На обложке настоящей книги «Нового журнала» еще значится имя Михаила Осиповича. Иначе и быть не могло: он в ней прочел триста девяносто страниц из четырехсот. Со своей обычной добросовестностью, М.О. еще читал рукописи в постели, ставшей его смертным одром. Хотел читать и корректуры, как читал их всегда, но резкое ухудшение в его болезни как раз совпало с временем поступления гранок из типографии. Не думаю, чтобы он вполне ясно сознавал всю опасность своего положения. Но он понимал, что болен тяжело, очень тяжело. Если же Михаил Осипович догадывался, что умирает, то поистине надо склониться перед его мужеством. На вопросы о том, как он себя чувствует, до последних дней отвечал: «Хорошо»… «Вполне хорошо»… Никто верно ни разу не слышал от него жалоб. Он даже обычно отклонял разговоры о своей болезни и переходил к делам, чаще всего к делам «Нового журнала». Умирал М.О. без физических страданий, но довольно долго; было время для всяких мыслей. Он писал когда-то в не перепечатанном им «Светлячке»: «Что я вспомню, умирая, — Если вспомню что-нибудь, — И не даст судьба незлая — Без раздумья мне уснуть…»
Биографические сведения о Михаиле Осиповиче были даны в «Новом русском слове». Надеюсь, в следующих книгах «Нового журнала» появятся оценки его поэтического творчества, сделанные поэтами, воспоминания о нем парижских друзей. Настоящие строки пишутся в спешке: М.О. не раз говорил в последние свои дни, что 11-я книга запаздывает, что надо ускорить ее выход. Она была готова ко дню его кончины. Журнал добавляет лишь некролог своего основателя.
Я прочел снова две его книги в прозе: «Декабристы» и «Пятеро и другие». Произведения только что скончавшегося писателя, бывшего близким другом, читаешь с особым чувством. Однако я писал о них и прежде. Без всяких колебаний, без надгробного преувеличения скажу, что обе эти книги — высокие образцы историко-биографической литературы. Не знаю, какая из них лучше. Вторая «добрее». Не хочу сказать, что первая «зла»: злую книгу Михаил Осипович не мог бы написать, по мягкости, которая была ему свойственна и в литературе, и в жизни. Его изображение декабристов совершенно своеобразно и вызывает двойственные чувства. Кроме Лунина, ни одного «героя» как будто нет: есть средние люди, в большинстве хорошие, в большинстве слабые. А вместе с тем изложение «судьбы одного поколения» потрясает. С большим, на знатоков рассчитанным мастерством, как будто незаметно, из того, что кажется мелочами, создана замечательная картина исторической трагедии. Как хороши портреты Муравьевых, Рылеева, Якубовича, и — в другом лагере — фигура генерала Лепарского (ему отведено несколько страниц и в поэме Михаила Осиповича о декабристах: «Кровь на снегу»)! Такие же истинно-художественные главы есть и в книге «Пятеро и другие». Незабываем, например, его портрет Балакирева.
Недостатком обеих этих превосходных книг была их краткость. Он в одном томе хотел дать то, что требовало пяти или шести томов. Я не раз говорил это Михаилу Осиповичу. Торопиться ему было незачем. В его литературной деятельности было благоприятное обстоятельство: он всю жизнь, и до революции, и после нее, мог писать, совершенно не думая о заработке, не заботясь даже о том, найдется ли издатель. Но он опасался, что «не будут читать». Между тем и «Декабристы», и «Пятеро и другие», конечно, останутся в русской литературе.
Быть может, дело было в его слабом здоровье. Быть может, отчасти в недостаточном доверии к себе как к прозаику. Я в жизни не встречал писателя более скромного. Возможно также, что его отвлекали другие замыслы. Знаю, что в последний год жизни Михаила Осиповича у него было много разных планов. Он хотел перейти к чистой беллетристике и рассказывал мне сюжеты (очень интересные) небольших рассказов. Хотел также заняться книгой о русских символистах, и уже начал ее писать. Предполагалось, что отрывки из нее будут печататься в «Новом журнале». Его просили поместить в журнале всё, вместо отрывков. Он не соглашался: «Многое будет совершенно неинтересно»… Эта книга, вероятно, очень отличалась бы от двух других. Все-таки и декабристы, и «Могучая кучка» были, так сказать, профессионально ему чужды: Михаил Осипович не был ни политическим деятелем, ни композитором. Символисты были «собратья». А главное, он многих из них хорошо знал лично. В его гостеприимном доме в Москве, потом в Париже, собирались известнейшие русские писатели (бывали у него и иностранные знаменитости, как Рильке). Впрочем, быть может, личное знакомство с героями и повредило бы книге. О Рылееве, о Пестеле М.О. мог писать всё, что думал. О знакомых людях так писать ему было бы трудно и даже невозможно. Да и, в самом деле, настало ли время, «время, которое все ставит на свою полочку»? Знаю только, что Михаил Осипович был очень увлечен этим замыслом. Не так давно стал ездить в Public Library и с грустью вспоминал о собственной парижской библиотеке, — у него было тысяч семь книг, преимущественно по разным родам искусства.
