Э. Сетон-Томпсон. КЕНГУРОВАЯ КРЫСА
Рассказы о животных. — М.: Наука, 1993. — С. 458–469.
Перевод А.В. Бирюкова.
Я жил тогда на Куррумпо1 в невзрачном грязном ранчо, сложенном из камней. Обмазкой его стен и крыши служила та самая грязь, что заполняла близлежащую долину и слагала окрестные холмы, грязь, под действием морозов и дождей на мили вокруг принявшая самые странные, причудливые формы. Местами она была перекрыта лавой, защищавшей от совершенного разрушения какой-нибудь шпиль.
Описываемая местность казалась очень непривлекательной приезжему из привольных и плодородных прерий Манитобы, однако чем ближе я с ней знакомился, тем больше находил в ней сходства с райскими местами. Каждый тополь, растущий в прерывистой полосе зелени, которою река обозначала свой неверный путь по равнине, каждый колючий кустик, каждый хилый росток — все здесь было наполнено жизнью. Каждый день, каждую ночь я приобретал новых друзей, узнавал что-нибудь новое о жизни обитателей этой своеобразной области.
Известно, что днем землею владеют люди и птицы, зато ночь — это время четвероногих. Чтобы иметь возможность круглосуточно наблюдать за их деятельностью, я каждый вечер, прежде чем идти спать, тщательно подметал площадку вокруг хижины и две дорожки, одна из которых вела к роднику, а другая, шедшая через заброшенное маленькое поле, именовавшееся по старой памяти «садом», — к корралю.
Каждое утро я выходил из домика, с нетерпением ожидая, что меня ждет, и напоминая сам себе ребенка, поджидающего почтальона в Рождественское утро, или рыбака, вытягивающего самую большую свою сеть.
И не было такого утра, чтобы я не получал известий. Почти каждую ночь приходили скунсы, один или два, совавшие свои носы в разные недозволенные места в поисках объедков. Раз–другой появлялась рыжая рысь2. А однажды утром правдивая пыль со всеми подробностями рассказала о споре рыси со скунсом. Очевидно было, что рыси пришлось скороговоркой (на своем языке, конечно) произнести: «Извините, пожалуйста, я приняла вас за кролика; ручаюсь, что подобная ошибка больше не повторится».
Не раз случалось находить зловещие следы «бешеного кота»3. Был случай, когда прямо на дорожке я нашел ясные, крупные следы волка — короля тамошних мест. По мере приближения к двери шаги становились все короче; затем волк остановился и, ступая точно в свои следы, удалился куда-то по своим делам. Приходили кролики, койоты, степные кролики4 — и все оставляли мне на память коротенькие записки, которые я читал по утрам.
Но каждый раз через, и сквозь, все эти следы шли необычные, нежные кружева из точек-горошинок и извилистых линий. Они были тут как тут каждое утро, только что сплетенные прошедшей ночью. Но их узор был так сложен, что мне долго не удавалось разобраться в нем.
Сначала мне показалось, что эти следы принадлежат множеству каких-то двуногих существ, причем за каждым следовал его детеныш. Но двуноги лишь люди и птицы, а эти следы были явно не птичьи. Стараясь быть беспристрастным, я сопоставлял все факты, сообщенные мне пылью. Во-первых, было ясно, что какие-то крошечные двуногие создания приходят сюда по ночам в меховых тапочках, чтобы танцевать при лунном свете. За каждым из них, в то время как оно выделывало свои пируэты, следовало точно такое же, но гораздо меньшее создание, что-то в роде пажа. Они появлялись неизвестно откуда и так же исчезали, причем, по-видимому, обладали способностью делаться невидимыми, так как иначе они не смогли бы избежать вечно бодрствующих койотов.
Если бы дело происходило в Англии или в Ирландии, любой крестьянин тотчас объяснил бы, в чем дело: невидимые пары крошечных меховых туфелек, танцующих при луне — да каждый дурак знает, что это такое. Феи, конечно!
Но я ничего не слыхал о феях в Нью-Мексико. В книгах об этой стране, насколько я знал, также нет упоминаний о феях.
