Из путешествия Г-на Бошана, Вавилонского Генерал-Викария.
С самого прибытия моего в Багдад хотелось мне услужить нашим Географам достовернейшим известием о Персии, к чему и славный Астроном, Г. де-ла-Ланд, побуждал меня во всех своих письмах. Наконец, 6 Апреля 1787 году, решился я исполнить сие желание. До сего времени Персия почиталась всегда одним из первых государств в свете, по своей древности и пышности её Монархов; и не смотря на многие известия путешественников, бывших в сей земле, публика с великим любопытством читает новейшие: следствие почтения, которое Европейцы имели некогда к Персиянам! Естьли бы Персия и ныне находилась в таком состоянии, в каком была она во время Софиев, или по крайней мере во время Шаха Надира, то я не мог бы конечно описать ее лучше Шарденя, остроумного и весьма ученого путешественника. Хотя великолепные здания, им описанные, теперь уже не существуют, но остатки некоторых доказывают, что описания его справедливы. В рассуждении характера Персияне и ныне тоже, что они были в Шарденево время; внутренние раздоры, беспорядок и всегдашнее кровопролитие не переменили их свойств. Сочинение сего Писателя есть уже редкость в книжных лавках; новое издание оного весьма нужно. Надобно только выпустить многие повторения и другие, не принадлежащие к делу вещи; также поправить и географическую часть, в которой Шардень непременно должен был ошибаться, означая долготу и широту мест по рукописям Персидским. Сие дело требует издателя, знающего Арабской язык, для поправления некоторых выражений, касающихся до Наук и Религии. Шардень сам признается, что он знал только Турецкой и Персидской язык.
Я выехал из Багдада со многочисленным караваном. В шесть дней с трудом добрались мы до первых гор, которые с сей стороны ограничивают пустыню, отделяя Персию от владений Великого Могола. Я говорю пустыню: потому что нам везде представлялись печальные и безплодные равнины. Но та часть степи, которую орошает Дельта, весьма плодородна. Сия река течет из Персии и впадает, ниже Багдада, в Тигрис. Она в высоте своей равна с землею; и потому легко было провести из нее каналы в поля и сады осьмидесяти двух деревень, лежащих на её берегу, и наделяющих хлебом Багдад, которой хотя тоже лежит на широкой реке, но не может пропитать себя, ибо сия река течет слишком глубоко или низко против земли, и почти совсем безполезна. Для поливания садов берут из нее воду кожаными ведрами, которые надобно вытаскивать сильным быкам, с утра до вечера употребляемым на сию работу: что сопряжено с большими издержками.
Горы, служащие границей Персии, довольно высоки, и составляют длинную цепь. С великим трудом могли мы перебраться через Гебель-Так; дорога узка, утесиста и со всех сторон окружена пропастями. Осел, на котором навьючены были мои вещи и астрономические приборы, поскользнулся, и конечно бы упал вниз, естьли бы один из наших проводников не схватил его за хвост. — В две недели доехали мы до Кермоншаха, маленького Персидского городка, близ которого находится древний памятник, упоминаемый многими путешественниками, но ни кем, сколько мне известно, неописанный. Шардень говорит об нем в девятом томе, но без всяких подробностей и не видал его собственными глазами.
