СПб., 1876. — (3), III, 328 с.
Глава II. Европа
I. Границы
II. Естественные разделы и горы
III. Морской пояс
IV. Климат
V. Племена и народы
Глава III. Средиземное море
I. Форма и воды бассейна
II. Фауна, рыболовство и соляные промыслы
III. Торговля и мореплавание
Глава IV. Греция
I. Общий вид
II. Континентальная Греция
III. Морея или Пелопонез
IV. Острова Эгейского моря
V. Ионические острова
VI. Настоящее и будущее Греции
VII. Управление, администрация и политическое деление
I. Общий вид
II. Крит и острова Архипелага
III. Поморье Эллинской Турции; Фракия, Македония и Фессалия
V. Иллирийские Альпы и Турецкая Славония
VI. Балканы, Деспото-Даг и Болгария
VII. Настоящее и будущее Турции
VIII. Правительство и администрация
Глава VII. Сербия и Черногория
I. Сербия
II. Черногория
I. Общий вид
II. Бассейн По
III. Лигурия или Генуэзский берег
Предприняв перевод Географии Реклю, редакция упустила в русском издании много небольших карточек, находящихся во французском оригинале. Причины тому были следующие: во-первых, приложение этих карточек с французскими надписями мы находили неудобным для русских читателей; делать же с французских карт русские — значило бы до такой степени удорожить издание, что оно стоило бы вдвое дороже и было бы по цене своей весьма труднодоступно. Поэтому редакция, купив у издателя право перевода и клише для рисунков, предпочла, по требованию издателя, уплатить и за право переделки карт на русский язык — но, однако, не делать их, чтобы не удорожить издание. Это решение редакция приняла тем смелее, что из множества мелких карточек в тексте, составляющих большое украшение французского оригинала, по существу своему, весьма немногие из них действительно необходимы для пояснения текста. Напротив, многие из них, составляя по изяществу выполнения чертежа роскошь, сами но себе, без общего географического характера местности — не всегда дают точное объяснение текста.
Не желая однако, чтобы русский перевод страдал неполнотою, редакция решила мелкие карточки отдельных мест заменить большими картами целых государств, которые будут описаны в тексте. Чтобы самое исполнение этого дела соответствовало достоинству текста и изяществу рисунков, карты вырезаны на меди и исполнены безукоризненно.
Таким образом, русский текст, утратив мелкие рисунки, взамен того приобретает дорого стоящий и отлично исполненный на меди атлас.
Что же касается до рисунков, то в русском переводе их будет более чем во французском оригинале, и дополнительные рисунки исполнены будут теми же французскими художниками, работы которых украшают собою как французский оригинал, так и русский перевод настоящего сочинения.
Издание всемирной географии может показаться предприятием слишком смелым, но оно оправдывается замечательными успехами, сделанными в последнее время и продолжающими совершаться в научном завоевании нашей планеты. В странах, находящихся с давнего времени во владении цивилизованного человека, раскрыта большая часть тайн; обширные пространства, еще не посещавшиеся европейцем, присоединены к миру известному; самые законы, которым повинуются земные явления, исследованы ныне с большою точностью. Приобретения науки так многочисленны и так важны, что вряд ли можно их ввести, в виде резюме, в какое-нибудь старое сочинение, как бы ни было оно замечательно, как, например, сочинение знаменитого Мальт-Брэна. В новое время нужны новые книги.
Мне хотелось бы описать все страны Земли и представить их глазам читателя так, как будто я сам объехал их все и лично ознакомился с ними с различных сторон; но для отдельного человека Земля почти бесконечна, и я принужден воспроизводить бесконечный ряд земных картин лишь при посредстве путешественников. Впрочем, я старался не следовать слепо моим путеводителям, а проверял их описания и рассказы непрерывным чтением, и привожу чужие слова лишь после строгого обсуждения, сопоставляя их с представлением о живой природе.
Но сама природа постоянно изменяется, вместе с людьми, которых она питает. Внутренние движения то поднимают, то опускают горы; проточные воды сносят землю и влекут ее в море; течения подмывают скалы и строят архипелаги; жизнь кипит в волнах и беспрестанно изменяет поверхность земли; сами, наконец, люди — земледелием, промышленностью, торговыми путями изменяют вид и первичные условия материков, на которых они живут, и в то же время не перестают изменяться сами, вследствие переселений и смешения народностей. Подвижность всего окружающего нас — бесконечна, но тем не менее следует попытаться дать о ней понятие, изобразить как среду первичную, так и среду изменяющуюся. Уже в книге «Земля», составляющей в некотором роде предисловие к настоящему сочинению, я пытался описать в общих чертах все движения, происходящие на поверхности земного шара; теперь же следует проследить их в подробностях на материках и на море. Я чувствую, что подобное сочинение не легко довести до конца, но извинение своей смелости нахожу в самой громадности задачи, которой я искренно посвящаю быстро летящие часы моей жизни. Почти незаметная капля паров, блеснувшая на минуту в пространстве, отражает в себе вселенную, которая окружает ее своею неизмеримостью. Так и я постараюсь отразить окружающий мир.
Формальная география, состоящая в указании долгот и широт, в перечислении городов, деревень, политических и административных делений, займет в моем труде второстепенное место. Все желательные сведения для этой части географической науки найдутся в атласах, словарях, официальных документах. Я не желал бы увеличивать бесполезно размеры сочинения, которое будет и без того пространно, нетрудною выпискою многочисленных таблиц, цифр и имен, и боюсь вдаться в область картографов и чистой статистики. Присоединяя к своей книге значительное число карт, я вовсе не имел претензии составить что-нибудь в роде атласа, и тем избавить читателя от надобности прибегать к специальным изданиям. Обыкновенные карты имеют целию дать изучающему их все без исключения сведения, относящиеся к очертанию земли и расположению морей; рисунки же и чертежи Новой Всемирной Географии назначены исключительно для того, чтобы рельефнее изобразить явления, о которых говорится в тексте. Поэтому, сохраняя обязательные условия точности, я устраню из них все второстепенные подробности. Таким образом, мои карты, вовсе не заменяя атласа, должны, так сказать, комментировать и объяснять смысл явлений природы и событий истории.
В моем долгом путешествии от берегов Греции, где начинается европейская цивилизация, до грозных ледяных гор, заграждающих человеку доступ к землям Антарктическим, я не буду принуждать себя к абсолютно строгому порядку. Сама природа представляется весьма разнообразною и не подчиняется какой-либо условной правильности, а поэтому и рутинный порядок, которому обыкновенно следуют при описании различных стран, есть порядок чисто внешний. Мне кажется более верным руководствоваться в своем труде относительною важностью описываемых явлений и отличительным характером и состоянием культуры тех народов, которые будут проходить друг за другом в моих описаниях.
