Труды Международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения П.А. Кропоткина. М., 1997. Вып. 2: Идеи П.А. Кропоткина в социально-экономических науках. С. 110–126.
В.Ф.Пустарнаков
Россия
Этнографическая и этнологическая проблематика не входила в круг основных тем, которые занимали П.А.Кропоткина. Но вместе с тем нельзя сказать, что это совсем малозначительная сфера его творчества. Представляется, что кропоткинские этнографически-этнологические этюды интересны прежде всего тем, что в них очень наглядно проявились особенности его социологического и естественнонаучного мышления. И поэтому прежде всего хотелось бы поделиться соображениями о существе геосоциологической концепции Кропоткина, которая представляет теоретическую базу его этнографическо-этнологических представлений.
Мне уже приходилось говорить и писать о том, что в существующей литературе о Кропоткине не очень точно, как мне кажется, предстает соотношение познавательного и ценностного в его мировоззрении, а также связь его социологии с географической школой, с геосоциологией.
Пока что преобладает точка зрения, приверженцы которой акцентируют "натурализм" и "биологизм" Кропоткина, усматривают у него отождествление методов философии с методами естествознания. По сути дела, философская и социологическая концепции Кропоткина изображаются как чисто сциентистско-натуралистические. В противовес такой точке зрения я попытался доказать, что уже в момент своего формирования мировоззрение молодого Кропоткина приняло несциентистский характер: как и у других шестидесятников, все составные части формирующегося мировоззрения молодого Петра Кропоткина опирались на определенный набор ценностных, в том числе этических установок, были пронизаны антропологическим, более того — антропоцентрическим принципом (Пустарнаков, 1992). Эта черта мировоззрения осталась у Кропоткина и на стадии анархо-коммунизма.
Проблема, однако, заключается в том, чтобы адекватно представлять себе пропорции, в которых сочеталось в творчестве Кропоткина познавательное и ценностное: ведь одно дело, когда перед нами настоящий крупный ученый, думающий вместе с тем о сверхзадачах своей науки, о ее общественных и нравственных ценностях, а другое дело — просто идеолог определенной партийной группировки, использующий те или иные данные науки в сугубо утилитарно-прагматических, пусть даже благородных целях. Кропоткин относился к числу первых, хотя нужно признать, что став крупным идеологом анархизма, он волей или неволей (возможно, что и сознательно) подчинял научные исследования ценностным установкам своего анархо-коммунистического мировоззрения.
Несциентистский характер мировоззрения у П.А.Кропоткина сохранился до конца его жизни. В чем это проявилось?
В своей концепции синтетической философии, которая охватывала бы все явления природы и общества, Кропоткин ориентировался как будто на естественнонаучную философию XIX в., на философию антиметафизическую, антиспекулятивную, антиидеалистическую. В начале XX в. он энергично воспротивился тогдашнему антинаучному поветрию, попыткам заменить науку "интуицией", простой догадкой или слепой верой. С осуждением он писал, как бы предвосхищая и наше время: "Вернувшись сперва к Канту, а потом к Шеллингу и даже к Лотце, множество писателей проповедуют теперь «индетерминизм», «спиритуализм», «априоризм», «личный идеализм», «интуицию» и т.д., доказывая, что вера, а не наука — источник истинного познания. Но и этого оказалось недостаточно. В моде теперь мистицизм св. Бернарда и неоплатоников. Является особое требование на «символизм», на «неуловимое», «недостижимое пониманию». Воскресили даже веру в средневекового сатану" (Кропоткин, 1991, с.29).
Но кропоткинский идеал "здравой философии природы", свободной от "сверхприродных гипотез" и от "метафизической мифологии мыслей" этим не исчерпывался. Свой целостный идеал философии Кропоткин сориентировал греческую, как ему казалось, модель, для которой было характерно не только стремление к познанию. Философы древней Греции, полагал Кропоткин, стремились стать руководителями в жизни. А потому философия, помимо всего прочего, должна быть, по Кропоткину, философией великой, поэтической, вдохновляющей, проникнутой духом освобождения, как писал он в 1904 г. в статье, вошедшей позднее в "Этику". Именно такая откровенно ценностная ориентация философии Кропоткина объясняет, почему он, будучи воинствующим антиметафизиком и антиидеалистом, ценил, скажем, идеалиста Фихте — ценил за то, что Фихте в своей этике утверждал свободу человека и уничтожал в человеке пассивность (см.: Кропоткин, 1991, с.180).
