Президент Гинденбург производит смотр войскам. Гигантского роста, совершенно прямой, в штатском платье, ему совершенно непривычном, он медленно идет мимо фронта. Если вглядеться внимательно, видишь, как тяжело ему идти, какого напряжения стоит старику этот ровный военный шаг. Президент выполняет свой долг, как выполнял его почти семьдесят лет назад, когда в сражении под Садовой шел в атаку на австрийскую батарею.
Это старая школа. Это один из последних ее представителей. Такие люди еще есть в разных политических лагерях. Но они, вероятно, последние.
Лицо у фельдмаршала непроницаемое, тяжелое, каменное. Это не тот «cafard» [1], который запечатлелся на лице принца Уэльского, только что, до Гинденбурга, показанного на экране, — предмета зависти всех жизнерадостных людей мира («вот кому весело живется!»). У восьмидесятипятилетнего германского президента вид безрадостный и безнадежный — подходящий стилю германской республики.
История точно нарочно придумывала, как создать наиболее трудные условия для страны, наглядно доказавшей свою изобретательность? Неслыханное поражение, пришедшее как раз тогда, когда народ был совершенно уверен в самой полной победе над всем миром. Самая «военная» нация в Европе, но оружия у нее столько, сколько есть у Голландии или Норвегии. После прусской гвардии — нынешние «шупо» [2]. После беспримерного хозяйственного расцвета — треть населения без работы. После небывалого порядка — небывалый беспорядок. История сказала: выпутывайтесь.
Старое еще сказывается на новом. Символом может служить взрыв экспресса FD-43, происшедший 9 августа у станции Ютербог. Взрыв поезда, это, конечно, новое, — когда же в Германии взрывались поезда? Но тут же и «вечно немецкое» — через двенадцать минут на место катастрофы со станций Ютербог и Луккенвальде подошло четыре спасательных поезда с инженерами, врачами, рабочими и сиделками, точно и в Луккенвальде, и в Ютербоге в эту ночь специально собрались все эти люди в предположении: а не случится ли ночью поблизости взрыв на железной дороге?
В отчете же было сказано, что катастрофа произошла «beim Kilometerstein 60,7» в 21 час 42 (?) минуты.
Как может погибнуть такая страна?
Пуанкаре у себя в Лотарингии.
Публика бурно аплодирует. Чувствуется общее, столь естественное настроение зала, как жаль, что он больше не работоспособен!
Это и в самом деле большая трагедия: Пуанкаре был самым работоспособным человеком в мире. В одном из своих детских стихотворений он говорит о «ненавистном отдыхе» — слова, довольно необычные в устах пятнадцатилетнего гимназиста. Отдых был ему ненавистен всю жизнь. Шестидесяти восьми лет от роду он, случалось, писал семь речей в день и произносил совершенно точно, на память, не справляясь с бумажкой. Свою ответную ноту британскому правительству в августе 1923 года Пуанкаре собственноручно, от первого слова до последнего, написал в один день, в ней было два печатных листа. Нота лорда Керзона, на которую он отвечал по пунктам, составлялась в течение нескольких недель, и британский министр не мог прийти в себя от изумления, получив ответ через двадцать четыре часа. По воскресеньям Пуанкаре уезжал из Парижа — для произнесения своих памятных речей, — всегда по железной дороге, так как «в автомобиле трудно писать». А если с ним отправлялась его жена, то он платил за ее билет, хотя ему предоставлялся салон-вагон: в законе ничего не сказано о бесплатном билете для жены первого министра. По той же причине он отсылал в пользу бедных все подарки, которые получал в бытность свою президентом республики: в законе ничего не сказано о том, что президент республики должен получать подарки.
Может быть, здесь был и главный политический недостаток этого замечательного, образцово-порядочного, во многих отношениях незаменимого человека. Он исполнял все свои обязательства и того же требовал от других. Германия обязательств не выполняла, он и говорил каждое воскресенье о «la mauvaise foi de l'Allemagne» [3] и, наконец, послал в Рурскую область судебного пристава. Европа могла погибнуть, но «la mauvaise foi de l'Allemagne» была доказана с совершенной очевидностью.