Приступая к столь пространному труду, я должен дать читателю обязательство крайней воздержанности в языке. Было бы слишком много — обещать избегнуть всякого лишнего слова, но я буду краток, насколько это будет возможно без вреда для ясности изложения. Земля так велика и тысяча четыреста миллионов ее жителей представляют столько разнообразия и контрастов, что вряд ли возможно будет избежать иногда бесполезных повторений.
Несмотря на тщательное составление и редакцию, мое сочинение, к несчастию, не будет свободно от многочисленных ошибок, из коих некоторые неизбежно произойдут вследствие непрерывных видоизменений самой природы и человечества, и, следовательно, не потребуют с моей стороны никакого извинения, так как я не могу иметь претензии опережать время. Правда, я предвижу еще и другие ошибки, которые могут произойти или от незнакомства с какими-либо трудами моих предшественников, или, что еще важнее, от какого-нибудь предрассудка, от которого я еще, быть может, не совсем отделался, — поэтому заранее прошу у читателей извинения. Впрочем, я могу обещать им строгость в работе, прямоту в суждениях, постоянное уважение к истине. Вот что позволяет мне обратиться к ним с полною доверчивостью и пригласить их к изучению вместе со мною той «Благодатной Земли», которая носит всех нас и на которой так хорошо было бы жить братьями!
Э. Реклю.
Земля есть не что иное как точка в пространстве, молекула; но для людей, ее населяющих, эта молекула всё так же безгранична, какою казалась и в отдаленные времена нашим диким предкам. Говоря относительно, она бесконечна, потому что ее никто еще не обошел всю, и невозможно предвидеть, когда она станет известна нам окончательно. Геодезист и астроном говорят нам, что наша планета кругла и сжата у обоих полюсов; метеоролог и физик изучили в неизвестном полярном поясе, по наведению, вероятное направление ветров, течений и льдов; но ни один исследователь не видал этих концов Земли; никто не может сказать, — моря или материки простираются за великими ледяными преградами, перешагнуть чрез которые не удалось еще никому. Правда смелые моряки, честь нашего времени, сократили постепенно таинственное пространство в северном поясе, так что в наше время остается подтвердить там круглоту земли только на пространстве сотой части поверхности, но зато по другую сторону Земли исследованиям мореплавателей остается еще громадное пространство, на которое луна могла бы упасть, не коснувшись даже некоторых областей планеты.
Впрочем не одни только полярные моря, представляющие столько препятствий предприимчивости человека, принадлежать к числу неизвестных, пространств земли: даже между известными нам странами есть такие, которые были бы нам вполне доступны, если бы только дело шло о природе; но, как это ни странно при нашей цивилизованной гордости, сами же люди не дают к ним доступа. Есть много народов, которые имеют города, законы и относительно просвещенные нравы, но живут изолированно и так же не знакомы нам как жители другой планеты, ибо война со всеми ее ужасами, рабство, религиозный фанатизм и, наконец, торговая конкуренция сторожат их границы и преграждают туда доступ. Только по неопределенным слухам знаем мы о существовании некоторых народов; но между ними есть и такие, о которых нам не известно ничего, кроме басен. И даже в наше время, в век паровых машин, печати, непрерывной, лихорадочной деятельности, центр Африки, часть Австралийского материка, столь прекрасный и, вероятно, столь же богатый остров Новая Гвинея, обширные плато внутренней Азии — принадлежат все еще к области неизвестного. Даже те места, которые большая часть ученых считают обыкновенно колыбелью наших первоначальных предков, арийцев, исследованы еще весьма недостаточно.
Что касается до стран, уже посещавшихся путешественниками и изображенных на наших картах с сетью дорог, то подробности их внутренней географии могут стать известными лишь после длинного ряда сравнительных исследований. Сколько времени понадобится для устранения противуречий и исправления ошибок всякого рода, допущенных исследователями в их описаниях и рассказах! Какой громадный труд потребуется для полного изучения климата, рек и гор, растений и животных! Сколько нужно систематических и серьезных наблюдений, чтобы объяснить медленные видоизменения, происходящие во внешнем виде и физических явлениях различных стран! Сколько предосторожностей придется принять, чтобы суметь верно констатировать перемены, происходящие вследствие самопроизвольной игры природы, и видоизменения, производимые хорошим или дурным влиянием человека! Вот что нужно еще сделать для того, чтобы сказать, что мы знаем землю.
Но и это еще не все. Bследствие естественной склонности нашего ума, всякое исследование мы пытаемся свести на изучение самих себя, самого человека, как центра вещей, и таим образом изучение планеты должно необходимо дополняться, оправдываться, так сказать, изучением населяющих ее народов. Но если Земля, которая носит на себе людей, мало известна, то сами люди — относительно еще меньше. Не говоря уже о первоначальном происхождении племен и рас, которое нам совершенно неизвестно, их ближайшая родословная, родственные связи, смешение большой части племен и народов, места их исхода и остановок — составляют еще тайну для самых ученейших людей и предмет самых противуречивых мнений. Какое влияние испытывают различные народности от окружающей их природы, от среды, в которой жили их предки, от инстинктов расы, от различных смешений, от внесенных извне традиций? — Неизвестно, — и разве только иногда блеснет луч света в этом мраке. И важнее всего то, что не одно только незнание составляет причину наших заблуждений: антагонизм страстей, инстинктивная ненависть между племенами и народами часто также видят людей в превратном виде, а не такими, каковы они на самом деле. Дикари отдаленных стран представляются нашему воображению какими-то призраками, и даже наши соседи, наши соперники в цивилизации, являются нам в искаженном виде. Чтобы видеть их в истинном свете, нам нужно сперва отделаться от всяких предрассудков, от разъединяющих народы чувств презрения, ненависти, страха и т.д. Еще нашими мудрыми предками сказано, что самое трудное дело — это познать самого себя; насколько же труднее изучать человека разом во всех племенах человеческих!
Итак, в настоящее время невозможно написать истинно Всемирной Географии, т.е. представить полное описание Земли и Людей. Это дело предстоит соединенному труду будущих наблюдателей со всех концов мира, которые соединятся для составления великой книги человеческих познаний. Отдельный работник нашего времени может отважиться лишь на составление небольшой картины, и притом должен верно держаться правил перспективы, т.е. отводить места различным странам, смотря по степени их значения и глубине знакомства с ними.