Сей монумент находится у подошвы высокой горы, с которой в начале весны течет светлая река, падает каскадами и орошает прекрасную равнину. Жители называют сие место Так-Рустам (имя славное в Персии, и Шардень почитает оное именем Геркулесовым); а другие Ферабат, имя одного славного Царя Персидского. Мы нашли тут две в горе высеченные пещеры, почти равной величины, мерою в поперешнике около 30 футов. На полу в одной пещере стоят четыре статуи. Самая большая из них представляет человека сидящего на лошади; в одной руке держит он копье, а в другой щит; на нем латы и шишак древних рыцарей. Другие фигуры не так велики. Середняя изображает, кажется, Государя; она подает стакан фигуре, находящейся у нее на левой стороне и принимающей оный со всеми знаками глубокого почтения. Статуя на правой стороне изображает женщину, которая льет воду из сосуда: что, по моему мнению, означает ручьи, текущие в сем приятном месте. Фигуры могут быть вышиною в семь или восемь футов; работа очень груба. На одной стороне пещеры изображено множество кабанов, за которыми гонятся охотники на слонах. Сии маленькие фигуры вырезаны на камне, и довольно хорошо. Кабаны по видимому бросаются с утеса в море; на воде видны четыре лодки; в двух сидят охотники с луками и стрелами, а в других музыканты, играющие на десятиструнных лирах. На противоположной стороне изображены олени и козы, за которыми скачут охотники на лошадях. Тут представлены также верблюды и слоны, а в середине человек, над которым невольник держит парасоль; вокруг его играют музыканты. — В другой пещере стоят только две фигуры в человеческой рост; над ними две надписи, которых никто не разумеет, и которые я списал, чтобы сообщить их Аббату Бартелеми.
От Кермоншаха до Испагани три дни езды. Дорога идет через обширные долины; но оне слишком единообразны, и не представляют таких живописных видов, как многие долины во Франции. Одна только маленькая речка орошает сии равнины; нет ни одного дерева: песчаные холмы и каменные утесы ограничивают зрение. Такова почти вся Персия. Повествования старых путешественников слишком украшены, и сам Шардень пристрастен к видам и климату Персии. Спор решается одним словом, которому никто из новейших путешественников не будет противоречить: земля, в которой нет ни лесу, ни воды, не может быть приятна.
В местечке Санна, на половине дороги от Кермоншаха в Испагань, случилась со мною неприятность. Християне должны платить там пошлину, которая в мирное правление Шаха ничего не значит, но в тогдашнее междоцарствие зависела от воли Саннского Хана. Сей корыстолюбивый человек сорвал замок с моего сундука, вынул ящик, где лежали мои бумаги и деньги, и хотел открыть его; но Багдадской Турок, мой знакомец, прибежал ко мне на помощь, отнял ящик у Хана, и разбранил его так, как Сунни может только разбранить Хию, то есть, правоверный магометанец раскольника. При сем случае я узнал, что для Християн гораздо затруднительнее путешествовать в Персии, нежели в Туреции. Комисары Губернаторов во всякой Провинции грабят их по своей воле, а в Султанском владении никто их не трогает. Заплатив ежегодную подать и взяв квитанцию, могут они с сею бумагою ехать, куда им угодно. Европейцы, по связи с Портою, ничего не платят; им надобно только доказать, что они подлинно Европейцы.
Города, через которые мы ехали от Кермоншаха до Гамадана, все разорены. Гамадан лежит у подошвы гор, называемых Алуэндом, которые, по мнению Шарденя, увидев сии горы покрытые снегом в Мае месяце, под 34 градусом широты; оне же гораздо ниже нашей Овернской золотой горы. И на других горах, еще нижших, под 36 градусом видел я снег в Персии. Из сего заключаю, что сия земля вообще весьма высока. Испагань в долине, но снег лежит в нем три месяца, и бывает довольно глубок.
От Гамадана до Испаганя земля в некоторых местах кажется плодоносною, но обработана только вокруг деревень, которых очень мало. Шардень говорит, что и двенадцатая часть Персии не обитаема; теперь еще хуже; ибо смело могу уверить, что в северных провинциях, где я был, едва ли и тридцатая часть населена. Гамаданская провинция казалась мне еще лучше всех других обработанною.
Пробираясь узкою дорогою между гор, увидели мы ввечеру несколько человек верхом, и очень испугались. Начальник каравана хотел тотчас ехать далее; но тот, который более всех потерять мог, говорил, что ночью опасно ехать по горам. В сомнительных случаях Персияне прибегают к разному гаданию; самое обыкновенное состоит в том, что Молла *, по их проcьбе, развертывает Алкоран, читает первый стих на первой странице и по обстоятельствам изъясняет его.
