П.А. Кропоткин

ИЗ ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ. 1863

[III]

Чита, 4 января 1863 г.

В середине ноября я выезжал из Читы…

Снова дорога, снова знакомая Братская степь, снова буряты. Трещит мороз в тридцать градусов, а перекладная подпрыгивает по мерзлой земле; снегу вовсе нет, в степи видна пожелтевшая трава; кое-где снег и выпал, но смешался с песком, и до Верхнеудинска [Б] нет санной езды. Вам, может быть, покажется странным, что в Чите и ее окрестностях, этой части холодной, засыпанной снегами Сибири и т.д., никогда не бывает санной езды. Разве изредка выпадет снежок, и с неделю, пока он не смешается с песком, бывает возможно ездить на санях, но и то не каждый год. Таким образом, сани в Чите лишняя роскошь, и в списке читинских экипажей (они очень интересны, и об них стоит когда-нибудь поговорить) сани попадаются только в виде исключения.

Итак, снова дорога, снова то угарные, то холодные избы с намерзшими на окнах ворохами снега (так как двойные рамы — предмет роскоши), вонючие, пропитанные каким-то маслом бурятские станции, чистые слободки семейских с их красивыми женщинами в высоких кичках. Лошади останавливаются… Чай — единственное средство отогреться, а потому — скорее самовар, скорее за чай.

— Дивно ночи, однако?— говорит в виде полувопроса молодка, укачивающая на руках разгулявшуюся девочку.

— Да час второй…

— Дивно, — повторяет она полушепотом, как-то особенно растягивая слова. — Ах ты, сука, чего же ты проснулась? — продолжает она, укачивая свою девочку…

Тут два слова, употребляющихся в Сибири с совершенно оригинальным значением: «дивно» в смысле много и «однако» — что-то очень неопределенное — «кажется, я думаю, должно быть» — и употребляемое беспрестанно, так что для непривычного уха оно звучит особенно странно. Вы спрашиваете о чем-нибудь, хоть десятилетнюю девочку, и никогда, даже от нее, не получите определенного ответа.

— Есть сливки?

— Однако, да или же – однако, нет; пойду спрошу.

Слово «однако» распространено по всей почти Сибири и характеризует сибиряка, его крайнюю осторожность и нежелание отвечать определенно.

— Много проехали? – спрашиваете вы ямщика.

— Однако, верст двенадцать отъехали, – ответит он, хотя бы верстовой столб подле него и он прочел бы надпись.

Но не все же дорога… Вот на восточном берегу Байкала, на продолговатой равнине, обставленной с двух сторон горами, расположилось очень людно чисто русское население, с всеми теми оттенками, которые дала ему Сибирь. На тесном (по-сибирски) пространстве, не более ста верст в длину, разбросано несколько сел; от одного села до другого верст двадцать, тридцать, что при здешних расстояниях большая редкость. В центре их находится самое людное село Кабанск. Вообще эти села большие — душ по 700 и более каждое: а между ними накиданы деревушки так тесно, что, едучи от одного села до другого, приходится проезжать почти беспрестанно между двух рядов изгородей, отделяющих выгоны под деревней (поскотины), и по дороге попадается несколько деревушек, заимок (выселков). Земли немного, пахотной приходится от 3 до 5 десятин на душу.

Население это, как и большая часть коренных сибиряков, — потомки выходцев из Великого Устюга и новгородских пригородов. Живя в Сибири, они, конечно, приняли особенности, свойственные всему ее населению и объясняемые местными условиями, родом жизни и т.д. Конечно, это преимущество отразилось на речи и на одежде. Беспрестанно слышатся выражения или совершенно оригинальные, или же имеющие вовсе не тот смысл, который придается им в Великой России. Из них можно бы составить целый местный очень интересный словарь. Сибиряки, например, никогда не скажут «пообедать», а всегда «закусить», и закусывание это будет свое, особенное.

Хлеба у них вдоволь, скота довольно; масло, следовательно, есть, и в обеде у них играет важную роль все мучное и жирное. Кислое для сибиряка необходимость, а потому хлеб непременно должен быть кислый; уксус льется нещадно на пельмени [1], и даже неудивительно, если хозяйка предложит вам подлить его в суп. При малом числе огородов, содержимых вообще очень плохо, капусты разводится мало, а потому крестьяне Кабанска и его окрестностей никогда почти не едят щей, а большей частью приготовляют какое-то варево из круп, с накрошенной в нем говядиной, очень жирное и не совсем вкусное. Но вообще говоря, есть, как ест сибиряк, домохозяин в Верхнеудинском округе, русский крестьянин может только в мечтах.

Ильинская волость, в которой находится Кабанск, одна из богатейших, если не богатейшая, в Забайкалье [2], несмотря на то, что земли немного и скотоводство не особенно развито. Но стоит войти во двор богатого хозяина, чтобы догадаться о причине этого благосостояния. Непременно во дворе вы увидите огромное количество телег. Телеги эти двухколесные, особого фасона, единственные употребляемые в Забайкалье. Их число обличает преобладающее занятие жителей. Извозничество развито здесь в огромных размерах: ходят в Читу, отвозя десятки тысяч пудов хлеба для амурского сплава, ходят в Кяхту и перевозят все чай из Кяхты до Байкала. Особенно же извозничают крестьяне кабанские, по своему удобному положению между Байкалом, Кяхтою и Читою. При этом, ворча на Амур за те тягости, которые он на них взваливает, особенно же за проходящие команды, они признаются, что Амур принес также громадную пользу: прежде Чита была чем-то совершенно неизвестным в Ильинской волости; чтобы съездить туда, нужно было поднимать образа, служить молебны; теперь Чита сделалась близко, говорят они. Наконец, и сбыт хлеба должен был до некоторой степени обогатить их. Но главная заслуга Амура в том, что он расшевелил их.

Впрочем, не хотелось бы мне вскользь говорить о влиянии Амура на Забайкальский край, а потому я откладываю этот вопрос до будущего времени, когда более ознакомлюсь с ним.

Говоря о благосостоянии крестьян, я упомянул только про еду. Не в одной же еде проявляется благосостояние… А одежда, а постройки?.. Еще из Западной Сибири писал я вам, какой щеголь истинный сибиряк; то же относится и до кабанских крестьян и особенно крестьянок, которые всегда ходят в немецком платье, а по праздникам наряжаются в великолепные штофные голубые или малиновые шубки русского покроя, называемые здесь «пальтами».

Что же до построек, то ими Ильинская волость не может похвастать. За исключением изб богатых крестьян, они все делаются плохо, нисколько не соответствуя здешним холодным зимам. Везде дует; углы промерзают, и в них накапливается снег: рамы вставляются очень дурно, двойные составляют предмет роскоши. Без них же окна совершенно замерзают, накапливаются вороха снега, и свет едва проходит. Чтобы избавиться от этого, крестьяне с наступлением зимы снимают рамы и натягивают «скотскую брюшину» [3], то есть бычачьи внутренности, и делают две перекрестные палочки. Хотя снег точно так же накапливается, но, по крайней мере, как только отворится дверь, эта перепонка шелохнется, хлопнет о палочки, и снег отваливается. В брюшине проделывается крошечное отверстие, к которому, приставив любопытный глаз, можно обозревать свой двор на расстоянии двух или трех саженей.

На вопрос, отчего бы не вставлять двойные рамы, одна старуха ответила мне, что «отцы так делали; кто ж их знает, отчего не вставляли», а молодой хозяин отозвался, что стекла дороги и доставать их трудно.

Чтобы покончить с Ильинской волостью, я должен сказать, что далекая от приисков, богатая без нищих и без особенных богачей, она производит очень приятное впечатление на посетителя.

Для вас, вероятно, интересно, как идет тут обучение крестьян. Грамотных здесь вообще несколько больше, чем, например, в подмосковных губерниях, но обучение, особенно в училищах, идет плохо. Здания училищ дурно содержатся, бедны средствами, на которые общество не слишком-то щедро, учителя выбирались иногда, лишь бы занять вакансию и открыть еще одно училище, хотя назначенному учителю и в голову не приходило «учить мальчиков», а хотелось быть бухгалтером и т.д. Словом, та же история, кото рая повторяется и долго еще будет повторяться на всей Руси. Домашнее бесхитростное учение идет успешнее.

В Кабанске я находился так недалеко (верстах в тридцати)от провала, образовавшегося после землетрясения 31 декабря запрошлого года, что, выбрав хороший денек, отправился туда. Ямщик, подъезжая к деревням, пострадавшим от землетрясения, взялся быть моим чичероне: видно, частенько приходилось возить любопытных расспрашивателей.

— А вон землю-то как своротило, гору-то, гору, эку щель дало, — показывал он на растрескавшиеся бугры. — Этто как зачало ее воротить, так везде щелей понаделало… А вот обвалилось как!.. А тутот-ко был колодезь, — говорил он, указывая на столб с шестом, — журавль, да как стало песок выкидывать, так снопом и бросало, весь его засыпало, а сруб совсем с места своротило. А вот деревня Инкино осела сажени на три, и вода подступила почти вплотную к избам. Еще землетрясение, и если оно будет сопровождаться оседанием, тогда деревню затопит совершенно.

В Дубининой я спустился к берегу «затона», то есть образовавшегося после землетрясения залива Байкала. Он был покрыт льдом, и из-под льда выглядывали кустарники, на берегу видны были большие щели.

— Так все и залило, — говорили крестьяне, — скот гонять некуда; уж мы летом верст за семь его держали, вон дли гор белеет избушка. Да трудно тоже: кто один, держи работника, а где его взять? Доить вот тоже трудно… Уж мы переселиться хотим к горе, там повыше будет. Экие страсти были: так вот земля ходуном и заходила; мы уж на улицу из изб все побросались, просто стоять нельзя. На море лед как взломало, как подняло его, так вот вода и хлынула. Сухо было, а вот морем стало. Вот оно божье-то наказанье. Экие жадные эти братские, ведь отымали у нас это урочище, а у самих земли пропасть, так вот же господь и затопил: «пусть-де вам уж не достается».

— Да вот скоро год подходит: уж мы так и ждем; под новый год, однако, опять повторится, — важно проговорил какой-то крестьянин постарше. — И по сию пору, ваше благородие, бывает трясение земли, частенько слышно.

— Ну, да, может, иному только так и покажется, а вы со страху и верите.

— Оно точно, ваше благородие, спьяну-то иному и будет, словно трясение земли происходит…

Впрочем, действительно, слабые удары повторяются и теперь. Во время моего там пребывания (в конце ноября) был слышен один удар.

Но довольно о моей поездке: возвращаюсь к Чите и ее «сибирской» жизни.

Чита – город, родившийся вследствие служебных потребностей; следовательно, служащие составляют в нем главнейшую часть населения. Ни торговой, ни промышленной жизни здесь нет. Торговля едва-едва удовлетворяет местным потребностям, а промышленности еще и быть не может. Вот почему я преимущественно обращу внимание на жизнь кружка служащих — кружка очень большого теперь, так как зимой он увеличивается приезжими, и кружка нисколько не замкнутого. Что до остальных, т.е. до купечества и мещанства, то в общих чертах они живут так же, как и везде; их особенности, не бросающиеся в глаза, гораздо труднее рассмотреть и, чтобы говорить о них, нужно потратить побольше времени на знакомство, чем сколько у меня было до сих пор.

«Боже мой, какая скука!» – вот фраза, которую вы беспрестанно можете слышать в великорусских губернских городах. Тоска – повальная болезнь многих из них. Чита, мне кажется, не страдает ею, по крайней мере, не страдает ею как прилипчивой, заразительной болезнью.

Если вы задумаетесь о причинах и спросите, то услышите от иных, что и скучать некогда; действительно, чтобы не быть занятым делом, когда все вокруг работают, на то нужно особенное желание. Вот одна причина; другие лежат и в новизне поселения, заставляющей на первых порах теснее сближаться, может быть, и во временном составе общества, а главное — в ненатянутости, простоте отношений — простоте, которая бросается в глаза всякому приезжему. Чтобы подтвердить свои слова, мне пришлось бы ссылаться на те бездны мелочей, которые все вместе составляют ежедневную жизнь; но, не желая излишне удлинять письма, я не делаю этого, и мне придется просить вас поверить мне на слово.