Всякий народ, конечно, склонен думать, что первое место в описании земли должно принадлежать его стране. Всякое ничтожное дикое племя, ничтожная группа людей, пребывающая еще в чисто природном состоянии, воображает себя центром вселенной, совершеннейшим представителем человеческой породы. И его язык непременно свидетельствует об этой наивной иллюзии, происходящей от крайней узости его умственного горизонта: река, орошающая его поля, называется «Отец Вод»; гора, защищающая его лагерь, — «Пуп Земли». Имена, которыми детские народы называют соседние племена, выражают презрение: они ставят иностранцев ниже себя, называя их «Глухими», «Немыми». «Бармоталами», «Неряхами», «Дураками», «Дьяволами». Так, китайцы, которые, в некоторых отношениях, действительно, представляют один из самых замечательных народов и превосходят все другие народы, по крайней мере численностью, не довольствуясь тем, что видят в своей прекрасной стране «Срединный Цветок», приписывают ей такое превосходство, что, вследствие высказываемого ими к другим презрения, назвали себя «Сынами Неба». Что же касается народов, разбросанных вокруг «Небесной Империи», то их только четыре: «Собаки», «Свиньи», «Дьяволы» и «Дикари»! Да и заслуживают ли они, чтобы давать им какое-нибудь имя? Не проще ли называть их «Погаными» по четырем странам света: западные, северные, восточные и южные.
Если мы отводим в нашем описании Земли первое место цивилизованной Европе, то это вовсе не вследствие предрассудков: это место принадлежит ей по праву. Прежде всего европейский материк — единственный, которого поверхность вся обойдена и исследована научно, карта почти полна, материальный перечень почти закончен. Не имея столь густого населения, как Индия и Центральный Китай, Европа заключает в себе около четверти всего населения земного шара, и ее народы, несмотря на их недостатки и пороки, несмотря на состоите варварства, в котором они пребывают во многих отношениях, все-таки руководят остальное человечество в трудах промышленности и мысли. Именно в Европе в течение почти двадцати пяти веков не потухал главный светоч, испускавший свет для наук, искусств и новых идей, перемещаясь постепенно с юго-востока к северо-западу. Даже смелые европейские переселенцы, перенесшие за моря свои языки и нравы и имевшие громадное преимущество свободно расселиться на девственной земле, вовсе не доставили Новому Свету того значения в развитии современной истории, каким пользуется маленькая Европа.
Более деятельные, более смелые, сбросившие с себя часть тяжелого груза феодального прошедшего, которое влачат за собою общества Европы, наши американские соперники еще слишком немногочисленны, чтобы сумма их трудов могла равняться с нашею. Они могли узнать лишь незначительную часть богатств своей новой родины, и даже дело предварительного исследования у них далеко еще не окончено. «Старая» же Европа, где каждый кусок имеет свою историю, где каждый человек по своим преданиям и по месту своей деятельности является уже наследником сотни последовательных поколений, сохраняет все-таки первое место, и сравнительное изучение народов убеждает нас, что нравственная гегемония и промышленное превосходство останутся за нею еще надолго. Однако, не подлежит сомнению, что равенство, наконец, возьмет верх не только между Америкою и Европою, но и между всеми частями света. Благодаря непрерывному скрещиванию народа с народом, племени с племенем, благодаря совершающимся в огромных размерах переселениям, благодаря возрастающей легкости обмена и путям сообщения, — в различных странах установится постепенно равновесие населения, каждая страна доставит часть своего богатства в великое достояние человечества, и так называемая цивилизация распространится на земле так, что не будет иметь ни «центра, ни предела».
Известно, как могущественно было благодетельное влияние географической среды на успехи европейских наций. Их превосходство не обусловливается, как гордо воображают некоторые, свойствами тех народов, к которым они принадлежат, ибо те же самые племена в других странах древнего мира были далеко не так изобретательны. Именно счастливые условия почвы, климата, формы и положения материка доставили европейцам честь стать первыми в познании земли в ее целом и оставаться долгое время во главе человечества. Не без основания историки-географы упирают обыкновенно на очертания различных материков и на вытекающие из них последствия для судеб народов. Форма возвышенностей, высота гор, направление и обилие рек, соседство океана, изгибы берегов, температура атмосферы, обилие или недостаток дождей, тысячи взаимных отношений почвы, воздуха и воды, все явления планетной жизни — имеют в их глазах смысл и служат к объяснению, по крайней мере отчасти, характера и первобытной жизни народов. Они объясняют таким образом большую часть различий между народами, подчиненными различным влияниям, и указывают на земле те пути, которым неминуемо должны были следовать люди в своих приливах и отливах, переселений и войн.
Но во всяком случае нельзя забывать, что общая форма материков и морей и все особенные черты земли имеют в истории человечества чрезвычайно изменчивое значение, смотря по состоянию культуры, достигнутому народами. Если собственно география, занимающаяся только формою и рельефом планеты, показывает нам пассивное состояние народов в их прошлой истории, то, наоборот, география историческая и статистическая представляют людей в их деятельной роли, побеждающими своим трудом окружающую среду. Так река, которая для какого-нибудь народца, чуждого цивилизации, составляла непреодолимую преграду, для племени более просвещенного превращается в торговый путь, а впоследствии, быть может, обратится в простой оросительный канал, направление которого человек изменит по своему произволу. Так гора, которую переходили только пастухи и охотники и которая преграждала путь народам, в более цивилизованную эпоху привлекла рудокопов и промышленников, а затем благодаря перерезавшим ее дорогам, вовсе перестала быть препятствием. Так маленькая морская бухточка, в которой стояли небольшие суда наших предков, теперь уже покинута, а другая, глубокая бухта, когда-то страшная для судов, защищенная ныне громадною плотиною, построенную из обломков скал, сделалась пристанищем для больших кораблей.
Эти бесчисленные изменения, производимые человеческою промышленностью на всех точках земного шара, обусловливают один из важнейших переворотов в отношениях человека к самим материкам. Форма и высота гор, размер плоскогорий, извилистость береговой линии, расположение островов и архипелагов, пространность морей — мало-помалу теряют свою относительную важность в истории народов, по мере того, как последние выигрывают в силе и свободе действий. Подчиняясь влиянию среды, человек в то же время видоизменяет ее в свою пользу; он, так сказать, смягчает природу, и силы земли обращает в служебные для себя силы. Можно привести в пример высокие плоскогорья Центральной Азии, отнимающие ныне всякое географическое единство у окружающих их земель и полуостровов; но будущее исследование и промышленные победы дадут в результате для Азии ту целостность, которая до сих пор существует только по виду. Даже тяжелая и массивная Африка, однообразная Австралия, наполненная лесами и сетью вод Южная Америка — будут пользоваться впоследствии теми же выгодами и достигнуть той же подвижности, как и Европа, когда торговые пути, прорезав эти страны во всех направлениях, преодолеют реки, озера, пустыни, горы и возвышенности. С другой стороны, преимущества Европы, которыми она обязана расположению гор, разветвлению рек, очертанию своих берегов, общему равновесию своих форм, утратили свое относительное значение с тех пор, как к первобытным средствам, доставляемым природою, люди присоединили свои промышленные механические орудия.
