Полное имя испанского короля: Альфонс-Леон-Фернанд-Мария-Исидор-Паскуаль-Маркиан-Антоний; полный его титул занял бы несколько страниц. Достаточно сказать, что этот титул включает в себя двадцать шесть одних только королевских корон, — кроме герцогских, княжеских и разных других. Как все исторические титулы, он, в значительной своей части, стал чистой фикцией. Попытка испанских королей осуществить, на самом деле, права, которые им дает титул, привела бы, вероятно, Испанию к войне с Францией, Австрией, Англией, Бельгией, Италией и Соединенными Штатами: Альфонс XIII был королем Бургундии, Фландрии, Тироля, Иерусалима, Наварры, обеих Сицилий, обеих Индий и т.д.
По отцу Альфонс XIII — Бурбон, по матери — Габсбург. Он, таким образом, может считаться самым родовитым человеком на земле: в нем объединились две древнейшие династии Европы и в родословном его древе числятся едва ли не все вообще знаменитые монархи западной Европы за тысячу лет.
Попытки подвести основание под «белую кость» и «синюю кровь» не выдерживают ни исторической, ни биологической критики, — это достаточно известно. Но еще всего лет сто тому назад понятие «белой кости» было одной из важнейших социально-политических сил в мире. «Порода — вот тяжелая промышленность семнадцатого века», — справедливо сказал тонкий французский писатель. С той поры значение этой силы упало чрезвычайно. Однако трудно было бы утверждать, что она совершенно перестала быть силой. Я за всю жизнь видел только двух людей, которые, имея бесспорные права на «породу», были к этому не на словах только, а по настоящему вполне равнодушны. Можно было бы показать (я, впрочем, этого обобщать не буду), что хорошо помнили о своем происхождении и знатные революционеры, — и те, которые «отказались от титула», как Рошфор (прежний), и те, которые, напротив, лучше умерли бы, чем произнесли или подписали бы свое имя без дворянской частицы (как один весьма известный немецкий социал-демократ). Интересный психологический материал по этому вопросу могла бы дать и история русских князей-демократов, от Одоевского до Кропоткина.
Анатоль Франс говорил: «On est toujours le bolchévique de quelqu’un». С большим правом можно было бы сказать: «On est toujours l’aristocrate de quelqu’un». В страшных романах Марселя Пруста показывается условность аристократизма на всех его ступенях. Член древней герцогской семьи Германтов не хочет иметь дела с Наполеоновской знатью. И точно такие же границы устанавливают в своей среде горничные и кухарки Пруста. Некоторое значение еще могли бы иметь только самые высшие — и, следовательно, безотносительные — ступени в генеалогической классификации человечества. Я потому и касаюсь этой темы: то обстоятельство, что Альфонс XIII — самый родовитый человек на земле, конечно, имело большое значение в его психологии.
Затем другое. Он родился королем: как известно, его отец умер до его рождения. Если не ошибаюсь, это в истории второй случай: королем с минуты рождения был еще Иоанн I, сын Людовика X, — он, впрочем, оставался королем пять дней. На первый взгляд, казалось бы, не всё ли равно: родиться ли монархом или наследником престола? По-видимому, это далеко не всё равно. По крайней мере, человек, очень хорошо знающий Альфонса XIII, говорил мне, что характер короля был этим обстоятельством предрешен.
Очень многое в мае 1886 года зависело для Испании от того, родится ли сын или дочь у вдовствующей королевы Марии-Христины. При жизни короля Альфонса XII, у королевы родились три девочки. Если б девочкой оказался и тот ребенок, которого она ждала после смерти короля, то это означало бы в будущем прекращение в прямой линии династии Бурбонов и царствование старшей дочери королевы. За последнее столетие до того в Испании было три правления женщин, и они оставили по себе не слишком добрую память.
В этот день, 17 мая 1886 года, еще с утра, до рождения короля, особыми герольдами были вызваны во дворец члены правительства, дипломатический корпус, высшие чины двора, гранды Испании. Огромная толпа собралась на площади перед королевским дворцом. Газеты сообщили, что если родится принцесса, сигнальная пушка произведет пятнадцать выстрелов, а если родится король, то двадцать один выстрел. По словам очевидца-француза, волнение во дворце и на площади было необычайное. «У всех было сознание того, что участь Испании связана с ожидавшимся событием. Это волнение дошло до крайнего предела, когда в первом часу начала стрелять пушка. После шестнадцатого выстрела толпа разразилась бешеными рукоплесканиями».
С этой же минуты вступил в силу пышный старинный испанский церемониал, подобного которому не знает, кажется, ни одна страна. Старшая фрейлина королевы, герцогиня Медина де ла Toppe, положила младенца на бархатную подушку, накрыла кисеей и на золотом блюде, специально для этого предназначенном с незапамятных времен, вынесла Альфонса XIII в тронный зал, где собрались приглашенные герольдами лица. По церемониалу, министр-президент Сагаста приблизился к фрейлине, поднял кисею и сказал: «Да здравствует король!» Вслед за ним к блюду подошел глава оппозиции Кановас дель Кастилло. Он тоже должен был что-то произнести. Но при виде главы оппозиции новорожденный вдруг заплакал. Люди, мистически настроенные, могут усмотреть в этом предзнаменование.
Имя было дано новому королю после очень долгих споров и колебаний. И Габсбурги, и Бурбоны не хотели имени Альфонса, так как с ним неизбежно было бы связано зловещее число тринадцать. Предлагали назвать новорожденного Фердинандом. Но королева считала своим долгом перед памятью мужа дать сыну его имя. Желание королевы восторжествовало. Второе имя королю было дано в честь папы Льва XIII. Очень тщательно были обдуманы и все другие его имена.
Так появился на свет король Альфонс XIII.
Об его воспитании существует целая литература. У короля было три воспитателя, епископ Кардона, генералы Санчес и Агуирре де Техада. Общее руководство его образованием взял на себя известный ученый, профессор Сантамариа де Паредес, бывший министр народного просвещения.
Волей судьбы, скрещение двух родов, которые могли считаться утомленными своей тысячелетней историей, дало очень одаренного ребенка. На этом сходятся почти все, писавшие о короле Альфонсе XIII. Не буду повторять многочисленных анекдотов об его детстве, вроде того, что он, четырех лет отроду, в ответ на замечания воспитателей, гордо их спрашивал: «Кто король? Вы или я?», а несколько постарше, протестуя против воспитательных мер матери, кричал: «Да здравствует республика!» Воспитывался Альфонс XIII в своеобразных условиях. Достаточно сказать, что ему шел второй год, когда он в первый раз, с трибуны парламента, — правда тоже на бархатной подушке и на золотом блюде, — «открыл сессию Кортесов».
Учился король прилежно. Он прошел дома общий курс лицея, военной Академии, юридического факультета, прекрасно владеет иностранными языками, перевел на испанский язык оды Горация. Проф. Сантамариа де Паредес рассказывает, что, желая сделать ему приятный сюрприз, Альфонс XIII пятнадцати лет выучил наизусть испанскую конституцию. Текст конституции 1876 года составляет около тридцати печатных страниц и, по словам профессора, король — единственный человек в мире, знающий его наизусть. Впоследствии, в парламентский период царствования Альфонса XIII, его любимое удовольствие заключалось в том, чтобы на заседаниях правительства, происходивших под его председательством, ловить министров на недостаточном знакомстве с конституцией.
В 1902 году шестнадцатилетний Альфонс XIII был признан совершеннолетним. Связанные с этим торжества тоже происходили по древнему церемониалу времен Карла V. В выпущенной о них книге любители старины найдут интереснейшие страницы. Корона, скипетр, мантия, драгоценности, кареты, ковры, — всё это каким-то чудом сохранилось в Мадриде, после разных государственных переворотов, которыми так богата история Испании.