Горы, чрез которые мы переезжали, можно назвать корнем Алуэндских гор, состоящих из черноватого, слоистого камня. На них растет особливого роду волчец, которого стебель вышиною в два фута, вкусом похож на селлерею, не много кисловат и употребляется в пищу жителями. 27 Мая расположились мы ночевать на прекрасной долине, окруженной небольшими пригорками. Холод при восходе солнечном был так чувствителен, что дети в нашем караване плакали и кричали, а вода вся замерзла; в самое то время Багдадские жители от несносного жара спали на своих террасах. Я удивился еще более, нашедши снег в Казбине 2 Июля.
Шардень говорит, что в свете нет гор выше Персидских; что вершина горы Тавра, которая перерезывает всю Персию, в некоторых местах от безмерной вышины невидима. Это, кажется, несправедливо: гора Чимборассо в Перу конечно выше. Я знаю, что есть высокие горы в Армении, на южных и западных берегах Каспийского моря; но удивляюсь, как мог сказать Шардень, что гора Араратская в верхней Армении, горы, отделяющие Мидию от Гиркании, Гирканию от земли Парфской, Халдейские и Караманские, суть самые высочайшие. Я видел часть оных: оне не чрезвычайно высоки, хотя и покрыты снегом; из чего должно только заключить, что Персия лежит высоко на земном шаре. Шардень справедливо замечает, что путешественник не находит в сих местах ни рек, ни ручьев: это служит к утверждению моего мнения. Персия, по вышине своей, не может принимать рек; а голые скалы её не могут производить оных.
Славный город Испагань отделяется обширною пустынею от приятных долин, через которые мы ехали. В сей пустыне земля камениста, и не производить ничего, кроме терновых кустов, где-где растущих. Места уединенные и печальные! Три дни не слыхал я пения ни одной птицы: везде царствовало глубокое, величественное молчание Природы. Таковы, думал я, таковы окружности Персидской столицы, в целом свете известной! Нет ни большой дороги, ни аллей, ни деревень; ничто не извещает вас о близости славного города, которой в прошедшем веке был столь велик, столь обширен. Испагань подобен Елисейским полям, огражденным мрачными и грозными волнами Стикса. — Ещё другая мысль пришла ко мне в голову; а именно: от чего славнейшие города востока: Испагань, Вавилон, Багдад, Пальмира, построены в пустынях? Первые два, может быть, для рек; но для чего Калифы не предпочли Текрита или Самары в Месопотамии, где горы прохлаждают воздух? Для чего столицу обширных владений основали они среди печальной, дикой пустыни, сожженной огненными лучами солнца? Пальмира в разсуждении сего ещё более удивляет; вокруг её нет ни реки, ни источника, кроме каналов, проведенных издалека, с великим трудом; не смотря на то, Пальмира в своих развалинах сияет гранитом и мрамором!
Город Испагань не виден издалека, будучи закрываем со всех сторон садами. На сей раз я не имел времени хорошенько осмотреть его. Мне хотелось как можно скорее видеть берега Каспийского моря, и для того с первым караваном я отправился в Казбин. Как во сто лет все переменилось в Персии, естьли Шарденевы повествования справедливы! Описав блестящими красками Казбин, Коум и Кахан, говорить он с восхищением о плодоносных и прелестных долинах, усеянных прекрасно выстроенными деревнями. Я был в описанных им местах, и находил везде опустевшие города, необитаемые деревни и совсем необработанную землю. Между тем надобно заметить, что Шардень вообще пристрастен к Персии, и без всякого сомнения играл только своим воображением, утверждая, что там звезды не сверкают, а имеют тихое лучезарное сияние; что ночью при их свете можно распознавать людей в лице; что все краски в Персии светлее, и что тамошнее полотно есть самое белейшее в свете. "Не могу умолчать о красоте воздуха в Персии, говорит он: кажется, будто небо там гораздо выше, имея совсем другой цвет, нежели в нашей густой Европейской атмосфере". Это выражение весьма неопределенно: оно справедливо, естьли Шардень говорит о северной части Европы; но в Италии или Гишпании небо столь же чисто, как в Персии, и хорошая Парижская ночь ни чем не уступает самой лучшей Испаганской или Багдадской. Впрочем без всякого сомнения должно отнести к преимуществам тамошнего климата многие прекрасные дни сряду, чистый воздух, которым жители дышат ввечеру на своих террасах, и великолепный вид неба, известный в Европе одним Философам и Астрономам — на востоке наслаждается им каждый человек — но путешественнику должно стараться, чтобы сии побочные обстоятельства, имея тайное влияние на чувства, не мешали рассудку его быть справедливым.