Чтобы понять общую географию Европы, надо помнить именно этот главный факт постепенного изменения в историческом значении внешнего вида земель. Изучая пространство, надо принимать в соображение и другой столь же важный элемент — время.
Многочисленные пожары Стамбула, а также и военные нападения, которым столько раз подвергался город до завоевания магометанами, уничтожили почти все памятники древней Византии, и только на площади Гипподрома еще можно видеть драгоценный бронзовый треножник с тремя обвившимися змеями, который платейцы поставили в Дельфийском храме, в память своей победы над персами. Даже от эпохи византийских цезарей остались только колонны, обелиски, арки водопроводов, частию попорченные городские стены, недавно найденные остатки дворца Юстиниана, да еще две церкви святой Софии, обращенные ныне в мечети. Большая церковь святой Софии, возвышающаяся на последнем склоне Константинопольского полуострова, рядом с сералем, не представляет уже, как во времена Юстиниана, самого великолепного здания в мире. Она далеко не имеет той грации и того удивительного изящества как Ахмедие и другие мечети с арабскими минаретами, построенные мусульманами; напротив, ее громадные подножия, подпорные стены, наружные контрфорсы, чередующиеся с лавочками и домами прокаженных, дают зданию чрезвычайно тяжелый вид. Внутри же подпорные столбы и турецкая окраска стен поверх блестящей мозаики изменили характер церкви; но могущественный купол производит удивительный эффект, представляя собою чудо силы и легкости. Четыре колонны из зеленой брекчии, между колоннами главного купола, взяты, как говорят, из Эфесского храма.
Сераль стоит на месте древней Византии и имеет прелестные павильоны, прекрасные тенистые сады, но также и ужасные воспоминания преступлений и убийств; так например, еще и теперь показывают за наружною его стеною крутую наклонную плоскость, на которую рабы бросали, по ночам, мешки с живыми султаншами и одалисками. Вода, поглощавшая тела их, течет под этим катком так же быстро, как река, и крутится зловещими водоворотами. Но гораздо замечательнее древнего дворца султанов те дивные здания арабской и персидской архитектуры, которые окаймляют берега Босфора, украшая их киосками, фонтанами, мостами, арками и зелеными рощами. Эти чудные здания, кажущиеся еще более прекрасными от окружающей их природы, от сияния неба и вод, придают предместьям главного города самый привлекательный видь восточного великолепия.
Самые интересные для посетителя здания внутри Константинополя — базары; но они интересны не по богатству и разнообразию нагроможденных там товаров, но в особенности по собравшемуся там люду всех возможных племен и климатов. Между странами Европы, Турция представляет наиболее удивительные контрасты в населении и языке, и нигде, даже в Добрудже, нельзя встретить бòльшего хаоса наций, чем в Стамбуле, ибо в качестве метрополии Оттоманской империи он привлекает к себе обитателей Анатолии, Сирии, Аравии, Египта, Туниса и даже оазисов, равно как и обитателей самого Турецко-Элллинского полуострова. Кроме того, франки целой Европы: итальянцы и французы, англичане и немцы, целыми толпами стремятся принять выгодное участие в возрастающей торговле Босфора. Разнообразие типов всех цветов и всех племен увеличивается еще благодаря контрабандной торговле невольниками, за которыми отправляются караваны внутрь Африки, даже к самым истокам Нила. Официально продажа человеческого мяса запрещена в Константинополе; но, несмотря на всевозможные дипломатические уверения, «почтеннейшая корпорация торговцев невольниками» отлично богатеет, благодаря негритянкам, черкешенкам и белым и черным евнухам. Да и может ли быть иначе в стране, где сам государь и главные сановники полагают, что самый сан их требует богатых гаремов? Число рабов в Константинополе, привезенных большею частью из центральной Африки, англичанин Миллинген определяет в 30 000. Замечательно с антропологической точки зрения, что негритянские семейства, привезенные в Стамбул, не дали потомства. В течение четырехсот лет в Турцию, конечно, было привезено более миллиона негров; но трудность акклиматизации, жестокость хозяев и нищета почти совершенно уничтожили этот элемент населения.
Приблизительные статистические таблицы, которые пыталась составить относительно шестисот тысяч населения Константинополя и его предместий, не достаточно верны, чтобы по ним можно было сказать, к какому племени принадлежит большинство населения. Главною причиною ошибок было то, что обыкновенно смешивают мусульман с турками. В провинциях большею частью легко поправить такую ошибку, ибо босняка, албанца или болгарина легко узнаешь, какого бы вероисповедания они ни были; но в круговороте большого города, где нравы изменяются так быстро, где типы перемешиваются всевозможным образом, всех, кто посещает мечети, в конце концов соединяют под одним общим именем. В действительности же настоящих турок в так называемом турецком населении Константинополя может быть не более одной трети, остальные же суть арнауты, болгары или азиаты и африканцы различных племен. Большая часть перевощиков — лазы из окрестностей Трапезунда. Впрочем, уже лет двадцать, по крайней мере, магометане составляют меньшинство, и разность всё увеличивается в пользу «райа», число которых возрастает более и более, благодаря их предприимчивости в промышленности и торговле. В старом Стамбуле, где еще недавно франки едва осмеливались показываться, мусульмане всегда составляют большинство; но в предместьях от Принчипо до Терапии их гораздо меньше, чем греков, армян и франков, а некоторые местности населены исключительно христианами.
До переселения варваров албанцы занимали всю западную часть полуострова Гемуса до Дуная, но были принуждены отодвинуться, и тогда вся территория Албании была занята сербами и болгарами. Множество славянских имен, встречающихся во всех частях страны, напоминают о том периоде завоеваний, в котором история не называет даже первобытных населений. Но как только могущество сербов было подавлено османами, албанцы выдвинулись снова, и с тех пор не переставали напирать на своих соседей славянского происхождения. На северо-востоке они мало-помалу добрались до долины болгарской Моравы, а одна из их колоний проникла даже в независимую Сербию. Они окружили, как море своими волнами, острова и архипелаги славянского населения; оттого и произошло, что группы сербов, отделенные от своей нации, все еще встречаются по соседству с Акрокеронией, по берегам озера Окриды и на всех горах, окружающих роковую равнину Косово, где были перебиты их предки. Наплывы албанцев объясняются в особенности выселением сербов из отечества. Чтобы избавиться от турецкого владычества, эти последние эмигрировали сотнями тысяч, под предводительством своих патриархов, и находили себе убежище в Венгрии; шкипетарским завоевателям, по преимуществу мусульманам, оставалось только занимать пустые пространства; но там и сям все еще остаются места незанятые, ожидающие заселения. Местные сербы быстро становятся албанцами по языку, религии и обычаям, называют себя турками, как и арнауты, и имя сербов становится приложимым у них лишь к христианам по ту сторону границы. Впрочем, нравы гёгов сходны с нравами их соседей, славян, до такой степени, что ясно доказывают довольно значительное смешение обоих племен.