Один из испанских историков лет десять тому назад с преждевременным удовлетворением писал, что царствование Альфонса XIII — первое в новейшей испанской истории, не знавшее никаких революций. В самом деле, в Испании за последнее столетие несколько раз переменилась династия. На смену Бурбонам пришел король из семьи Бонапартов, затем снова воцарились Бурбоны. Потом неожиданно появился на престоле итальянский принц Савойского дома. Была некоторое время в Испании и республика, наконец, вернулись опять Бурбоны. При таких условиях того благоговения перед царствующим домом, какое есть в Англии, какое было в России, в Испании ждать было бы трудно. Поэтому огромная популярность, окружавшая юного Альфонса XIII, в значительной мере должна быть признана его собственной заслугой. Французский писатель написал о нем в свое время книгу «Un roi bien-aimé». Содержание этой книги, видное из ее заглавия, не было пустой официальной словесностью.
Король — умный и даровитый человек, но он, прежде всего, — charmeur. Это говорили мне люди, отнюдь к нему не расположенные. О личном обаянии Альфонса XIII писали и его враги, — правда, не все; Бласко-Ибаньес, например, другого мнения, но он, по собственным его словам, никогда с королем не встречался. Я просил своих собеседников более точно определить характер обаяния Альфонса XIII и получал указания на его ум, любезность и простоту обращения: «он испанец до мозга костей и в совершенстве владеет жаргоном севильских тореадоров». Ответы были различные и по характеру, и по ценности. Но в одном сходились почти все: «c’est un charmeur».
Король знал наизусть конституцию; он, кроме того, и строго ее соблюдал, — что значительно важнее. Правда, в недавно появившихся воспоминаниях одного из испанских министров сообщается о некоторых выходках в духе Людовика XIV, которые изредка себе позволял король Альфонс чуть ли не шестнадцати лет отроду. Это возможно и правдоподобно. Однако за горделивыми фразами юноши, не получившими тогда и огласки, оставался бесспорный факт: правила парламентской игры соблюдались в Испании до 1923 года так же строго, как, например, в Англии (хотя, конечно, игра шла хуже и давала менее блестящие результаты). Либералы свергали консерваторов, консерваторы свергали либералов, в обоих случаях король вызывал во дворец разных парламентских деятелей, советовался с ними, и, посоветовавшись, поручал одному из них составление кабинета, — впредь до другого сходного эпизода. В некоторых отношениях король Альфонс был даже новаторам.
Так, в январе 1913 года, при образовании кабинета графа Романонеса, король вызвал на совещание, в числе других партийных вождей, лидера республиканско-социалистического союза Азкарате. Это в ту пору, кажется, нигде принято не было. И теперь президент французской республики, выполняя однообразные формальности среднего, нормального правительственного кризиса (от пяти до десяти минут беседы с десятком всегда одних и тех же людей), не позовет во дворец для совещания депутата-монархиста: ведь и Леон Додэ был долгое время членом палаты. Да и социалистов в таких случаях зовут во дворцы лишь со времени войны. Во время этой аудиенции король сказал Азкарате, что отныне намерен постоянно по всем серьезным делам советоваться не только с монархистами, но и с республиканцами и с социалистами, так как они тоже выражают испанское общественное мнение. «Я себя рассматриваю, как президента республики», — добавил король. Эта беседа в свое время наделала много шума не только в Испании. Еще раньше глава республиканской партии заявил, что его партия вести борьбу против Альфонса XIII не предполагает. Другой виднейший политический деятель (Дато) в разговоре с французскими журналистами сказал, что главной социально-политической силой Испании он считает ее молодого короля.
Естественно возникает вопрос: почему человек, двадцать лет строго исполнявший, с большим умом и тактом, свои обязанности конституционного монарха, неожиданно перешел к диктатуре? Я задавал этот вопрос всем испанским политическим деятелям, с которыми мне приходилось разговаривать.
Республиканские деятели отвечали в один голос: король боялся ответственности за военные неудачи в Марокко. Существовали письменные доказательства того, что он лично отдавал военные приказы генералу Сильвестру, имевшие самые плачевные результаты. Эти документы могли быть оглашены в следственной комиссии Кортесов. Поэтому королю не оставалось ничего, кроме диктатуры.
Монархические деятели отвечали не менее единодушно: парламентская жизнь в Испании совершенно выродилась к 1923 году. Все комбинации были испробованы, дела шли из рук вон плохо. Коррупция, «кацикизм», партийная грызня достигли небывалых пределов. Поэтому королю не оставалось ничего, кроме диктатуры.
Не могу сказать, чтобы эти ответы меня удовлетворяли. Ответственность за Марокко? Едва ли эта ответственность могла быть особенно тяжкой по последствиям. Такие ли бывали на наших глазах военные неудачи, и такие ли еще обвинения, — не за неудачи, а за катастрофы, — возводились в 1914–1918 гг. в разных странах на штатских президентов, канцлеров и министров, — король же вдобавок и по конституции был верховным вождем всех вооруженных сил государства. Что могло произойти? В крайнем случае, следственная комиссия Кортесов в почтительной форме поставила бы на вид королю его неудачное вмешательство в военные дела. Риск, связанный с введением диктатуры, был несколько больше, — дело кончилось потерей трона, а могло стоить королю и жизни. Как умный человек, он, вероятно, хорошо это понимал. К тому же, диктатура отнюдь не зажала рта обладателям грозных документов: о военных приказах короля уже давно говорит вся Испания.
Не лучше и второй ответ, вдобавок чрезвычайно банальный: во все времена установление диктатуры оправдывалось именно так, — падением политических нравов, коррупцией, грызней партий, и т.д. Дела в Испании до 1923 года отнюдь не были в катастрофическом состоянии, и едва ли диктатура очень улучшила испанские политические нравы, — это вообще не ее дело.
К вопросу о конституционной монархии и о единоличной власти обычно подходят только с политической точки зрения, — что вполне естественно. Не исключается, однако, возможность и другого подхода. За схемами есть ведь люди; кроме государственного права и логики, существует на свете еще психология.
Очень трудно понять психологию человека, которому, в сущности, от рождения нечего желать. Право и возможность выбора из жизни испанского монарха были изъяты почти нацело. Едва ли не все в его судьбе, в его делах, было предопределено конституцией, традициями, этикетом; ни от чего отступить нельзя было ни на шаг даже в повседневном времяпровождении. Этикет, соблюдаемый так, как он соблюдался в Испании, — очень тяжелое бремя. В былые времена за него человек вознаграждался властью; Людовик XIV мог говорить о своем «чудесном ремесле короля» («mon délicieux métier de roi»). Теперь этого нет. Не надо умиляться ни над той, ни над другой стороной блестящей исторической медали. Назвать же чудесными жизнь и ремесло Альфонса XIII могло бы только бедное воображение.
Вскоре после своего вступления на престол король Альфонс отправился путешествовать за границу. Первый визит его был во Францию. Тогда и начался долгий роман короля с Парижем, последней главой которого оказалась недавняя овация у Лионского вокзала. По случайности, я был свидетелем въезда в Париж юного Альфонса XIII и живо помню благодушную, почтительно-веселую встречу, устроенную парижанами девятнадцатилетнему монарху. Характерной для этой встречи была картинка, появившаяся в юмористическом журнале: «После визита к президенту». На перроне Елисейского Дворца огромный швейцар орет: «Подать карету Его Величества!» (тогда еще ездили в каретах), — к перрону подкатывает детская игрушечная колясочка, с козликом и в упряжке. Парижане обожают королей — чужих, — это всем известно. Тогда особенно их умиляла юность короля Альфонса XIII. Кажется, он и сам на этом немного играл. Явилась приветствовать короля делегация французских студентов, — Альфонс XIII принял ее дружественно, по товарищески, и заявил, что из всех своих титулов больше всего гордится званием студента: он, действительно, был раз в жизни (незадолго до того) в Мадридском Университете и прослушал там две лекции, причем, как нарочно, выбрал аудитории профессоров республиканцев [1].
