, а содержавшаяся в приведенной речи угроза в отношении парламента, интонационно и лексически повторявшая первое в качестве главы фашистского правительства парламентское выступление Б. Муссолини6, вызвало в левых кругах предположение о намерении польского диктатора тотально следовать фашистскому образцу. Это могло привести к прямой конфронтации с демократически настроенной частью общества, что при наличии немалой силы и политической организованности у ниспровергнутой эндеции было небезопасно для новой власти. Очевидно, поэтому Пилсудский вскоре, 17 июня, счел необходимым дезавуировать собственные слова и заявить на совещании с приближенными — там были и его сторонники из ППС и ПСЛ-«Вызволене», — что «не хочет быть Муссолини и не хочет прокладывать дорогу бичом» [6, z. В, k. 22].
В этих словах, по-видимому, не было лукавства, ибо ходила молва, что он «не выносит дуче и его чернорубашечников», что можно объяснить, как справедливо считает Я. Дембский, нежеланием польского диктатора «связываться с какой-либо организацией политического характера и становиться в зависимость от нее» [21, s. 162]. Пилсудскому претило в фашизме именно то, что отличало последний от других форм реакции — идея жесткой организации массовых слоев и их политическая активность. Не случайно вскоре в беседе с Барановским он вновь повторил — и это важно для понимания существа его государственно-политической концепции, — «что не мыслит себе в системе правления по обезьяньи следовать за фашизмом Муссолини. Эти образцы из-за границы, — продолжал он, — которые могут импонировать нашим националистам, совершенно не подходят для польской психики и не в моем вкусе» [13, s. 206].
Когда после избрания президента во весь рост встала проблема новых парламентских выборов, Пилсудский отклонил настояния левых партийных политиков, запугивая их перспективой избирательного успеха эндеции: «Так называемые правые партии, — утверждал он в середине июня, — не проиграют сегодня выборов. Они имеют опору в государственных учреждениях, которые находятся под их влиянием. В администрации господствуют их более или менее организованные мафии» [6, z. В, k. 22]7.
Одновременно в ходу у пилсудчиков была и аргументация противоположного содержания. В частности, Бартель объяснял Ратаю 22 июня, что правительство «не пойдет на немедленный роспуск сейма, как требуют левые, ибо выборы в нынешних условиях дали бы радикальную голытьбу» [12, s. 370]. Лидеры нереволюционных левых также оперировали этим доводом, но в пользу форсирования выборов, предсказывая дальнейшее полевение масс. «Отсрочка выборов на более позднее время, — говорил на упомянутом совещании 17 июня представитель ПСЛ-„Вызволене“ пилсудчик Ю. Понятовский, — может привести к тому, что их придется проводить в атмосфере разочарования широких слоев, обманутых в своих надеждах на то, что майские события дадут большие изменения к лучшему» [6, z. В, k. 22]. А социалист Б. Земенцкий, представлявший в сейме рабочую Лодзь, предупреждал, «что если выборы пришлись бы на зимнюю пору, это грозило бы ростом коммунистических голосов» [6, z. В, k. 22].