Синтетической установке Кропоткина в общефилософской позиции соответствовала по видимости плюралистическая социологическая концепция. Нет таких важных социологических факторов, которые бы Кропоткин не стремился учесть в своих трудах. В некоторых его сочинениях места, посвященные, скажем, роли промышленности и анализу экономических факторов, приведших к смене родового строя общинным, позволяют говорить даже об элементах "экономического материализма" в его мировоззрении. "Когда разрушаемый изнутри отдельной семьей, а извне — расчленением переселявшихся родов и необходимостью для них принимать в свою среду чужаков, родовой строй начал разлагаться, на смену ему выступила деревенская община, основанная на понятии об общей территории. [...] При новой организации развились новые формы обработки земли; [...] ремесленное домашнее производство достигло высокой степени совершенства. Дикая природа была побеждена; чрез леса и болота были проложены дороги, и пустыня заселилась деревнями, отроившимися от материнских общин" (Кропоткин,1922, с.152).
В число причин, существенно влияющих на общественное развитие, Кропоткин включал также и метаэкономические факторы, в частности, фактор завоевания. Однажды он позволил себе высказывание (весьма, правда, неадекватное действительности), согласно которому монгольское нашествие разрушило прежнюю молодую цивилизацию Руси и повело Россию по совершенно иному пути. Среди факторов общественного прогресса у Кропоткина фигурировали также умственные и нравственные факторы.
Казалось бы, налицо обычная плюралистическая социологическая концепция. Но это не так. Базой человеческой истории, основой общественного развития выступают у Кропоткина все-таки географические факторы. Причем и в данном случае Кропоткин выбирал авторитеты очень сознательно. Из всех представителей географической школы наиболее близким П.А.Кропоткину оказался в конце 60-х — начале 70-х годов XIX века не Александр Гумбольдт, не Карл Риттер (труды которых он ценил), а знаменитый английский историк Г.Ф.Бокль (1822-1862), основной труд которого "История цивилизации в Англии" (два тома его вышли в 1858–1861 гг.) имел огромный успех во многих странах, в том числе в России. На ранних ступенях культуры главное влияние, по Кропоткину, следовавшему за Боклем, оказывает почва, в дальнейшем - климат. "Климатом, вместе с почвою, обуславливается с самой колыбели развитие человечества, его материальное благосостояние и умственный прогресс" (Кропоткин,1871, с.45). Удачным называл Кропоткин и обобщающий тезис Бокля, согласно которому история человечества есть не что иное, как изменение человека под влиянием природы и природы под влиянием человека. В процитированной работе Кропоткиным сформулированы исходные установки его этнографическо-этнологической концепции. "Климат, пища, почва, общий вид природы, - писал он, - вот главнейшие агенты, обуславливающие прогресс человеческих рас" (Кропоткин,1871, с.45). "Сами верования народа, - эти первые попытки истолкования явлений природы, - обуславливаются, как известно, общим видом страны, ее растительностью, освещением, а следовательно, и климатом" (Кропоткин,1871, с.40).
Не только геосоциологическая концепция Кропоткина отражала дух исторической эпохи, в которой он жил, эпохи, когда география стала не просто солидной наукой, но приобрела в широких кругах западноевропейского общества особый мировоззренческий статус, что повлияло и на русскую мысль. Вместе с интересом к географии возрастало внимание также и к этнографии и этнологии. С конца 1850-х и до конца 1880-х годов в России проходили этнографические исследования по специальной программе. В числе прочего изучались различные национальности империи (см.: Кропоткин, 1907, с.249).
Если не считать первых высказываний молодого Кропоткина о жизни русского населения европейской части России, то начало его собственных этнографических наблюдений можно отнести к августу 1863 г., когда Петр Алексеевич добрался до села Хабаровка (нынешний Хабаровск). Отсюда им были посланы корреспонденции, содержащие этнографические этюды, посвященные китайцам и манчжурам, гольдам (нанайцам) и гилякам (нивхам) и их взаимоотношениям с русскими (Кропоткин, 1863а, 1863б). Вскоре в поле зрения Кропоткина попали монголы, буряты, тунгусы (эвенки) и другие этносы Сибири и Дальнего Востока.