Иллюстрированных картинок, посвященных пребыванию короля в Париже, а затем в других странах, появилось великое множество. Вообще ни один человек на земле, за исключением Вильгельма II, не занимал собой так много и так долго юмористические журналы всего света, как испанский король (в печати появилась большая и, конечно, неполная коллекция относящихся к нему карикатур, озаглавленная «Европейский jeune-premier»). Рисунок, о котором я говорил выше, был, конечно, незлобивый и приличный. О многих других иллюстрациях никак этого не скажешь, — особенно о тех, что относятся к парижским юношеским похождениям короля, и, несколько позднее, к его женитьбе: трудно себе представить более грубое и непристойное вторжение в личную жизнь ни в чем неповинного человека. Это черта, которую нельзя обойти в психологическом очерке: во времена Людовика XIV, формы его быта и «ремесла» могли рассчитывать на всеобщий почет, — были разные гарантии такого почета, вплоть до отрезания языка. В Англии эти гарантии еще и теперь прочно основываются, если не на законе, то на силе обычая. В других странах положение парадоксальное: формы остались прежние, но гарантий больше нет никаких.
Король женился в 1906 году на принцессе Баттенбергской. Для него с детских лет намечались две невесты: одна австрийская эрцгерцогиня, другая принцесса из дома Бурбонов. Но обе эти партии были отвергнуты из опасения слишком близкого родства. Тогда возникла кандидатура английской принцессы Патриции Коннаутской. К этому плану в Мадридском дворце первоначально отнеслись холодно: женитьба на протестантской принцессе из не очень давней и не очень знатной великобританской династии казалась не слишком блестящей для самого родовитого человека в мире. Однако, испанское правительство держалось другого взгляда. Вопрос о вере был улажен: принцесса согласилась перейти в католичество. Король отправился в Англию и женился на британской принцессе, но не на той: на балу во дворце он познакомился с красавицей принцессой Баттенбергской и предложил ей руку и сердце, получив на это согласие матери и правительства.
Свадьба состоялась в Мадриде 31 мая 1906 года и была отпразднована с необыкновенной пышностью, по тому же старинному церемониалу. В третьем часу дня, после венчания, кортеж новобрачных двинулся из церкви во дворец. Первая из сотни карет уже подошла ко дворцу; экипаж новобрачных, следовавший в средине поезда, еще находился на улице Майор. В это время к открытому окна дома № 88 подошел молодой человек с огромным букетом цветов. Когда белая карета короля, окруженная отрядом конной гвардии, поравнялась с домом, молодой человек бросил на нее свой букет. Раздался оглушительный взрыв. В букете был взрывчатый снаряд чудовищной силы. Это один из самых страшных террористических актов в истории: убито было тридцать семь человек, изувечено более ста. По случайности, букет анархиста задел телефонную проволоку и уклонился от цели: король и королева остались целы, только подвенечное платье королевы было густо залито кровью: в карету влетела оторванная снарядом голова трубача-гвардейца. Королева впала в глубокий обморок, — она в Англии не привыкла к таким делам. Король сохранил хладнокровие: для него покушения и в ту пору уже не были новинкой.
Бомбу бросил анархист Матео Морраль. В его побуждениях какая-то мрачная любовная история странно сочеталась с анархическими принципами. В смятении, охватившем улицу Майор после взрыва, террористу удалось скрыться. Другой квартиры у него не было; не было ни сообщников, ни денег. Приметы его полиция знала, — он давно был у нее на счету. Пойти в гостиницу он не мог. Из этого положения Морраль нашел своеобразный выход. Побродив до вечера по улицам, он затем отправился в редакцию одной газеты, — газета была очень левая, но связей с ней у Морраля никаких не было. Он попросил редактора Накенса принять его. Оставшись наедине с редактором, Морраль представился: «Я тот самый человек, что сегодня днем бросил бомбу в карету короля. Вы можете выдать меня полиции, но помните, я ваш гость!» Слова эти произвели надлежащее действие. Редактор позволил анархисту переночевать, а на следующее утро дал ему денег на железнодорожный билет во Францию. В дороге Морраля по приметам признал полицейский агент и пытался его задержать. Морраль выхватил из кармана браунинг, застрелил агента, а затем покончил с собой. Накенс же был арестован и присужден к девяти годам тюрьмы! Через два года его выпустили на свободу.
Покушений на жизнь Альфонса XIII было вообще довольно много. Так, за год до войны, когда король проезжал верхом по одной из Мадридских улиц, к нему подошел анархист Санчес Аллегре и три раза, с четырех шагов расстояния, выстрелил в него из револьвера. Король и на этот раз проявил замечательное самообладание: увидев наведенный на него револьвер, он мгновенно поднял на дыбы лошадь, — все три пули попали в нее. Это покушение произошло вскоре после упомянутой выше беседы короля с Азкарате и вызвало особенное негодование в левых кругах. Лидер республиканско-социалистического блока приехал во дворец и просил передать королю его искреннее сочувствие.
Бомба, брошенная Матео Морралем в свадебный поезд испанского короля, имела косвенные и отдаленные последствия, наделавшие в мире гораздо больше шума, чем самое покушение. Следствие выяснило, что, за три года до своего дела, Морраль служил в книгоиздательстве, во главе которого стоял Франциск Феррер.
Теперь это имя забыто. Но было время, когда его с волнением повторял буквально весь мир. Феррер был замечательный человек. Словом «идеалист» с давних пор злоупотребляют, — некий иностранный публицист, по-видимому, человек осведомленный и умница, недавно назвал идеалистом Литвинова. Однако, из злоупотреблений приевшимся словом еще никак не следует, что ему ничто в жизни не соответствует. Франциск Феррер, посвятивший себя народному образованию и создавший «свободную школу», тоже давным-давно забытую, был идеалистом, в самом настоящем смысле слова. По складу ума и характера, он несколько напоминал П.А. Кропоткина, взглядов держался радикальных и восторженных, а по натуре был человек умеренный и кроткий. Таким людям не следует жить очень долго, ибо на старости к ним может быть отнесено мудрое слово Апокалипсиса: «Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою». В русском князе-анархисте за страшными словами скрывался добрый (очень добрый) кадет, — да собственно с 1914 года больше и не очень скрывался: Кропоткин ведь со времени войны свой анархизм извлекал на свет Божий редко, только в торжественных случаях.
Ферреру до старости дожить не довелось. По причинам, на которых останавливаться не стоит, его ненавидели все испанские реакционеры. Он был оправдан по делу Морраля, — трудно было осудить человека за то, что работавший когда-то в его книгоиздательстве служащий совершил тяжкое преступление. Но несколько позднее, в связи с очередными беспорядками в Барселоне, Феррера снова арестовали и предали суду, который без всякой вины приговорил его к смертной казни. Франциск Феррер был расстрелян 13 октября 1909 года. Его процесс и казнь вызвали в Европе всеобщее бурное, вполне заслуженное негодование.
Дело было возмутительное, что и говорить. Но теперь, после дел, творящихся в России уже четырнадцать лет, и при достаточно выяснившемся отношении к ним «цивилизованного мира», с горькой усмешкой перечитываешь старые издания, в которых описывается отклик европейского общественного мнения на казнь Франциска Феррера. Английские, французские, немецкие газеты — и социалистические, и либеральные, и даже консервативные, печатали изо дня в день громовые статьи. Во всех столицах Европы, при переполненных залах, шли митинги протеста. Над народными домами были подняты траурные флаги. Знаменитые писатели, во главе с Анатолем Франсом, подписывали воззвания. В Бельгии постановлено было бойкотировать испанские товары. Сходные постановления принимались в других странах. Всего больше волновалась либеральная Италия. Итальянские муниципалитеты вынесли резолюцию о «гнусной попытке раздавить вечные принципы свободной мысли и свободного человеческого слова». Итальянские рабочие забастовали. В Пизе магазины закрылись, вывесив надпись: «Закрыто по случаю мирового траура». Много улиц было названо именем Франциска Феррера.
Как они называются теперь? И все ли будущие диктаторы приняли тогда участие в манифестациях, связанных с покушением на свободное человеческое слово? Пролил ли, например, слезу гуманный Талаат? Что писал Ленин? На каком митинге говорил Троцкий? Читал ли Дзержинский реферат о новом зверстве испанской буржуазии? Закрыл ли, по случаю мирового траура, свою лавку молодой Бэла Кун? Перебирая эти странные воспоминания, я невольно с изумлением себя спрашиваю: было это или не было? И как же это объяснить? Неужели тогда было обманом всё по всей линии — от Анатоля Франса до лавочников Пизы? Или за два десятилетия, правда, довольно обильные событиями, человечество так далеко ушло вперед?