Кашан есть первый город на дороге в Казбин. 16 Июня жар был там почти несносен; вода неприятна и воздух нездоров, — что доказывают бледные лица всех тамошних жителей. Сей город уже не то, что он был в Шарденево время, хотя еще и теперь довольно велик. Базары или рынки его очень хорошо построены. Думаю, что ни в каком другом Персидском городе не делают столько медной посуды, как там. И в Туреции и в Персии куют металлы (даже самые подковы) без огня, — что весьма трудно; но за то работа бываешь гораздо прочнее.
От Испаганя до Кашана четыре дни езды. Оттуда мы отправились в Коум. Сей город в совершенном упадке, и никак не отвечает Шарденеву описанию; но славные мечети и гробницы его все еще достойны примечания. Близ Коума находится соляная долина, о которой также Шарден упоминает. Во многих местах соль лежит слоями толщиною в дюйм, и весьма чиста. Тут видели мы тору Телезин, или волшебную, о которой Персияне разсказывают множество ребяческих сказок.
Приехав в Казбин 30 Іюля 1787 году, успел я видеть конец лунного затмения, и хотел немедленно ехать далее к берегам Каспийского моря; но неприятная история остановила меня в сем городе. Начальник каравана, не сказав мне ни слова, называл меня везде Музульманином. Играть такую ролю Християнину трудно и опасно. Это же было в месяце Рамазане, то есть во время Магометанского поста. Я ел как обыкновенно, и через то объявил себя неправоверным. Слух разнесся, что в город приехал иностранец, и городской начальник велел хозяину Каравансарая спросить у меня, кто я. Мне известно было, что в это время Персияне опасались Русских, и для того я решился назваться не Европейцем, а Багдадским Арабом. Пересматривая мои книги, нашли между ими Французские. Я сказал, что оне Греческие, и что мне в Константинополе был случай выучиться сему языку. Чтобы видеть, знаю ли по-Арабски, дали мне читать Алкоран. К щастью, Персияне сами худо разумеют его, и так я, читая по-Арабски изрядно, мог не обличить себя. Но оставалось еще сомнение в разсуждении моих Французских писем и других бумаг; подозревали, что везу их к Русским. Однакож я и тут как-нибудь мог бы выпутаться, естьли бы проводник мой не изменил мне, и не объявил меня Французом, поселившимся в Багдаде. Я наперед заплатил ему почти всю договорную сумму, и требовал, чтобы он или ехал со мною в Решт, или дал мне волю отправиться туда с первым караваном. Но сей негодной человек считал меня богачом, и не хотел выпустить из рук такой добычи.