Он был человеком большой, очень разносторонней культуры и в литературе обладал вкусом почти безошибочным. Михаил Осипович не умел подавать свои знания, свои блестящие качества. Быть может, и люди, нередко с ним встречавшиеся, не замечали, например, его остроумия. Он и в тесном кругу, сказав слово, иногда на редкость меткое и удачное, точно старался сделать его незаметным, — точно сейчас же брал его назад, хоть злобным, саркастическим его остроумие никогда не было.
Михаил Осипович приехал в Америку уже немолодым и не очень здоровым человеком. Однако четыре года его пребывания в Соединенных Штатах оказались, кажется, самыми плодотворными в его жизни. Из двух его книг в прозе одна целиком написана здесь. Здесь же он создал то издание, которое печатает теперь эти строки о нем. «Новый журнал» всем ему обязан. Первые разговоры о возможности создания в Нью-Йорке толстого журнала происходили еще во Франции, в Грассе, в доме нашего общего друга И.А. Бунина (тогда предполагалось, что Иван Алексеевич тоже приедет в Америку). Но до приезда Михаила Осиповича ничего сделано быть не могло.
Не так давно в России вышел девятнадцатый том сочинений Салтыкова-Щедрина, содержащий в себе его письма периода «Отечественных записок». Я знаю, есть такое клише: журналист, вечно ругающий свое издание, на словах проклинающий свою работу, а на самом деле страстно ее любящий, неспособный жить без «запаха типографской краски». Это клише не выдумано беллетристами: такие люди существуют. Может быть, в некоторой степени что-то подобное было и у Салтыкова. Он ведь все грозил бросить редакторскую должность, но не бросал ее и возобновлял договоры с издателем. Однако преувеличивать ничего не надо: без «запаха типографской краски», и в прямом, и в символическом смысле этого выражения, жить нормальному человеку вполне возможно. Из писем же Салтыкова можно сделать и тот вывод, что он на свою должность редактора смотрел, как на подобие каторжных работ. Понять его нетрудно. И не в одной цензуре было, конечно, дело. Щедрин воевал с Михайловским, с Елисеевым, с Успенским, с другими сотрудниками по-иному, но не меньше, чем с цензурой. А кто больше его раздражал, сказать не берусь. Не думаю, чтобы он, при всем своем таланте, при всех своих замечательных чертах, был образцовым редактором (как не был им и другой большой человек, работу которого я мог наблюдать и лично: П.Н. Милюков, еще гораздо больший «самодержец», чем Щедрин, — при нем такой соредактор, как Михайловский, был бы вообще невозможен). Едва ли суровость и «самодержавие» Щедрина, то настроение, которое он невольно создавал в редакции, способствовали украшению «Отечественных записок»; другие журналы были по качеству выше.
Для того чтобы быть хорошим редактором, нужно много свойств (обычно вдобавок несовместимых). Но первое, думаю, — настоящая, подлинная любовь к этому делу, по возможности без упомянутого выше клише: любишь дело — так и говори; незачем тогда ругаться и проклинать. Михаил Осипович не только любил свою работу редактора: он был в нее почти влюблен. Гордился удачными книгами журнала, очень огорчался, когда они выходили неудачны. Однако мелкие неприятности, неизбежно связанные с повседневной редакционной работой (да еще в эмиграции), переносил с философским юмором. Он никогда не раздражался, и я просто не могу себе его представить «ругающим» или «проклинающим» работу, которой он отдавал все свои силы. Быть может, она слишком его утомляла, но наверное она и скрасила последние годы жизни Михаила Осиповича. Один из ближайших к нему людей говорил мне: «Если бы М.О. отказался от своей работы, он, вероятно, умер бы очень скоро: только эта работа его и поддерживает».
В редакционной работе, быть может, М.О. Цетлин имел les défauts de ses qualités. Он был человеком исключительной доброты. Сочетание этого качества с умом, талантливостью и юмором было обаятельно. От близкого знакомства М.О. неизменно выигрывал, — что в жизни бывает не так часто. Его кончина — тяжелая утрата для русской литературы и большое личное горе для его друзей.