Добавлю однако, что главное негодование Европы, в связи с делом Феррера, было направлено не против короля, а против правительства Испании. Министр-президент Маура отказался представить королю предложение о помиловании Феррера. Альфонс XIII сослался на долг конституционного монарха, запрещавший ему действовать наперекор воле парламентского правительства. Вдобавок, было достаточно ясно, что прямой расчет предписывал испанскому королю помилование. Со всем тем, отношение Европы к королю Альфонсу XIII несколько переменилось. Больше о нем никто не писал книг «Un roi bien-aimé».
Потом дело Феррера было забыто. Началась мировая война. Король Альфонс вел себя весьма осторожно. Французы считали его франкофилом, немцы германофилом, — должно быть, за исключением очень осведомленных французов и немцев, которые могли считать его только ловким политиком. «Двуличие» короля впоследствии разоблачил Бласко Ибаньес в своем памфлете, местами сильном и убедительном, местами грубом и смешном. В этом разоблачении есть и некоторая доля наивности. Почти все виды нейтралитета в пору войны прикрывали приблизительно одно и то же. Испания в 1914–18 годах делала золотые дела. Король Альфонс XIII, вдобавок никогда не клявшийся в верности до гроба ни той, ни другой коалиции, начал давать уроки реальной политики лет на десять раньше, чем, например, идеалисты из Второго Интернационала, которые впервые стыдливо поснимали с себя фиговые листочки лишь после войны, когда дело коснулось России. Альфонс XII имеет перед ними одно бесспорное преимущество: он хоть не твердил десятилетиями о своем идеализме.
Здесь, в психологическом этюде, по старинному обычаю биографов, надо было бы отметить, что в короле «медленно назревал кризис», или, что в нем «шла внутренняя эволюция», — это собственно можно всегда сказать едва ли не о любом человеке, без большого риска ошибиться. Менее элементарный психологический анализ, вероятно, обнаружил бы одновременное существование двух миров в душе одного человека. Был умный, либеральный, современный король, искусно и тактично выполнявший свое конституционное ремесло. И был другой человек, последний Бурбон-Габсбург, тяготившийся безвластной фикцией правления, в душе ненавидевший и презиравший конституцию, либерализм, всё современное, а иногда и проговаривавшийся о своих затаенных чувствах. Либеральный король, например, очень любезно принимал у себя во дворце заезжих новых богачей из Аргентины, Чили или Мексики, восторгался «Заатлантической Испанией» и дарил свои фотографии очарованным гостям. Тот другой человек с презрением называл этих людей «индейцами» и говорил, что за их нарядами, за драгоценностями их дам ему представляются продетые в нос кольца и подвязанные к поясу скальпы. Либеральный король беспрекословно подписывал бумаги, которые подавали ему министры из парламентских деятелей. Тот другой думал (а гораздо позднее и сказал), что, за некоторыми исключениями, его министры были мошенники, да вдобавок в большинстве и дураки. Либеральный король рассматривал себя, как президента республики. Тот другой в душе вынашивал (и впоследствии, в пору диктатуры, в знаменитой речи перед папой высказал) чисто-средневековую философско-политическую доктрину, от которой не отказался бы ни один из первых Бурбонов и ни один из первых Габсбургов. В видимый мир внезапно врывается мир невидимый, человеком овладевает страстное желание поиграть в другую игру. Биографы поэтов это называют кризисом и обычно толкуют с почтительным одобрением. В политике это называется переменой взглядов и только терпится очень строгими людьми.
Бранить политического деятеля за перемену взглядов — занятие весьма праздное, явно требующее избытка свободного времени. Обычно перемена взглядов почти не останавливает и внимания. Вот, например, если бы Ганди стал биржевиком или Ллойд-Джордж генералом ордена иезуитов, это еще могло бы поразить ленивое человеческое воображение. Кинематографического приема au ralenti политическая мысль не приемлет.
Думаю, что биография Альфонса XIII может быть понята так. Человек, по природе умный, энергичный и страстный, от рождения поставлен в такие условия, при которых желать ему для себя нечего: в своей судьбе он ничего изменить не может. Личная жизнь его связана строжайшим этикетом, и, вдобавок, открыта улице. Божеские почести — и грубейшие карикатуры. Ритуал времен Карла V — и кровавые покушения. В пеленках, на золотом блюде, открыл Кортесы, — и так открывай их до смерти. Подписывай бумаги, не входя в их обсуждение. Произноси речи, составленные другими. При консервативном правительстве, — «я принял решение», при либеральном правительстве, тоже — «я принял решение» (прямо противоположное). Гастон Думерг, гораздо менее скованный этикетом и вдобавок ни разу не подвергавшийся террористическим покушениям, через семь лет поблагодарил депутатов, обещавших ему вторичное избрание, — довольно и семи лет выставок по куроводству и банкетов муниципальной гвардии. Я не хочу сказать, что это выше человеческих сил. Есть люди, которые всю жизнь так живут, — тихо, скромно, с достоинством. Достаточно назвать хотя бы нынешнего английского короля. Его бабка еще не мирилась с этой жизнью [2]. Король Альфонс XIII терпел ее тридцать лет, потом другой мир прорвался. В психологическом отношении, испанская диктатура — бунт человека, из которого жизнь делала «робот». Усложнение политической обстановки, война в Марокко, неудачные военные приказы короля, мелочная борьба партий, все это могло ускорить дело. Вдобавок, результаты двадцатилетней политики примирения оказывались не очень утешительными: король говорил, что рассматривает себя, как президента республики, а на улице в него палили из револьвера, и угроза бомбы всегда висела над ним, над его женой, над его детьми. Могли сказаться и настроения Пушкинскаго Бориса: «Грабь и казни, — тебе не будет хуже».
Политические дела Испании не были катастрофическими в 1923 году, однако, и блестящими их назвать было бы весьма трудно. Историк, очень враждебный диктатуре, так определяет положение дел перед переворотом: «Правители без идеала и народ без веры стояли перед пятью важнейшими проблемами: Мароккская война, терроризм, сепаратизм, бюджетный дефицит и падение дисциплины в армии». Во главе правительства находился маркиз Альхусемас, о политических способностях которого и друзья были не слишком высокого мнения.
В это время и появился новый человек. Большая публика еще мало его знала в ту пору, хотя о нем давно говорили и в политических и, особенно, в военных кругах. Дон Мигуель Примо де Ривера-и-Орбанеха уже был далеко не молодой человек: ему шел пятьдесят третий год. В прошлом за ним значилась блестящая военная карьера: он был капитаном двадцати трех лет от роду, а полковником двадцати восьми. Недоброжелатели утверждали, что столь быструю карьеру ему обеспечила протекция его дяди-фельдмаршала. Однако вся молодость Примо де Ривера прошла на войне, в Мелилье, на Кубе, опять в Африке. Он был ранен в битве при Керте и произведен в генералы на поле сражения. Имел он и много боевых отличий, в том числе особенно ценимый в Испании, связанный с пенсией, красный крест Ордена Военной Заслуги.
Генерал давно позволял себе разные вторжения в политику. У гражданской власти, как консервативной, так и либеральной, он был на дурном счету. Его считали очень беспокойным человеком. Обладая даром слова и бойким пером, он выступал с речами оппозиционного характера, писал статьи в газетах, полемизировал с Унамуно и ругал правительственную политику. Несмотря на его большие связи в аристократическом кругу, Примо де Ривера два раза увольняли от должностей — военного губернатора Кадикса и военного губернатора Мадрида. В 1921 году он унаследовал от дяди титул маркиза д-Эстелла и звание гранда Испании, а в следующем году был назначен главнокомандующим четвертого военного округа и генерал-капитаном Каталонии. В Барселоне он немедленно рассорился с гражданским губернатором по вопросу о способах управления областью. Недовольное правительство вызвало обоих сановников в Мадрид и, по рассмотрении дела, не согласилось с Примо де Ривера, который предлагал ввести во всей Каталонии военное положение. Генерал уехал из Мадрида в очень раздраженном настроении. По-видимому, он тогда в столице и подготовил почву для государственного переворота.