Наш обыкновенный губернский, ни аристократический, ни средний, круг не в состоянии даже подумать о той простоте и естественности в сношениях между собой, которая царствует в Чите, о том отсутствии церемоний, которое в русском губернском городе было бы возможно только между самыми короткими знакомыми. Натянутость и формализм в жизни, если бы и появились у кого-нибудь, то были бы приняты другими очень дурно, настолько здешнее общество в состоянии противодействовать этому чуждому для него элементу.

В Чите существует собрание, или клуб, очень простое по отделке (с неоштукатуренными и неоклеенными стенами, некрашеным полом и деревянными обручами вместо люстр), но это собрание посещается очень охотно для карт и биллиарда, для чтения журналов и для вечеров, конечно — с танцами. Вечера эти иногда бывают очень оживленными и также отличаются простотой и ненатянутостью. Здесь собрание не есть что-то непременно навевающее торжественность и скуку, а скорее продолжение домашней жизни (с прибавкой только танцев и биллиарда, так как карты и в домашней жизни играют важную роль).

Для сравнения укажу, например, на соседний Верхнеудинск, город гораздо красивее, богаче Читы, — в нем есть и каменные, и оштукатуренные дома, и каменный гостиный двор, и лавок больше; но, как говорят тамошние жители, замкнутость составляет отличительную черту тамошней семьи; каждый живет сам по себе и с другими видится только по делу да с церемониальным визитом. В Чите, напротив, царство общительности: уже большое число взад и вперед мелькающих сидеек4] может свидетельствовать о том.

Интересных новостей здесь нет, кроме разве проезда с Уссури депутатов от американских чехов. Они едут в Петербург заключать условия для переселения на выбранные ими места по р. Суйжун, впадающей в Великий океан, в Амурском заливе. Из подробного осмотра местности, произведенного ими, оказывается, что места по Суйжуну очень хороши, почва местами очень плодородна, климат здоров; наконец, на верховьях р. Суйжуна без труда могут быть устроены мельницы, а со временем сообщения с Великим океаном могут быть учреждены довольно удобно, так как эти места от Славянского залива находятся не более как верстах в шестидесяти, и нет особых препятствий к проведению хорошей конной, а через несколько десятков лет даже железной дороги.

На первый раз изъявили готовность переселиться 200 семей, но, как полагают г-да депутаты, стольким семьям трудно будет жить, сразу переселившись, а потому сперва лучше переехать ста семьям. Со временем же, если переселение окажется выгодным, могут переселиться, пожалуй, и десятки тысяч семей. Места достанет.

Кажется, нечего и говорить об очевидной выгоде для края от переселения земледельческого населения с его полевыми машинами и орудиями, населения, привычного к труду, на эти плодородные места. Но вместе с тем понятно, что чехи не могут не смотреть на переселение с недоверием. При некотором знакомстве с русской администрацией у них не может не явиться желания оградить себя от ее вмешательства в их внутреннюю жизнь, а потому самоуправление, вероятно, будет стоять в числе их условий. Полагают, впрочем, что это условие не может стать помехой переселению чехов.

Они указывают еще на то, что в наших восточных портах нет тех средств, которые доставляет переселенцам Новый Свет, и что в Америке, при уменьшившемся вследствие войны числе переселенцев, им придется продавать свои имущества за недорогую цену. Потому, может быть, чехи пожелают субсидии от русского правительства.

Не касаясь вопроса о пользе от переселения чехов, лишь с точки зрения увеличения расходов правительства для Амура и восточных портов, можно смело сказать, что в числе этих расходов затрата для переселения чехов во всяком случае будет расходом правительственным и весьма полезным для наших восточных прибрежий.

В заключение вот еще известие. Вы помните, что во многих русских газетах появлялось объявление об издании в Чите «Забайкальского листка». «Листок» этот не состоялся. Он должен был издаваться с сентября 1862 года, потом с 1 января 1863 года, а потом совершенно оставлен по недостатку средств. Его сгубило всеобщее недоверие и несочувствие к его программе. Лишь немногие мечтатели думали, что из него что-нибудь да выйдет5] , приводя в пример «Кяхтинский листок». Но «Кяхтинский листок» явился вследствие местных потребностей.

«Забайкальский листок», однако же, не погиб без следа; вместо него к новому году мы получили объявление о новом журнале в Иркутске «Иркутские епархиальные ведомости».

На днях получено здесь известие, что в Николаевске-на-Амуре открыт городской телеграф между домом военного губернатора и телеграфной станцией. Первая депеша от адмирала Казакевича к г-ну подполковнику Романову была, конечно, поздравительная. Польза от этого телеграфа может заключаться только в обучении сигналистов.


1. Очень жирное сибирское кушанье, что-то вроде вареников, в которых вместо творогу наложена говядина.

2. Г-н Повсеместный, говоря об убытках, понесенных от землетрясения, впал в ошибку, называя Ильинскую волость и кудринских бурят очень бедными. Ильинская волость чуть ли не самая богатая, да и кудринские буряты не могут пожаловаться на бедность: убытки, исчисленные административным путем, гораздо меньше, чем на самом деле. Администрация могла исчислить погибший скот, которого погибли огромные массы, могла пересчитать разоренные улусы, но кто исчислит движимое имущество, наконец деньги, затопленные водой?.. Рассказывают, что у одного бурята погибла шуба, рукава которой были набиты ассигнациями.

3. Бычачью, воловью. Слово «скотское» в Забайкалье относится к быкам. «Скотское мясо» — говядина, в отличие от всякого другого мяса.

4. Особого рода экипаж, двухколесный и особой конструкции, которая несколько заменяет рессоры.

5. Впрочем, те же мечтатели думали, что народ, крестьяне-казаки, станут на него подписываться: так он будет полезен для них.

Современная летопись. 1863. № 12. С. 13–15.

[IV]

2 февраля 1863 г., Чита

Тихо течет наша спокойная, обыденная жизнь. Утром загомозится Чита: тут проедут возы с сеном, там жестоко проскрипит на морозе обоз из двухколесных телег с бочками, в которых везут хлеб, муку, соль; проскачут буряты, столпятся кучки у кабаков, и на базаре зашевелится разнообразное читинское население: шумящие, ораторствующие жиды, скромные с виду буряты, искоса поглядывающие поселенцы; эти всегда ходят серьезно и воодушевятся только тогда, когда дело дойдет до ссоры или до драки. После 12 часов к этому прибавится еще движение здешней аристократии, и до двух часов виднеются разъезжающие (преимущественно по большой улице) разношерстные экипажи; у иных ворот стоит непривязанная, без кучера лошадь, привычная к тому, чтобы дожидаться своего хозяина…

После двух часов и это движение уляжется.

В три снова немного оживятся улицы. Верховой в какой-нибудь особенно оригинальной мохнатой шапке гонит на водопой десяток или более лошадей; за ним другой табун, третий; спускаются к речке Чите поить «коней». Сумерки; кони то чинно выступают, то останавливаются, чтобы поваляться в песке, и догоняют табун мелкой побежкой, а верховой суетится, подгоняя отсталых игрунов; да еще однообразие этой картины нарушит бурят, который проскачет частой рысью на маленькой заносчиво задравшей кверху морду лошаденке.

Стемнеет, и если небо заволокнется облаками, то улицы Читы станут такие темные, что иногда и зги не видно. К счастью, такие ночи редки, большей частью они бывают звездные, светлые, небо безоблачное, так как воздух страшно сух. Ну, а для искусственного освещения пока еще нет средств, да в освещении и нет пока большой надобности: к вечеру разъезды почти прекращаются, а немногие расхаживающие и разъезжающие так уже проторили себе дорожку к одному какому-нибудь дому, где преимущественно проводят вечера, что с дороги не собьются, да им, наконец, признаюсь, и освещения не нужно, им светит что-нибудь другое.

Вечер, огни видны только в войсковом и областном правлении, где идет постоянная работа и вечером, да в доме губернатора — «атаманском доме», как его зовут; в остальном городе всюду заперты ставни и огней не видно. В иных домах сидят, зевая до истерики, и ждут не дождутся времени, когда внесут ужин и время придет закусить, после чего можно и разойтись спать. В других домах идет чтение либо веселый оживленный разговор, местами спор; давно и закуска уберется со стола, а все еще раздается голос читающего, прерывающийся для того, чтобы еще раз заглянуть в глаза своей слушательницы, проследить впечатление, произведенное чтением, или же слышится то спор, то хохот, недоговоренное словечко, и расходятся весело — не нуждаясь в городском освещении.

Вот какова почти всегда физиономия Читы. Если вы хотите знать, читатель, какова эта физиономия в данную минуту, в настоящее время, то прибавьте к этому, что на улицах как бы туман стоит: столбы дыма прямо, вертикально ползут в небо чуть ли не из каждой трубы; более тридцати градусов мороза (а несколько дней тому назад, замечу, и, может быть, даже и сегодня, в 12—16 часов на солнце капало с крыш). Впрочем, теперь мы переживаем последний, третий период сильных морозов (первый был в начале декабря, второй — в конце декабря и начале января, а третий — с конца января продолжится, вероятно, до середины февраля).

Впрочем, Чита несколько оживлялась на праздниках: устраивалось довольно вечеров, всегда бесцеремонных, иногда очень оживленных, как водится, с танцами для легких людей и картами для положительных; устраивались менее затейливые «вечёрки», одним словом, все веселились по-своему, кто как мог.

Чтобы уже не пройти молчанием ни одного из «явлений нашей общественной жизни», оживлявших на время хотя часть общества, скажу, что у нас устроился спектакль. Известно, с какими трудностями сопряжено всегда устройство домашнего спектакля, а тут еще приходилось бороться и с недостатком играющих на сцене дам и с трудностью выбора пьес, так как в Чите нет библиотеки [1].

Впрочем, спектакль состоялся. Играли «Не в свои сани не садись» и водевиль «Любовный напиток». Как то, так и другое было, как говорят, сыграно недурно. Это приохотило к устройству другого спектакля, и на пасхе тоже собираются играть.

Теперь позвольте перейти к другому, может быть, более интересному предмету, чем наши спектакли, и рассказать, как было принято в Чите новое акцизное управление.

Встречено оно было очень хорошо. Тосты «за уничтожение откупа» начались еще в собрании, когда все общество собиралось вместе встречать Новый год. Но гораздо более воодушевленные тосты были провозглашены в первый день Нового года во вновь открытых кабаках. Вместо двух существовавших здесь кабаков их разом появилось более 30. Вино разом подешевело, и потому в первый день было столько пьяных, столько ссор и драк, что в полиции не хватало мест для всех приведенных сюда. В первые дни некоторые евреи (на их долю приходится около половины всех кабаков, хоть число евреев не превышает 140 человек на население, простирающееся до 2800 жителей) порядком поживились. У иных поселенцев шуба шла за два штофа вина, а полушубок за штоф, и промотавшийся поселенец умолял хозяина дать ему еще четушку (четвертку); хозяин сжаливался и, из милости, выносил ему еще кружку, зная, что шуба или полушубок, наверно, у него останется, так как выкупить будет не на что. Впрочем, все это теперь успокоилось, и вот каковы результаты.

Вино продается гораздо дешевле и лучшего качества, чем прежде. В 1862 году оно никогда не продавалось менее 7 или 8 руб. за ведро; в настоящее время в Чите цены колеблются между 4 руб. 50 коп. и 4 руб. 80 коп., изредка доходя до 5 руб. В округе оно стоит на 5 руб., в тех местах, где есть конкуренция, а в тех, где продажа находится в руках прежних откупщиков, не спускают ниже 7 руб.

В Чите явились два водочных завода, которые могут выделывать до 3000 ведер, два оптовых склада и, вместо прежних двух кабаков, 4 штофные лавки и 37 питейных домов. Впрочем, надо сказать, что из них не более 25 торгуют в настоящее время вином, так как распивочная продажа требует выполнения некоторых условий (например, дверь на улицу и т.п.). Многие домохозяева, впрочем, не задумываясь, прорубают дверь на улицу, лишь бы только открыть продажу вина, другие же, более осторожные, медлят, тем более, что цены на вино стоят такие низкие, что не всем выгодно заниматься продажей его. Конечно, количество выпитого вина теперь значительно больше прежде выпивавшегося, но нельзя сказать, чтобы пьянство теперь усилилось, по крайней мере, в настоящее время вы встретите на улице пьяных не более, чем два месяца тому назад.