Его речи по ясности построения, по логической силе, по юридическому обоснованию — верх совершенства. Политическая ценность их ниже: он по природе спорщик — большой недостаток для государственного деятеля. Однако неудача политики Пуанкаре была бы много нагляднее, если бы противоположная политика достигла лучших результатов.
Самые же удивительные слова Пуанкаре были им как-то сказаны на завтраке Гонкуровской академии (он, кажется, состоял ее юрисконсультом):
«За всю свою жизнь я ничего не сделал. Ничего делать не смел. Я ничего не делаю и теперь, ибо не знаю, во имя чего нужно действовать».
Кажется, если бы нарочно выбрать — кто никак этого не мог сказать? — надо было бы назвать Пуанкаре.
Квартира Клемансо на улице Франклина. Но ее я видел не только на экране.
В этой квартире в течение сорока лет прямо или косвенно делалась французская, а то и мировая история. Первое от нее впечатление: небогато жил знаменитый человек. Три с половиной комнаты во дворе, правда, с крошечным садом. Мебель такая, какую можно найти у зажиточных русских эмигрантов: покойные кожаные кресла, красный «бобрик» в кабинете, книжные полки в кабинете. Не идут в счет картины Моне, вероятно, подаренные Клемансо художником, его ближайшим другом, да еще несколько ценных старинных вещей. Однако свой стиль в квартире есть; на квартиру зажиточного эмигранта она все-таки не похожа. Он и в книгах, и в старинных вещах знал толк.
У изголовья постели, на которой он умер, висит телефон; в 1917-1919 годы история делалась при помощи этого телефона. Тут же лежит браунинг — Клемансо всю жизнь прожил в опасности. На столе гусиные перья. Он до конца своих дней не признавал ни стальных перьев, ни самопишущего пера. Гусиными перьями писал и «коммунист» Анатоль Франс. Едва ли человек, пользующийся гусиными перьями, может быть большевиком.
В кабинете всем известный по фотографиям стол подковой, сделанный по образцу, вырезанному самим Клемансо из картона. Но работал старик в последние годы не в кабинете, а в спальне, а отдыхал не в кабинете, а в столовой. Почему? Об этом сказано в описании последних дней князя Николая Болконского: «Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно, по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все-таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано»… Старый мизантроп, спасший Францию, был очень несчастен, он сам это сказал. И те два знаменитых человека, о которых я только что вспомнил, говорили о себе то же самое. «Я за всю свою жизнь не знал ни одного счастливого дня, ни одного!» — сказал Анатоль Франс. «Халиф Абдурахман имел в жизни четырнадцать счастливых дней, а я, наверное, не имел столько», - говорил Толстой.
«Le piatiletka ou le fameux plan quinquennal!» [4]
Огромные заводы. Трубы еще не дымятся. Но скоро будут дымиться. Клемансо говорил, что речь Жореса он узнает по одному безошибочному признаку: все глаголы в будущем времени. К пятилетке это замечание подходит гораздо лучше.
Перед заводами улыбающиеся люди. Они будут хорошо одеты, и улыбка у них будет веселее. Но сейчас вид у этих людей жалкий, несмотря на все старания советских самородков-режиссеров.
Я ехал в автобусе из Ниццы в Гренобль. Мы проезжали через маленькие прелестные полугородки-полудеревушки. Чуть ли не в каждом есть захудалая гостиница с пышным названием: «Hôtel Splendid, electricité» или «Hôtel Majestic, confort moderne» [5]. Там это electricité обезоруживало своей наивностью. Здесь то же самое преподносится напоказ всему миру. Они хотят создать советское Чикаго. В действительности та же Царицынская слободка, но испорченная нелепой претенциозностью.
Европе так в последнее время надоела «анархия капиталистического хозяйства», что она с почтительным изумлением глядит и на коммунистическую корову в американском седле. Потому что «le piatiletka». План. Быть может, скверный план, но план.