Одним из близких друзей молодого Кропоткина стал еще более молодой сибирский географ и этнограф, рано ушедший из жизни, И.С.Поляков (1845-1887). На общем собрании Русского географического общества 5 февраля 1869 г. член-сотрудник общества П.А.Кропоткин изложил содержание поступившей в отделение географии физической и математической статьи И.С.Полякова "Поездка в восточный Саян в 1867 г.". Референт сообщил, как говорится в отчете о заседании, "несколько любопытных подробностей о взаимном друг на друга влиянии двух столь различных племен, как русские и буряты" (Кропоткин, 1869, с.56).
Это сообщение Кропоткина в Географическом обществе в феврале 1869 г. и его работы начала 1870-х годов, в которых он вполне определился со всеми своими общесоциологическими методологическими установками, можно считать временем, когда он поднялся в своих наблюдениях над этносами с уровня этнографии до уровня этнологии. Как раз во второй половине XIX века этнология получила статус относительно самостоятельной дисциплины, отличающейся от этнографии, науки по преимуществу описательно-эмпирической, более абстрактным теоретическим уровнем анализа закономерностей развития этносов в общих рамках человеческой культуры. В работе, впервые опубликованной в 1902 г., Кропоткин использовал термин "этнология" (Кропоткин, 1922, с.86).
В каких же проблемах этнологии Кропоткин проявил себя? На первое место я бы поставил его общий геосоциологический подход в этой науке. Геосоциология была у нас на протяжении десятилетий дисциплиной преследуемой (еще в 1928 году Сталин лично осудил так называемый географический уклон Г.В.Плеханова), и поэтому особый интерес представляют мысли Кропоткина о закономерностях развития этносов в зависимости от географической среды. Прежде всего Кропоткин отвечает на фундаментальный вопрос: почему существуют этносы более цивилизованные и менее цивилизованные, по его терминологии, "так называемые дикари" (Кропоткин, 1922, с.87)? Более высокая цивилизация и "цивилизованные нации", согласно Кропоткину, появились в приморских областях Индийского океана, Средиземного моря и Мексиканского залива с их более умеренным, теплым и жарким климатом. А этносы отсталые, менее цивилизованные, "так называемые дикари" (к ним Кропоткин отнес гренландских эскимосов, народы Арктической Америки и северной Сибири, а в Южном полушарии — австралийских туземцев, папуасов, обитателей Огненной Земли) занимают пояс, окружающий более или менее цивилизованные нации, главным образом на тех оконечностях материков, которые большею частью сохранили до сих пор, или же недавно еще носили характер ранней послеледниковой эпохи. Поскольку ледниковый период закончился не сразу на всей поверхности земного шара и, по Кропоткину, до сих пор продолжается, например, в Гренландии, то уровень цивилизации этносов, живущих в регионах с экстремальным климатом, связан с его спецификой. Так, Кропоткин писал об убивающем влиянии северного климата и о негативных социальных последствиях очень жаркого климата.
Другая часть отсталых этносов Земли, по Кропоткину, — это племена, живущие в малодоступных горных регионах.
В этнической истории человечества есть одно загадочное событие: великое переселение народов в Европе IV–VII вв., вызванное вторжением гуннов, пришедших из Азии. Загадочным является движение народов и в самой Азии. Кропоткин выдвинул гипотезу, объясняющую, как ему представлялось, это великое передвижение этносов. По его мнению, одна из возможных причин великого переселения варваров — это высыхание первоначально заселенных ими территорий: "Когда обитатели северо-западной Монголии и восточного Туркестана увидели, что вода уходит от них, им не оставалось другого выхода, как спуститься вдоль широких долин, ведущих к низменностям, и теснить на запад обитателей этих низменностей" (Кропоткин, 1922, с.123). Племя за племенем вытеснялось из Азии в Европу, вынуждая другие племена передвигаться в течение ряда столетий на запад или же обратно на восток в поисках новых, более постоянных мест жительства.
Объяснив географическими факторами первоначальный "пусковой механизм" истории человечества, в том числе его этнической истории, Кропоткин этими факторами не ограничивается. Оно и понятно: сторонники географической школы не были столь наивными, чтобы думать, что почвой, климатом и другими элементами географической среды можно объяснить все в жизни человеческого общества. Недаром у ближайшего учителя Кропоткина в сфере геосоциологии Бокля история — это не только изменения человека под влиянием природы, но и изменение природы под влиянием человека. Поэтому какие бы конкретные этнологические проблемы Кропоткин не поднимал, всегда в его анализе присутствовал как географический, так и метагеографический срез. Но в разных пропорциях: где-то на первый план выступали географические факторы, а где-то — метагеографические.