Затем в Нерчинском округе, включая сюда и горный округ, в настоящее время 2 водочных завода, 2 оптовых склада, 116 питейных домов и 29 штофных лавок. Как видите, на долю Читы приходится немалая часть всех питейных заведений округа.

 

19 февраля

Письмо мое несколько залежалось, а потому теперь я прибавлю несколько слов о том, как здесь проводится масленица. Первые дни прошли очень скромно. Правда, число пьяных значительно увеличилось; но где же этого не бывает. Особенности же здешней масленицы заключались в последнем дне. Около 2 часов на большой улице начинается необыкновенное движение. По ней взад и вперед разъезжают, так скоро, как только могут, несколько десятков экипажей. Разнообразие их таково, что описать трудно, да и слишком долго, — тут нужен карандаш и рисунок. Вслед за неуклюжей, высокой бричкой на длинных дрогах, которая трещит до того, что заглушает звон двух подвязанных под дугой колокольчиков [2] да нескольких бубенчиков, едут сани, покрытые цветным ковром, в которых засело столько народа, что яблоку упасть было некуда; за ними уродливая сидейка или дровни, несущиеся во весь опор, там снова какая-нибудь бричка или же пародия на пролетку, и посреди всего этого плетутся запряженные одним волом санки [3], в которых сидит повязанная ярким пестрым платком еврейка. Вол едва-едва плетется, а хозяин — седой еврей — преусердно подгоняет и без того усердно работающего вола. Картина дополняется несколькими ребятишками и девочками, идущими пешком вслед за своею матерью. Более всех наслаждаются, по-видимому, бешено скачущие взад и вперед всадники из бурят и из русского населения. Они снуют между всеми этими экипажами, бешено несясь и покрикивая на своих косматых лошаденок. Картина, как вы можете судить, весьма оживленная. Только прибавьте к этому, что в последний день масленицы, ни с того ни с сего, после очень сильных морозов, доходивших в продолжение почти двух недель до —35°, вдруг потеплело; день был такой теплый, что снег сошел в продолжение нескольких часов. Теперь снега в Чите совсем почти нет, дни стоят очень теплые (до + 2,+4° в тени), и если бы не постоянно дующий с братской степи ветер, то мы могли бы одеваться совершенно по-весеннему. Не правда ли, все это как-то мало вяжется с понятием о Сибири, как о стране метелей и снегов?.. Впрочем, старожилы, рассказывая о том, как когда-то в феврале ездили за город чай пить, спешат прибавить: «А вот погодите, померзнете еще в марте, в апреле». Не утешительно.

В заключение я должен поправиться в одном сделанном мной промахе. Как человеку приезжему в незнакомый край, мне, при всей осторожности, иногда трудно удержаться от подобных промахов. По крайней мере, я во всякое время готов исправлять их. Вот что нужно сказать о расположении раскольничьего населения Забайкальской области, вместо сказанного мной в № 4 «Московских ведомостей» 1863 г.

Действительно, по дороге от Байкала до Читы они попадаются только отдельными слободками. Главным же образом они расположены между притоком Селенги Чикоем и р. Хилкой, где находятся 3 семейские волости: Мухортибирская, Тарбагатайская и Купанейская и одна единоверческая — Урлукская. Затем единоверцы попадаются около с. Доссы. В других же местностях семейские разбросаны в весьма небольшом количестве — отдельными семьями, и за Читой их попадается весьма немного.


1. Здесь есть библиотека при клубе, но только по имени. Книг было очень немного, но вот уже несколько лет получаются журналы; из них почти все растеряно, остальное в таком виде, что только по шрифту можно определить, к какому журналу принадлежат разрозненные листки.

2. Два колокольчика — обычай всей Сибири.

3. Один вол, запряженный в сани, с бурятом, едущим на нем верхом или тянущим его изо всех сил продетой сквозь его ноздри, веревкой, — явление весьма обыкновенное в Забайкалье.

Современная летопись. 1863. № 18. С. 13–14.

[V]

Чита, половина июня 1863 г.

Позвольте мне сказать несколько слов о Чите, которую я на днях покидаю для поездки на Амур. Я воспользуюсь работами бывшей здесь комиссии по вопросу о преобразовании городского устройства.

Для определения цифры населения комиссия поручила нескольким членам по разным сословиям собрать нужные сведения. Но эти сведения, хотя и собирались с большим усердием (дело новое заинтересовало на первых порах), все-таки оказались недостаточными: пришлось спрашивать у арсенального, у почтового, у медицинского и т.п. начальств сведений о служащих у них чиновниках и о числе нижних чинов. Много времени — около трех недель — прошло в этой работе; но зато цифра населения определилась довольно верно: оно доходит в настоящее время до 3200 человек [1] (по 10-й ревизии 1470). Они помещаются в 246 домах, из которых 17 казенных [2]. На эти дома приходится 3 магазина и 40 лавок [3]. Впрочем, лавками торговли не определить, и я постараюсь дать вам хотя слабое понятие о торговле следующим описанием, отчасти придерживаясь описания, сделанного комиссией после довольно жарких рассуждений.

Торговые обороты здешнего купечества бывают в год свыше полумиллиона рублей [4]. Но торговля эта вот такого рода: ежегодно — в январе — Чита остается без многих товаров, необходимых в хозяйстве всякого и не очень достаточного человека, например, в городе целый месяц и более нет свеч стеариновых, ну, и приходится частным лицам выписывать себе свечи из Кяхты (заметьте, торговые люди за это не берутся, хотя тут могла бы быть для них выгода); то нет и крупинки риса, то вдруг сахар непомерно вздорожает, зато дамские сетки дешевы; и все ждут товаров из России: «вот цены спадут, вот привезут то-то». Действительно, после Верхнеудинской ярмарки прибудут сюда в феврале всевозможные товары: и гвозди с Урала, и постные сухари к чаю из Нижнего, и сахар, и шляпки; всё, до последней безделицы. Цены, разумеется, высоки. Предметы подороже и менее нужные всегда привозятся в достаточном количестве, так что их хватает, часто с остатком, до следующего февраля; предметов же нужных во всяком хозяйстве и неценных всегда навезут столько, что положительно не хватит на год; да оно и понятно: эти предметы доставляют менее барыша, чем те. Может быть, оно так и следует и иначе быть не может — не знаю, но, по крайней мере, так ведется торговля, т.е. главный ее род. Впрочем, многое препятствует правильному развитию торговли: отсутствие больших капиталов, медленность оборотов, так как товары идут более полугода, трудность угадать размеры потребности в товарах при неправильном увеличении населения.

Затем есть еще в Чите торговля привозимыми с Амура и отправляемыми туда товарами. Что сказать об этой младенческой торговле? До настоящего времени привозили с Амура товары по большей части из Гамбурга: шампанское, портер и рейнские вина, сигары большей частью гамбургской свертки, сахар, в последнее время холсты и драпы. В прошлом году, как вам известно, пароходы не могли идти выше Покровского, где и сложили товары. С первым зимним путем привезли сюда часть товаров, т.е. два груза г-д Модорфа и Хаминова вина отчасти были везены в возках с печами, что, впрочем, не помешало некоторым из них замерзнуть. Первый груз (сигары, вино, холсты и драпы) распродается очень туго, да оно и немудрено: при отправлении грузов из Гамбурга решительно не берут во внимание потребностей Амура и Забайкалья [5] , притом же и цены высоки. Второй груз распродан очень скоро: в Николаевске продано тысяч на двадцать, по Амуру до 16 000 и в Чите на 20 000; в том числе большая часть груза — оптом одному здешнему магазину. Остальное (вина) отправлено в Иркутск. Все эти товары (вина, сигары, сахар и превосходная американская почтовая бумага) распродались скоро и хорошо, оттого что были хорошо выбраны. Еще был один груз, но небольшой, который распродан очень недурно. Вот привозная амурская торговля в Чите. Вывозная пока еще незначительна.

Главное занятие здешнего купечества есть снабжение Читы и некоторой части населения вокруг нее товарами, привозимыми из России; торговля предметами сельской промышленности не выходит пока из пределов базарной.

Еще несколько слов об ярмарке. На бумаге она назначена, но в действительности никакой ярмарки не бывает. Многие видят причину этого в неудачном выборе времени (вторая половина февраля). Но эти едва ли правы. Трудно здесь быть какой-нибудь ярмарке. Амурские грузы приходят осенью, когда раньше, иногда позже; грузы русских товаров приходят в феврале и раньше прийти не могут: пока будут закупаться на Макарьевской ярмарке и приходить сюда, когда Байкал замерзает. Ближайшее бурятское население имеет свою ярмарку в Aгe, осенью, для продажи своих товаров перед уплатой податей. Наконец, окрестное население слишком редко.

О ремесленном производстве нужно сказать, что им-то всего более обижена Чита: искусных мастеров совсем почти нет, но и неискусных трудно достать, тем более, что они, пользуясь малочисленностью, довольно бесцеремонно обращаются с заказчиками — работают продолжительно и худо [6].

Наконец, Чита вовсе не имеет характера, свойственного многим русским городам; хлебопашеством в ней занимаются весьма мало. Чита, основанная одиннадцать с половиной лет тому назад, до настоящего времени не имеет выгонной земли, никакой, кроме нарезанной на четвероугольники для домов. Это довольно интересный факт. Дело о наделении города землей давно уже поднято, но так как нет другого исхода, как взять землю у соседних казаков или у бурят, то оно по настоящее время не решено ничем, хотя и решалось уже три раза в областном правлении. Тут предлагались разные сделки: взять земли у казаков, у которых земель много, и взамен того дать им землю от соседних деревень и уговорить бурят уступить землю, но последние, прежде полные владельцы значительной части Забайкалья по актам, данным Петром и повторенным его преемниками, ссылаются на то, что и без того они уступили много земель; одним словом, Чита без выгона, и уладить это дело довольно трудно, а пока жителям города приходится гонять свой скот на чужие земли.

К этому краткому очерку Читы позвольте присоединить поправку одной из моих прежних корреспонденций.

Просматривая № 12 «Современной летописи» нынешнего года, в котором напечатано письмо мое из Читы от 4 января, где говорится о Кабанске и его окрестностях, я заметил, какой громадный промах я сделал, неосторожно употребив слово «сибиряк». Слово это само по себе слишком неопределенно и ничего не означает именно по своей неопределенности. Можно говорить: крестьянин Верхнеудинского округа и то, означая, какой волости, или можно говорить: казак такой-то бригады или батальона и т.п., но не сибиряк, даже не забайкалец. Местные различия слишком велики.

Если действительно крестьянин Ильинской волости да, может быть, крестьяне семейских волостей [7] едят так, как я описывал, зато никак нельзя сказать это про сибиряка, и если я употребил это слово, то, конечно, не потому, чтобы хотел распространить факт, замеченный мной в Ильинской волости, на всю Сибирь, а потому, что жители Ильинской волости напоминали мне коренных сибиряков, насколько я мог наблюдать их в Томской губернии да в богатых округах Тобольской.

Зато сибиряк недалеко от Кабанска, хоть под Читой или за Читой к востоку и юго-востоку, да, наконец, и большая часть жителей области питается преимущественно кирпичным чаем. Есть ядрица и кирпичный — и слава Богу, крестьянин или казак сыт; мясо он ест редко, кислого, т.е. уксуса, почти и не нюхает, об овощах, конечно, часто и помину нет, вообще же овощи очень редки и возделываются мало. Кирпичный чай и какое-то варево, что-то вроде жидкой кашицы, вот все, чем он питается.

А потому надо видеть, как страшно развивается цынга в конце зимы. Особенно сильна она была в нынешнем году, после страшной прошлогодней засухи, простоявшей все лето и осень, и во время засухи нынешнего года, бывшей всю весну до половины июня. Овощей совсем не было, кислого тоже, свежее мясо ели редко (да еще посты подходили), масло и пр. страшно вздорожало, так как во многих местах (братская степь, Чита, дорога книзу по Ингоде и Шилке) травы не было до первых чисел, а местами до половины мая, и скот весь должен быть на подножном корму, а на сено цены баснословные.