Наше бедствие — короткая память. Плановое хозяйство велось, например, в Германии в 1914-1918 годы с гораздо большим успехом, чем теперь в СССР. «30-процентная недохватка у Круппа или 40-процентная недопродукция в производстве жиров» повлекли бы немедленно катастрофу на фронтах. В воюющей Германии вдобавок плановое хозяйство осуществлялось при неизмеримо более тяжких условиях, уж во всяком случае, без дружной помощи со стороны всех дураков и мошенников капиталистического мира.
Нам, кроме того, самым серьезным образом говорят, что советская молодежь горит и кипит от восторга, вызываемого в ней пятилеткой.
«Посмотрите на эти сверкающие глаза, на эти вдохновенные лица!» Когда же слащавая фальшь надоест русской интеллигенции? Молодежь можно увлечь поэзией войны. Часть молодежи можно увлечь поэзией террора — книга Степняка-Кравчинского стоила жизни немалому числу людей. Но у советской молодежи уже четыре года «в порядке непрерывки» горят глаза оттого, что «благодаря ликвидации обезлички и уравниловки в зарплате, хозрасчетные бригады арматурщиков на Турбострое четко выполняют регулировочное задание с недопродукцией всего лишь в 16 процентов, вызываемой вылазками еще не ликвидированных с корнем рвачествующих, классово чуждых одиночек»… Нет, уж лучше бы наши психологи спорили без «горящих глаз молодежи» и без ссылок на творчество кинематографических самородков.
Было бы странно, если бы вслед за «le piatiletka» на экране не появился и Бернард Шоу.
Он, по-видимому, говорит речь. Его речи в свое время мы читали в газетах — о русских, которые любят спать по пять человек в одной комнате, вероятно, из боязни привидений, об осчастливившем Россию безошибочном сердцеведе Ленине.
Он хорошо говорит, передергивает так, что, вероятно, сам того не замечает. В древности у ораторов и воров был один бог Меркурий. Что с него взять? В своей недавней полемике с Невинсоном Бернард Шоу писал ему: «Настоящий художник не может быть джентльменом. Я сам не джентльмен».
«Veritatem unice dilexit» [6].
Он «хочет слиться с миром обиженных и неимущих». Гандизм миллионеров — вещь нестерпимая. Другой знаменитый английский писатель, сверстник Бернарда Шоу, сказал: «Меня мало беспокоит, как живут бедные люди. Я сожалею лишь о том, что они вообще живут». Теперь этот писатель стар, вышел из большой моды и, кажется, почти ничего не зарабатывает. Это очень приятно. Но было бы много приятнее, если б, например, в результате какой-либо банковской катастрофы Бернард Шоу мог по-настоящему слиться с миром неимущих: «Dieu qu'on est orphelin quand on n'a point d'argent!» [7]
Несколько преувеличена, конечно, и его оценка Ленина. Ленин знал толк в людях, но называть его безошибочным сердцеведом не приходится.
Из письма Ильича к Максиму Горькому (декабрь 1912 года): «Малиновский, Петровский и Бадаев шлют Вам горячий привет и лучшие пожелания. Парни хорошие, особенно первый».
Первый из хороших парней был, как известно, приставленный к Ленину агент Департамента полиции.
Сердцевед, но не безошибочный.
Калинин в присутствии Литвинова принимает нового французского посла графа Дежана.
Все трое, по-видимому, чувствуют себя неловко — меньше всего Литвинов, больше всего Дежан. Его семейные традиции отнюдь не революционные: дед был главой французской полиции, а прадед председательствовал в военном суде, приговорившем к смерти Мале. Быть может, графу Дежану не нравится биография Литвинова?
Президент республики и министр иностранных дел во дворце почти как у себя дома. Но все же только почти. Ленин в 1918 году изумлялся: «Каким образом нас еще отсюда не выгнали?» С тех пор прошло тринадцать более или менее благополучных лет. Но полной уверенности, что они вправду у себя дома и принимают настоящего посла, ни у Калинина, ни у Литвинова, кажется, нет. Есть надежда, что со временем «on les en fera aller, veuillent ou non veuillent» [8], как писала Жанна д'Арк об англичанах. Калинин и Литвинов явно «non veuillent».