Но, расширяя свои земли к северу, албанцы теряют их с юга. Будучи несомненно эпирского, т.е. пеласгийского происхождения, часть жителей южной Албании, тем не менее, говорит по-гречески. Арта, Янина, Превеза — города эллинизованные, и только несколько мусульманских фамилий сохранили здесь албанские обычаи. Почти на всем пространстве между Пиндом и цепями прибрежных гор у Адриатического моря господствует греческий язык, а в областях, которые простираются к западу до самого моря, все население говорит на обоих языках. Таковы, например, знаменитые сулиоты, которые дома говорят на тоскском языке, а с посторонними по-гречески. Впрочем, там, где встречаются оба племени разом, всегда албанцы бывают принуждены учиться языку эллинов, которые не снисходят до изучения наречия первых, и презирают его.
Влияние греков в южной Албании возрастает тем легче, что может опираться на другое племя, рассеянное гораздо более многочисленными группами среди шкипетарского населения, чем среди греков Олимпа и Акарнании. Это племя зинзаров, называемых также македоно-валахами, «хромыми валахами», или, просто, южными румынами. В сущности, это братья тех румынов, которые живут на севере равнин Валахии и Молдавии, но значительною сплошною массою, составляющею целое племя; они населяют только оба склона Пинда, к югу и к востоку от озера Янины, где, по некоторым писателям, их насчитывается до двухсот тысяч. Подобно дунайским румынам, это, по всей вероятности, латинизованные даки. Они похожи на валахов по чертам лица, по манерам, по характеру и, подобно им, говорят на новолатинском языке, перемешанном, правда, со множеством греческих слов. В долинах Пинда зинзары по преимуществу кочующие пастухи и часто оставляют свои деревни на целые месяцы; но многие из них употребляют ловкость своих рук и свои весьма значительные умственные способности и на другие занятия. Почти все каменщики Турции, — исключая столичные города,—из зинзаров. Часто один и тот же человек составит план дома и сам выстроит его, превращаясь постепенно из архитектора в плотника, из плотника в столяра, из столяра в слесаря. Румыны Пинда бывают также отличными серебряниками.
Опытные в ведении всякого рода дел, они исполняют внутри Турции такую же роль естественных посредников торговли, как греки по берегам моря. Рассказывают, что прежде валахи Мецово находились под непосредственным покровительством Порты, конечно, потому, что они давали взаймы деньги. Всякий путешественник, как христианин, так и мусульманин, обязан был расковывать своих лошадей перед выездом из территории Мецово, «чтобы не унести нечаянно частицы не принадлежащей ему почвы». Конторы валахов Пинда встречаются во всех городах Востока и даже в Вене, где один из самых значительных банкирских домов основан одним из валахов. За границею их обыкновенно принимают за греков, потому что они все говорят на этом языке, и зажиточные из них посылают своих детей в афинские школы. Одинокие среди мусульман, зинзары Пинда чувствуют необходимость примкнуть к партии, от которой они могли бы ждать себе свободы. Партия эта представляет греческий мир, к которому, как они надеются, присоединится когда-нибудь их родина, и лишь в самое недавнее время они почувствовали себя солидарными с северными румынами и с итальянцами. Вообще, они довольно дешево ценят свою собственную национальность и вовсе не стремятся составить самостоятельное племя, так что множество македоно-валахов эллинизировались совершенно. В средние века почти вся Фессалия была населена зинзарами, отчего византийские писатели и называли ее Великою Валахиею. Переселялись ли они в нынешнюю Румынию, как полагают некоторые писатели, или же были постепенно ассимилированы греками, во всяком случае, они в настоящее время весьма малочисленны на восточном склоне Пинда и разбросаны маленькими отдельными колониями. Наконец, тысячи румынских семейств, живущих в приморских городах, сделались мусульманами, хотя еще сохранили валахский язык.
Кроме этих зинзаровъ, греческих эпиротов, сербов и немногочисленных османлисов в больших городах, население западной Турции между горами Боснии и Грециею состоит из полу-варваров гёгов и тосков, социальное положение которых не изменилось в течение трех тысяч лет. По своим нравам, по чувствам и мыслям, албанцы и ныне всё еще представляют нам пелазгов древних времен; многие сцены, при которых присутствует путешественник, переносят его вполне в Одиссею. Георг Ган, всех лучше изучавший шкипетарцев, считал их настоящими дорийцами, какими должны были быть гераклиды, когда они покидали горы Эпира, отправляясь на завоевание Пелопонеза. Они имеют то же мужество, ту же любовь к войне и к господству, тот же племенной дух, и даже почти тот же костюм, ибо их белая фустанелла, изящно перетянутая в талии, не что иное, как древняя хламида. Между прочим, гёги, как и дорийцы прежних времен, склонны к той таинственной страсти, которую историки древности смешивали, к несчастию, с неестественным пороком и которая привязывает взрослых людей к детям чистою и преданною любовью, любовью идеальною, без всякого участия чувственности.
В настоящее время нет ни одного народа, военные летописи которого представляли бы более удивительные примеры мужества, чем летописи албанцев. В пятнадцатом столетии у них был Скандербег, их «Александр Великий», который, правда, не имел такой обширной арены для своей славы, как Александр Македонский, но не уступал последнему по своему гению и быль велик своею справедливостью и добротою. Какой народ превосходил когда-либо в мужестве этих горных сулиотов, где из тысяч не нашлось ни одного старика, ни одной женщины, ни одного ребенка, который бы попросил милости у убийц, посланных Али-Пашою? Героизм этих сулиотских женщин, поджигавших ящики с патронами, бросавшихся с вышины скал или кидавшихся в потоки с пением погребальных песен, всегда останется одним из удивительных исторических фактов.