Ах, если б это были они! Это было бы восхитительно! Я бы с радостью в них уверовал. Ведь утверждал же Христиан Андерсен, что верит в них — да и других заставил поверить. Но для меня, увы! это было невозможно, потому что давно уже мое естество, дойдя до развилки на своем пути, где стоял столб с указателями — налево: «В Аркадию5», а направо: «В Науку», выбрало кремнистый и крутой путь направо. Я отказался от волшебных грез, променял их — сам не знаю, на что. Поэтому я пришел в замешательство, и чем дальше заходил в тупик, тем сильнее, конечно, рос интерес. Зная из прежнего опыта, как много значат размеры того пыльного листа, на котором мои ночные посетители будут оставлять свои автографы, я с особенной тщательностью расчистил большое пространство, а вечерний ветер, пропитанный ароматом полыни, еще пригладил мою работу. Все это давало мне надежду, что на следующий день я смогу проследить хоть одну линию точечно-кружевных следов.
Ее ямочки шли вниз по тропинке к шести маисовым пенькам, именуемым садом, а затем, свернув с исписанной пыли, оканчивались у поросшего бурьяном холма, около которого виднелось несколько отверстий норок, шедших не вглубь, а вдоль поверхности земли. (Итак, еще одна чудесная тайна была почти раскрыта. Как прозаически окончилась эта горняя стезя!) Я поставил ловушку около этих отверстий, и на следующее утро моя «фея» оказалась пойманной. Восхитительнейшее, грациознейшее желтовато-коричневое маленькое существо среди всех, какие я когда-либо видел: большие прекрасные глаза олененка — нет, даже не олененка, потому что и у них мне не приходилось видеть таких изумительно невинных светло-карих глаз; уши, как тончайшие морские раковины с розовыми прожилками, по которым пульсировала жизнь. Задние ноги были большие и сильные, зато передние лапки — я скорее назвал бы их руками — совсем крохотные, розовато-белые, округлые, с ямочками, совсем как у младенца, только каждая лапка была белее и меньше кончика младенческого мизинчика. Горло и грудь были снежно-белыми. Просто непонятно было, как это существо ухитрялось сохранять такую ослепительную белизну среди окружавшей его грязи. По наружной стороне его коричневых бархатных штанишек сбегала тонкая серебристо-белая полоса — совсем как на офицерских брюках. Хвост — то есть тот шлейф, который, как я предполагал, нес маленький паж во время танцев — был очень длинным, под стать штанам был украшен двумя продольными белыми полосками и заканчивался очень красивой пушистой кисточкой, показавшейся мне вначале чересчур длинной. Впоследствии, впрочем, я обнаружил, что она служит для чрезвычайно важных целей.
Все движения этого изящного создания вполне соответствовали его облику. Оно завоевало мое сердце уже тогда, когда я мог видеть только его следы, а при первой же встрече окончательно покорило меня.
«Ах ты, прелесть! Пока ты была таинственной невидимкой, я уж начинал думать, что ты фея, а теперь я понимаю, что слыхал о тебе раньше. Ты — Perodipus ordi, а еще тебя иногда называют кенгуровой крысой6. Я очень благодарен тебе за твои кружевные рисунки, за прекрасные стихи, многие из которых, правда, я не сумел прочитать. Я очень надеюсь, что ты их переведешь, я же готов сидеть у твоих прекрасных крошечных ног и прилежно учиться».
Так как давно известно, что даже самые прекрасные цветы требуют навоза, я нисколько не был удивлен, что жилье прекрасного Perodipus'а находится под землей. Несомненно, что его удивительные глаза и длинные усы помогают ему ориентироваться в темных коридорах его подземного дома.
Наверное, мой поступок может показаться немыслимо жестоким, но мне так хотелось познакомиться ближе с этим животным, что я решил раскопать нору, а ее владельца сделать на время своим пленником и в то же время преподавателем естественной истории.
Я переселил зверька в большой ящик, обитый изнутри жестью и наполненный до половины рыхлой землей. Затем я взял лопату и отправился исследовать и выведывать тайны того мирка, обитателем которого был мой пленник.