Да, здесь рядом с довольствием крайняя бедность, и потому употребленное мною слово «сибиряк» давало ложное понятие о жизни крестьянина в Забайкалье.

Амур, ниже Благовещенска, 22 июля 1863 г.

Почти с самого выезда из Читы к востоку, вниз по долине р. Ингоды – просто «вниз», как здесь говорится, перемена, сравнительно с тем, что было по ту сторону Читы. Там братская степь, здесь горы, которые тянутся с обеих сторон реки и сперли быструю Ингоду; степная природа исчезает надолго. Самый характер растительности несколько изменяется, нет уже прежнего однообразия, свойственного «сопкам» около Читы. Не одной только елью да жиденькой березой заросли крутые горы; чаще и чаще попадается сосна, и береза является не жиденьким прутиком, а сформированным деревом. При этом правый берег постоянно роскошнее левого; там березняк зарастает даже небольшими рощицами. Горы по большей части подходят к берегу вплотную, только местами оставляя неширокую полосу — луг «падушку»; дорога все идет левым берегом, иногда отходит от реки на несколько верст и тогда тянется по хребтам с крутыми подъемами в несколько верст. Чтобы избежать их, остается одно средство — рвать береговые утесы и прокладывать дорожку в несколько сажень между ними и рекой; но фарватер от того засоряется, и камни приходится вытаскивать из воды. Так как утесы довольно крепки, то приходится рвать их порохом или разжигать (это делается обыкновенно зимой), раскладывая большой огонь; они трескаются, и тогда можно сворачивать большие камни. Конечно, дорога эта (как натуральная повинность) делается окрестными жителями.

Теперь недалеко от Читы обойдено таким образом несколько очень высоких хребтов; дорога проложена сперва в горах между утесами и болотами, где нужно было делать большую насыпь, привозя гальку, а потом самым берегом, около утеса, над рекой. Проезжая, я видел кучу шалашей, много бурят грязных, без рубашек, с голыми спинами, едва прикрытых внизу какими-то отрепьями, с повязками из тряпок на голове; они доканчивали дорогу, вероятно, проклиная русских, пригнавших их с кочевья из Агинской степи (верст за сто или больше) для того, чтобы прокладывать нисколько не нужную им дорогу.

Кстати выскажу здесь одно замечание: всегда при встрече с бурятами меня поражала удивительная тупость выражения лиц у молодых бурят и мальчишек; но в выражении лица стариков большею частию еще виден ум и много лисьей хитрости; в старике перед вами человек, живший близко с природой, много перетерпевший от нее, но все-таки боровшийся, а потому человек с определенною физиономией; в молодом поколении словно какая-то неоконченность, в выражении лица — отсутствие мышления и тупое удивление. Не знаю, было ли это замечено у других бродячих и кочевых народов, при встрече их с народом высшей цивилизации. Тогда этот факт был бы достоин внимания, он мог бы служить одним из признаков того, что народность, в которой он замечен, так же обречена на погибель, как индейцы Северной Америки.

С принятием Онона Ингода переходит в Шилку — немного менее быструю, но гораздо более широкую и обставленную еще более крутыми утесами. Дорога иногда более уходит внутрь страны и тогда дает полюбоваться богатейшими лугами с густой и сильно развитой растительностью; особенно роскошны цветы, преимущественно какие-то желтые лилии; хлеба тоже сильно пошли в рост. Это было около середины июня, а до того времени стояла везде страшная засуха. С июля прошлого года почти не выпадало дождей, снега были, но сошли незаметно, не дав даже прибыли воды в реках. Потом пошли маленькие дожди, но они не напитали высохшей земли и выгоревших «тундр», торфяных болот, наполненных золой почти на пол-аршина. Баржи с хлебом для Амура стояли в Чите, или, вернее, в 12 верстах от Читы, не имея никакой возможности тронуться. Но пошли сильные дожди и долго шли, напитали землю, и тогда вода хлынула разом: в день вода прибыла в Ингоде на аршин с лишком: разом сияла все баржи и в тот же вечер сбыла, как говорят, на 5 вершков. Точно так же прибыли и другие речки. Шилка поднялась почти до высшего уровня, все пароходы один за другим тронулись из Сретенска и стали приходить в Сретенск. Теперь сообщение вполне восстановилось, и некоторые пароходы успели сделать уже несколько рейсов.

Сретенск, вернее, село Сретенское, расположился на удобном месте; здесь кончается тележная береговая дорога из Читы вниз и начинается верховая, которая тянется по всему Амуру. Эта дорога проложена или протоптана то в горах, то берегом, по трущобам и напоминает собой кругоморскую [8]. Далее Сретенска не доходят пароходы, лишь некоторые из частных посмелее поднимаются с грузом выше — до Нерчинска, если вода очень высока. Так поднимались в нынешнем году пароходы амурской компании «Корсаков» с железной баржей (с лишком 4 тыс. пуд. груза) на буксире и «Нечаянный» с грузом. В Сретенске же, в большом колене Шилки, где впадают в нее две маленькие речки, устроена гавань. Так как я не знаток в постройках и не могу судить об устройстве гавани, то скажу только, что при устройстве ее удачно воспользовались положением двух речек, что шлюзы для напуска воды и впускания и выпускания пароходов и барж сделаны прочно (конечно, деревянные); поднятие судов для зимовок или на стапеля для починок производится без большого труда, даже в самую малую воду, как, например, в прошлом году, когда вода была так мала, что три парохода хотя и пришли осенью на зимовки, но один, пришедший последним, едва дошел, получив две пробоины (впрочем, незначительные, вскоре исправленные). Наконец, надо сказать, что все это сделано очень недавно, в весьма непродолжительное время. Удобство или неудобство постройки покажет время. Довольно того, что есть гавань, закрытая от льдов, где пароходы и баржи могут удобно зимовать и чиниться. Кроме того, в Сретенске предполагается устроить механическое заведение; здание для него приходит к концу, а машины уже отправлены из Благовещенска. Но опыт прошлого года и весны нынешнего, страшное мелководье Амура и Шилки, совершенная невозможность для пароходов ходить по этой последней, не рискуя подвергнуться серьезным повреждениям, поневоле заставляют задумываться, будет ли механическое заведение приносить ожидаемую от него пользу? Будет, если смотреть на такое обмеление Амура и Шилки как на исключительный случай. Но если это результат страшных порубок лесов в верховьях Ингоды и других речек, тогда трудно ожидать, чтобы в Шилке всегда было довольно воды для пароходов. Тогда механическое заведение едва ли на месте.

Сретенск становится все люднее и люднее, теряет характер деревни и становится городом (его так и зовут Сретенск, вместо с. Сретенское). Сюда приходят казаки из соседних деревень работать на гавани, чернорабочий за 12 руб. в месяц, а пильщики и плотники дороже; отсюда нанимаются люди на сплав на Амур, все по большей части из вновь переселенных казаков (плохо дается им хозяйство). Вообще здесь скоро разовьется класс таких пролетариев — род бурлаков и разовьется торговля (торговля вином сильно уж развивается) [9], хлебопашество же отойдет на задний план — да, все залоги города… и города оживленного. Особенно когда весной на рейде качается несколько пароходов, несколько десятков барж и паром, собираются пассажиры, чтобы дожидаться отхода парохода, другие же отправляются в Читу, когда в гостинице не хватает нумеров, когда на берегу кипит нагрузка и разгрузка судов — картина оживленная.

Шилка за Сретенском красивая, но неудобная для плавания река, красивая, потому что несется между высоких гор, которые заросли елью, сосной да березой, бьет в вертикально торчащие утесы, бурлит и размывает их, вьется и пробивает себе дорогу в горах: неудобная именно потому, что бьется в вертикально торчащие утесы и т.д., что в ней много камней и кос, залитых в большую воду, но опасных в малую и среднюю, что есть классические утесы и камни, прославленные множеством разбитых на них барж и опрокинутых паромов.

Хотелось бы сказать что-нибудь о деревнях по берегам, но, плывя на барже, причаливаешь там, где вечер застигает, да где берег удобнее, а потому деревни видны только издалека, и трудно составить себе о них какое-нибудь определенное понятие. Знаю только то, что живут здесь казаки (12-го батальона), до Горбицы живут людно; земли там хороши, и места есть богатые для пашен и покосов; за Горбицей начинается пустошь страшная — семь станков пустых совершенно, один дом станционный и больше ничего; теперь еще прибавилось по одному дому, но станки так и зовутся «пустыми» и называются только по нумерам (первый, второй и т.д.). Да с чего тут и селиться, когда везде леса, да горы, и страшная дичь кругом?

За семью пустыми станками Усть-Стрелка и Амур. Но об Амуре до следующего письма.


1. Существенную часть этого населения составляют мещане, до 700 чел. обоего пола, и поселенцы, до 630 чел. Купцов записывалось здесь довольно много, так как город был льготный, а потому число их (с семьями) доходит до 270 чел. На это число приходится нижних чинов до 600 чел. (без семьи около 140 чел.) и служащих с семьями до 470; город, как видите, чиновный. Затем и крестьян, до 120, разночинцев более 200 и духовенства около 20 чел. обоего пола. Наконец для характеристики населения можно еще прибавить, что мужчин в Чите почти вдвое более, нежели женщин.

2. Эти дома принадлежат: духовенству 9, дворянам и чиновникам 61, купцам 27, мещанам читинским 72, мещанам иногородним 6, разночинцам 32, поселенцам 16, крестьянам 5, нижним чинам 18, итого 246.

3. Ларей 30, оптовая лавка 1, казенная для продажи железа с Петровского завода 1, гостиниц 2, ренсковых погребов 4, оптовых лавок для продажи вина 2, штофных лавок и питейных заведений 38, торговых бань 2, аптека казенная с правом вольной продажи.

4. В Чите 51 капитал: 1-й гильдии 1, 2-й — 5, 3-й — 35, временных по 3-й гильдии 10. Из них торгуют в Чите 1-й гильдии — 1, 2-й — 2, 3-й — 15, временных иногородних по 3-й гильдии — 8, временных мещан и крестьян по 3-й гильдии — 2.

5. Теперь, с перенесением таможни к Иркутску и наложением пошлины на амурские товары, беспошлинно торгуют только по сю сторону Байкала, где и должны распродаваться амурские грузы, так как, при торговле с амурскими купцами в кредит, купцу часто нечем даже заплатить пошлины. Нечего и говорить, как неблагоприятно отзывается это на начинающейся амурской торговле и насколько эта невыгода выкупается таможенными сборами.

6. 12 семейств из мещан, купцов, нижних чинов и лиц духовного звания обрабатывают в окрестностях около 100 дес. земли и накашивают сена до 1650 копен.

7. Это последнее говорю, судя по рассказам.

8. Я говорю про первые два станка, которые одни мне знакомы; остальные, говорят, не лучше, местами гораздо хуже.

9. Нужно было нанять людей на сплав, 20 человек. Через несколько часов нашлось желающих больше, чем сколько нужно, нанялись до Благовещенска за 14 руб., на казенном довольствии, с тем, чтобы быть отправленными оттуда на казенном пароходе, но на собственном довольствии. Большей частью это такой народ, у которого рубашки нет, а сапоги, конечно, отнесены к предметам роскоши. В Благовещенске они надеялись запастись всем нужным; но на другой же день после расчета всё было пропито и растеряно, на пароходы никто не попал, потому что все пьянствовали во время их отхода, наконец и денег не осталось, чтобы ждать следующего парохода. В начале весны, когда пароходы не шли и все пассажиры отправились на лодках, на частные лодки нанимались и за 7 руб.

 

Современая летопись. 1863. № 42. С. 10—12.

[VI]

Амур ниже Благовещенска, 27 июля 1863 года.

13 июля я подъезжал к началу Амура. Горы, провожающие Шилку, становятся меньше и меньше. Справа подходит к ним под углом другая цепь гор, это те, которые провожают Аргунь; впереди местность открытее, ровнее; горы словно стушевываются и уходят вдаль; видно, что там дальше они снова подходят, но уже не такие высокие, не такие крупные, не спирают реки в узкий проход между утесами, и по каменьям трава гуще, выше, больше рослого лозняка по берегам, больше сорных трав, высоких, сочных, густых.