Анализируя судьбы "так называемых дикарей", Кропоткин фиксировал недоступность для цивилизации населенных ими географических регионов, что не давало им возможности выйти за рамки раннего послеледникового человека (Кропоткин, 1922, с.91). Но вот произошло высыхание занятых "дикарями" территорий, они стали более пригодными для земледелия. Эти территории стали заселяться "более цивилизованными пришельцами". Часть прежних обитателей ассимилровалась новыми засельщиками, а другая — отступать в направлении к приполярным регионам и оседать там. Так в этнологическом анализе Кропоткина проявляется тема столкновения этносов, их взаимовлияния, взаимной ассимиляции. Во время великих переселений народов, по Кропоткину, расы смешивались с расами, аборигены с пришельцами, арийцы — с урало-алтайцами и т.д.
Не только далекая история, но и современное ему этническое развитие так или иначе увязаны у Кропоткина с географическими факторами, прежде всего с влиянием недоступных и малодоступных для цивилизации регионов. Вот как, например, он описывает оставшуюся первобытной материальную культуру и организацию общественной жизни эскимосов и их сородичей, в частности, алеутов: "Употребляемые ими орудия едва отличаются от орудий древнего каменного века, и некоторые из этих племен еще не знакомы с искусством рыбной ловли: они просто убивают рыбу острогой. Они знакомы с употреблением железа, но добывают его только от европейцев, или же находят в остовах кораблей после крушения. Их общественная организация отличается полною первобытностью, хотя они уже вышли из стадии «коммунального» брака, даже с его «классовыми» ограничениями. Они живут уже семьями, но семейные узы еще слабы, так как по временам у них происходит обмен жен и мужей." (Кропоткин, 1922, с.102). На основании наблюдений немецкого путешественника А.Поста Кропоткин констатировал, что "в Австралии наблюдалось, что целые роды обмениваются женами, с целью предотвращения какого-либо бедствия" (там же).
Очень интересными в этнологических этюдах Кропоткина являются также страницы, где он рассказывает, как в жизни этносов Сибири своеобразно переплетаются географические и негеографические факторы, связанные с приходом в Сибирь русских.
Докладывая в 1869 г. в Географическом обществе о статье своего друга И.С.Полякова, Кропоткин обратил внимание на существенные изменения в жизни тункинских бурят в связи с изменениями в их среде обитания. Степные буряты, занимавшиеся скотоводством, столкнулись со времененем с нехваткой лугов для пастьбы скота. Не имея больше возможности жить одним скотоводством, буряты вынуждены были искать новые промыслы. Что они могли избрать? Вблизи находились горные регионы, так что можно было заняться охотой. Во-вторых, буряты давно уже вошли в соприкосновение с пришлым русским земледельческим населением. Что же выбрали эти буряты?
Хлебопашество, требующее весенней и летней работы при всей потребности в хлебе показалось им противно, так что земледелие у них развилось мало. Охота же, как по своим формам, так и по времени года, оказалась приемлемее (Кропоткин, 1869, с.56).
В данном случае изменение географической среды обитания вызвало существенные изменения в жизни этнической группы, но она сохранилась в своем этническом существе. В других же случаях перемены в среде обитания приводят, по Кропоткину, к разрушительным для этноса последствиям. Так произошло с жившими в прибайкальских горах тунгусами (эвенками). Когда они спустились с гор на равнину, то одни из них превратились в совершенно обрусевших тунгусов-хлебопашцев, а другие - в совершенно обурятившихся тунгусов-скотоводов, до такой степени утративших прежний тип и язык, что скоро, когда вымрут последние представители тунгусского типа, предположил Кропоткин, их совершенно нельзя будет отличить от бурят (Кропоткин,1869, с.88-89).
В горах Прибайкалья Кропоткин наблюдал жизнь еще одного маленького кочевого племени — карагазов, занимавшихся оленеводством. Будущее этого племени представлялось ему беспрерспективным опять же в силу сочетания географических и негеографических факторов: карагазы, доказывал Кропоткин, осуждены на вымирание, на погибель в борьбе с природой и более могучими племенами, теснящими их из родных охотничьих областей (Кропоткин, 1867, с.61).