Хозяин нашего Каравансарая нашел у меня некоторые лекарства, и сие обстоятельство, которое могло бы погубить меня, послужило к моему щастию. Он почел меня лекарем, и не смотря на мои уверения, что я имею весьма не многие медицинские знания и только сам себя пользую (чего никому запретить не льзя), не хотел переменить мнения, принес ко мне больного своего младенца и требовал для него лекарства, обещая за то служить мне по возможности. Я воспользовался таким обещанием, дал ему несколько пилюль и просил за то, чтобы он отправил меня в Решт. Хозяин согласился, но хотел знать, за чем туда еду. Я старался, как умел, изъяснить ему цель моего путешествия; но он не мог понять, как человеку ехать столь далеко единственно за тем, чтобы взглянуть на звезды в таком месте, где почти всегда идет дождь. Я выдумал тогда, что у меня есть дело с одним Армянским купцом в Реште; но Персиянин, будучи догадлив, все еще не хотел верить; однакож сказал, что могу ехать, естьли подарю Казбинского Хана большею суммою денег. "Только будь осторожен, примолвил он: за тобою станут смотреть". Подумав хорошенько, и зная, что Рештской Хан еще корыстолюбивее Казбинского, я отвечал, что не хочу более подвергаться опасностям, естьли в Персии нельзя путешествовать свободно, и что мне лучше не ехать в Решт, нежели лишишься последних денег, а может быть и вольности.
Он похвалил мое благоразумие и предложил мне ехать с большим караваном, которой отправлялся в Гамадан и Кермоншах; но я сказал ему, что имею дела в Испагане, и должен непременно туда возвратиться. Намерение мое переменилось от того, что в Реште, как меня уверили, всякой день идет дождь в это время, и бывает такая сырость в воздухе, что все стальные инструменты ржавеют и портятся. Почему мне надлежало бы телескоп свой оставить в Казбине, и ехать в Решт разве за тем, чтобы посредством компаса и звезд означить на карте мою дорогу. Это не стоило ни труда, ни денег, которых требовал Хан Казбинской. К тому же и воздух сей провинции весьма нездоров в Июле месяце; я должен был отказаться от хлеба, масла и мяса; есть одно пшено, разваренное в воде, и мог бы совсем разстроить слабое свое здоровье. Все сие вместе заставило меня переменить план; я же, и не быв в Реште, узнал то, что мне более всего знать хотелось; а именно, положение Каспийского моря — о чем Господин де-ла-Ланд, основываясь на моих наблюдениях, подробно говорит в записках Французской Академии. Начальник каравана, которой отправлялся в Испагань и стоял в четырех милях от Казбина, согласился за деньги взять меня под свое покровительство; а хозяин Каравансарая, в день большого праздника Бейрама, нарочно ранее обыкновенного отворил ворота, чтобы я мог тихонько уйти из города, не требуя позволения у Хана.
Скажу несколько слов о Казбине. Сей город ныне весьма опустел, и едва ли будет в нем 12,000 жителей. Дворец, описанный Шарденем, существует, но давно уже разваливается. Там есть одна примечания достойная вещь: мраморная кровать Шаха Надира, на которой лежит кожаной тюфяк и одна подушка. Тут спал победитель великого Могола — и восточной роскоши!
Казбин славен теперь по хорошим саблям, которые в нем делаются, и которые, будучи лучше Дамасских, уступают только однем Корассанским саблям. Оне струисты как объярь, украшаются вызолоченною проволокою, и очень хороши видом, только совсем не гнутся. Хороший клинок стоить 80 и 60 пиастров. Корассанские гораздо дороже, и продаются в Багдаде по сту цехинов или 750 Французских ливров. Иман-Альской Губернатор имеет саблю в тысячу цехинов. Разсказывают, что Солиман, Багдадской Паша, сидя по восточному обыкновению на диване, отрубил голову шести Арабским пленникам: чего бы он, не смотря на отменную силу свою, не мог сделать никакою Европейскою саблею.
На возвратном пути из Казбина в Испагань, в местечке Саве, где с Християн берут пошлину, случилась со мною неприятность: меня прибили, заставили заплатить большую сумму денег, и чуть было не изрубили в куски за безразсудность моего слуги, которой погрозился саблею на Персидского чиновника. Я насилу мог отделаться от сего злого Персиянина, дав ему столько денег, сколько он требовал.