Вот станица Покровская, первая на Амуре, большая, и видно, что заселяется; кучка казаков (более десяти) сидит у складочного магазина и покуривает; а уж давно бы можно начать косить, или если и не косить, так хоть что-нибудь около двора «робить» но, видно, забайкальский казак и сюда перенес родимую лень. Некоторые из сплавщиков ходили покупать молока и т.п. Едва нашли одну или две кринки, т.е. не то чтоб его не было, а «нет, батюшка, нет», т.е. «проваливай-ка своею дорогой!» Торговая неразвитость? Пожалуй; но она происходит вследствие того, что прежде сплавщики на Амуре слишком уже пускали в ход свою, как они называли, одиннадцатую заповедь: «не зевай»; ну, да и замечательный народ были прежние сплавщики: немудрено, что хозяйки стараются не подпускать к себе и теперешних.

Немнго повыше станицы (осторожный народ) причалено маньчжурское судно — привезли буды (проса), дабы (грубой бумажной материи), ханшины (род водки) и раскинули свои палатки. Тут же для мены выехали с нашей стороны орочоны на оленях. Казаки успели отведать привозных товаров, подкрепив ханшину спиртом, благо привез какой-то купец бочку спирта и продает по 15 руб. ведро [1].

Вот пониже, в Свербеевой, то же недоверие, но немного слабее. Поговоришь — ничего, хозяйка не грызется, даже чайку предложила вместе испить (конечно, кирпичного, не с сахаром, а с солью; чашки употребляют китайские, большею частию деревянные, изредка фарфоровые). После чашки чаю хозяйка предложила купить огурцов. Огурцы? да не говоря, конечно, об Чите, а и в Сретенске мы их не видали еще. — Да давно ли они у вас? — Давно, здесь по Амуру давно, батюшка (огурцы по копейке, не торгуясь). Сплавщики радуются, наконец-то в Россею вернулись: огурцы есть в свое время. (Позже, когда нашли на берегу орешник, хоть и с совершенно сырыми орехами, так еще больше обрадовались: «вот она, Россея-то где началась».)

Албазин, сотенный штаб 1-й сотни 1-го полка, большая станица. «Вот уж третий ряд дворов почали строить», виднеется деревянная церковь. Давно построена? А вот, как пришли. Говорят, церкви по Амуру строили тогда, когда новому переселенцу каждая минута была дорога, когда и дом был не обстроен, и нови не довольно поднято. Не успели причалить, как сплавщики (я плыл на лодке) нанесли кучу шанег — ватрушек с начинкою из гречневой каши, вареной на молоке с маслом, — и молока, и свежего хлеба, которыми мы лакомились после сухарей и сушеного мяса, ели и только похваливали. «А богатая станица, хорошо живут, дешево вот шаньга, в четверть…» — Нет, больше. — И то, больше, — и каши много, а 2 копейки стóит, и то бы дешевле отдали, да я уж не торговался, — дешево очень. — «Гречи, говорят, много родилось». Албазинские казаки переселились сюда из Горбицы и хвалят свое новое поселение. «Теперь чтó, теперь добротно, как обстроились, да пашни распахали: покосов и на нашей, и на ихней (китайской) стороне, дивно, всего не выкосишь». — А пашни где? — «Да здесь ничего, добротно, пашни верстах в пяти, не дальше, а есть и ближе, под самою деревней». Действительно, место ровное, земля не истощенная, богатая и плодородная и дает замечательные урожаи. Но зато есть станицы, построенные совершенно в лесу; сосновый бор стоит вплотную за огородами, им же оканчивается улица; пашни от станицы верстах в двенадцати, и казаки жалуются на это. Сами-де не выбрали бы такого бедового местечка.

Станицы понемногу обстраиваются. Вот, например, Амазар, на карте показано 2 двора, а теперь их около десяти, и так во многих местах. Являются и совсем новые станицы; станки, бывшие прежде по 50, 60 верст, теперь делятся на два, на три, у новых станков группируются иногда большие станицы. Наконец, происходят иногда интересные явления: например, станица, показанная на карте, исчезла; оказывается, что она совсем было обстроилась, да (малого не хватились!) покосов нет на этом месте, ну и переселяют станицу на другое место. Говорят, это делалось не с одною уже станицей, и делалось не раз.

Амур разливается всё шире и шире, местами версты на две, всё больше и больше является островов и протоков. Всё чаще и чаще попадаются также манягры [2], плывут в маленькой долбленой лодке или же тянутся вверх бечевой в большой лодке, перекликаются с проезжими: «минду» — «минду», что-то в роде «здравствуй». «Ханшина купи» — «купи, купи, шерело (иди)».

А вот, в станице Ермака жалуются. Покосов нет, сопки кругом, ну и косят по ту сторону у маньчжуров, а они велят, коси мол, только свези, на нашей стороне не оставляй, а скоро ли его свезешь? А на своей нам косить негде. Вот если бы высшее начальство запретило, значит, орде (собирательное название для манягров, маньчжур) зверовать на нашей стороне, так они позволили бы косить и жечь бы не грозились. — Да они у себя станут зверовать. — Где им там зверовать? Нипочему не станут, потому жить нечем будет. Нет, если бы запретить зверовать, так позволят. — А пашни у вас где? — Ну, пашень мало, мало есть. — Далеко? — Нет, есть и близко, только малость. Да оно и место-то худо. Вон в Кузнецовой не так живут, приволье, одно слово, станица богатая, покосов порядочно, пашни богатые. А Ермаковой поди-ка станок 50 верст, ну зимою подводы и доходят. Всего нас 17 человек, ну 5 человек беспрестанно на службе в Благовещенске, подводы держат человек десять, не боле. А десять подвод скоро выйдут. Вот почта придет, так была раз на 25 подводах; ну, половину отправили, половину оставили; как вернулись, так сейчас покормили, опять запрягай. Доняли нас эти подводы».

Амурские казаки обязаны содержать почтовую гоньбу. Для второго конного полка, расположенного ниже Благовещенска, обязательство это еще не так затруднительно. Но каково оно для первого, расположенного между Благовещенском и Покровском? В мелководье пароходы рано перестают ходить по этому промежутку, между тем часто случается, что сплавщики и разные офицеры, командированные на Амур, возвращаясь назад, не попадают даже на последний пароход, и тогда отправляются от Благовещенска на вьюках, или дожидаются зимнего пути, одним словом, всякое движение с октября, иногда сентября, до весны, иногда же и до половины июня, как в нынешнем году, лежит всею своею тяжестью на Амурских казаках; говорят, бывали случаи, что в некоторых станицах по неделям ждали очереди отправиться. Но этого мало: за эти разъезды еще платятся прогоны (по 3 к. за версту и лошадь); но с наступлением зимы начинаются разъезды своих местных казачьих начальств, фельдшеров и т.п. — все они ездят по своим сотням, полкам без прогонов. Спрашивается, каковы должны быть лошади после такой постоянной гоньбы, или же сколько должен содержать их амурский казак, и мудрено ли, что они падали в первые года, когда станки были по 50 да по 70-ти верст (теперь они [3] разбиты на станки в 25, 30 верст, за исключением одного, может быть, двух), когда пароходов было меньше, чем теперь, а проезжающих почти столько же, как и теперь, да еще скакали «35 тысяч курьеров»? Не знаю только, бывала ли амурская почта такая же тяжелая, как теперь, а теперь она приходит иногда в Читу весом в 80, 90 пуд, случается и более. И всё это, — почта, проезжающие, курьеры, местные должностные лица, — возится зимою, по Амуру по сквернейшей дороге, а весною и осенью на лодках, да на вьюках. Хотя в настоящее время почтовая гоньба сделалась несколько легче прежнего, но всё-таки, несмотря на высокие прогоны, составляет большую тяжесть для казаков. Правда, есть одна деревня, Воскресенская, из добровольных переселенцев, где жители, говорят, сами добровольно возят за прогоны; но, во-первых, у них станок небольшой, верст 20; во-вторых, возят они, когда вздумается, но уж, конечно, не взялись бы возить всех проезжающих, почту и всех курьеров во всякое время года, а главное, всех должностных, которые ездят без прогонов.

В Кузнецовой, несмотря на все старания, не удалось достать молока. Что за причина? — «Скот весь перепадал — вот у меня с братом (это был один из самых богатых хозяев в станице) пало до тридцати голов рогатого скота, да 17 лошадей, весной, в прошлом году: так вот весь и падал» — Это у одного хозяина сорок семь голов пало? — «Да, с братом, значит; у нас-таки было скотинки мало-мало, — теперь малость самая осталась, — вон видишь, волов штук шесть, не боле, да кони ходят, тоже малость осталось». — Худо без скота, а достать, поди, негде? — «У меня брат пошел в Забайкалье за скотом, да вот что-то по сию пору нет». Казаки, переселенные из 2-й конной бригады, занимались на родине скотоводством в огромных размерах, и так как там остались «у кого брат, у кого отец даже, — у всех сродственники есть», то они поддерживают сношения с родиной и в случае надобности посылают туда за скотом и т.п. Мы встречали несколько таких паромов, например, даже из станицы Иннокентьевской (около 250 верст за Благовещенск). Почти ежегодно ходит кто-нибудь из станицы на родину, «лопоть» (одежду) привозит, «а то здесь где ее достанешь?» Это правда — достать негде, зато заботливые купцы позаботились уже о том, чтобы снабдить ту же Кузнецову ромом, мадерой и разною дрянью, вроде безделушек из России. Нужно было деньги разменять, я и попал к одному купцу, который открыл мне целый ящик, уставленный ромом и мадерой (американскими, т.е. привозными через Николаевск; зовется американским, хотя бы было чистейшего гамбургского изделия, так же, как и гамбургские купцы зовутся, гуртом, американцами). Впрочем, оказалось несколько ситцевых рубашек, очень недурного ситцу, сшитых недурно (по 1 р. 40 к.) и бумажные платки (американские — по 40 к.), но больше всего ненужных безделушек.

А вот в станице Карсаковой хлеба нельзя было достать — молока, простокваши вдоволь, а хлеба нет. — Отчего у вас хлеба нет? — «И, батюшка, да у нас его совсем нет». — Что так? — «Да вот два года неурожаи были, так как есть ничего не собрали» — Будто? чем же жили? — «Да уж найдут, как есть нечего, у маньчжуров брали ячмень да буду, да и пекут, так что-то, — вот, пожалуй, найдете, да есть не станете». Сплавщики сказывали, что действительно давали им какой-то хлеб из ячменя с будой, да «сплюнул, есть не стал». Пришла баба огурцы продавать. Медных денег не было. «Да у вас променять чего не найдется ли, сухарей нельзя ли, нам бы оно лучше денег». Да и вправду видно, хлеб в редкость. «А вот зато ноне такие хлеба, что и-и, благодать, только вот полегли уже, такие большущие, дал бы Бог сухой погоды!»

И действительно, началась сухая погода и до сих пор стоят урожаи везде богатые: «и в Забайкалье таких не знавали». Вообще замечают, что с каждым годом урожаи становятся всё лучше и лучше, — лучше ли пахать стали, стряхнули ли забайкальскую лень, или скотинка стала лучше и больше ее, не знаю, но таков замеченный факт. — А где у вас делась Кучумиха деревня? Мы ее что-то не видали. — «Кучумиха-то? да сюда все переселились. Нас всего было там три двора. Ну, этто приехал Карсаков, вышел на берег, ковер разослали, самовар стоит. Ну, и спрашивает: «как вы, братцы, живете?» — «Ничего, мол, ладно, ваше превосходительство… только вот покосов нет, пашни тоже далеко». — «А ну, переселяйтесь ко мне в Карсакову станицу — недалеко, а то что вам тут трем дворам делать?» — «О, ваше превосходительство, переселяться-то, таперича которые есть огороды, так их бросать, что ли? Новые заводи. Домишки, опять, переносить надо». — «Ну, я вам народу пришлю помочь». Подумали этта, что ж — три двора, пользы этто мало, подумали да и сплавили все, теперь ничего, ладно живем. А народ, значит, по сию пору посылает». — Давно вы здесь? — «Пятый годок пошел». — А тут пашни далеко? — «Нет, недалеко, а есть и верст двенадцать». — А покосы близко? — «Покосы эвона, близко, — вот в Кучумихе, бывало, нет, так у манжуров косят». — А ваши не косят на той стороне? — «Пошто не косят? Косят». — А манжуры?» — «Ноне же ничего, не жгут».