Очень интересными и, на наш взгляд, не утратившими актуальности были этнографически-этнологические наблюдения Кропоткина относительно взаимодействия бурятского и русского населения Сибири в начале 1870-х годов. Ему предоставилась возможность сравнить несколько этнических групп: оседлых и кочевых бурятов и пришлых русских (казаков и крестьян). Из этих групп лучшей с антропологической точки зрения Кропоткин считал оседлых бурят: они "заимствовали от крестьян и казаков лучшие их черты и от смеси с русским племенем из них вышла порода гораздо лучше и казаков, и крестьян, и бурят кочевых" (Кропоткин, 1867, с.18). Оседлые буряты удивили Кропоткина своим удальством, бойкостью, развязностью, веселостью; ему бросилось в глаза также их трудолюбие в поле, которое он противопоставил беспечности живших рядом казаков. Позитивное влияние русской культуры на оседлых бурят Кропоткин подметил также в одежде и в обычаях. "Одежду они все носят смешаную, но большею частью стараются походить на русских, по-русски говорят очень бойко, беспрестанно стараясь употреблять выражение "ей Бог", "слава Богу" и тому подобное" (Кропоткин, 1867, с.18). Обычаи бурят, по наблюдениям Кропоткина, также изменились; они все чаще стали жить в русских избах. По другому случаю Кропоткин, говоря о влиянии на бурят русских обычаев, не без юмора замечал: "Между прочим русская цивилизация занесла к ним своего спутника, - самовар, а с ним проникли и погребцы и стаканы, из которых ламы пьют чай, когда угощают гостя, прикусывая кусочком наигрязнейшего сахара" (Кропоткин, 1864а, с.11).
Продуктом взаимодействия этносов, как правило, является синкретизм в культуре. Этот феномен Кропоткин продметил и у бурят как следствие их контактов с монголами и русскими. У бурят, писал он, шаманство сильно перемешано с ламаизмом и даже с христианством. Кропоткин встретил семью, в которой старик-отец был христианином, жена придерживалась ламаизма и не все дети были еще крещены. В жилище этой семьи можно было увидеть ряд буддийских божеств с поставленными перед ними жертвами, а рядом — образ Владимирской Божьей Матери с зажженной перед ним свечкой. Впрочем, Кропоткин не преминул заметить, что свеча была зажжена перед его приходом, чтобы показать свою "набожность" (Кропоткин,1867, с.58-59).
Если с антропологической точки зрения оседлые буряты, по наблюдениям Кропоткина, выработали от смеси с русским племенем гораздо лучшую породу, то в бытовом отношении они еще не достигли уровня русского населения. О бурятах деревни Корноты Окинского караула Кропоткин заметил: "Весь быт этих бурят представляет переходную ступень от степного бурята к оседлому русскому" (Кропоткин, 1867, с.90). В чем эта переходность проявилась? Деревня оседлых бурят — это уже не улус бурят кочевых, где, как выразился один волостной писарь, "юрты представляют разбросанную кучку и суть обиталище диких народов"; в деревне бурят оседлых "вы видите ряд правильно построенных юрт, прочных, высоких, 8-угольных или 4-угольных, прямо покрытых дерном" (там же). Зимники оседлых бурят находятся всего в восьми верстах от летников, да и в летники они "переселяются лишь на время полевых работ, но и тут живут с комфортом". "Зимники устроены еще комфортабельнее — юрты удобны; кругом огорожены, а иные буряты возле юрт построили даже дома с русскими печами и живут там большую часть зимы". В одежде оседлых бурят Кропоткин также заметил смесь бурятского костюма с русским (Кропоткин, 1867, с.91).
Кропоткин в целом весьма положительно оценивал культурное влияние на местные этносы Сибири. Впрочем, выражение "в целом" означает, что и какое-то влияние русского бескультурья на сибирские народы он также подмечал. Не без иронии писал он, например, о том, как буряты променяли свой напиток тарсун на водку... В дневнике молодого путешественника по Сибири мы встречаемся и с более широкими обобщениями на счет негативных последствий влияния русской цивилизации на сибирские народы. "Я не раз замечал, — записывает Кропоткин 16 июля 1863 г., — что у старых бурят умное и хитрое выражение лица довольно часто. Отчего у молодых этого нет? До такой степени тупоумные лица у всех, что ни на что не похоже. Смотрят с невыразимою глупостью на проезжающих; лица, обожженные солнцем, тряпки на голове, халат на голом теле, отрепья на ногах, и какие бессмысленные глаза. Что же это? Убивание их нашею цивилизациею? Не иначе" (Кропоткин, 1923, с.112).