Прежде всего я сделал промеры местности и составил точный ее план. Наука основана на измерении, а я давно уже, с тех пор, как сделал свой жизненный выбор, посвятил себя сбору точных данных. Затем я начертил расположение растений, покрывавших холм. Тут росли три больших колючих куста чертополоха и две юкки, или испанских штыка. Оба этих растения опасны для неосторожных посетителей. Затем я обнаружил девять входов в нору. Девять... почему именно девять? Девять муз? Девять жизней? Нет, ничего подобного. Кенгуровая крыса не витает в облаках. Их было девять просто потому, что имелось девять подступов к этой цитадели. У другой могло быть три входа или даже двадцать три — смотря по надобности хозяина и в зависимости от условий местности.
Над каждой из девяти норок всегда стоял на страже крепкий, вооруженный колючками часовой, совершенно неподкупный, так что если бы койот — это страшилище степного мирка — вдруг появился среди лунных танцовщиц, все они разбежались бы по домам, юркнув в ближайшие двери в уверенности, что бесстрашный, хорошо вооруженный страж остановит койота знакомым тому возгласом: «Стой! Назад, или я проткну тебя!»
И я совершенно уверен, что если почему-либо образовался бы новый подступ, например, в месте А, то умное создание соорудило бы здесь новый ход в свой дом. Испанский штык защищал холм и от вытаптывания домашним скотом или любым грузным животным, а если ночью кенгуровая крыса удирает от какого-нибудь быстроногого врага, высокий темный контур родного куста служит ориентиром в неверном свете ночи. Я подумал, что летом, когда другие растения не так сухи, как сейчас, темные вечнозеленые листья испанского штыка вряд ли могут служить хорошим ориентиром по ночам; но и тут он блестяще выходит из затруднения. Из своей верхушки, ощетинившейся сомкнутыми копьями, он выбрасывает во мрак ночи высокую мачту с чудесным канделябром из сияющих белых цветов, виднеющимся издалека, будто новое созвездие на небе. Таким образом, спасительная гавань видна издалека днем и ночью.
Я начал осторожно раскапывать главную галерею, ведущую к дому моей ночной танцовщицы, и продвинулся сравнительно недалеко, как вдруг наткнулся на нечто такое, что заставило меня отпрянуть. Это было свирепого вида земноводное — гваялот, который нагоняет на мексиканцев суеверный, смертельный страх; ученые называют его Amblystoma7. Это был совсем небольшой экземпляр, но и у меня мурашки побежали по коже, когда я увидел его противные хвост и тело, покрытые ядовитой слизью. Если на меня он смог произвести такое сильное впечатление, то каково было бы маленькой кенгуровой крысе, в чей дом он собирался вторгнуться? Но по какой то причине, которая тогда мне не была известна, животное стало зарываться носом в плотную массу песку, составлявшую конец той галереи, куда оно спряталось от меня. И поскольку все мы играли в волшебную сказку, я, разыгрывая роль великана, не замедлил поступить с драконом так, чтобы никогда уже он не смог вредить феям.
Часами я терпеливо раскапывал и обмерял подземное сооружение, в котором кенгуровая крыса проводила дневное время, и, наконец, получил точный его план.
Через любой вход можно было пройти почти до самого центрального покоя, но, не зная одного секрета, вы прошли бы мимо него и вышли на улицу через другую дверь. Сколько бы раз вы ни проходили мимо, вы ни за что не нашли бы гнездо или кладовую, потому что ход в гнездо хозяин, уходя из дому, каждый раз заделывал землею.
Это-то и случилось с гваялотом; он, скорее всего, знал о существовании секретного хода и пытался найти его. Нет сомнения, что он полагал, будто ход находится где-то в том месте, где он буравил песок, хотя на самом деле он был совсем в другом месте. Я думаю, что воздух все-таки проникал в центральную комнату, так как предполагаю, что маленькое круглое отверстие X служило отдушиной, хотя я и не уверен в этом, так как кровля обрушилась в этом месте прежде, чем я смог ее исследовать.