По обеим сторонам реки тянутся на огромное пространство внутрь богатые луга, трава так и глушит всё. Но время от времени эти луга прерываются хребтами; оттого береговое сообщение по Амуру так затруднительно, и едва ли когда-нибудь будет существовать здесь хорошая дорога. Между тем пароходное сообщение продолжается недолго, а зимняя дорога также плоха: Амур становится очень неровно. Вот отчего, а также и от громадности расстояний все эти богатые места теряют значительную долю своей ценности, как отрезанные значительную часть года от других населенных пунктов.

Чем ближе подплываешь к Благовещенску, тем шире становится Амур, тем роскошнее луга по сторонам его, тем более вглубь отходят горы, наконец, тем более показывается русских деревень и станиц, селения же маньчжур попадаются беспрестанно, хоть по одному, по два домика. Ночью обыкновенно слышен сперва лай собаки и виден огонек, потом вы разглядываете несколько домиков. Днем видна кучка деревьев, из-за нее выглядывает домик, чистенький, аккуратный; дома разбросаны. Это не русская станица, где скучно вытянулись вдоль берега один в один вылепленные маленькие дома с двумя окнами, обведенными белою каймочкой, выровненные и поставленные на равную дистанцию; а кругом ни деревца, да и действительно «пошто ходить далеко по дрова, когда они стоят за избой?»

О Благовещенске до следующего письма.


1. Провоз бочки спирта от Читы до Сретенска, сухим путем, может стоить не более 25 руб. От Сретенской до Покровской на пароходе, не более 20 руб., т.е. по 50 коп. с пуда, или с ведра, т.е. провоз ведра обойдется не более 1 р. 10 к. Положим за всеми расходами, потерями, усышкой и пр., и пр. громадную цену, т.е. 2 руб. Ведро спирта в Чите стoит 7 руб., итого 9 руб. Чистого барыша остается 6 руб. с ведра, т.е. 240 руб. с бочки, не считая того, что провоз может стоить гораздо дешевле.

2. Оговариваюсь раз навсегда: быть может, я ошибаюсь в названиях народов, живущих по Амуру, так как не имею возможности поверить себе. Называю же их так, как зовут местные жители.

3. Я говорю про Амур до Благовещенска.

Современная летопись. 1863. № 43. С. 6–8.

[VII]

Село Хабаровка, 3-го августа 1863 г.

Под самым Благовещенском Амур действительно великолепен: он так широко раскинулся, так прямо течет, а не изгибается по десяткам протоков, так хороши луга по сторонам его и так много деревушек и отдельных маньчжурских домиков с кучками деревьев, что невольно любуешься общею картиной и не досматриваешь частности, — не замечаешь, как подплываешь к городку, расположившемуся на левом берегу.

Пробыв в Благовещенске менее суток, что мог бы я сказать вам о нем? Только несколько слов об общей физиономии города. Город раскинулся на самом берегу, довольно высоком, чтобы не бояться наводнений. Дома красивые, особенно на главной улице, которая, вероятно, и впредь будет, как теперь, самою главною и самою аристократическою. Дом губернатора очень красив, велик, с разными затеями, так что рядом с ним прежний дом губернатора, ныне канцелярия, огромный, в один этаж с мезонином, кажется каким-то невзрачным уродом, — одним словом, дом показался мне слишком красивым для постройки, сделанной руками солдат по служебной обязанности. Но… нельзя же, чтобы на Амуре не было красивых строений.

Перед домом красуются шесть огромных чугунных орудий. Неужели это те орудия, которые везлись по всей Сибири с таким страшным трудом, на нескольких десятках лошадей, везлись по той ужасной дороге, о которой я писал вам в свое время и воспоминание о которой вместе с прохождением партий «сынков» составляет одно из самых тяжелых воспоминаний для сибиряка вдоль по большой дороге и по окрестным деревням? Теперь эти орудия красуются на берегу, чтобы служить угрозой маньчжурам и игрушкой при торжественных встречах.

Город показался мне довольно оживленным; на улицах видна жизнь. Может быть, это от того, что в то время пришли баржи, разгружались. Не думаю, впрочем: городок стоит на хорошем месте, в нем как-то весело, и самые дома почему-то не кажутся сонными массами (вы согласитесь, надеюсь, что это часто бывает); в довершение же, множество начатых построек, должно быть, частных, в один, редко в два сруба, придают городу много жизни.

Против Благовещенска, на том берегу, расположилась большая маньчжурская деревня Сахалин. Впоследствии я был еще в нескольких маньчжурских деревнях меньше Сахалина и в Айгуне, маньчжурском городе в тридцати с чем-то верстах от Благовещенска; но так как после первого посещения все эти деревни имеют для меня почти одинаковую физиономию, с той только разницею, что в Айгуне больше лавок и домов, чем в Сахалине, а в Сахалине больше, чем в маленьких деревнях, то, не говоря об отдельных деревнях, скажу несколько слов о том, что показалось мне интересным в тех из них, которые я посещал. В Сахалине, при выходе на берег, мое внимание обратили на себя рабочие, — вывозят лес из реки, тут же идет пилка толстых лип, обтесывают бревна. Пилка досок считается у нас одною из самых трудных работ: у маньчжуров она далеко не так трудна. Бревно кладется не горизонтально, как у нас, а под углом в 45°. Нижний пильщик сидит верхом на доске, лежащей под таким же углом, как и бревно, и с постепенным распиливанием последнего постоянно спускается всё ниже и ниже; пила узкая и устроена в роде нашей обыкновенной небольшой пилы, которая приводится в действие одним человеком, разница только в том, что зубья у нее гораздо больше наших; наклонное положение бревна, сидячее положение нижнего пильщика и, наконец, узкость пилы значительно облегчают работу, особенно тем, что нижнему пильщику нет надобности вытягивать руки, чтоб опилки не сыпались в глаза. Пилка идет, впрочем, медленнее нашей [1]. Далее, обтесывают бревно; топор сделан на длинной ручке, чтобы не надо было нагибаться, и видом своим несколько напоминает нашу мотыку, то есть плоскость железа лежит не в одной плоскости с рукоятью, как в нашем топоре, а в перпендикулярной к ней плоскости; работа делается очень аккуратно и чисто; но китайцы работают гораздо медленнее наших плотников. «Зато русский берет 50 коп. в день, а я пойду в Благовещенск работать за 25 коп., сам пойду и другой пойдет». Вообще малоценность труда бросается в глаза, и если богатые живут хорошо, то рабочие одеты в лохмотья и живут очень бедно и грязно.

Во всем, — в устройстве лодки, сети для ловли рыбы, шляпы, — во всем видно много практичности и отчетливости работы, видно, что не ленятся работать, да и время и рабочие руки есть.

Про убранство китайских домов (убранство маньчжурских почти совершенно схоже) было писано так много, что я не позволяю себе снова описывать его. Скажу только, что посреди всего китайского убранства невольно бросаются в глаза изделия европейские: так например, у каждого зажиточного китайца или маньчжура увидите несколько стенных часов, которые большею частию или стоят, или показывают различное время; но… несколько часов — гордость китайцев, которые платят в Благовещенске очень дорого даже за плохие часы русской работы; иногда рядом с китайскими обоями увидите стену, оклеенную русскими обоями, русское зеркало и т.п. В лавках то же: рядом с разными китайскими изделиями всякие безделки, навезенные из России или привозные из Николаевска. На первом плане красуется какая-нибудь картинка или зеркальце, а за ними — вы смело можете сказать — кроется какая-нибудь нагая женщина в соблазнительной позе и пр., и пр. … Китайцы большие до этого охотники.

В ожидании хозяина мы отправились смотреть хозяйство: всё это делается очень бесцеремонно; нравится, так и смотри, даже провожать не пойдут; русские лица видеть попривыкли; но в деревнях гораздо больше всем интересуются, особенно одеждой; всё ощупают, обо всем поговорят между собою, всё обсудят, кое над чем и посмеются. В хозяйстве оказалось несколько очень практических и хорошо сделанных вещей, например, корчаги для масла в аршин вышиною, в полтора длины и в аршин ширины, плетены из прутьев и выклеенные внутри бумагою, очень удобные, особенно при страшной дороговизне леса в этих местах (лес плавится из-за трехсот верст и больше; мне приходилось видеть там, охотясь, рубящих лес для доставки в Сахалин); недостаток леса заставил также заняться выделкой глиняных кадок более аршина вышины из очень хорошо обожженной и лакированной глины, превосходной работы [2]. Но больше всего бросается в глаза необыкновенная чистота огородов; нет ни одной сорной травки, растительность густая, поливается своевременно, так что невольно проводишь параллель с русским огородом на противной стороне у казаков, где хозяйка предлагает вам купить арбуз, выглядывающий из-за густой травы в рост человека. При замечательном плодородии почвы, трудолюбии и дешевизне рабочих рук маньчжуры достигают великолепных результатов: например, в одной деревушке я не мог налюбоваться на коноплю, которой общий уровень, не отдельные особи — выше сажени . На нашей стороне мне не случалось видеть такой конопли. Зато мельницы оказались крайне непрактичными, тяжелыми и медленно работающими. Зерно подвергается двум помолам: при первом оно мелется между двумя жерновами, из которых верхний приводится в движение непосредственно мулами; при втором зерно мелется под двумя жерновами вертикальными, катающими по большому камню. Одним словом, один человек, работая постоянно с двумя мулами, может в день смолоть и просеять муки не более четырех пуд; проса может обить до пятнадцати пуд.

В Айгуне, зайдя в полицию, мы увидали орудия, употребляемые для наказания, а именно, лопатки, заменяющие розги, толстый башмак, чтобы в зубы бить, кандалы ручные и ножные, совершенно схожие с нашими, и доски. Мы пошли посмотреть на заключенного в доску. На шею надеваются две толстые доски в вершок толщиною с полукруглым вырезом; потом они забиваются и заклеиваются бумагами с печатями. Таким образом надевается человеку на шею квадратная в аршин дубовая доска, толщиною в вершок, весом в полтора пуда. С этою доской нельзя ни прилечь, ни облокотиться. Чтобы спать, подвешивается подле нары дощечка с маленькою подушкой, и человек ложится головой на эту дощечку, а ногами к стене, так что доска все-таки висит на шее вертикально; одним словом, освободиться от этой тяжести невозможно никаким образом. У заключенного стоит пища: «дают столько, чтоб не умер», — поясняет переводчик. — И долго он так сидит? «Нет, этот маленько украл, недолго, три месяца». — А разве бывает больше? — «Бывает и 3 года, если много украл, и 5, и 6, и 7 лет». После мы узнали, что таким образом заключают в одну доску по два, по три, по четыре человека! Шевельнуться нельзя без общего согласия… Сидят таким образом несколько лет…

Мне так редко случалось заезжать в русские станицы до Михайло-Семеновской, что могу сказать о них несколько слов вообще. В тех, в которые я заезжал, я видел хорошие огороды, хороший скот, хорошо отстроенные дома со всею обстановкой — заселенного места, пристройками и т.п. и, наконец, ровные места, удобные для хлебопашества и сенокошения. Есть некоторые станицы очень большие (душ по триста мужского пола), например, Екатерино-Никольская, Михайло-Семеновская, и другие несколько поменьше, как Иннокентьевская, Константиновская. Заметно, что живут хорошо и, вероятно, будут жить хорошо, задатки есть.

Заехав в одну станицу, я попал на род праздника. Приехали гости из соседней станицы, идет угощенье спиртом, разведенным на теплом чае, мясом с огурцами, крепким чаем без сахару, — все как следует. Разговорились. «Как живете?» — Теперь чтó, теперь ладно, и скот не падает, и хлебец свой есть». Поднимается одна толстая пожилая женщина. «А ну-те-ка, споемте, каково оно было на Амуре», — и запевает разбитым голосом с телодвижениями в роде перекачивающееся пляски.

Кто на Амуре не бывал,
Тот и горя не знавал,
Кто на Амуре не побывает,
Тот горе всякое узнает.

Песня длинна; не помню ее, а потому расскажу содержание.