Примо де Ривера был очень способный человек. У него и в Испании, и в Европе были горячие поклонники. Так, восторженную статью о нем мы находим в последнем издании «Британской Энциклопедии», — радикализм этого издания распространяется, главным образом, на Россию. Автор статьи отмечает «исключительные военные таланты», «рыцарский характер» и «провербиальную честность» генерала. Выдающегося политического дарования у Примо де Ривера не было. В этой области он был чистым импровизатором. Весьма нерасположенный к нему новейший испанский историк, подчеркивая полную его неподготовленность к государственной деятельности, недостаток политической культуры, его предрассудки, легкомыслие, упрямство и непоследовательность в делах, признаёт, однако, за бывшим диктатором, кроме патриотизма и исключительной энергии, также огромную интуицию, помогавшую ему выходить с честью из самых трудных положений. «Скорее смелый, чем гениальный, больше авантюрист, чем государственный деятель, — он оставил печальное наследство всех диктатур: разбитые политические партии, вождей без престижа, поколебленные финансы, разгоревшиеся страсти, потрясенный до основания общественный порядок, монархию в опасности и раздоры в войсках».
Взгляды Примо де Ривера были довольно неопределенные. В политике он, естественно, был реакционером, хоть сам неизменно это отрицал: каждый диктатор обычно считает реакционными все диктатуры, кроме своей собственной, — его диктатура, напротив, открывает миру новые пути. Однако в области социального законодательства Примо де Ривера во многом опередил республиканских деятелей других стран; в созданных им хозяйственных учреждениях работали социалисты, чем генерал очень гордился. Человек он был отнюдь не жестокий и для диктатора не отличался нетерпимостью. Второстепенный испанский журналист, сотрудник небольшой газеты, показывал мне личное письмо, которое ему прислал Примо де Ривера по следующему поводу: цензура как-то запретила статью этого журналиста; он написал гневное протестующее письмо самому диктатору и тотчас получил ответ, в котором Примо де Ривера, защищая действия цензуры, подробно доказывал, почему статья не могла быть пропущена. Защищать действия цензуры — очень неблагодарное дело. Однако ни один другой диктатор, вероятно, не счел бы совместимым со своим достоинством давать какие-то объяснения какому-то журналисту по поводу какой-то статьи! Этот случай характерен для всего строя: Примо де Ривера установил в Испании полу-диктатуру. Опыт его показывает, что полу-диктатура существовать долго не может. Как человек же, этот политический импровизатор был интереснее, способнее и привлекательнее, чем другие, более прочно держащиеся, диктаторы (не «полу-»). По натуре это был игрок, — и в жизни, и в политике, — игрок отважный, оптимистический и, до поры до времени, счастливый. В одной испанской работе мне попались такие слова о нем: «un triumfador de lа vida». Это должно быть близко к истине.
Знал ли король о подготовлявшемся перевороте? По всей вероятности, не мог не знать, хоть доказательств этому нет. Взаимоотношения короля и диктатора, как в период диктатуры, так и после нее, не очень ясны. Их как будто связывала дружба; кажется, они были на ты (по крайней мере, в своих письмах Альфонс XIII обращается на ты к генералу). В Испании долгое время держался взгляд, что король был чуть только не пешкой в руках диктатора. Но впоследствии, в 1929 году, когда Примо де Ривера беспрекословно ушел в отставку по первому требованию Альфонса XIII, стали говорить, что, напротив, диктатор был чуть только не пешкой в руках короля. Вероятно, истина лежит посредине: Испанией правили два человека, объединившиеся для определенных целей, или, скорее, по определенным настроениям. Сомневаюсь, однако, чтобы атмосфера дуумвирата была очень дружественной, — дружественных дуумвиратов история почти не знает. По словам недоброжелателей, Примо де Ривера на вершине власти не раз говорил в тесном приятельском кругу: «Ну, меня он (король) не пробурбонит!» (Намек на макиавеллизм, приписываемый династии Бурбонов).
В ночь на 13 сентября 1923 года в Барселоне у Примо де Ривера собрались участники заговора, в громадном большинстве недовольные правительством генералы. Около полуночи два полка были выведены из казарм и захватили почту, телеграф, телефонную станцию. Было выпущено знаменитое воззвание, изобличавшее старую правительственную систему и кратко намечавшее программу диктатуры. Это редкий случай восстания, начатого не в центре, а на окраине. Заговорщики, кажется, сами не очень верили в успех дела: по крайней мере, у них были заготовлены автомобили для бегства во Францию, в случае неудачи.
Однако бороться им было, в сущности, не с кем: за исключением последнего парламентского правительства Италии, столь искусно отдавшего власть Муссолини, ни одна другая власть в истории не сопротивлялась восстанию так слабо и так бездарно, как кабинет маркиза Альхусемаса. Пилсудскому все-таки пришлось вести бои на улицах Варшавы. Примо де Ривера завладел Испанией без единого выстрела. В Мадриде слухи о готовящихся событиях распространились еще 12 сентября, — слишком много людей знало о задуманном деле. Но правительство было настроено беззаботно. В совете министров в этот день обсуждался вопрос об открытии выставки мебели. Известие о восстании в Барселоне опечалило министров. Решено было серьезно побеседовать с восставшим генералом и объяснить ему, что он поступает нехорошо. Между тем, дело вовсе не было безнадежным. В распоряжении центрального правительства еще были и военные, и полицейские силы. Генерал Забальза, главнокомандующий третьего округа, из Валенсии по телеграфу предложил министру-президенту двинуть свои войска на мятежников [3]. Маркиз Альхусемас вяло поблагодарил генерала, но этим предложением не воспользовался.
По странной случайности, министр иностранных дел, дон Сантьяго Альба, который считался в правительстве наиболее энергичным человеком и, вдобавок, самым решительным врагом всякого вмешательства армии в политику, находился не в Мадриде: его как раз в этот день вызвал к себе король, отдыхавший в Санъ-Себастьяне. Впоследствии Альба в сдержанно-мрачном тоне рассказал историю своей поездки. Король принял его чрезвычайно любезно, просил вечером приехать во дворец на бал, но от разговора о делах уклонился и так и не объяснил, зачем собственно его вызвал. «Беседа закончилась тем, — говорит министр, — что король милостиво предложил мне покататься с ним на его новом великолепном автомобиле… Дон-Альфонсо сам правил со своим обычным искусством, развивая, как всегда, большую скорость. Мы неслись по окрестностям Сан-Себастьяна, и люди, которые нас встречали, наверное, говорили о сердечном расположении монарха к его министру. Король был так любезен, что подвез меня к моей гостинице». Расставшись с Альфонсом XIII, министр, очень довольный приемом, но и несколько недоумевавший, — зачем ему надо было ехать в Сан-Себастьян? — вошел к себе в комнату. Там его ждала депеша: она кратко сообщала о восстании, поднятом в Барселоне генералом Примо де Ривера.
Дон Сантьяго Альба бросился к телефону и вызвал Мадрид. Из разговора с министром-президентом ему стало ясно, что никто не станет сопротивляться серьезно восстанию. По-видимому (Альба этого прямо не говорит), у него возникли и мысли о странной роли короля, об этом непонятном вызове в Сан-Себастьян. Министр иностранных дел немедленно написал прошение об отставке, — и уехал во Францию. Если так поступил наиболее энергичный член правительства, тот, которого особенно боялись, то чего же было ждать от других.
Трудно сказать с полной уверенностью, что король был в заговоре с генералом Примо де Ривера и, в меру возможного, ему помогал. Но теперь враги Альфонса XIII утверждают, что вся его политика в последние годы медленно и незаметно подготовляла государственный переворот. — «Он все разлагал», — говорил мне виднейший республиканский деятель. — «Он натравливал одну партию на другую, ссорил лидеров партий, всем все обещал и незаметно старался всех скомпрометировать». Как бы то ни было, результат достаточно известен. Через два дня после начала восстания генерал Примо де Ривера получил от короля предложение стать во главе правительства. Испанское общественное мнение встретило это событие довольно равнодушно. Истолковано оно было, по-видимому, так: король пробурбонил парламентских политиков.