Таким образом, враждебность к эндеции и вместе с тем страх перед радикализацией масс побудили нереволюционных левых подчиниться Пилсудскому в вопросе о парламентских выборах. В свою очередь, правые и центр не были уверены в успехе и потому фактически не поддержали предложение о самороспуске палат, необходимом для назначения новых выборов. Такой безвольный и послушный парламент оказался, как и рассчитывал Пилсудский, вполне подходящим для того, чтобы навязать ему юридическое решение об ограничении его собственных полномочий. 17 июня 1926 г. правительство вынесло на рассмотрение сейма проект закона об «изменении и дополнении» конституции, в котором нашли отражение многие из выдвигавшихся ранее требований правых по поводу реформы конституции. Проект предусматривал ограничение срока бюджетной сессии, а также наделение президента правами вето и досрочного роспуска палат по предложению правительства, а главное, правом издания декретов, имеющих силу закона. Против него выступили революционные клубы КПП и независимой крестьянской партии, украинские и белорусские депутаты, а также клуб ППС. Правоцентристское же большинство не допустило отклонения проекта, наоборот, потребовало дополнить его другими антидемократическими пунктами: о расширении полномочий сената, ограничении законодательной инициативы, о пересмотре избирательного закона таким образом, чтобы сохранить свое преобладание в парламенте. Только при этом правые готовы были согласиться на роспуск сейма существующего состава. Но это, как уже говорилось, не входило в планы Пилсудского, и он не дал согласия на изменение прядка выборов. Предложенные правительством поправки к конституции были утверждены палатами 2 августа 1926 г. («августовская новелла»). Формально демократическая конституция осталась в силе, но принципиальному пересмотру подверглось соотношение между законодательной и исполнительной властью. Например, за сеймом и сенатом вроде бы оставалась функция утверждения государственного бюджета и право его изменения или отклонения, однако вводилось новое, регламентированное жесткими сроками, прохождение процедурных стадий, вследствие чего бюджет мог обрести силу закона без участия сейма. В целом «августовская новелла» формально закрепила изменение соотношения между парламентом и правительством в том смысле, что первый лишился многих законодательных функций, сохранив за собой по преимуществу контрольные [29, s. 26, 32]. В дальнейшем Пилсудский уверенно нейтрализовал несмелые выступления парламентской оппозиции путем так называемых конституционных прецедентов, извращавших дух конституции при механическом следовании ее букве.
Такая необычная, как замечает А. Гарлицкий, ситуация, при которой парламент признал диктатуру и старался создать модель функционирования в ее рамках, а диктатор согласился на существование парламента, оппозиционных партий и их печати, создавала у многочисленных сторонников Пилсудского, в том числе и в его ближайшем окружении, обманчивое представление, будто именно подобная система была целью переворота [30]. В этом плане заслуживает внимания, что коммунисты раньше многих избавились от иллюзий и сделали вывод, что именно антидемократизм является политической сущностью нового режима. «Пушки Пилсудского разбили не только власть нынешнего сейма. В развалинах лежит также парламентская демократия», — говорилось в резолюции пленума ЦК КПП от 12 июня 1926 г. [15, s. 489].
Наделение президента правом издания декретов, имеющих силу закона, означало передачу ему широких законодательных функций. Реализация этих новых положений во многом зависела от личности президента. Он же находился под безраздельным влиянием Пилсудского. Поэтому установления «августовской новеллы» послужили распространению такой практики, при которой деятельность правительства протекала вне зависимости от сейма. Первым на основе «августовской новеллы» был принят декрет о новой системе высшего военного командования — акт, предназначенный урегулировать вопрос, служивший до переворота одним из главных мотивов конфликта Пилсудского с парламентом. Правда, согласно декрету официально сохранялась двойная система командования. Военный министр по-прежнему формально нес конституционную и политическую ответственность. Но наряду с этим президент, являвшийся по конституции верховным главнокомандующим в мирное время, назначал генерального инспектора вооруженных сил, который должен был стать главнокомандующим в случае войны и заранее был наделен практически неограниченными полномочиями. Пилсудский, военный министр со времени переворота, занял также и должность генерального инспектора вооруженных сил. Так осуществился его замысел бесконтрольно владеть руководством армией с тем, чтобы превратить ее в опору своей власти. В этом состояла политическая роль армии и это важно иметь в виду при определении характера «санационного» режима. Что касается чисто военных аспектов, то в литературе отмечается, что единоначалие Пилсудского отразилось на них не лучшим образом. Рассматривая армию как свою главную политическую силу, он поспешил «очистить» ее от генералов и офицеров, не принадлежавших к его политическим сторонникам. Стиль руководства диктатора, не терпевшего в своем окружении ярких индивидуальностей, привел к замене многих способных офицеров послушными исполнителями. Сам же он недооценивал значение военно-технических новшеств. Все это затормозило развитие военной мысли, модернизацию и повышение боевого потенциала войск [31].