Подумать только, что когда-нибудь издатели будут платить немалые деньги за их мемуары: надо же знать, как все это произошло. Да просто по несчастной случайности. Знаю, что безнадежно себя гублю в глазах читателей-социологов, но, по-моему, недавними историческими событиями доказано, что любая шайка может при случайно благоприятной обстановке захватить государственную власть и годами ее удерживать при помощи террора, без всякой идеи, с очень небольшой численно опорой в народных массах. Позднее профессора подыскивают этому глубокие социологические основания.
И незачем все взваливать на отсталость, на вековую темноту России. После «Бесов» Достоевского не мешает перечитать «Землю» Золя. Наше поколение видело историю катастроф, так сказать, в концентрированном виде. Литвинова и Гитлера очень многое объединяет и в прошлом. Самые лучшие курсы истории, написанные до нас, можно считать устаревшими.
Я позволил себе сказать профессору Олару, что при всем превосходстве его знания французской революции мы понимаем ее лучше, так как мы пережили русскую. Покойный профессор был неприятно удивлен этим замечанием. Он знал все речи членов Конвента и мог перечислить на память постановления Комитета общественного спасения. Но ни этих людей, ни этого Комитета он не видел — хотя можно видеть и издали.
Реввоенсовет. Ворошилов.
Вероятно, он себя чувствует в военном мундире так же, как Гинденбург чувствует себя в штатском платье. Но у деятелей Реввоенсовета выработался собственный военно-советский «шик», напоминающий что-то из прошлого: шик писаря, но писаря кавалергардского полка. Этот третий по счету Карно большевистской революции — убежденный пацифист, как и Гитлер. И в самом деле, легко довести мысль до предела: если все будут вооружены простыми дубинами, то Гитлеры и Литвиновы окажутся хозяевами Европы, за Литвиновым — в теории — сто шестьдесят миллионов дубин, за Гитлером — к несчастью, в действительности — тоже дубин найдется достаточно, лучше и не считать.
Кроме того, война сейчас очень страшное дело. Быть может, не столь страшное, как говорят некоторые специалисты: «Через несколько часов после начала войны Париж, Лондон, Берлин будут обращены в груду горящих развалин!» — но все-таки очень страшное дело. Если же мы повернем по направлению к дубинам, то риск уменьшится, а число желающих рискнуть увеличится.
Выводы: при нынешнем состоянии мира вооружения, быть может, приведут к войне, но разоружение приведет к ней почти наверное.
А теперь «наша Красная Армия будет защищать до последней капли крови границы Советского Союза». Где же они, эти границы? Ноздрев показывал Чичикову границу своих владений. Но потом оказалось, что ему принадлежат земли и по ту, и по другую сторону. Такова и граница Советского Союза. В 1920 году она намечалась на Одере, если не на Рейне. Это тоже легко могло случиться — сами поляки говорят, что Польшу спасло «чудо на Висле». Наш Октябрь не был премьерой, но, возможно, не был и последним спектаклем.
Мирозданием раздвинут, Хаос мстительный не спит.
На экране сибирский пейзаж. Я никогда не был в Сибири. Однако пейзажа самородок не выдумал. Мог бы и пейзаж выдумать, да незачем.
Пейзаж, страшный своей пустынной беспредельностью. «La sillence éternelle de ces espace infinis»… [9].
Карлейль как-то сказал о России: «Она безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна, вечна и несокрушима»…
1. таракан (франц.).
2. Здесь: ополченцы (франц.).
3. «плохом поведеннии Германии» (франц.).
4. «Пятилетка или знаменитый пятилетний план!» (франц.).
5. «Отель Сплендид, электричество», «Отель Мажестик, современный комфорт» (франц.).
6. «Только истина достойна уважения» (лат.).
7. «Боже, каким сиротой себя чувствуешь, не имея ни гроша!» (франц.).
8. «Мы сделаем так, чтобы они ушли, хотят они того или не хотят» (франц.).
9. «Вечное безмолвие бесконечного пространства» (франц.).