30 Июля приехали мы в Испагань. Город совсем разорен от междоусобной войны, мятежей и последних революций в Персии; скоро не останется в нем, может быть, и следов того великолепия, тех огромных палат, которые описаны Шарденем. В Шаховом саду, называемом Азар-Гериб, счел я 500 фонтанов, которых трубы еще целы. Вода текла из больших и прекрасных бассейнов, и сливалась в одном канале. Вообще можно сказать, что Персияне имеют хороший вкус; и естьли бы они имели с нами такую связь, как Турки, то конечно переняли бы все наши художества. Не буду говорить о многих искусствах, которые цвели у них в щастливейшие времена, и которые описаны Шарденем; упомяну только о некоторых новейших. На пр. они прекрасно вырабатывают финифть и шлифуют алмазы; делают также очень хорошие зеркала. Шардень говорит, что ртуть в Персии не может долго держаться на стекле от всегдашней сухости в воздухе; однакож в Испаганском дворце видел я целую залу, украшенную Европейскими зеркалами, которые во сто лет ни мало не испортились.
Персияне гораздо лучше Турок разумеют симметрию и красоту в Архитектуре. Через сколько веков узнали мы наконец, что простота есть истинное украшение? Как трудно было нам оставить готической вкус наших предков? Тем более должно удивляться приятности Персидских зданий. Правда, что у них нет таких величественных произведений, какими гордится Европа; но тому виною самый климат их. Лувр в Испагане не служил бы ни к чему. Там домы сообразны с обычаями и нравами земли, тесные, и без окон на улицу. Однакож симметрия дворца, площадей, и красота светлыми изразцами покрытых башен, достойны удивления.
Персияне не даром названы Азиатскими Французами. Их скорая, живая походка; говорливость, приятной язык, приветливость — удовольствие, с которым говорят они ничего незначущее — гибкость нрава, остроумие, и самый узкий покрой их платья, доказывают сие сходство. С Турками соединяет их только одна Религия, которая у первых хранится во всей простоте и грубости, у них же дополнена, утончена, раскрашена воображением. Персияне совсем не так ревностны и строги, как Турки, свободно говорят о вере своей с неверными, дают им в руки Алкоран и позволяют делать всякие возражения — что именно запрещено в Туреции. В Юсфе Армяне отправляют свое богослужение явно и так свободно, как в Европе; у них там 12 церквей, Епископ, монахи, монахини и 60 Священников, кроме трех церквей, следующих Римскому обряду; им позволен и колокольной звон, нетерпимый Турками. На церковных куполах стоят кресты; и хотя половина жителей Юсфы Персияне, однакож там бывают иногда и процессии. В большие праздники многие знатные Персияне ходят в Армянскую соборную церковь к обедне; но Турок ни за что не согласится быть свидетелем Християнскаго моления.
Что принадлежит до характера Персиян, то всего лучше говорит об нем Шардень, которой наблюдал и разсматривал его как Философ. Не думаю, чтобы какой нибудь другой народ умел так хорошо скрывать злое коварство под маскою искренности, так хорошо лицемерить и обманывать, как Персияне. В разсуждении доброты отдаю преимущество Туркам. Первые ласкают иностранца для того, чтобы выманить у него деньги; а последние важны, горды, презирают Християн, и с чужестранными единоверцами своими обходятся холодно; но где нужна помощь, Турок рад служить с угрюмым видом, но от доброго сердца: я говорю по собственному опыту, имев много обращения и с теми и с другими.
Правление в Персии ныне совсем не таково, как оно было во время Софиев; и гражданская и военная часть в безпорядке.
Все, что Шардень говорить о местоположении и прекрасных Испаганских плодах, совершенно справедливо. Первое украшается рекою Цендерондом, которая зимою должна быть очень не мала; но летом истощается многочисленными каналами, проведенными из нее в сады. О Царском месте изображенном в Шарденевой книге, можно сказать то же, что жители Мадрита говорят о своем Манцандерезском: es menester vendez la puente per comptar aqua.