Фуше говорил: главное в политике: самому все делать, быть у власти, avoir la main à la pâte, — всё остальное приложится. Изречение это оправдывается на примере многих приходящих к власти людей. То, что делается после прихода к власти, иногда несколько расходится с тем, для чего власть бралась. Граф Сфорца недавно опубликовал в «Contemporary Review» первую программу фашизма, написанную Муссолини в 1919 году. Этого документа теперь в Италии не сыщешь днем с огнем, да оно и понятно. Первый пункт фашистской программы требовал, чтоб было немедленно созвано «Учредительное Собрание, как итальянская секция Интернационального Учредительного Собрания»; второй пункт устанавливал в Италии республику; четвертый уничтожал дворянство и военную службу; шестой провозглашал полную свободу мысли и слова; девятый закрывал биржи и банки, и т.д. Вышло не совсем так: фашистская программа немного с той поры изменилась, но это ничего не значит.
Диктатура короля Альфонса XIII импровизировала в гораздо более узких пределах. Импровизацию мы ей в особую вину не поставим: быть может, уж лучше импровизировать, чем, ничего не выдумывая, живя со дня на день, радостно и беззаботно вести мир к пропасти, как это сейчас на наших глазах делают бездарные правители Европы. Как бы то ни было, нет сомнений в том, что испанская диктатура провалилась. В Испании не было катастрофы, которая могла бы оправдать диктатуру. И, разумеется, самый интересный вывод из испанского опыта: на чем именно провалилась диктатура.
В области народного хозяйства? Противники диктатуры говорили: «да, и в области народного хозяйства; еще год, и король довел бы страну до банкротства». Однако, сторонники диктатуры утверждали обратное: «Диктатура привела и финансы, и промышленность страны в цветущее состояние», — мне рассказывали о новых дорогах, о многочисленных заводах, электрических станциях, созданных диктатурой «паритетных комитетах», пользу которых признают и социалисты, о больших успехах в области городского строительства. Литература по этим вопросам невелика, и неважная это литература. Кажется, англичане говорят, что хуже лгунов-просто — проклятые лгуны, а хуже проклятых лгунов только статистики. Не буду утомлять читателей цифрами. Но насколько я могу судить на основании статистических сведений, испанская диктатура для крестьян не сделала почти ничего, для рабочих сделала немало, а для промышленности сделала очень много. В первые годы правления генерала Примо де Ривера хозяйственный подъем страны был, во всяком случае, бесспорен. Но можно ли его связывать с формой правления, можно ли отделять его от мировой экономической «конъюнктуры», какую долю успехов испанской промышленности следует приписать естественному прогрессу страны, — этого я не знаю. Думаю, однако, что по этой линии вести борьбу с идеей диктатуры и трудно, и нецелесообразно. Под властью Сталина страна никак не может процветать и в хозяйственном отношении. Зато страна отлично может процветать при Макдональде и при Муссолини, при Вильсоне и при Мустафе-Кемале, при Примо де Ривера и при Алкала Замора. Вероятно, нигде в Европе в двадцатом столетии не было более блестящего хозяйственного подъема, чем у нас в период 1907–1913 гг. Однако никаких политических заключений из этого не сделаешь.
По сходным причинам, не стоит останавливаться и на разных злоупотреблениях, хищениях и финансовых скандалах. О них даже в учтивой Испании существует немалая литература (правда, не очень грубая), — надо ли говорить, что сторонники Примо де Ривера изобличали злоупотребления прежнего, парламентского, периода, а враги — злоупотребления времен диктатора. Не сомневаюсь, что такая же литература создастся вокруг эпохи Временного Правительства и Учредительных Кортесов. В числе тех «знаков» (по ходкому ныне выражению), под которыми живет мир, есть и знак Устрика, — какие уж тут делать выводы о форме правления! Санчес Герра, один из виднейших умеренных деятелей Испании и смертельный враг диктатуры, поднявший против нее восстание в январе 1929 года, в речи, обращенной к офицерам, сказал: «В пору диктатуры умерли два бывших министра старого (парламентского) строя, и всем известно, что их семьи остались без всяких средств. За то же время умер один министр диктаторского правительства, герцог Тетуанский, и он оставил четыре миллиона пезет». Довод бьет в цель, — он был очень пригоден для речи в пору восстания, но всё же выводы из него надо делать с большой осторожностью: следовало бы уж тогда вспомнить не трех умерших министров, а побольше, и тщательнее произвести экспертизу оставленного ими наследства и его происхождения. Другие аргументы такого рода еще менее убедительны. В книге Франциска Эрнандес Мира [4] приводятся тщательные обзоры сумм, истраченных министрами генерала Примо де Ривера на их казенные квартиры. Оказывается, что обстановка квартиры морского министра стоила 45 тысяч пезет (около 100 тысяч франков), — автор приводит все решительно цифры вплоть до стоимости коврика у «постели министра (150 пезет). Грандиозностью эти цифры не поражают, и постельным ковриком посрамить идею диктатуры трудно. Надо было бы вдобавок знать, сколько стоили коврики в спальных министров до прихода к власти Примо де Ривера. Думаю вообще, что на этом вопросе ни один политический строй не может в настоящее время выиграть бой у другого.
В области внешней политики диктатура Альфонса XIII тоже не может считаться провалившейся. Марокко было замирено (или почти замирено) без чрезмерных жертв и без тяжких поражений. Другие предприятия Примо де Ривера не удались, но и беды от этого не было. Страстной мечтой генерала было приобретение Гибралтара: он хотел обменять его на Цеуту. Англичане на эту сделку не пошли.
Лет шесть тому назад король и Примо де Ривера были склонны дать новое направление испанской внешней политике. Несмотря на общую борьбу с Абдъ-Эль-Кримом, отношения между Испанией и Францией стали в 1923—1925 гг. несколько холоднее прежнего. Напротив, явно обозначилось сближение с Италией, — вероятно, сказалось духовное сродство диктатур. Совместная поездка короля Альфонса XIII и генерала Примо де Ривера в Рим, оказанный им восторженный прием, произнесенные там речи, всё это весьма встревожило французское общественное мнение. Газеты заговорили о коренном переломе в испанской иностранной политике. Однако из этого ничего не вышло. По-видимому, одной из главных причин отказа от коренного перелома было так называемое каталонское дело 1926 года. Дело это стоит напомнить читателям: оно занимает особое место в мировой политической картине последнего времени.
Помимо серьезных разногласий в Танжерском вопросе, одно обстоятельство отражалось весьма неблагоприятно на франко-испанских отношениях в период диктатуры генерала Примо де Ривера. В Париже обосновались испанские и каталонские эмигранты. Их деятельность, да и самое существование, не могли, естественно, доставлять удовольствие диктатору. Как известно, правительство Муссолини также было весьма недовольно гостеприимством, которое находили в Париже итальянские антифашисты. На этой основе и случилось весьма удивительное происшествие.
Это было в конце 1926 года, в то самое время, когда отношения между Францией и Италией обострились чрезвычайно. На Муссолини было произведено покушение, и фашистские газеты прозрачно намекали, что оно было подготовлено итальянскими эмигрантами в Париже, чуть только не с благословения правительства Пуанкаре. В Вентимильи фашисты напали на французских рабочих, в Триполи на французское консульство. Эти выходки очень раздражили общественное мнение во Франции. К Испании всё это, как будто, не имело отношения. Зато весьма близкое отношение к ней имело предприятие, как раз в ту пору организованное каталонским эмигрантом, полковником Масиа.
Нынешний глава каталонского правительства, живший тогда под Парижем, в Буа-Коломб, затеял дело, которое по своей обстановке чрезвычайно напоминало третий акт «Кармен» и романы Дюма-отца. Полковник Масиа, незадолго до того побывавший в России, — быть может, для изучения революционной техники, — подготовлял вторжение в Каталонию из Франции! Несколько сот вооруженных эмигрантов рассчитывали ночью, по тропинкам контрабандистов, перебраться через Пиренеи, поднять восстание в Барселоне, изгнать оттуда испанские войска и провозгласить независимость Каталонии. Всего в деле должно было участвовать около 600 человек. Не все они были каталонцы.