Центральная комната была совсем не маленькой — двенадцать дюймов в длину и восемь в ширину; свод отстоял от пола не меньше чем на пять дюймов. Свод скрепляли живые корни старого мощного куста испанского штыка. Обнаружив вход, я подумал, что сейчас попаду в гнездо, но это было не так. Вход преграждала масса спутанных колючих листьев и стеблей, которые наверняка заставили бы гваялота повернуть назад, если бы он сюда забрался. Расчистив ход, я обнаружил, что настоящий вход был искусно спрятан за поворотом. Затем я обнаружил толстый слой мягкой, шелковистой травы, а в самой середине гнезда — выстилку из мягчайшего пуха. Я думаю, что каждая мелкая птичка из окрестностей внесла свой вклад в подстилку этого гнезда. Оно было такое прелестное, мягкое, теплое, что вполне могло служить для тех розовато-белых жемчужинок, какими появляются на свет детеныши кенгуровой крысы.
В одном из углов этого Большого зала я открыл признаки еще одного секретного хода. Все это напоминало исследование средневекового замка. Этот ход, на который я наткнулся каким-то чудом, шел наклонно вниз и вскоре привел меня в большую кладовую, вмещавшую больше пинты8 семян степного подсолнечника. Эта комната лежала глубже всех в постройке; кроме того, она находилась в самой тенистой части холма, и семена были надежно защищены от высыхания и прорастания. Из конца этой комнаты шел другой ход, заканчивавшийся тупиком; вероятно, раньше он служил для наполнения кладовой, но потом ради безопасности был заделан. Я нашел несколько таких глухих ходов. Видимо, тупики образовались или из закупоренных старых входов, или были устроены умышленно, чтобы сбить с толку непрошеного гостя.
Я нашел еще одну комнату — это была вторая кладовая с резервным запасом из тщательно отобранных семян подсолнечника, не больше полу-джиля9, но среди них не было ни одного плохого или засохшего.
Однако никого из семейства моей пленницы я не обнаружил — скорее всего, потому, что услыхав мое шумное приближение, все они бежали каким-нибудь тайным ходом, который я не нашел.
К его хозяйке, сидящей у меня в заключении, я присматривался теперь с удвоенным интересом. Она оказалась олицетворением неутомимой энергии. Жизнь пульсировала в ней от кончиков полупрозрачных носа и ушей до кисточки на конце дрожащего хвоста. Свой ящик она пересекала одним-един-ственным скачком, и только тут я понял назначение ее громадного хвоста. Во время грандиозных, парящих прыжков кисточка на его конце выполняет ту же роль, какую играет оперение у стрелы, т.е. позволяет сохранять направление в воздухе. Более того, при необходимости она позволяет слегка изменять направление полета. Сам хвост имеет другое назначение. В штанишках кенгуровой крысы карманы отсутствуют, однако для переноски запасов на зиму она пользуется вместительными карманами, которые находятся у нее за щеками. Она может наполнять их до такой степени, что эти карманы выпячиваются, становясь шире ее самой — настолько шире, что ей приходится наклонять голову вбок, чтобы войти в свою парадную дверь. Такой груз серьезно изменяет центр ее тяжести, обычное положение которого приноровлено к прыжкам с пустыми карманами. Вот тут-то приходит на помощь хвост. Значительные длина и объем делают его прекрасным балансиром: поднимая его на тот или иной угол, кенгуровая крыса во время прыжка с недельным запасом провизии за щеками сохраняет полное равновесие.
Мне не приходилось встречать более неутомимого землекопа, чем моя маленькая пленница. Ее бело-розовые лапки, размером не больше кончика карандаша, казалось, не знали усталости, выбрасывая землю между задними ногами, как настоящий землечерпательный снаряд. Казалось, работа совершенно не утомляла ее. Вначале она просверлила всю массу земли бесконечными туннелями и, я не сомневаюсь в этом, создала и разрушила несколько идеальных подземных резиденций; видимо, она трудилась над проблемой быстрого подземного перемещения. Затем она приступила к созданию ландшафтного парка, посвящая свои ночные занятия полному преобразованию географии своих владений. Чтобы местность выглядела красиво, ей приходилось тяжело трудиться, сооружая горы и каньоны.