Может быть, кому-то покажется, что молодой Кропоткин в данном случае "переборщил", распространив на всех молодых бурят свои наблюдения над группой встреченных им. Может быть. Но интересно, что мысль молодого ученого начала двигаться в совершенно определенном направлении: для этнологии действительно важной проблемой является вопрос о том, каким образом и с какими последствиями к современной культуре и цивилизации подключаются новые, более отсталые этносы.
В литературе XIX в., как, впрочем, и в последние годы, много писалось и пишется о русификации народов Российской империи. Проблема эта, действительно, реальная. Идею "обрусения инородцев" российские власти пытались проводить в жизнь со времени образования Империи. Но идея "обрусения" в точном смысле этого слова относилась только к украинцам и белорусам, которые считались частями русского народа. По отношению же к неславянским народам Империи лозунг обрусения не означал стремления полностью денационализировать нерусские народы, лишить их своих этнических качеств, "сделать всех русскими". Официальная политика русификации означала лишь попытку интеграции национальных окраин в государственное тело России во имя политически единой и неделимой империи путем распространения на этих окраинах русского языка и русской культуры, причем, как правило, русская культура рассматривалась как культура европейская, так что политика русификации фактически отождествлялась с политикой европеизации. Если так понимать политику русификации, то этнологические наблюдения П.А.Кропоткина лишний раз являются подтверждением того бесспорного исторического факта, что взаимодействие русских с другими этносами страны в основном приводило к позитивным культурным результатам, хотя и без негативных последствий здесь также не обходилось.
Еще до знакомства с работами Кропоткина по этнографии и этнологии мне приходилось встречаться с трудами русских ученых XIX в., которые изучали не только проблему русификации нерусских этносов Империи, но и проблемы ополячивания, скажем, украинцев и литовцев, отатаривания русских поселенцев в Крыму и в Поволжье, о бурятизации и якутизации и т.д. И было интересно узнать, как отреагировал на подобные этнические процессы наш рюрикович, русский князь. Мне было приятно поэтому убедиться, что мимо русского князя и русского ученого не прошли факты культурных влияний местных сибирских этносов на пришлое русское население. Этнографические наблюдения в районе Читы побудили Кропоткина выразить удивление подмеченным: "Вообще во многом поразительно здесь сходство русского человека с соседом монголом" (Кропоткин, 1864б, с.7). Вполне понимая, что сходство не есть тождество, Кропоткин поделился, в частности, своими наблюдениями о том, какое влияние на русских казаков 2-й конной бригады, стоявшей в деревне Усть-Иле, оказали монголы: "Эти казаки — казачья аристократия — далеко не похожи на всех остальных, особенно пеших. Образованы они из существовавшей уже издавна пограничной казачьей стражи. Вследствие близости монголов многое переняли они от них: то же громадное скотоводство, то же молодечество при обращении с лошадьми (например, когда их «укрючат», арканят из табуна, чтобы наложить клеймо), та же неприхотливость в еде, когда казак в степи, а дома — желание блеснуть своим аристократизмом, большими зеркалами, в которые никто не смотрится, пожалуй, лампой, которая никогда не зажигается, едой, сильно смахивающей обилием блюд и приправами на китайщину, то же истинно монгольское любопытство, наконец, та же роскошь в одежде жен, дорогие наряды и всюду проникающий кринолин, красующийся на китайской границе, — вот что бросается тут в глаза. В довершение всего, загорелые лица и часто попадающийся слегка монгольский тип лица и то, что всякий казак непременно «мало-мало» говорит по-монгольски, довершает оригинальный характер здешнего казачества" (Кропоткин, 1864в, с.13).