«Как плыли по Амуру лодочки, приставали к берегу, и на берег выходили офицеры и раскидывали палатку. И как сидели офицеры в той палаточке и раздавали казакам топоры да лопаты, и заставляли казаков копать ямы да канавы. Тут только и узнали, какое оно горе на Амуре. И копали казаки

Ямочки копали
Тут голодовали,
Амур проклинали.

Наконец:

Забайкальские казаки
Запросили плату,
Офицеры им давали
Топор да лопату.

Песня тут далеко не вся. «Я вам и половины ее не спела. Так вот каково оно на Амуре! Вы вот, ежели офицеры, так знайте, как про офицеров поется песня». Это говорилось с маленькою досадой.

Хинганский хребет, предмет стольких песнопений и восторгов, действительно очень хорош. Амур сперт горами и течет в крутых берегах одним узким руслом; это не та гладь и ширь, которая, с громадностью реки, составляет красоту Амура выше Благовещенска; здесь другой характер, скорее характер Шилки. Но эти горы не шилкинские утесы, на которых заросла ель да лиственница, а под ними видна только глина да гранит и самая бедная травяная растительность. Горы Хингана гораздо положе, все формы круглее, они заросли сверху донизу лесом удивительно приятного мягко-зеленого колорита: то темного на дубах, то светлого на березах, осинах, орешниках; нет синевы, свойственной хвойным лесам, да и самый лес не так густ, чтобы в просветах нельзя было разглядеть траву; напротив, светло-зеленый фон травы, по которому раскинуты деревья с круглыми красивыми очертаниями, фон, который отчетливо выдается между ними, делает горы Хингана удивительно красивыми. По словам тех, кто бывал на юге, они имеют совершенно южный характер; судя по рисункам, могу и я сказать то же.

Проплывши Хинган, вы видите уже только гладь да ширь, да болота, да наносные острова: места далеко уже не так хороши. В большую воду Амур топит почти все станицы, и вот теперь происходит почти повсеместное переселение станиц (от Михайло-Семеновской до Хабаровки) на более удобные места. Снова надо строиться казакам, снова распахивать пашни, снова заводить хозяйство?.. Разве не было средств избежать этого? Если бы не гонялись за тем, чтобы на каждых 25, 30 верстах по Амуру был не просто станок, а непременно станица; и если бы станицам предоставляли право селиться там, где казаки нашли бы это удобным, хотя бы и внутри страны, поближе к горам, то этой напрасной траты труда русских людей не было бы.


1. Липовое бревно (сырое) 3 саж. длины, ¾ арш. в диаметре, в 7 «резов» — 6 досок и 2 плахи — распиливается в два дня.

2. Впоследствии я видел такие же кадки у гольдов.

[VIII]

Амур выше Хабаровки, 20-го августа 1863 г.

Село Хабарове попросту Хабаровка, лежит на очень высоком берегу на покатостях небольших гор. Село это довольно большое, как видно из того, что здесь стоял 3-й линейный батальон. Теперь этот батальон двинулся по Уссури к восточным портам, а на смену ему пришел из Кяхты 1-й батальон, который в будущем году тоже должен тронуться и расположиться по р. Суйуну. Трудно сказать, что вышло бы из Хабаровки, если б в ней не стояло линейного батальона, теперь же кроме казенных строений и домов, занимаемых служащими, образовалась еще улица в несколько домов русских и китайских купцов. Осенью Хабаровка оживляется приезжими китайцами, которые являются продавать соболей.

Торговля соболями по Амуру довольно значительна: почти каждый едущий на Амур, хотя бы из служащих, если только у него есть свободные деньги, мечтает о том, чтобы накупить себе несколько соболей. И торговля ими, говорят, довольно выгодна, особенно была выгодна прежде, когда можно было приобретать соболей очень дешево. Предание гласит, что некоторые из служащих в первые годы приобретения Амура составили себе порядочный капитал, выменивая соболей на разные совершенно бесценные безделки. Теперь приобретение соболей не так-то легко, и их приходится покупать уже большей частью на деньги, на серебряные рубли [1] или на бумажки, причем серебро ходит гораздо выше бумажек (около 1 р. 40 к.). Цены на соболей, конечно, очень разнообразны и зависят от доброты соболя, которая бывает очень различна, от места и времени покупки, наконец, от случая. Нынешней осенью в Хабаровке соболя покупались партиями, или сороками, среднею ценою в 4 р. 50 к. и 5 р. серебряной монетой за шкурку. В сороке всегда попадется несколько прекрасных соболей, но много и посредственных соболей покупают и у гольдов, и у казаков, и у китайских промышленников, и по Амуру, и по Уссури; лучше всех считается хинганский соболь, уссурийский ценится ниже. Судя по количеству ежегодно вывозимых соболей, надо думать, что соболи скоро будут переводиться, и все более и более придется углубляться в горы, чтобы добывать их. Тогда цены повысятся, и эта торговля скоро потеряет свою заманчивость.

В Хабаровке я застал (в середине августа) множество китайских джонок. Приехали нойоны, которые ежегодно едут сверху, собирая подати с инородцев, живущих по Амуру, и доходят только до Хабаровки, — далее их не пускают, так как далее оба берега наши, и податей, следовательно, брать не с кого. Но нойоны прибегают к хитрости, говоря, что им нужно купить соболей для китайского богдыхана; впрочем, их все-таки не пускают, а гольды со страхом спрашивают приезжих, есть ли нойоны в Хабаровке и пустят ли их? В нынешнем году китайские купцы, не знаю почему, боялись даже показывать своих соболей, и если являлся китаец с соболями на улице, то не более как с двумя, тремя; продававшие же большими партиями прятали их в домах иногда у русских купцов за печкой, под лавкой и т.п. Вероятно, это делалось во избежание насильственной покупки соболей нойонами или во избежание взятки. В нынешнем году джонки стояли выше обыкновенного, китайцы требовали выдачи каких-то беглых, перешедших на нашу сторону и объявивших, что они были прежде русскими подданными. Китайцы грозили привести много-много войска… Не знаю, чем покончится дело.

Наконец нельзя не упомянуть, что в Хабаровке красуется на видном месте большой дом, — фактория амурской компании, — этой так неудачно действующей компании, которая имеет на Амуре три не имеющих работы парохода, множество дорогих служащих и кучи непродающихся товаров.

Недалеко от Хабаровки в протоке, при устье Уссури, стоит станица Казакевича. При увеличивающемся внимании к восточным портам многие убеждены, что Хабаровка утратит теперешнее свое значение, которое перейдет на станицу Казакевича, если торговый путь пойдет со временем через восточные порты по Уссури.

При этом не могу не упомянуть о следующем факте: всякий сумеет сделать из него выводы. Теперь между торгующими весьма часто приходится слышать, что и Николаевск скоро упадет и что всё значение его тоже перейдет на восточные порты. Не зная ни Николаевска, ни восточных портов, конечно, я не могу судить, насколько это верно, но и не в этом дело, — для меня интересно существование этого убеждения и радость, заявляемая почти всеми приезжими оттуда, что «этот проклятый город», как они выражаются, упадет. При этом сплошь да рядом слышатся пожелания Николаевску провалиться и т.п. Не знаю, откуда взялось такое несочувствие Николаевску, знаю только, что такое мнение о «городе всевозможных скандалов и мерзостей» (подлинные слова) приходится слышать беспрестанно не только по Амуру, но и почти ото всех приезжавших с Амура. Если спросите о причине такой неприязни, то в ответ вы получите целые десятки рассказов о проволочках администрации, о несправедливостях относительно торгующих, о том, как тянутся дела, о страшной дороговизне, о скуке, о скандалах и т.п. Не жив в Николаевске и не имев возможности убедиться в справедливости рассказов, я, конечно, не могу приводить их, а заношу только интересный факт, — которому подобного я не замечал относительно ни Иркутска, ни Читы, ни Благовещенска.

Уссури приносит с собою и свою своеобразную растительность с ее удивительным разнообразием и соединением в одном и том же месте, на одном и том же утесе деревьев, по-видимому, совершенно различных климатов: осины и орешника, приносящего огромные грозди так называемых грецких орехов, лещины нескольких сортов, тополя, липы, дуба, березы, винограда и пр. И всё это образует густейший лес, заваленный громадными гниющими деревьями и заросший густейшею травою. Осина и рядом — ореховое дерево с своими огромными перистыми листьями и гроздьями в шесть–восемь крупных орехов, жиденькая береза и в ее тени вьющийся виноградник с большими кистями еще зеленого винограда. А внизу торчат глыбы гранита, в который бьет высокий вал Амура!

Если бы кто-нибудь хотел вынести приятное впечатление из наружного осмотра Амура, тому надо бы посоветовать проехаться только до Хабаровки и то не во время большой воды. За Хабаровкой — оборотная сторона медали. Вот характер местности: невысокие утесы с небольшим слоем глины, а сверху тонкой полоской чернозема, на этих утесах густейший лес; между двух утесов маленькая падь, — в ней болото. По всему Амуру острова, но это временные наносы. Вот был остров наносный из мельчайшего ила (сверху два, три вершка чернозема), но валом его понемногу подмывает, земля обрушивается, и, смотришь, через несколько лет острова как не бывало; зато в другом месте нанесет подобный же остров, — мель увеличится, выйдет из-под воды, зарастет по краям мелким тальником, тальник сделается все больше и гуще, и вот по краям образуется гребень в несколько сажень ширины, а внутри болотистый луг; если же матерой берег близко, то и тянется этот болотистый луг вплоть до гор, а горы, как сказано, сплошь заросли лесом. Кое-где виднеются гольдские деревни, ну да гольдам только и жить тут: рыба есть, чего же больше? Но каким-то чудом попали сюда и русские деревни, — не станки, а большие деревни.

Вот как живут в них: например, на третьем станке возьму хоть самого богатого крестьянина. Хозяин лет сорок с чем-то, четыре сына, все работники, трое уже работали нынешнею весной на пашне, жена и двое маленьких детей. Вся семья работящая, я в этом убедился, простояв около этой деревни несколько времени, за бурей; поднимаются чуть свет, ложатся поздно, к труду привыкли, да и немудрено, это вятские крестьяне, а не казаки 2-й конной бригады. Впрочем, и самые постройки, дом с четырьмя маленькими пристройками, баней, амбарчиком и т.п., доказывают, что это не казаки, у которых выстроен дом, — и только; иной казак амбаришко порядочный принялся строить только на седьмой год переселения. Следовательно, трудиться готовы, лишь бы труд приносил какой-нибудь полезный результат. А вот результаты труда: у этого крестьянина два клочка пашни, оба на покатостях гор; в одном 150 шагов длины и около 150 ширины, следовательно, 1 дес. 100 кв. саж., тут посеяна рожь-ярица и овес; другой клочок в 120 с чем-то ширины и 150 длины, — рожь озимая и ячмень; всего, следовательно, немного менее двух десятин. И это у самого богатого крестьянина, а средним числом в тех деревнях, где мне случалось быть, пашень приходилось немного более полдесятины на семью. Пашень! Какое громкое название для клочка земли, который и пахать нельзя, земля везде разбрасывается лопатой между пней. На этих двух клочках я насчитал: на первом около 200 пней, на втором более 130. А сколько уже повыдергано этих пней, — целая куча гниет около дома… «Как привезли это нас, высадили, — лес кругом, берег крутой, лес да лес. Даже этого места не знали долго, вот, где дом стоит. Ну вот какой был лес, что вот видишь вся постройка, тут все и вырублено; окромя только избы, та из паромов. Дали это лесу, ну прикупил у соседей: у кого бревно, у кого два, вот и построил. Деньги есть, а хлеба нет и не будет; что добудешь с полдесятины на семью. Паек? Пайка на 20 дней только хватает (из месяца), ну на 10 дней покупать должен. Я вот как пришел, так челковых на 50 уже купил хлеба-то. Сперва всё уж тут пойдет, и рожь, и ярица, и ячмень, и овес, а потом прикупаешь у соседей, у кого остается от пайка, потому на ребят малых тоже дается». Сказали мы ему, что в нынешнем году везут им не полный комплект хлеба. Призадумался хозяин; худо, ведь и купить будет негде. То покупали по рублю, теперь и купить, поди, нельзя будет. Благо еще деньгами запасся; вот на пароходы уже поставили сажень 25. «Слава Богу, теперь хоть знаем, что деньги платят, а то прежде велено ставить, ну и за деньги ли, так ли, — не знаем; после уж, на другой год, вышли деньги. Теперь это дают квитанции, а зимой по квитанциям получим по 1 р. 27 к. за сажень. Вот хоть этим поддержка; тоже вот, когда пароход снизу идет, всегда заходит, продам молока, яиц, денежки тоже есть». Да чтó, здесь денег много, в Росее рубль ассигнациями так уж много стóит, а тут серебряный рубль ничего не стоит», — вот кошек купил на рубль восемьдесят серебра, — за Ваську рубль отдал, да за кошку восемьдесят копеек. А то уж бурундуки да мыши одолели, и уж сколько их было, так это Боже упаси; ну, купил кошек, ничего, слава Богу, меньше стало, а то, бывало, так весь хлеб и съедят». — «А теперь зато пташка одолела, и кто ее знает, какая это пташка, видимо-невидимо ее налетит, весь хлеб так и ест. Уж мы чего не пробовали: выстрелишь, перелетает рядом и сядет к соседу; чучел вешали, ничего не помогает». Заговорили о покосах. «Да оно что, кое-где это есть, сено тоже хорошее, только уж беда топит; снесет, размочит, — полкопны пропадает, и почнешь собирать в лесу, а его вчетвером в день более двух возов не насобираешь промеж деревьев». — Да вы бы на высоких местах косили, ничего хоть и подальше будет. — «Да где ты их найдешь? Ходили это внутрь искать, — тундра, болота, а то лес; уж мы тут везде высматривали, нет ли местечка, да нет, нигде нет, место бы и хорошее, — леса нет, да вот, поди, топит». — «Эх, хлеб одолел, кабы было где хлеб сеять, не то бы было».