В сентябре 1926 года Масиа познакомился в Париже с итальянским эмигрантом Риццоли и посвятил его в свое дело. Риццоли отнесся к нему чрезвычайно сочувственно и свел каталонского вождя с весьма видным итальянским эмигрантом Риччотти Гарибальди, внуком национального героя и одним из самых пламенных противников Муссолини: на парижском процессе убийц фашиста Бонсервизи Гарибальди произнес, в качестве свидетеля, громовую речь, в которой разоблачал дела фашистского строя. Он организовал во Франции «гарибальдийские авангарды»; верные традициям его деда, они должны были в красных гарибальдийских рубашках, заранее сшитых в большом количестве [5], из Ниццы двинуться на Аппенинский полуостров и освободить Италию. Масиа произвел на Гарибальди чарующее впечатление, а задуманное каталонцами дело, столь сходное с его собственными планами, показалось вождю «авангардов» «совершенно соответствующим идеалу гарибальдийцев». Увлеченный красотой дела, Гарибальди предложил полковнику Масиа помощь итальянской эмиграции: несколько десятков гарибальдийцев изъявили согласие присоединиться к отряду полковника и вместе с ним вторгнуться в Каталонию через Пиренеи. Масиа с признательностью принял ценный союз. Дело было назначено на 2 ноября 1926 года.
Надо ли говорить, что французская полиция была до мельчайших подробностей осведомлена об этом таинственном заговоре, в котором принимало участие несколько сот эмигрантов? Дело было для Франции весьма неприятное: использование эмигрантами французской территории, в качестве базы для вооруженного вторжения в Испанию, могло очень ухудшить франко-испанские отношения, и без того, повторяю, ставшие весьма прохладными в ту пору. Могло оно и увеличить симпатии Примо де Ривера к Италии: фашистское правительство тоже испытывало огорчения от гостеприимства, оказываемого Францией его врагам. А тут во вторжении в Испанию еще принимали прямое участие эти самые ненавистные антифашисты и гарибальдийцы. Друзья наших врагов наши враги… Французской политике было над чем призадуматься, а французской полиции тем паче. Вероятно, полиция г. Киаппа могла бы в зародыше остановить дело, — это, собственно, было даже и не очень трудно. Она поступила гораздо умнее и правильнее. Надо признать, что ее действия в этой истории были настоящим шедевром ловкости, целесообразности и технического совершенства. На моей памяти это дело было самой блестящей из всех побед французской полиции, — как дело об убийстве генерала Кутепова было самым тяжким ее поражением.
Нужно пояснить, что незадолго до того, весьма далеко от Каталонии, произошло небольшое событие, которое оказало влияние на тактику французской полиции. 24-го октября в Ницце полицейскими властями был задержан миланский адвокат Пизакано, бумаги которого оказались не в порядке. Проступок не очень серьезный, но всё же с ним для виновного связаны некоторые неприятности. Не желая, вероятно, им подвергаться, адвокат Пизакано доверительно сообщил задержавшим его властям, что он в действительности не адвокат и не Пизакано, а комендант Ла Полла, виднейший агент тайной итальянской полиции и доверенное лицо министра внутренних дел Федерцони. Французские власти были удивлены: они, наверное, выдали бы визу итальянскому коллеге, — зачем же ему надо было въезжать во Францию под чужим именем? Комендант Ла Полла был тотчас отпущен. Но, по-видимому, некоторое, вполне естественное, любопытство преодолело у французской полиции товарищеские чувства, и, отпустив коменданта, она сочла нужным без его ведома приставить к нему скромного, совершенно незаметного агента. Мера оказалась далеко не бесполезной. Скромный агент установил, что комендант Ла Полла, он же миланский адвокат Пизакано, встретился в Ницце с одним своим соотечественником. Это само по себе было бы мало замечательным фактом. Но зато очень большой и даже чрезвычайный интерес французской полиции — уже не только ниццской — вызвало то обстоятельство, что соотечественник, с которым встретился тайный агент фашистского правительства, был не кто иной, как Риччотти Гарибальди, лютый ненавистник и грозный враг фашистского строя!
Об этом странном факте было немедленно сообщено в Париж. Можно с большой вероятностью предположить, что он был тотчас доложен и министру иностранных дел Бриану, и главе правительства Пуанкаре: в самом деле обстоятельство это принимало чрезвычайно любопытный характер, в связи с теми сведениями, которыми уже располагало французское правительство о ближайшем участии Риччоти Гарибальди в предполагавшемся походе каталонских и итальянских эмигрантов на Барселону.
Поход, как и было предположено, начался 2 ноября. Но продолжался он очень недолго. Недалеко от испанской границы дорогу каталонским сепаратистам неожиданно преградили большие отряды французской полиции. Сепаратисты были арестованы, при них найдены были ружья, пулеметы, кинжалы и знамена, — красно-золотые каталонские знамена с синей звездой независимости. Одновременно, в совершенной обстановке «Кармен», на таинственной горной вилле «Дениз» («dans un site de sauvage beauté», — говорит поэтически настроенный автор отчета) был арестован сам полковник Масиа. При появлении французских полицейских, полковник выхватил револьвер и приложил его к виску, но застрелиться не успел, — вероятно, он в Москве недостаточно овладел революционной техникой, — да, собственно, и кончать самоубийством ему было незачем: ни пытка, ни сожжение на костре, ни даже выдача испанским властям полковнику никак не угрожали. А если б он тогда погиб, то теперь в Барселоне не обсуждался бы проект постановки ему, при жизни, великолепного памятника «на самом возвышенном месте Каталонии».
В это же самое время в Ницце французскими властями был арестован Риччотти Гарибальди. Произведенный у него обыск выяснил с совершенной несомненностью факт, который во всем мире произвел жуткую сенсацию: внук Джузеппе Гарибальди, грозный враг и обличитель фашизма, создатель и вождь «гарибальдийских авангардов», был агентом итальянской полиции!
Его немедленно перевезли в Париж, — и, по особому приказу министра внутренних дел Сарро, высадили на одной из пригородных станций: зная горячий итальянский темперамент, власти опасались, что эмигранты-антифашисты могут убить на Лионском вокзале человека, который обесчестил знаменитое имя деда. В кабинете у г. Киаипа Гарибальди была устроена очная ставка с полковником Масиа. Гарибальди клялся, что он честнейший гарибальдиец, однако признал, что получил 400 000 лир от коменданта Ла Полла [6]. Выходило небольшое противоречие, и г. Киапп очень просил его разъяснить. Но создатель авангардов только горестно восклицал, что, хотя против него говорят факты, его невинность и чистота со временем станут для всех совершенно очевидными. Что до полковника Масиа, то он, подумав, пришел к выводу: «Je vois qu’il y а du louche dans la conduite de Garibaldi». Это делает большую честь его проницательности. Полковник был честнейший человек. «Ce pauvre М. Масиа!» — сказал о нем в интервью Бласко Ибаньес [7].
Гарибальди и Масиа были приговорены к 2 месяцам тюрьмы каждый. Сидеть в тюрьме после процесса им не пришлось, но французское правительство предложило им выехать из Франции, и, чтобы подчеркнуть огромную разницу между подсудимыми, предоставило для этого Гарибальди два дня, а полковнику Масиа и его сообщникам два месяца. Дело получило, разумеется, мировую огласку. Не было доказано, что каталонская экспедиция подготовлялась на деньги коменданта Ла Полла. Однако у Бриана было серьезное объяснение с итальянским послом. После этого объяснения итальянское агентство несколько беззаботно сообщило, будто министр и посол сошлись на том, что все дело представляет собой «une simple affaire de police». Однако, к итальянскому сообщению французское правительство сочло нужным сделать поправку, — случай довольно редкий: здесь легко узнать твердую руку Пуанкаре. В поправке было сказано: «En ce qui concerne l'affaire Garibaldi, Monsieur Artistide Briand a cru devoir appeler toute l'attention du baron Romano Avezzana sur les dangers qui peuvent résulter d'opérations de police ainsi conduites» [8].
Обстоятельства дела, впрочем, сами за себя говорили. Итальянская ориентация испанского правительства дальнейшего развития не получила. Король и диктатор вернулись к традиции, отвечавшей давнему франкофильству испанского общества.