Но к этому мужеству у многих албанских племен примешивается крайняя дикость. Человеческая жизнь ценится весьма мало у этих воинственных людей, и коль скоро кровь пролита, она требует крови: жертвы отмщают за себя новыми жертвами. Албанцы верят в вампиров, в привидения, и случалось, что сожигали стариков, подозреваемых в способности убивать других своим дыханием. Рабства у них не существует, но женщина всегда бывает слугою; на нее смотрят как на существо низшее, бесправное, не имеющее собственной воли. Обычай воздвигает между двумя полами преграду, которая непреодолимее бдительно охраняемых стен гинекея. Девушка не имеет права говорить ни с каким молодым мужчиною: это было бы преступление, которое отец или брат омыл бы, быть может, кровию. Родители, задумав женить сына, принимают иногда во внимание его желания; с дочерью же не советуются никогда. Часто они просватывают ее еще с колыбели; а когда она достигает двенадцатилетнего возраста, уступают ее избранному молодому человеку за полное приданое и определенную обычаем сумму денег, не превосходящую средним числом двадцати пяти франков. За эту цену отцы отделываются от своих дочерей, а покупатели становятся, в свою очередь, безусловными властителями над ними, но при этом, согласно обычаю почти всех древних народов, все-таки разыгрывают комедию тайного похищения. С этого времени бедная проданная женщина, как раба должна работать изо всех сил за себя и за мужа; она в одно и то же время и хозяйка, и земледелец, и работница; в поэзии ее именно сравнивают с «ткацким челноком, который постоянно в движении», тогда как отца семейства изображают, «в виде величественного барана, идущим впереди стада и звенящего своим колокольчиком». Тем не менее, эта презираемая женщина, это вьючное животное, поглупевшее от работы, совершенно ограждена от всяких оскорблений; она могла бы пройти всю страну от одного конца до другого, не боясь услышать ни одного неуместного слова, и несчастный, ставший под ее покровительство, делается существом священным.
Семейные узы весьма сильны у албанцев. Отец сохраняет права верховного владыки до самых дряхлых лет, и пока он жив, всё, что приобретают его дети и внуки, принадлежит ему; часто семейная община не распадается и после его смерти. Потеря члена семьи, в особенности молодого мужчины, служит для женщин поводом к ужаснейшим слезам и рыданиям, которые часто имели следствием продолжительные обмороки и даже сумасшествие; но о тех умерших, которые достигли естественных пределов жизни, почти не плачут. Различные семейства общего происхождения никогда не забывают своего родства, даже хотя бы имя предка давно забылось; они соединяются в кланы, называемые фис или фарав, которые тесно сплачиваются для защиты, для нападений и для ведения общих дел. У албанцев, как и у сербов и многих древних народов, братство по выбору не менее крепко, чем и по крови; молодые люди, желающие сделаться братьями, произносят торжественные клятвы в присутствии своих семейств и, надрезав себе жилу, пьют друг у друга по нескольку капель крови. В Албании до такой степени сильна потребность в этом семейном единении, что часто дети, воспитанные вместе, остаются связанными на всю жизнь, образуя правильные общества, имеющие свои определенные для собраний, свои праздники и общий бюджет.
Однако, вопреки этой замечательной склонности, заставляющей албанцев соединятся в кланы и общины, вопреки их страстной любви к родине, шкипетарское население осталось без политической связи; физические условия почвы, на которой они живут, и их несчастная страсть к битвам, обрекли их на раздробленность сил и, следовательно, на порабощение. К тому же результату должна была привести и религиозная вражда между мусульманами и христианами, между греками и латинами.
Обыкновенно полагают, что число албанцев-магометан превосходит число албанцев-христиан различных исповеданий, но отсутствие серьезной статистики не позволяет утверждать в этом отношении что-либо положительно. Когда турки сделались властителями страны и когда самые мужественные из албанцев эмигрировали в Италию, чтобы спастись от притеснений своих врагов, то большая часть оставшихся была вынуждена принять ислам; кроме того, некоторые предводители, жившие разбоем, нашли выгодным сделаться мусульманами, чтобы безопасно продолжать свои грабежи; под предлогом священной войны, они не переставали увеличивать насилием свои владения и богатства. Вот причина того общего правила, что магометанское население Албании представляет аристократический элемент, по крайней мере во всех городах. Им принадлежит земля, а земледелец-христианин, хотя и свободный по закону, тем не менее находится в порабощении у господина, который дает деньги ему вперед и всегда держит его в своих руках с помощию голода. Впрочем, албанцы-мусульмане являются скорее воинственными фанатиками, чем ревнителями веры, и множество их церемоний, в особенности относящихся к воспоминанию о родине, ничем не отличаются от христианских. Они обратились в магометан, не без малейшего убеждения, и сами выражаются с цинизмом: «где меч, там и вера».
Болгары, в особенности болгары равнины, — вообще народ мирный и вовсе не соответствуют тому представлению, которое составилось об их свирепых предках, опустошителях Византийской империи. В отличие от сербов, они не имеют никакого военного тщеславия, не поют про древние битвы и даже утратили всякую память о своих предках. В песнях своих они ограничиваются описанием маленьких драм обыденной жизни или страданий угнетенного, как и подобает порабощенному народу; власть, в виде жандарма, «скромного заптия», играет большую роль в их коротеньких стихотворениях. Настоящий болгарин является спокойным, работящим и смышленым селянином, хорошим мужем и добрым отцом, любящим домашний комфорт и обладающим всеми семейственными добродетелями. Почти всеми отправляемыми за границу земледельческими продуктами Турция обязана труду болгарских земледельцев, ибо именно они обращают южные равнины Дуная в обширные маисовые и ржаные поля, которые соперничают с полями Румынии. Они же в Эски-Загре, к югу от Балкан, получают самые лучшие шелки и превосходнейшую во всей Турции пшеницу, из которой всегда готовят хлеб и пироги, подаваемые к столу султана. Те же болгары из прелестной равнины Казанлык, расположенной также при подошве Гемуса, сделали самую богатую земледельческую страну, лучшую по обработке во всей Турции; самый город окружен великолепными ореховыми деревьями и полями розовых кустов, из которых добывается знаменитая эссенция, составляющая предмет столь значительной торговли на всем Востоке. Наконец, болгары, живущие на северном склоне Балкан, между Пиротом и Тырновом, отличаются значительною промышленною деятельностью. Каждая деревня имеет свой особый род труда: в одной фабрикуют ножи, в другой металлические безделки, в третьей горшки, ткани, ковры, и везде эти простые работники обнаруживают большую ловкость рук и чистоту вкуса. Замечательный дух предприимчивости обнаруживается также между южными болгарами округа Монастыря или Битолии; в этих отдаленных местностях находятся промышленные города, из которых первое место занимает сам Монастырь, а затем следуют Корчова, Флорина и другие.