Одновременно открылось совпадение социальных целей и политических интересов нового режима и правых общественных сил. Разумеется, это не означало примирения и союза Пилсудского с побежденным национальным лагерем, на что последний сначала рассчитывал. Наоборот, чтобы лишить своих соперников социальной опоры, правящая группировка приступила к созданию нового политического центра, который представлял бы интересы имущих. Одну из социальных и идеологических опор такого центра Пилсудский хотел найти в консервативно-помещичьих кругах, чьи политические позиции в парламенте демократического типа сильно пострадали. Но они, благодаря репутации хранителей национально-освободительной традиции, вынесенной из шляхетскою периода борьбы, поддержали свой общественный престиж и имели значительное идейное и организационное влияние среди интеллигенции, офицерства, чиновничества, в государственном аппарате и сельском самоуправлении [29, s. 48]. Не все консервативные группы сразу пошли на сближение с новой властью: некоторых смущала неконституционность переворота, большинство же останавливало политическое прошлое Пилсудского, прошедшее в сотрудничестве с левыми. Но его все более определенный разрыв с последними, отклонение их политических требований, а также повторяющиеся жесты в сторону консерваторов и деятелей помещичьих организаций вскоре привели к взаимопониманию [32]. Это наложило специфический отпечаток на идейное оснащение и социальный облик нового режима, что, впрочем, нереволюционные левые не сразу распознали прежде всего из-за антиэндековской направленности союза Пилсудского с консерваторами [12, s. 420].
Пилсудский позаботился также о привлечении на свою сторону ведущих промышленных, финансовых и торговых кругов, которые в парламентский период были связаны преимущественно с эндецией. Они настороженно встретили переворот еще и потому, что в силу исторических особенностей отличались идеологическим консерватизмом и, цепляясь за потерявший на монополистической стадии былое значение принцип «свободной конкуренции», решительно возражали против идеи повышения хозяйственной роли государства — этатизации экономики, исходившей от таких пилсудчиковских экономистов, как С. Стажиньский [33]. Поэтому в первую очередь деловым кругам были адресованы декларации Пилсудского об отказе от «рискованных социальных и экономических экспериментов» и еще более конкретные заверения Бартеля о преемственности социальной, экономической и финансовой политики, данные при личной встрече с генеральным директором Центрального союза польской промышленности, горного дела, торговли и финансов (в обиходе «Левиафана») А. Вежбицким [34]. К тому же представители этих кругов получили министерские портфели уже в первых кабинетах «санации». Все это обеспечило поддержку и сотрудничество отличавшихся политическим прагматизмом промышленных, финансовых и торговых сфер с новым режимом. Через некоторое время А. Вежбицкий счел необходимым — и это важно как для выявления социального облика режима, так и для характеристики его сущности и методов, — выразить свою признательность «правительству Пилсудского за то, что несмотря на призывы левых, оно… не пошло ни вправо, ни влево, а как бы пропитало крахмалом внутренние отношения, благодаря чему придало твердую форму старым вещам» [2, t. 69, k. 139].
Из вышеприведенного следует, что политической целью переворота было преобразование государственной власти буржуазно-демократического типа в особый вариант авторитарной диктатуры, при котором парламент уступал свои высшие функции диктатору. Об анахронизме этой системы свидетельствует тенденция к надпартийности, стремление остановить и повернуть вспять процесс политической дифференциации на плюралистической партийной основе, опираясь в политике преимущественно на потенциал армии. Социальный же облик сил, с которыми Пилсудский вступил в союз, и отмежевание в угоду им от любых реформаторских программ социально-экономического содержания показал, что диктатор был настроен на сохранение унаследованной от прошлого отсталой социально-экономической структуры.
¹Предыдущий завершился в ноябре 1925 г. образованием правительства необычной (по сравнению с кабинетами так называемого национального единства) парламентской коалиции, которую вместе с эндецией и партиями центра составила ППС, но вошли другие нереволюционные левые, прежде всего ПСЛ-«Вызволене».