В общем, за время диктатуры внешний престиж Испании не вырос, однако и не пострадал. Едва ли и республиканская Испания будет пользоваться большим престижем. Хозе Ортега-и-Гассет, известнейший из современных испанских писателей, вдохновитель людей, стоящих теперь у власти, задолго до переворота сказал, что новая Испания будет и не гордой, и не могущественной, и неслышной: ее идеалы другие. Не слишком ее вообще и соблазняет это неопределенное понятие престижа, так дорого стоившее и стоящее человечеству.
Свое решительное поражение диктатура потерпела на другом фронте. Это делает Испании большую честь.
Мосье де-ла Палисс сказал бы, что идея диктатуры оказалось несовместимой с идеей свободы. Только и всего. Но этого оказалось достаточно. Материальное благополучие страны скорее выросло. Во внешней политике не произошло ничего такого, чего Испания могла бы стыдиться. У власти оказались люди умные и даровитые: король Альфонс и генерал Примо де Ривера. Хищений, казнокрадства, злоупотреблений было не больше, чем при другом политическом строе. Диктаторскую власть нельзя было упрекнуть и в жестокости. К казням король не прибегал: если исходить лишь из характера репрессий, то правление Примо де Ривера надо признать весьма гуманным. Достаточно напомнить, что Санчес Герра, поднявший вооруженное восстание, не только не был казнен (как это, вероятно, случилось бы во многих других странах), но и не мог пожаловаться на недостаток в знаках внимания со стороны властей и правительства.
Оказалось, однако, что сами по себе личная свобода, свобода слова, свободные учреждения весьма дороги испанскому обществу. Настолько дороги, что диктатура, независимо от своих сильных и слабых сторон, независимо от достоинств и недостатков диктаторов, потерпела поражение в самой своей сущности. Бернард Шоу говорит, что свобода нужна не для блага народа, а для его развлечения. То же самое думал Наполеон. Оказалось (по крайней мере, в Испании), что люди очень дорожат этим развлечением. Неловко доказывать в двадцатом веке преимущества свободы слова и мысли. Протопоп Аввакум писал почти триста лет тому назад: «Чюдо, как то в познание не хотят придти? Огнем, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые то апостолы научили так — не знаю… Те учители явны, яко шиши антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают: по вере своей и дела творят таковы же». Гуманная испанская диктатура ни к огню, ни к виселице не прибегала. Но и одной цензуры оказалось достаточно, чтобы возбудить ненависть к Альфонсу XIII почти всей испанской интеллигенции.
Вскоре после установления диктатуры, в июне 1924 года, виднейшие представители науки, литературы, искусства обратились с письмом к Примо де Ривера, — обычай не позволял обратиться прямо к королю. Этот документ следовало бы привести целиком. Авторы письма (среди них были Мараньон, Ортега-и-Гассет, Перец де Айала, Габриель Маура, герцог Каналехас и др.) в очень учтивой и сдержанной форме говорили диктатору, что они нисколько не идеализируют предшествовавший перевороту строй и во многом сочувствуют критике испанских форм парламентаризма. Они добавляли, что ценят и добрые намерения, и некоторые действия диктатора. Но вместе с тем авторы письма не скрывали, что резко осуждают и считают весьма опасной политическую систему, отрицающую свободу слова и свободу мысли.
Сталинская диктатура расправилась бы немедленно с людьми, подписавшими такое обращение (если б оно вообще было возможно в советских условиях). Полу-диктатура отнеслась к ним с насмешкой: мало ли что там говорят какие-то писатели и ученые! Альфонс XIII и Примо де Ривера не придали никакого значения предостерегавшему их письму. Между тем, именно идеи этого письма их и сокрушили. Вопреки распространенному афоризму, на штыках сидеть можно довольно долго. Но настоящий деспот должен в гонениях идти до конца, ни перед чем не останавливаясь. Диктатура может быть длительной; полу-диктатура не может.
От популярности короля Альфонса XIII больше ничего не оставалось. От него отшатнулись и его прежние министры, не исключая вождей консервативной партии. Испанцы говорили о короле приблизительно то же самое, что англичане говорили о Ллойд-Джордже: «Он слишком умен», — разумеется, в слово «умен» (в английском оттенке clever) вкладывался отнюдь не похвальный смысл. Думаю, что слово это было верно и в обидном, и в не-обидном смысле. Но на престоле нельзя быть Талейраном: когда историк хочет выбранить монарха, он называет его «византийцем». Король Альфонс XIII, конечно, не был человеком, на слово которого можно положиться, как на каменную гору, — об этом свидетельствуют показания министров, сохранивших ему верность почти до самого отречения. Примо де Ривера хвалился, что уж его-то король не «пробурбонит». Однако, когда диктатура восстановила против себя и значительную часть армии, король пробурбонил диктатора с такой же легкостью, как за шесть лет до того парламентских министров. По-видимому, между королем и генералом 28 января 1929 года произошло резкое объяснение. Мы знаем только, что, по выходе из дворца, Примо де Ривера подал в отставку. Затем он уехал во Францию. Его душевное состояние было очень тяжело. С границы генерал послал газете «Насион» телеграмму, в которой говорил, что нуждается в тишине и отдыхе «для приведения в порядок своих мыслей и для восстановления нервного равновесия». Отдыхал он очень недолго: отдохнул — и умер.
Как водится, тотчас после ухода диктатора в Мадриде была переименована улица, названная его именем за время диктатуры. Праздник начался на другой улице. Конец царствования, — подавленное военное восстание, рост тайного общества и республиканского движения, шумный процесс нынешних членов Временного Правительства, их сенсационные речи на суде, переговоры графа Романонеса, решительный отказ республиканцев от примирения с монархией, — всё это достаточно известно. Король вызывал к себе своих политических и личных врагов и предлагал им власть. Одни беспокойно отказывались, другие нерешительно принимали. Альфонс XIII еще оставался charmeur’ом; однако все чувствовали, что начинается агония. Верный двойственной своей природе, он то беззаботно-скептически шутил, уверяя, что всё идет отлично, то тайно уезжал в Эскуриал и там подолгу молился у гробниц своих предков. Король Альфонс мог им завидовать: сам он родился не вовремя. В былые времена, в качестве самодержца, он занял бы, вероятно, одно из первых мест в длинном историческом ряду Бурбонов и Габсбургов. В двадцатом веке Альфонс XIII, со своей беспокойной душою, не подходил для роли ровного, искреннего и скромного конституционного монарха.
Муниципальные выборы нанесли ему в апреле этого года последний и решительный удар. Он сам признал, что Испания высказалась не против правительства и не против династии, а именно против него. Король отрекся от престола, но и отречение написал так, что собственно оно никак не было отречением; юристов Временного Правительства это очень раздражило, — однако, король уже находился во Франции.
Его принял Париж со своим испытанным эклектическим гостеприимством, — от большевиков невозвращенцев до отрекшихся королей. Унамуно? Очень рады. Примо де Ривера? Милости просим. Почти вся современная политика кончается квартирой в Париже. Разница в хронологии. Да еще в квартале.
1. Del Olmet y Caraffa. Alfonso XIII, т. 1, стр. 348.
2. Литтон Стрэчей в своей книге «Queen Victoria» рассказывает (по личному сообщению одного из министров Гладстона), как королева писала первому министру длинные, страстные, иногда резкие письма с наставлениями по поводу политических дел. Гладстон холодно-торжественно оглашал эти письма на заседаниях кабинета. Министры слушали в глубоком молчании. Затем, после небольшой паузы, первый министр переходил к очередным делам, не допуская ни одного слова прений, — как если бы никакого письма не было.
3. J. L. P. La Agonia de un regimen. Barcelona, 1931, p. 25.
4. Francisco Hernandes Mir. La dictatura ante la historia. Madrid, p. 251–256.
5. Le Temps, 7 ноября 1926 г.
6. Говорили, будто он получал деньги и от других учреждений.
7. Le Temps, 6 ноября 1926 г.
8. Le Temps, 11 ноября 1926 г. и «Survey of International affairs», 1927 г., p. 124.