Мы говорили о том, что геосоциологическую концепцию Кропоткина, как и все его мировоззрение, нельзя относить к сциентистскому типу, что его ценностные установки влияли на содержание его научных концепций. Один из наиболее характерных примеров можно взять из его этнологических этюдов. Если мы обратимся к работе "Взаимная помощь как фактор эволюции", то заметим, как идеал равенства приверженца анархо-коммунизма сказывается в известной идеализации жизни и нравственности отсталых народов. Кропоткин совершенно четко формулирует одну из своих явно ценностных "установок"; по его мнению, "воображаемый «варвар» — человек, сражающийся и убивающий людей из-за пустяков — так же мало существовал в действительности, как и «кровожадный дикарь» наших книжников" (Кропоткин, 1922, с.133). В опровержение литературы о "диких народах" Кропоткин попытался доказать, что к отсталым племенам, таким как остяки (ханты), самоеды (ненцы), эскимосы, алеуты, тунгусы (эвенки), чукчи, подходят такие определения, как "самый кроткий" или "самый благородный народ на земном шаре"; "самый дружелюбный, самый щедрый, самый добродушный" и т.д. Вот, скажем, алеуты по рассказу русского миссионера Вениаминова: алеуты прежде всего заботятся о детях, а сами могут голодать; они не склонны к воровству; у них считается постыдным бояться неизбежной смерти, просить пощады у врага, быть изобличенным в воровстве, обнаружить жадность при дележе добычи и т.д. (Кропоткин, 1922, с.105).
Вроде бы возразить нечего. Действительно, речь идет о том, что многие общечеловеческие ценности (как мы сейчас их называем) от века фактически признаются и самыми отсталыми народами. Но пытаясь опровергнуть утверждение о "кровожадности" варварских народов, Кропоткин перегнул палку в другую сторону. У него в число "нравственных добродетелей" алеутов фактически вошла, например, норма, согласно которой считается постыдным умереть, не убив ни одного врага. Туземцы Австралии, сообщает Кропоткин, — людоеды, но они, видите ли, "очень редко едят членов собственного племени [...]; они едят только чужих. Детоубийство практикуется лишь с общего согласия" (Кропоткин, 1922, с.99). Ничего себе добродетели!
Несомненно, что в своих этнологических этюдах Кропоткин руководствовался благородной ценностной установкой: мыслью о том, что все люди равноценны, что нет расы высшей и рас низших. За проповедь этой идеи Кропоткин ценил, в частности, Элизе Реклю. Но между этой ценностной установкой идеолога анархо-коммунизма и отдельными его теоретическими выводами как ученого-географа и этнолога возникли противоречия. Если бы Кропоткин писал диссертацию, то пришлось бы в этой связи сказать, что выявившееся противоречие в известной мере снижает теоретический уровень его этюдов по этнологии.>
Думается, однако, что в целом этнологические этюды Кропоткина — весьма интересная страница в его многосторонней научной деятельности. Во всяком случае, в его геосоциологических объяснениях происхождения этносов разного уровня культуры и цивилизации и в идее зависимости эволюции этносов (особенно на ранних стадиях исторического развития) от географической среды мы усматриваем, если воспользоваться хотя и банальным, но весьма подходящим в данном случае оборотом, большое "рациональное зерно".
Кропоткин П.А. Из Восточной Сибири. Село Хабаровка, 3-го августа 1863 г. // Современная летопись. 1863а. № 44. C.12-14.
Кропоткин П.А. Из Восточной Сибири. Амур выше Хабаровки, 20-го августа 1863 г. // Там же. 1863б. № 45. C.4-7.
Кропоткин П.А. Из Восточной Сибири // Там же. 1864а. № 24. C.9-11.
Кропоткин П.А. Из Восточной Сибири. 14 мая 1864. Ст. Чиндантская // Там же. 1864б. № 30. C. 12-13.
Кропоткин П.А. Из Восточной Сибири // Там же. 1864в. № 33. C.5-7.
Кропоткин П.А. Поездка в Окинский караул // Записки Сиб. отд. Имп. Рус. геогр. о-ва. 1867. Кн.1/2, отд.1. C.1-94.
Кропоткин П.А. О поездке Полякова в Восточный Саян // Известия Имп. Рус. геогр. о-ва. 1869. Т.5, № 1, отд.2. C.55-61.
Кропоткин П.А. Доклад комиссии по сняряжению экспедиции в Северные моря. СПб., 1871. 91 с.
Кропоткин П.А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. 367 c. (Cобр. соч.; Т.5).
Кропоткин П.А. Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель прогресса. Пб.; М., 1922. VIII, 342 с.
Кропоткин П.А. Дневник. М.; Пг., 1923. VIII, 292 c.
Кропоткин П.А. Этика. М., 1991.
Пустарнаков В.Ф. Познавательное и ценностное в мировоззрении молодого Петра Кропоткина // Труды Комиссии по науч. наследию П.А.Кропоткина. М., 1992. Вып. 1. C.47-68.