Это в одной деревне, а вот в другой, — в Мылках. Сперва о местности: наносной гребень в 10 саж. шириною, от него покатость к реке градусов в тридцать пять; за домами, расположенными на гребне, неглубокая впадина, идущая до гор. В этой впадине и часто между домами топь, кочковатое болото, поросшее мелким лесом. Деревня примыкает одной стороной к небольшому утесу, подходящему к реке вплотную. В этой деревне, состоящей из 30 семей, «пашень» разработано лопатами да кирками около 15 десятин. Я сам обошел все эти «пашни» за исключением трех–четырех десятин, находящихся верстах в пяти от деревни, около озера; прочие расположились частию на утесе, где вырублен лес, между пней, частию на спуске от домов к реке, на покатости в тридцать пять градусов! — Где твоя пашня? — «А вот». И я увидел несколько клочков, лепившихся около бани, каждый по нескольку квадратных сажень. — Это всё, что ты распахал? — «Нет, еще на утесе есть». Полез я на утес. Он вышел вплотную к Амуру, который огибает его, ширь тут огромная, место вполне открыто бурям, которые весь хлеб перекрутили, перемяли. — «И не знаем, как косить станем, да и Господь их знает, какие-то слабые эти хлеба, совсем не держатся». — «Да, а скосишь, что толку будет? Вон мы скосили, — говорят несколько мужичков, которые пригорюнившись стоят около скошенной ярицы, сложенной в крестцы. Действительно, хлеб весь пророс и никуда не годится после двадцатидневных непрерывных проливных дождей. «Эх, Господи, вот напасть-то. Ну что весной посеем?» — Подвезут вам.— «Да когда подвезут. Нет, видно, вовеки нам хлебушка своего не дождаться». — «Уж так это плохо, так-то скучно здесь, наказал Господь за грехи. Высадили это нас, — орешник густой такой, топорами прорубались вот сюда, где дома-то, да и тут не радости пошли, — вишь болото какое. А весна придет, все примемся копать пашню лопатами, бабы, ребята, все уж тут работают; поясница болит, ну да, думаешь, свой хлеб-то будет, а тут вот бурей повалило, перекружило, хоть что хошь делай, а то пташка одолевала, видимо-невидимо налетит, а тут опять дожди, ведь 20 дней не переставаючи, дожди да дожди, весь хлеб как есть погноили. Что за напасть такая!» — А где у вас сенокосы? — «Да где, по островам; вот на аршин [2] вода еще прибудет, — всё затопит, ну и коси тогда по утесам, в лесах, а много ли там накосишь? И в лесах-то ведь все болото». — «И во всем-то тут худо. Вот теперь топоры, — и тех негде взять, купил я это американский топор, крепкий топор, хоть что хошь руби, — только уж пообтерся порядочно, третий год служит. Три рубля дал, у солдата купил, а теперь точить вон не на чем, уж мы искали брусков, точильного камня, нет нигде, а казенный брусок весь вышел. Купил я американских подпилков, — ничего, берет хорошо спервоначалу, потом глядишь, весь потрется».

— Ну, а скот как держится? — «Ну, скот, что говорить, скот хороший, за лето так отъестся, любо посмотреть, — работы нет ему никакой, тут не только что на телеге, на лошади не проехать. Ну, опять скотом начальство хорошо снабжало: дали по одному комплекту, пал; это на другое лето опять приплавили, а потом опять давали, кому лошадь, кому корову. Нет, это что, грех пожаловаться».

«А вот до Горюна доедете, так там еще лучше увидите»,— говорили мне несколько раз, «недаром же Горюном зовется» [3]. Но дальше Мылок я не поехал. Полученное здесь известие о разбитии четырех рейсов сплава, т.е. 48 барж с хлебом и разными припасами для Николаевска и этих же крестьян было причиною того, что направление моей поездки изменилось, — я поплыл вверх на лодке. У крестьян нашлась хорошая довольно большая гольдская лодка, с маленьким дырявым парусом; оказалось, что можно нанять и гребцов. Устройство гольдских лодок очень простое, но удобное, эти лодки очень хорошо ходят вверх на гребях и на парусе, и на них удобно можно переплывать Амур, даже в   сильное волнение, несмотря на его большие, совершенно морские волны, лишь бы был хороший рулевой, который всегда держал бы лодку, подставляя валу корму, а не борт, иначе лодку мгновенно зальет водою, несмотря на высокие борта. Подчас страшно становится за гольдов, когда они при сильном низовом ветре переезжают Амур на крошечной лодке вдвоем, причем на веслах иной раз сидит мальчишка лет одиннадцати. Впрочем, наши крестьяне, приобретая от гольдов их лодки и оморочи (берестяные узенькие лодки), приобретали от них и умение плавать по широкой и бурливой реке, «а у себя-то дома и лодок не держали, — хоть была речка, да мелкая; ну, да уж натерпелись мы на Ингоде, пока привыкли к воде,   — наших трое вон раз чуть не утонули спервоначалу, — а теперь не хуже гольдов плавают». Крестьяне наши хвалят гольдов и живут с ними даже дружно, хоть и зовут поганою тварью, а подчас берут у них рыбу и не брезгают варить в их котелках и есть из их чашечек. Гиляков не хвалят: зверь народ, а гольды, говорят, хороший народ.

На обратном пути заезжал я еще в деревни Маю и Долю (гольдская Маэ, Доле) и видел те же пародии на пашни, слышал те же рассказы, с тою только разницей, что, едучи вниз, я слышал опасение, что хлеб прорастет, теперь оказалось, что и ничтожное количество выросшего хлеба действительно везде проросло и положительно никуда не годится.

В Доле я шел по довольно еще отлогой покатости горы к одному дому, — покупать молока (скот есть и порядочный).

— А вот наша пшеница,— говорит одна баба,— куча навоза, и только, все сгнило.

Я нагнулся: действительно, должно быть, росла пшеница, судя по сгнившему прогоркшему колосу.

— А вот ярицу сеяли, да трава заглушила.

Трава в аршин, хлеба не видно. А рядом бьют землю лопатами, родом большой мотыки, — готовят «пашни». Напал я на одного старика, — плачет, показывает свой клочок сгнившего хлеба: «За что мы тут все пропадаем? Не дождаться нам хлеба. Уж мы просились, просились отсюда, — нет, ничего. Вот ждали, сказывали, царский адъютант проедет (генерал-адъютант Лутковский), ждали мы его, да нигде, сказывают, по деревням не заезжал [4]. Уж мы не знаем, к кому доходить», — прибавил он с желчью. Старик все плакал и твердил: «Пропадем мы тут, пропадем; худо тут, — хлебушка не родится». Крестьяне, говорят, ко всякому проезжему бросаются с такими же жалобами, особенно ко всякому, носящему военную фуражку, — просят помочь, умоляют, чтобы их переселили куда-нибудь, например, на Уссури.

Вообще не только в Доле, но и во всех этих деревнях крестьяне убедились, что тут они ничего не добьются, что труд их пропадет даром, а потому — теперь их единственное желание переселиться куда-нибудь по Уссури, к Благовещенску, куда позволят. Говорил я, например, на 3-м станке с тем богатым крестьянином, владельцем двух десятин. — Что вам была за охота переселяться из России? — «Сенокосов не было дома, да лесу не было, ну и худо. Пожелали сюда идти, ведь избавление от податей на 16 лет, от рекрутчины на 6 наборов. А теперь так сами не рады. Наши вон все просятся на Уссури. Да и я, так только говорится, жаль постройки, а и то переселился бы: здесь ведь хлеба не дождаться».

Конечно, найдутся господа, которые скажут: «Да, знаем мы этих лентяев!» С этими господами, конечно, и спорить нечего, но так как на мнения этих господ могут сослаться те, которым не хотелось бы сознаться, что поселением крестьян между Николаевском и Хабаровкой сделан громадный промах, то я нарочно и привел пример самого работящего крестьянина, владеющего самыми благоприятными условиями, — и что же он разработал в эти года? Две десятины!

Да наконец, у кого из крестьян руки не отнимутся, видя такие жалкие результаты от таких больших трудов? И слышат же при этом, как «наши же крестьяне втроем ушли в прошлом году на Завитую (речку около станции Поярковой) и сказывают, что разработали в первый же год 12 десятин, их-то стали требовать, один и вернулся, ну, хотели примерно его наказать, однако простили». — Да за что наказывать? — «А без билетов ушли все трое, жен своих здесь оставили, дескать, может, выйдет разрешение, ну, тогда семью переведут». И добро бы был недостаток в земле, — тогда занятие таких мест, как места от Хабаровки до № 16 станка, имело бы какой-нибудь смысл. Но зачем заставлять работать в таком месте, где труд дает плохие результаты, когда есть под боком места, где тот же труд дал бы результаты вдесятеро лучше? Если бы крестьяне были поселены в окрестностях Благовещенска, разве это не было бы выгоднее правительству? Правительство и теперь еще их кормит, дает паек и долго еще будет кормить, а если б они были поселены около Благовещенска, то продавали бы уже хлеб, и как бы пригодился этот хлеб теперь, когда погибло от бури с лишком 100 000 пуд. муки. В самом деле, смешно даже доказывать, что гораздо выгоднее обществу, если человек трудится над тем, что приносит хороший доход, чем над тем, от чего он, потратив втрое более сил, получит вдесятеро менее дохода. Мы долго думали, какие соображения могли бы быть причиною заселения этих мест. Почтовая гоньба? Заготовление дров? Но разве пять, шесть, на некоторых станках десять семей ссыльнопоселенцев, крестьян-казаков или же солдат не могут содержать почтовой гоньбы и заготовлять дрова (от 50 до 100 саж. в год)? Разве не было бы выгоднее увеличить производство хлеба на Амуре поселением нескольких сот семей на удобных местах, и удешевить хлеб, а затем хотя бы постоянно давать этот паек пяти–шести семьям, чем постоянно же кормить целые деревни пайком (причем пуд муки обходится около 1   р. 50   к.)?


1. Уж не примут медного, покрытого ртутью, пятака за рубль.

2. Вода действительно прибыла, и не на аршин, а на сажень.

3. Название этой деревни Горин (от гольдской деревни), но крестьяне зовут ее Горюном.

4. На пути от Хабаровки до Софийска он, как говорят, заезжал в селение Михайловское. Крестьяне, вероятно, просили о переселении.



< 1862 Корреспонденции из Сибири 1864 >
Алфавитный каталог     Систематический каталог