²Пилсудчики вели борьбу за власть под лозунгами искоренения коррупции и злоупотреблений, восстановления политической этики и морального оздоровления.
³В позднейшем примечании к этой записи Свитальский пишет: «Помню, что всякий раз, когда комендант возвращался к воспоминаниям о майских событиях, то всегда говорил, что его первоначальным намерением было прибыть в Варшаву в сопровождении нескольких подразделений, войти в здание генерального штаба и ожидать последствий этого факта» [6, z. В, k. 3].
4Из многих версий этого разговора без свидетелей, который произошел на одном из мостов через Вислу, разделивших противостоявшие друг другу части, исследователи до сих пор с точки зрения достоверности отдавали предпочтение записи, сделанной вскоре самим президентом: «Он сам приблизился ко мне, — писал Войцеховский, — я приветствовал его словами: „Я стою на страже чести польской армии“, — что явно вызвало у него раздражение, так как он схватил меня за рукав и сдавленным голосом сказал, „Но, но! Только не это“. Я стряхнул его руку и, не допуская дискуссии, — Я представляю здесь Польшу. Требую изложения ваших претензий законным путем“ — „Для меня законный путь закрыт“, — он миновал меня и направился к стоявшей в нескольких шагах за мной шеренге солдат. Я понял это как желание взбунтовать солдат против правительства в моем присутствии, поэтому, идя вдоль шеренги к своему автомобилю, призвал: „Солдаты, выполняйте свой долг“» (опубликовано в [8]).
Представляется, что запись, сделанная Свитальским со слов Пилсудского, хотя и не свободна от тенденциозности, всё же добавляет существенные детали в картину этой драматической встречи: «Войцеховский потребовал подчинения законной власти. Комендант пообещал Войцеховскому как его личную безопасность, так и неприкосновенность его поста. Войцеховский обратился тогда к отряду Порвита (командовал на стороне правительства подразделением пехотной школы. — И. М.), расположившемуся с пулеметами, чтобы солдаты выполняли свой долг. Таким образом комендант оказался в нескольких шагах от обращенных в его сторону пулеметов. Тогда комендант шепнул на ухо Веняве (полковник-пилсудчик. — И.М.), чтобы он разговором отвлек офицеров от пехотной школы, чтобы комендант мог сам отъехать и увести с моста седьмой полк улан» [6, z. B, k. 2].
5 В те годы в некоторых кругах говорилось об откровенно монархических наклонностях Пилсудского [12, s. 420]. О том, что это не было лишено оснований, свидетельствует такая, например, малоизвестная запись его приятеля дипломата В. Барановского, сделанная со слов Пилсудского 26 августа 1926 г. в Друскининкае, находившемся тогда по польскую сторону границы с Литвой: «„Кто-то мне говорил и как будто серьезно, — размышлял Пилсудский, — что литовцы, если бы я оставался в Сулеювке, вдалеке от политики и не нашел бы общего языка с поляками, думали пригласить меня главнокомандующим, а может быть и… королем. Если бы это случилось, то как вы думаете? Мне, наверное, ничего не оставалось бы, как двинуться на Вильно и присоединить Польшу к Литве. Не знаю только, произошла бы такая аннексия кроваво или бескровно, — заключил комендант уже шутливо» [13, s. 204].
6 «Я мог бы превратить это темное и серое здание в солдатский бивуак, — бросил дуче в лицо депутатам. — Я мог бы разогнать парламент и образовать чисто фашистское правительство… Но палата должна понять, что от нее самой зависит, жить ли ей еще два дня или два года…» (Цит. по: [28]).
7 В дальнейших своих рассуждениях он резко критиковал партийную основу парламентского механизма и доказывал, что при подготовке новых выборов, которые, возможно, придется передвинуть на 1927 г., необходимо будет расстроить этот механизм. «Новый сейм, — говорил он, — может стать лучше, когда нынешние его заправилы будут дисквалифицированы и опорочены в глазах общественного мнения и когда этим деморализованным и фальшивым лидерам будет закрыта дорога в законодательные палаты. Я хочу уменьшить также представительства национальных меньшинств и коммунистов» [6, z. В, k. 22–23].