Род жизни как в Туреции, так и в Персии, почти одинаков; от сходства климатов происходит сходство нравов. Вообще все восточные народы живут единообразно: их обычаи никогда не переменяются, и сила привычки такова, что они боятся новых удовольствий. В Европе много говорят о неге восточных народов; но я не знаю, что разуметь под сим именем; естьли обыкновенное их празднолюбие, то и диким Американцам можно приписать оную, ибо они всего больше любят ничего не делать, курить табак и качаться на висячих своих постелях. Но естьли нега состоит в покойной жизни, во множестве и разнообразии удовольствий, то всякой восточной житель признается, что столица её в Европе; и слыша, как приятно мы живем, какие у нас благодетельные законы, прекрасные сады, домы и проч., будет отвечать стихом из Алкорана: неверным в здешнем свете рай, а в будущем ад. В самом деле я не понимаю, как можно сравнять его удовольствия с наслаждениями богатого Европейца. — Краткое описание восточных народов докажет то яснее.
Турки и Персияне не знают многих приятностей нашего стола. Они зовут гостей только на свадьбу или на праздник обрезания; но женщины никогда с ними не бывают. Всякой может себе представить, как скучен самый хороший обед без женщин и без вина! Чем же они услаждают вкус свой? множеством вареного и жареного бараньего мяса, приготовленного с пшеном. Гости едят как можно скорее, не говорят ни слова и не пьют до конца обеда. Они всегда дивятся, видя, что мы едим и пьем вместе. Говядина и телятина есть у них нечто редкое; их даже и не продают в мясных рядах. Дичины в Туреции более, нежели где нибудь, и всякому позволено ловить зверей; но вообще Турки не любят никакой охоты, кроме того, что знатные люди травят иногда птиц ястребами. Дичь у них совсем не уважается; и Паша, обедающий всегда один в Серале своем, конечно никогда не спросит ее. К тому же и закон не велит им есть застреленных птиц и зверей.
Постеля восточного жителя состоит из одного тюфяка, набитого хлопчатою бумагою или шерстью, подушки и одеяла. Так спит и самой Багдадской Паша, имеющий сто миллионов ливров ежегодного дохода. Сказывают, что подушки женщин в сералях украшаются драгоценными каменьями; но эта роскошь не делает их мягче. Турки и Персияне ложатся на постелю одетые: что весьма безпокойно, особливо для больных. Отец, мать, брат, сестра, спят в одном месте, при свете горящей лампады; это у них никак не противно благопристойности. Поставляя совершенство Религии своей в размножении человеческого рода, они не считают младенческой невинности за добродетель.
Чистота есть, по их закону, святая должность всякого Магометанина. И летом и зимою моются они несколько раз в день, по крайней мере пять, то есть, перед всякою молитвою. Встают обыкновенно при восходе солнца, а ложатся спать, как скоро оно сядет. Ввечеру на улицах бывает удивительная тишина; нигде не слышно человеческого голоса. Рано поутру Молла всходит на кровлю мечети и криком своим зовет правоверных на молитву. Они встают, моются и спешат в мечеть.
Восточные народы не знают тех нежных удовольствий, которые имеют сильное влияние на щастие нравственных существ; не знают красоты стихотворства, живописи, музыки. Хотя языки их весьма удобны к Поэзии; хотя в некоторых Персидских и Арабских стихотворениях есть остроумие, огонь и живость: но теперь на всем востоке не найдете вы может быть ни одного хорошего Поэта. Турки читают мало, и совсем почти не имеют книг. Кто знает наизусть Алкоран, тот учен. Религия запрещает им изображать животных; живопись им не известна, и домы их не представляют глазам ничего приятного. Они не употребляют ковров; белая стена, исписанная стихами из Алкорана, составляет все украшение комнат. Но Персияне упражняются в живописи; изображают цветы весьма хорошо; краски их очень живы, но только груб рисунок. — Персидская и Турецкая музыка не может пленить нежного слуха своим громом и шумом, в котором нет ничего приятного, кроме такта, весьма верно соблюдаемого, но без гармонии и мелодии. Может ли сие божественное искусство цвести в такой земле, где истинная любовь не известна?