Но эти, столь мирные, столь привыкшие к труду и работе болгары начинают наконец тяготиться своею долгою зависимостью. Они не думают, конечно, о революции, и бывшие восстания были произведены несколькими горцами или молодыми людьми, принесшими энтузиазм свободы из Сербии или румынских стран; но хотя болгары всё еще остаются покорными подданными, тем не менее они начинают уже поднимать голову, начинают сознавать друг друга принадлежащими к одной и той же народности, начинают сплачиваться и соединяться для общей защиты; одним словом, они приходят в себя после тысячелетнего самозабвения. И первый шаг к восстановлению своей национальности сделан ими уже в изменении религиозного порядка. Со времени нашествия турок, некоторое число болгар, конечно, наиболее притесняемых, обратились в магометанство; но, посещая мечети, большая часть их, однако же, сохраняли религию своих отцов, почитали те же священные источники и верили в те же талисманы; некоторая же часть населения, по завоевании, обратилась в западный католицизм; большинство же племени принадлежит к греческому вероисповеданию. Недавно еще греческие священники и монахи пользовались огромным влиянием, ибо они в течение многих веков угнетения хранили предания побежденной веры, и самым своим существованием напоминали некоторым образом прошедшую независимость, и так как их церкви составляли для гонимого поселянина единственное убежище, то народ относился к ним с чувством признательности. Однако болгары не хотят более оставаться под управлением духовенства, которое не дает себе даже труда говорить с ними на их родном языке и намеревается подчинить их другой, отличной от них нации — эллинов. Не желая заводить религиозного раскола, они хотят выйти из-под власти константинопольского патриарха, как это сделали сербы и сами греки нового Эллинского королевства, и установить свою национальную церковь, которая управлялась бы сама собою. И, не смотря на протесты константинопольского Ватикана — «Фанара», не смотря на неблагосклонность правительства, которое вовсе не любит эмансипации своих народов, отделение двух церквей уже почти совершилось, и греческое духовенство должно было удалиться, а из некоторых городов даже бежать с поспешностию. Это событие совершилось бы гораздо скорее, если бы не продолжили кризиса женщины, которые больше мужчин привязаны к древним обычаям и которым малейшее изменение в обрядах и одежде священника кажется ужасною ересью.
Эта мирная революция, совершившаяся против греков, имеет однако же большое значение и относительно самих турок. Все болгары, от Дуная до Вардара, действовали в этом общем деле согласно, и, таким образом, несмотря на свою зависимость и, быть может, сами того не зная, сделали попытку образовать из себя народ. А это обстоятельство, придавая большую связь славянскому населению, может служить лишь во вред хозяевам страны — османлисам. Последние относительно весьма немногочисленны в селениях болгарской страны к западу от долины Домы, но в городах, особенно в тех, которые имеют большое стратегическое значение, они составляют значительные общества. Сверх того, большая часть восточной Болгарии, между Дунаем и Бургасским заливом, населена турками и болгарами, которое до того слились с своими победителями по языку, костюму, привычкам и образу мыслей, что их невозможно отличить от последних и должно считать вообще представителями турецкой нации. Здесь нет ни одного христианского монастыря, но много мест, почитаемых мусульманами и пользующихся славою святости. Вот где самая прочная точка опоры для османлисов на всем полуострове; в остальных же местах хозяевами страны являются иностранцы.
После турецкого элемента, наибольшим значением в болгарских странах пользуется элемент эллинский. На северном склоне Балкан греки немногочисленны и влияние их немногим больше, чем влияние поселившихся в городах немцев и армян. К югу же от Гемуса они распространились уже гораздо больше, хотя в довольно слабой пропорции. Во всякой деревне можно встретить одного или двух греков, которые занимаются торговлею и всякими ремеслами: они необходимы во всякой местности, ибо они умеют всё сделать, на всё готовы, и одушевляют население своим остроумием. Образуя в стране большое франк-масонское общество, при своей взаимной солидарности и постоянной любознательности, они неминуемо приобретают гораздо большее влияние, чем можно ожидать по их численности: соберется их двое или трое — и они уже играют роль маленького общества. Впрочем, местами они образуют среди болгар и несколько значительных групп. Так, они многочисленны в Филиппополе и Базарджике, а в одной долине Родопа они населяют исключительно довольно многолюдный город Стенимахо, в котором не могли поселиться ни турки, ни болгары. Остатки древних зданий и особенное наречие жителей, в котором более двухсот эллинских слов, неизвестных в новогреческом языке, доказывают, что город Стенимахо находится в руках греков уже более двадцати веков; судя по одной, плохо сохранившейся, надписи, Дюмон считает его эвбейскою колониею.
Румынская нация находится еще в переходном состоянии между феодальным периодом и новейшею эпохою. Революции 1848 имели, быть может, бoльшее значение в придунайской Европе, чем во Франции и Италии, но они только потрясли старый строй румынских княжеств, но не разрушили его совсем. Еще в 1856 г. валахские и молдавские крестьяне были прикреплены к земле. Не имея ни прав, ни личного имущества, ни даже семьи, так как они находились в распоряжении чужого произвола, эти несчастные проводили свою жизнь за обработкою земли своих господ или монастырей, а сами жили в жалких, грязных логовищах, которые часто нельзя было отличить от кучи хворостника или мусора. Владельцами земли и ее обитателей были пять или шесть тысяч бояр, потомков древних «храбрецов», или купивших дворянство за деньги; но и между самими господами существовало большое неравенство: большая часть были мелкими землевладельцами, и только семьдесят феодалов в Валахии и триста в Молдавии делили с монастырями владение почти всею землею.
Подобное состояние общества должно было иметь своим последствием ужасную деморализацию, как между владельцами, так и между рабами, так что даже природные свойства румына: его порывистость, великодушие, дружелюбие, совершенно извратились при этом общественном строе. Дворяне-землевладельцы бежали от своих земель, где стеснял бы их вид страданий, жили вдали от них, занимаясь интригами и разгулом, и сорили по игорным столам западных городов те деньги, которые высылали им управители, большею частью греки, уделив предварительно изрядную долю себе. Что касается до порабощенной массы населения, то она была ленива, ибо земля, хотя и плодородная, принадлежала не ей; народ стал недоверчив и лжив, ибо хитрость и ложь составляют оружия рабства; он был невежествен и суеверен, потому что всё его воспитание давалось ему невежественным и фанатичным духовенством. Их священники были в то же время и знахарями, лечили болезни чарами и наговоренными напитками. Одни из монахов, крупные владельцы рабов, обладавшие шестою частью земель Румынии, были боярами в монашеском платье, и отличались такою же жадностью, как и светские господа; другие же, жившие милостынею, были, в сущности, те же крестьяне, променявшие рабство на нищенство.
Лишенные всякого образования, кроме переданного им дойнами, или песнями предков, подчиненные старым обычаям, румыны, еще в недавнее время, должны были напоминать собою народ, пребывающий во мраке средних веков; да и теперь еще в деревнях существуют многие старинные обычаи. Так, наемные плакальщицы на похоронах испускают раздирающие вопли, с которыми смешиваются прощания родных. В гроб кладут палку, с которою мертвец должен переходить Иордан; кусок холста, который он будет носить вместо платья; денежную монету, которую он даст св. Петру, чтобы он отворил ему двери рая; не забывают также положить в гроб хлеба и вина, которые могут ему понадобиться в дороге. Но если у покойника были рыжие волосы, то боятся, чтобы он не вернулся на землю в виде собаки, лягушки, блохи или клопа, не проник бы в дом, не стал бы сосать кровь у хорошеньких молодых девушек. В таком случае гроб заколачивают как можно крепче или, еще лучше, протыкают грудь мертвеца колом.