1. Piłsudski J. Pisma zbiorowe. Warszawa, 1937.
2. Archiwum Akt Nowych (AAN), Zespoły szczątkowe.
3. Thugutt S. Autobiografia. Warszawa, 1948. S. 10.
4. Laroche J. Polska lat 1920–1935. Warszawa, 1966. S. 3.
5. Pragier A. Czas przeszły dokonany. Londyn. 1966.
6. Switalski K. Wypowiedzi J. Piłsudskiego. Maszynopis. — Biblioteka Uniwersytetu Warszawskiego. Wydział rękopisów. Sg. 2773.
7. AAN, Akta L. Żeligowskiego, Sg. 105/11, t. 32, k. 68–69.
8. Arski S. My, pierwsza brygada. Warszawa, 1962. S. 408–409.
9. Comte H. Zwierzenia adiutanta w Belwederze i na Zamku. Warszawa, 1975. S. 106.
10. Wojskowy Przegląd Historyczny. 1978. № 1. S. 241.
11. Próchnik A. Pierwsze piętnastolecie Polski niepodległej (1918–1933), Warszawa, 1957.
12. Rataj M. Pamiętniki 1918–1927. Warszawa, 1965.
13. Baranowski W. Rozmowy z Piłsudskim 1916–1931. Warszawa, 1938.
14. Borejsza J. Marsz na Warszawę. Wersja włoska // Polityka. 1973. № 1. S. 15.
15. Nowy Przegląd. 1926. (Reedycja). Warszawa, 1961.
16. Kowalski J. Rozwój sytuacji wewnętrznej w KPP po przewrocie majowym 1926 r. // Z pola walki. 1963. № 4.
17. Kolebacz B. Komunistyczna Partia Polski 1923–1929. Warszawa, 1984.
18. Salecki J.A. «Błąd majowy» // Trybuna Ludu. 1980. 28–29 V. S. 4.
19. Malicki J. Marszałek Piłsudski a Sejm. Warszawa, 1936. S. 293.
20. Zdanowski J. Dziennik. 1915–1935. Maszynopis. T. VI, k. Archiwum PAN w Krakowie. Sg. 7862.
21. Dębski J. Jak doszło do zamachu majowego // Wspomnienia weteranów ruchu ludowego. Warszawa, 1968.
22. Kawecka K. Niezależna Socjalistyczna Partia Pracy 1921–1937. Warszawa, 1969. S. 241–242.
23. Granas R. «Gruba Ceśka». Warszawa, 1957. S. 83.
24. Pobóg-Malinowski W. Najnowsza historia polityczna Polski 1864–1945. Londyn, 1956. T. II, cz. I. S. 482.
25. Starzyński S. Program rządu pracy w Polsce. Warszawa, 1926.
26. Leliwa G. (G. Crechowicz). Problem skarbowy w świetle prawdy. Warszawa, 1926.
27. Garlicki A. Przewrót majowy. Warszawa, 1978. S. 200.
28. Лопухов Б.Р. История фашистского режима в Италии. М., 1977. С. 19.
29. Ajnenkiel A. Polska po przewrocie majowym. Warszawa, 1980.
30. Garlicki A. Od maja do Brześcia. Warszawa, 1985. S. 174.
31. Historia Polski. Warszawa, 1978, T. IV, cz. 3. S. 23–28.
32. Władyka W. Działalność polityczna polskich stronnictw konserwatywnych w latach 1926–1935. Wrocław, 1977. S. 16–40.
33. Kofman J. Lewiatan a podstawowe zagadnienia ekonomiczno-polityczne Drugiej Rzeczypospolitej. Warszawa, 1986. S. 27–30.
34. Wierzbicki A. Wspomnienia i dokumenty. T. 11, k. 765, 872. Maszynopis. Biblioteka Instytutu Historii PAN. Sg. 28.