Особенно нравился ей следующий ландшафтный эффект: нечто в роде Гранд-каньона с горой Сан-Франциско10 на самом краю. Длительное время она старалась втащить на вершину своей горы довольно большой камешек, и хотя это было ей явно не под силу, она не желала воспользоваться моей помощью и обижалась на мои предложения. Некоторое время этот камень служил для нее источником нескончаемых забот. Она не могла ни воспользоваться им, ни избавиться от него, пока не догадалась, что можно подрыть вокруг землю и скатить его в ямку. В конце концов камень оказался на самом дне ящика и больше не беспокоил ее.
Ей, видимо, доставляли огромное наслаждение прыжки с самой вершины Фриско через Гранд-каньон вглубь пустыни Юта на другом конце ящика (двести миль), а оттуда назад на самую вершину (шесть тысяч футов).
Я наблюдал, рисовал и изучал мою пленницу, насколько позволяли ее застенчивость и ночной образ жизни; днем же я иногда просто любовался ею. Она обладала невероятной, просто вулканической способностью создавать целые горные хребты. Когда я впервые заподозрил о ее существовании, мне хотелось назвать ее феей. Когда я увидел ее, я воскликнул: «Ах, нет, это всего лишь кенгуровая крыса!» Но несколько недель наблюдений за ее деятельностью в ящике убедили меня в том, что миллионы этих крошечных, но невероятно энергичных созданий, трудясь в течение многих тысячелетий вместе с морозами и дождями, могли до неузнаваемости изменить облик страны. Я вынужден был признать, что Perodipus — не просто крыса, не сверхъестественное существо; это — Геологическая эпоха, никак не менее.
Меня ожидал еще один, причем совершенно неожиданный, урок. Ученым хорошо известно, что обычные домовые мыши умеют петь не хуже некоторых птиц. Наиболее способные из них могут оглашать кладовую или подвал ночной песней, которой могла бы гордиться и канарейка. Дальнейшие исследования, быть может, покажут, что обычная оленья мышь11 наших восточных лесов — тоже одаренный вокалист.
Любой ковбой плоскогорий Нью-Мексико может рассказать о том, что ночью, сквозь сон, он не раз слыхал удивительные птичьи песни — мелодичное нежное щебетанье с трелями и более низкими нотами; и если его мысли вообще задерживаются на всем этом, то он заключает, что это поют какие-то неизвестные ночные птички, или же соглашается с ничего не объясняющими объяснениями друзей насчет каких-то «степных соловьев». Никто не утруждает себя более внятными объяснениями.
Мне тоже часто приходилось слышать эти странные ночные песни, но никогда не удавалось установить их источник, и я тоже приписывал их каким-то мелким птицам, слишком счастливым, чтобы распевать в дневные часы.
Несколько раз по ночам мне удавалось подслушать, как моя пленница издавала длинный, протяжный звук. Наконец, до меня дошло, что это тот самый звук, что часто слышен при луне. Надо сказать, что мне не удалось услыхать ее настоящую песню. У меня нет твердых доказательств, потому что моя пленница совершенно не желала развлекать меня своим пением. Ее отношение ко мне во все время нашего знакомства оставалось непреклонно-презрительным. Я могу сказать лишь, что думаю (и надеюсь), что это был тот самый голос. Но с точки зрения точной науки это лишь голословное утверждение. Ах, почему я не выбрал в свое время другой след? Тогда я, возможно, имел бы право утверждать то, на чем я не могу пока настаивать, — что сладкоголосый ночной певец равнин и фея, танцевавшая по ночам у моих дверей, — одно и то же.
В одну из ночей произошел новый переворот в природе — моя Сверхъестественная сила начала очередной тектонический эксперимент. Она принялась сооружать новую гору — на этот раз не в центре своего царства, как прежде, а далеко на юго-западе, в одном из углов ящика. Это была выдающаяся гора — на ее сооружение пошел весь материал, вынутый при строительстве Гранд-каньона.
Все выше и выше громоздились утесы, и головокружительной высоты пик вздымался над равниной. Невиданное доселе зрелище!