Но нет никакого сомнения, что ум деревенского жителя скоро отделается от подобных заблуждений. С тех пор, как крестьянин обрабатывает свою собственную землю, умственный и нравственный прогресс народа по крайней мере равняется прогрессу материальному, а последний по справедливости замечателен. Освобожденный официально в 1856 г., крестьянин долго носил еще цепи полурабства, когда получил наконец клочок земли, и так как барин оставался владельцем земли, а следовательно и «владельцем хлеба», то бывший раб пользовался только почти воображаемою свободою. Наконец, по закону 1862 г., который применялся более или менее хорошо в последующие годы, каждый глава земледельческой семьи получил частицу обрабатывавшейся им земли от 3 до 27 гектаров, и с тех пор крестьяне, сделавшись более свободными, возвысились в личном достоинстве и в любви к труду. Их земля так плодородна, что, несмотря на дурную обработку старинным римским плугом, без удобрения производит огромное количество хлебов, которые, обращаясь в деньги, радуют земледельца и ободряют его к большей деятельности. Румыния стала теперь одною из первых стран по вывозу хлеба, и в благоприятные годы, когда не пожирает полей саранча, являющаяся с востока, и не убивают растительности резкие переходы температуры, она служит для западной Европы житницею, которая богаче Венгрии. Вывоз хлебов, маиса, ржи, ячменя в десять лет удвоился, и доставляемая ими ежегодная сумма колеблется между ста и двумястами миллионов франков. К сожалению, сам крестьянин вовсе не ест возделываемой им пшеницы, а оставляет для себя маис, который служит ему для приготовления обыкновенной каши, или мамалыги, и плохой водки, которою он утешается во время ста девяноста четырех дней ежегодного поста.
Флоренция, которая недавно была временною столицею королевства и остается одним из главных его естественных центров, не относится к числу городов, основанных древними тирренцами; это была простая римская колония и моложе многих других итальянских городов. Во всё время империи она не имела большого значения: господство принадлежало старому городу Фиезоле, который находится севернее, на холмах, и который когда-то флорентинцы разрушили сами и отобранными у него колоннами и статуями обогатили свои собственные памятники. Быстрое усиление Флоренции в течение средних веков зависело от того, что она была тогда необходимой станцией на дороге, которая вела из Германии и Ломбардии, чрез Болонью, в южную Италию. Пока первенство принадлежало Риму, то те, кто хотел перебраться из долины Тибра на противоположный склон Апеннин, спешили перейти горы поближе и спускались к Адриатическому морю на Анкону или Ариминум. Во время же упадка Рима, когда волна варварских народов шла в направлении с севера на юг, естественным путем стал путь, ведущий из ломбардских равнин в долину Арно чрез проходы Тосканских Апеннин, и так как военная дорога была в то же время и торговою, то в этом удивительном бассейне должен был возникнуть большой торговый и промышленный центр. «Город Цветов» вырос, расцвел и сделался тем чудом, которое мы видим в нем и ныне. Но самые его богатства стали для него роковыми. Банкиры, в сундуки которых стекалась большая часть сокровищ Европы, сделались господами республики. Медичи приняли титул «князей государства», и толчок, данный первоначальной свободой, был так силен, что их господство совпадает вначале с процветанием искусства. Но вскоре нравы начали падать, граждане обратились в подданных и перестали жить умственною жизнью.
Как в прекрасные времена республиканской свободы, так и после, Флоренция находила источники своих доходов — в труде. Она имеет свои шелковые и шерстяные фабрики, мастерские соломенных шляп, мозаических изделий, хрустальные заводы, гранильни «твердых камней» (камеи) и другие производства, в которых требуется вкус и механическая ловкость. Но весь этот артистический и промышленный труд, в соединении с земледельческими произведениями равнины и с торговым движением, возбуждаемым сходящимися в ее стенах обыкновенными и железными дорогами, делали бы ее только большим итальянским городом, если бы она не отличалась еще красотою своих памятников, благодаря которым она сделалась центром притяжения для всего мира и главным пунктом стечения художников. «Прекрасная» Флоренция богаче всех городов Италии, не исключая и Венеции, архитектурными произведениями средних веков и эпохи Возрождения. Ее музей Уффици, дворец Питти, Академия искусств, принадлежат к числу самых красивых в Европе и заключают в себе множество тех капитальных произведений, которые составляют драгоценнейшее сокровище человеческого рода; ее библиотеки, Лаврентийская и Мальябеккианская, богаты рукописями, документами и редкими книгами. Самый город, несмотря на свой мрачный вид, представляет собою музей своими дворцами, церквами, башнями, статуями на улицах и площадях и домами, которые кажутся в одно и тоже время и крепостями, и домами. Собор Брунеллески, колокольня Джиотто, которая по распоряжению Республики должна была быть «прекраснее, чем может представить себе воображение», Крестильница (Baptisteria) и ее ни с чем несравнимая бронзовая дверь, площадь Сеньории, монастырь Сан Марко, черный дворец Строцци с его и скромной, и в то же время прекрасной архитектурой, и множество других памятников делают Флоренцию очаровательным городом. Проходя по этому дивному городу и смотря на его здания. понимаешь благородные слова общинного совета, сказанные им своему архитектору Арнольфо ди Лапо: «Общественные работы отнюдь не должны быть предпринимаемы, если они задуманы не так, чтобы согласовались с великим сердцем, составленным из сердец всех граждан, соединенных в одном общем желании».
Чудная местность, среди которой уютно расположился город, еще более увеличивает его красоту. Все путешественники сохраняют неизгладимое воспоминание о своих прогулках вдоль Арно, по холмам Сан Миниато, Белло Сгуардо, по живописному косогору, на котором группируются виллы и развалины домов древней Фиезоле этрусков. К несчастию, климат Флоренции не вполне удовлетворителен; ветры здесь часто переменяются внезапно и летний жар не выносим: il caldo di Firenze вошло в пословицу во всей Италии. Надо сказать, что теснота улиц и некоторое пренебрежение к законам гигиены производят здесь большую годичную смертность, чем в большей части больших городов материка. В средние века — это был один из тех городов, в которых всего более свирепствовала чума, и во время бедствия, описанного Боккачио, погибло сто тысяч жителей, т.е. две трети населения. Тарджиони Тоцетти, сравнивая географическое положение Флоренции с положением промышленного города Эмполи, находящагося западнее, в обширной равнине с чрезвычайно здоровым воздухом, сожалеет, что не дано было хода в 1260 г. проекту о разрушении Флоренции и переселении ее жителей в местность, занимаемую городом Эмполи.