Турки знают только любовь физическую, и с женами своими обходятся как с невольницами, заключая их в Серале, где бывает множество смешных и трагических сцен всякого рода: о чем подробно говорит Шардень. Бедные люди, которые не могут содержать более одной жены, лучше наслаждаются их любовию. Закон Магометанской дозволяет мужьям разводиться с женами, а неверность последних наказывается смертию.
Все восточные жители без крайней нужды не работают. Более трех тысяч лет ходят они на поклонение в Мекку, а по сие время нет туда хорошей дороги. Все восточное сладострастие, о котором любят говорить путешественники, состоит в темном Серале, где один человек содержит многих женщин, и куда истинная любовь никогда не заглядывала; где скука заставляет красавиц ссориться, драться между собою, и где евнух, чудовище, разными наказаниями приводить их в разсудок.
Я мог бы описать и другие восточные обычаи, которые доказывают, что сии народы, не смотря на благодеяния Природы, не умеют наслаждаться жизнию. Но мы щастливее ли их? Сей вопрос занимал многих Философов. Шардень думает, что Персияне благополучнее нас: я с ним согласен, особливо в разсуждении Турецкого народа. Единообразная, покойная жизнь; великая доверенность к Провидению во всех нещастиях жизни; мысль, что все делается по закону необходимости и предопределения; малочисленность их страстей и легкое удовлетворение физических потребностей — все сие делает щастливыми жителей востока. В Европе одно гражданское состояние презирает другое: в Азии не знают сей гордости, не знают честолюбия, которое мучит и терзает нас. Здоровье и богатство составляют там первое и единственное благо жизни.
Турки и Персияне любят щеголять платьем, но только не блестящим; атлас и бархат оставлены у них для женщин. Мущины зимою носят сукно, а летом тонкие шерстяные материи; они вообще любят легкое, приятное для осязания, я не то, что в глаза бросается. Паша Багдадской имеет шубы ценою в 10,000 и в 12,000 пиастров, а Султан в 40,000. Самой дорогой мех черной лисий; он не приятен для глаз, а дорог по своей редкости. Всякой одевается по своему состоянию; и чем менее денег употребляют они на отделку домов, тем более могут употреблять на платье. Турецкой сапожник носит чалму в 10 и 15 талеров, или из тонкого кашимира, или из шитого, самого лучшего полотна. Турки всегда смеются над Европейскими шляпами: чтобы они сказали о наших тафтяных шляпках, которые мы носим только под мышкою?
Говорят, что Турки ревнивы, и для того заключают жен своих. Обычай сей произошел конечно от ревности; но многие мужья следуют ему ныне как обычаю, без всякой особенной причины. Можно сказать, что в восточных землях один пол совершенно поработил другой. Замужние женщины посещают друг друга; но хозяин не смеет войти в свой Сераль, когда там есть гостья. Естьли в дом войдет посторонний мущина, хотя бы хлебник или невольник, то все женщины должны спрятаться, самые семидесятилетние старухи. Никогда не слышно, чтобы они на улице были кем нибудь обижены; всякой мущина дает им дорогу, и не смеет, кажется, взглянуть и на самое покрывало их. Сие уважение имеют не только к женщинам хорошо одетым, но и к бедным Арабкам, которые носят в Багдаде один коротенькой голубой передник.
Я десять лет жил с Турками покойно и щастливо. Только знатные чувствуют деспотизм Паши; подати умеренны, и Константинопольской Двор никогда не налагает новых. Жизнь так единообразна, что Европеец умер бы там со скуки; но Турки любят сие единообразие, и никак не захотят переменить оного. Пронырство им не известно. Тяжбы бывают редки, и решатся по Алкорану; кто выигрываешь дело, с того берет судья 10 процентов. Собственность в Азии так же священна, как и в Европе. Убийства случаются весьма редко; о самоубийстве и поединках никогда не слышно.
14 Генваря, 1788 года, возвратился я в Багдад, имея причину жаловаться на Персидской климат, которой в несколько месяцов разстроил мое здоровье.
* Магометанский священник.