Гора росла с необычайной скоростью еще и потому, что она сооружалась в углу ящика. Ее вершина быстро приближалась к небесам (которые олицетворяла крышка ящика), когда случилось событие, изменившее намерения созидательницы. Она находилась на такой высоте, на какой ей не приходилось бывать с момента ее пленения. На этой высоте она могла дотянуться до узкой полосы дерева, не защищенной жестью. Она попробовала незнакомое вещество на зуб. О, радость! оно оказалось весьма податливо. С обычной энергией пленница принялась за работу. Она чрезвычайно быстро разделалась с полудюймовой сосновой доской, и затем бежала из навязанного ей окованного жестью царства. Геологическая эпоха окончилась. Я хотел отыскать невероятную тайну, а нашел восхитительную историю из вполне реального мира природы.
Теперь она снова радостно неслась по грязи и песку равнины, проносясь по открытым местам, как живая стрела; искушая быстрого койота сунуть свой неосторожный нос в колючки; или объясняя степным совам, что если они не оставят ее в покое, то наверняка напорются на испанский штык. По ночам она снова быстро чертила кружевные рисунки на пыльных местах, записывала строфы своих стихов или с радостным писком играла в классики.
Неуловимая, как тень, быстрая, как стрела, легкая, как пух, ясноглазая и прекрасная, исчезающая при виде своих врагов в подземном мире — как видим, мое первое впечатление было не так уж далеко от истины.
Я действительно нашел удивительные маленькие существа, и они оказались милее, лучше и даже человечнее тех существ, которые населяют детские книжки. Избранный мною кремнистый путь привел меня, наконец, в Аркадию. И теперь, когда я слышу какую-нибудь народную сказочку про всяких фей и домовых, свойственных будто бы только самым романтичным частям Англии, Ирландии или Индии, я думаю:
«Вы впустую тратите свое время, читая книги. Вы никогда не были в изменчивой долине Куррумпо, где луна серебрит каждый изгиб реки и покрывает голубой вуалью каждый холм. Вы никогда не слыхали музыку лунного света. Вы никогда не видали маленьких существ, являющихся по ночам на землю неизвестно откуда, чтобы плясать до упаду на гладком полу танцевальной залы среди чертополоха и колючек, существ, которые исчезают так же беззвучно, как и возникают.
Вы никогда не видали этого, потому что у вас нет ключа от тайной палаты, да если бы и был, вас все равно не покидали бы сомнения, потому что утонченные участники ночного бала под покровом темноты могут становиться невидимыми.
Вы, кажется, готовы заявить, что все это только сон? Но как же быть с узорами из следов на пыли? Ведь каждое утро они тут как тут».
Перевод сделан по изд.: Seton-Thompson Е. Lives of hunted. New York: Ch. Scribner's sons, 1901.
1Куррумпо — область на севере американского штата Нью-Мексико, где Сетон-Томпсон неоднократно охотился и проводил исследования; место действия нескольких его рассказов («Лобо» и др.).
2Рыжая рысь (Lynx rufus) — некрупная (до 4,5 кг) кошка, обитающая в горах южной половины Северной Америки. По общему облику схожа с обыкновенной рысью.
3«Бешеный кот» — народное название пятнистого скунса (Spilogale putorius) — мелкого вида подсемейства скунсов, отличающегося агрессивным поведением.
4Степные, или американские жесткошерстные, кролики — коренные (в отличие от завезенных из Европы настоящих кроликов) обитатели Северной Америки. Отличаются более грубым волосяным покровом и несколько большими, чем у европейского дикого сородича, размерами.
5Аркадия — область в центральной части Пелопоннеса. В античной и романтической литературе — счастливая; райская страна.
6Современное научное название зверька — кенгуровый прыгун Орда (Dipodomys ordi).
7Amblystoma (современное написание — Ambystoma) — амбистомы, род американских хвостатых земноводных. Хорошо известны их неотенические (размножающиеся) личинки — аксолотли.
8Пинта — мера объема, равная 0,55 л.
9Джиль — ¼ пинты, или 0,14 л.
10Гора Сан-Франциско — вулканическая вершина, близ которой протекает одни из притоков р. Колорадо.
11Оленьи мыши, или белоногие хомячки (Peromyscus) — характерные обитатели лесов Северной Америки.
